Совестью

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
• Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
• Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
• Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
• К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
• Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
• И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
• Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
• Закон Украины, 2679.26kb.
• Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.

Чай над мед­лен­ным кос­тер­ком, что на­шеп­ты­вал сейчас Мить­ке свои уди­ви­тель­ные сказ­ки, и не ду­мал еще за­ки­пать. Да и не на­до сейчас это­го чая, его ки­пе­ния, буль­ка­нья, взрос­лой суе­ты воз­ле ко­ст­ра — все это ра­зом ос­та­но­вит, обор­вет его, Мить­ки­ну сказ­ку.

Мо­ро­зов ле­жал на тра­ве ли­цом к ко­ст­ру, на­сла­ж­да­ясь Мить­ки­ной во­рож­бой воз­ле ог­ня, и вспо­ми­нал дру­гих сво­их мальчишек-зна­ко­мых, с ко­то­ры­ми ко­гда-то све­ла его судь­ба и о ко­то­рых он до сих пор со­ве­ст­ли­во пом­нил...

Эти мальчишечки из сел, де­ре­вень, сов­хо­зов и ра­бочих по­сел­ков поя­ви­лись у Мо­ро­зо­ва по­сле пе­ре­дач по ра­дио. В этих пе­ре­дачах он рас­ска­зы­вал о жиз­ни ле­са, ре­ки, лу­га, по­ля. Ему хо­те­лось по­ка­зать всем-всем де­тиш­кам, как глу­бо­ка, та­ин­ст­вен­на и бес­ко­нечна эта са­мая вро­де бы обычная зем­ная жизнь. Он рассчиты­вал та­ким ин­те­ре­сом к зем­ле, к при­ро­де на­пра­вить по­ло­жен­ный вся­ко­му ре­бен­ку ис­сле­до­ва­тель­ский ин­стинкт имен­но сю­да, к жи­вой жиз­ни, в сто­ро­ну от со­блаз­на ув­лечься аб­ст­ракт­ным кон­ст­руи­ро­ва­ни­ем, а там и от­дать се­бя гиб­ло­му де­лу — кон­ст­руи­ро­ва­нию по­до­бия жиз­ни.

О чем он го­во­рил там, в сво­их пе­ре­дачах?.. О крас­ках ве­сен­не­го не­ба, о го­ло­сах ут­рен­не­го лу­га, оде­то­го июль­ской ро­сой, о птичьих ста­ях, ухо­дя­щих по осе­ни на юг, что­бы но­вой вес­ной обя­за­тель­но вер­нуть­ся сю­да об­рат­но, к се­бе на ро­ди­ну. Мо­ро­зов про­сил то­гда сво­их юных слу­ша­те­лей рас­ска­зать об их род­ных мес­тах, рас­ска­зать и сло­вом, и ка­ран­да­шом, и крас­ка­ми. Бы­ло, на­вер­ное, ко­му-то и смеш­но: как это так — ра­дио­пе­ре­дача про­во­дит кон­курс на лучший ри­су­нок о род­ном крае? Ну, рас­сказ на ра­дио по­нят­но — мож­но прочесть рас­сказ. А для чего на ра­дио ри­сун­ки?

А дет­ские ри­сун­ки, при­слан­ные на ра­дио, на имя Мо­ро­зо­ва, нуж­ны бы­ли пре­ж­де все­го са­мим ре­бя­тиш­кам. Раз в три ме­ся­ца, в кон­це вес­ны, ле­та, осе­ни, зи­мы, он под­во­дил ито­ги творчес­ко­го кон­кур­са "Род­ная при­ро­да", под­во­дил пря­мо во вре­мя пе­ре­дачи, на­зы­вая не толь­ко имя по­бе­ди­те­ля, но и се­ло, и рай­он, и об­ласть, от­ку­да был при­слан от­личив­ший­ся рас­сказ или от­личив­ший­ся ри­су­нок. И по ра­дио на всю стра­ну звучали за­быв­шие­ся бы­ло со­всем рус­ские име­на: се­ло Ива­нов­ка, Ива­нов­ский рай­он, — звучали му­зы­кой, по­ло­жен­ной в са­ми эти име­на. И звучали му­зы­кой не толь­ко для са­мо­го Мо­ро­зо­ва — ав­то­ра пе­ре­дачи. Тут же, из тех же Ива­нов­ских, Пет­ров­ских рай­онов, ко­то­рые уже от­личились в пре­ды­ду­щем кон­кур­се, Мо­ро­зов по­лучал и по­лучал но­вые рас­ска­зы, сти­хи, ри­сун­ки — его слу­ша­те­ли-де­тиш­ки, пой­мав на слух род­ное имя се­ла, рай­она, буд­то рас­кре­по­ща­лись, рас­ста­ва­лись со сво­ей сель­ской стес­ни­тель­но­стью и ре­ша­лись са­ми по­слать на ра­дио пись­мо... Так пе­ред Мо­ро­зо­вым рас­кры­ва­лась то­гда са­мая глу­бо­кая, са­мая чис­тая зем­ля — Рос­сия. И он читал и читал по ра­дио длин­ные спи­ски по­бе­ди­те­лей очеред­ных творчес­ких кон­кур­сов, читал ра­ди этих са­мых, почти по­за­бы­тых Бо­гом и людь­ми сел и де­ре­вень, чис­ло ко­то­рых в то вре­мя тра­гично со­кра­ща­лось...

Ка­ж­дый раз ру­ко­во­ди­те­ли дет­ско­го ра­дио де­ла­ли ему за­мечания, что, мол, не сле­ду­ет за­ни­мать очень до­ро­гое эфир­ное вре­мя пе­речис­ле­ни­ем ка­ких-то там сел, де­ре­вень, что, мол, дос­та­точно на­звать два-три име­ни, а там про­из­не­сти обычные для изо­бра­же­ния вся­ко­го мно­же­ст­ва "т.д." или "т.п.", но Мо­ро­зов не со­гла­шал­ся, до­ка­зы­вал свое, до­ка­зав, ве­рил, что его ар­гу­мен­ты при­ня­ты, по­ня­ты, но по­том вдруг, уже в пе­ре­даче, в эфи­ре, об­на­ру­жи­вал, что его рос­сий­ская, глу­бин­ная, кор­не­вая то­по­ни­ми­ка исчез­ла из пе­ре­дачи, по­вы­ре­за­на, а вме­сто нее очень до­ро­гое эфир­ное вре­мя за­ня­ли раз­ные "тру­ля­ля-тру­ля­ля — раз с при­хло­пом, два с при­то­пом..." И он опять и опять да­вал тут се­бе сло­во на­ко­нец пре­кра­тить ра­бо­ту с дет­ской ре­дак­ци­ей Все­со­юз­но­го ра­дио.

Но да­же и при всех ре­дак­ци­он­ных вы­ре­зах-рас­пра­вах над его тек­стом пись­ма из сел и де­ре­вень к не­му на ра­дио шли и шли. И он от­вечал ка­ж­до­му на­пи­сав­ше­му пись­мо. И почти ка­ж­до­му, кто ри­ск­нул, ос­ме­лил­ся при­слать на ра­дио из сель­ской глу­бин­ки рас­сказ или ри­су­нок, вы­сы­лал Мо­ро­зов гра­мо­ту по­бе­ди­те­ля творчес­ко­го кон­кур­са "Род­ная при­ро­да".

Спе­ци­аль­ные блан­ки для гра­мот, ка­кие по­ла­га­лись вро­де бы для всех пе­рио­дичес­ких пе­ре­дач дет­ской ре­дак­ции, для его пе­ре­дачи Все­со­юз­ное ра­дио так и не от­печата­ло — он брал для этой це­ли про­стые фир­мен­ные лис­ты-блан­ки дет­ско­го ра­дио и на них печатал до­ма на ма­шин­ке за­глав­ны­ми бу­к­ва­ми — "ПОЧЕТ­НАЯ ГРА­МО­ТА". А даль­ше, но бу­к­ва­ми по­мень­ше, бла­го­да­рил мальчишек и девчушек за при­слан­ные пись­ма-рас­ска­зы и пись­ма-ри­сун­ки и по­здрав­лял с по­бе­дой в кон­кур­се. И сколь­ко раз по­том в раз­ных де­рев­нях, се­лах и по­сел­ках, ко­нечно, не при­зна­ва­ясь, что пи­са­тель С.Мо­ро­зов, под­пи­сав­ший Почет­ную гра­мо­ту, и есть он сам, ви­дел Мо­ро­зов на сте­не до­ма, квар­ти­ры свои Почет­ные гра­мо­ты ря­дом с дру­ги­ми се­мей­ны­ми ре­ли­к­вия­ми. А чуть поз­же, ко­гда его заочные дру­зья-ре­бя­тиш­ки под­рос­ли, не раз по­сле роб­ко­го звон­ка в дверь его го­род­ской квар­ти­ры на по­ро­ге по­яв­лял­ся эта­кий до­б­рый мо­ло­дец и, ничего не го­во­ря, про­тя­ги­вал пи­са­те­лю Мо­ро­зо­ву под­пи­сан­ное им ко­гда-то бла­го­дар­ст­вен­ное пись­мо.

Эти до­б­рые мо­лод­цы яв­ля­лись к не­му уже почти взрос­лы­ми людь­ми. Од­ни учитель­ст­во­ва­ли, дру­гие ра­бо­та­ли в га­зе­те, тре­тьи выучились на ученых-био­ло­гов и тру­ди­лись те­перь в ка­ком-ни­будь да­ле­ком от Мо­ск­вы за­по­вед­ни­ке, а те­перь вот, по до­ро­ге, ес­ли не воз­ра­жае­те, за­шли-за­гля­ну­ли по­смот­реть на жи­во­го дя­дю Се­ре­жу и дру­гой раз толь­ко молча, бла­го­дар­но, вспом­нить то вре­мя, ко­гда на дет­ском ра­дио шли вот эти са­мые творчес­кие кон­кур­сы на лучшее сти­хо­тво­ре­ние, лучший рас­сказ и лучший ри­су­нок о род­ном крае...

Но бы­ва­ли сре­ди ра­до­сти вос­по­ми­на­ний встречи и по­труд­ней... Сре­ди до­б­рых мо­лод­цев, вот так вот, не­ожи­дан­но по­се­тив­ших Мо­ро­зо­ва, бы­ли и та­кие, ка­кие ус­пе­ли уже с лих­вой при­нять в се­бя от жиз­ни глу­бо­кие бо­ли-оби­ды. Чаще это бы­ли ре­бя­та творчес­кие, от­кры­тые, чес­т­ные от зем­ли, от при­ро­ды. Мо­ро­зов за­во­ро­жен­но слу­шал их рас­ска­зы, вос­хи­щал­ся стро­ем их речи, сло­ва­ми... И вся­кий раз мучал­ся от бес­си­лия тут же, сра­зу же по­мочь этим ми­лым, свет­лым мальчиш­кам.

Не­ред­ко та­кие мальчиш­ки при­но­си­ли с со­бой сти­хи, рас­ска­зы. Очень час­то эти сти­хи и рас­ска­зы бы­ли дос­той­ны не толь­ко вни­ма­ния, но и кон­крет­ных ре­ше­ний. Что-то уже печата­лось в рай­он­ной, в об­ла­ст­ной га­зе­те... И тпру, Сав­ра­ска!.. А даль­ше роб­кие при­зна­ния: мол, по­сы­лал та­ко­му-то и та­ко­му-то, но ничего в от­вет не по­лучил. Не­от­ве­тив­шие обычно но­си­ли име­на из­вест­ные, боль­шие. Нет, Мо­ро­зов не крас­нел за сво­их бес­пут­ных со­брать­ев по пе­ру, на­прочь за­быв­ших, что кро­ме их жиз­ни бьет­ся где-то и еще чья-то и, воз­мож­но, не ме­нее дос­той­ная жизнь — це­ну и про­ис­хо­ж­де­ние та­ко­го нев­ни­ма­ния он знал. Но пе­ре­жи­вал за сво­их от­кро­вен­ных мальчишек, ко­то­рые, не зная мно­го­го то­го в ли­те­ра­ту­ре, что знал он, все про­дол­жа­ли ве­рить из­вест­ным ли­те­ра­тур­ным име­нам.

Что мог сде­лать для них он, ря­до­вой по час­ти ны­неш­ней офи­ци­аль­ной ли­те­ра­ту­ры? Под­дер­жать? Со­хра­нить ту ве­ру, с ко­то­рой вше­раш­ние сель­ские школь­ни­ки из де­рев­ни Ива­нов­ки Ива­нов­ско­го рай­она вхо­ди­ли в ок­ру­жаю­щую их те­перь жизнь?.. Тут Мо­ро­зов, ко­нечно, ста­рал­ся, ко­гда ви­дел чес­т­ность и чис­то­ту... Но что-то он все-та­ки де­лал и кро­ме мо­раль­ной под­держ­ки. Ко­го-то оп­ре­де­лял в творчес­кий се­ми­нар, чью-то ра­бо­ту сам но­сил в ре­дак­цию — хо­тя и значил­ся он по ут­вер­жден­ным в вер­хах ли­те­ра­тур­ным спи­скам все­го лишь ря­до­вым, но кое с кем из рус­ских дель­ных пи­са­те­лей дер­жал­ся от­кро­вен­ной друж­бы. И те подчас вы­ручали ко­го-то из его мальчишек...

Мить­ка все еще во­ро­жил воз­ле ко­ст­ра. Ко­те­лок по-преж­не­му молча ви­сел над ог­нем. Мо­ро­зов под­нял го­ло­ву и, убе­див­шись, что его друг ни­ку­да не убе­жал от ко­ст­ра и что так же, как он, от­ды­ха­ет-мле­ет по­сле гриб­ной охо­ты, ок­лик­нул его:

— Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, а сколь­ко ты на се­го­дня мо­ло­дых ре­бя­ти­шек в лю­ди вы­вел?

Сре­ди все­го это­го при­род­но-лес­но­го бла­жен­ст­ва, ок­ру­жив­ше­го его при­ят­но рас­слаб­лен­ное те­ло вме­сте с лег­ким дым­ком от кос­тер­ка, Со­ко­лов уж ни­как не пред­по­ла­гал ни­ка­ко­го не­ожи­дан­но­го пе­ре­хо­да в мир иной, по­ряд­ком по­ды­з­мо­тав­ший его, ли­те­ра­то­ра-про­фес­сио­на­ла, за эти два­дцать с лиш­ним лет гон­ки к ны­неш­ним дос­тиг­ну­тым все-та­ки вер­ши­нам, а по­том не сра­зу по­нял, с чем имен­но при­сту­па­ет­ся сейчас к не­му Мо­ро­зов, и не очень охот­но пе­ре­спро­сил:

— Ты о чем, Сер­гей Ми­хай­ло­вич?

— Да все о том же, ли­те­ра­тур­ном де­ле.

— И охо­та те­бе сейчас, здесь?.. Вот чай­ком по­ба­лу­ем­ся, гри­бочки пе­ре­бе­рем...

— По­ба­лу­ем­ся и пе­ре­бе­рем, ко­нечно... Толь­ко я вспом­нил тут од­ну смеш­ную ис­то­рию, в про­то­ко­ле ко­то­рой значит­ся не­кий ли­те­ра­тур­ный кон­суль­тант Сою­за пи­са­те­лей СССР Г.Со­ко­лов. Вспом­нил и за­ду­мал­ся: “А не ты ли это, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич?.."

Ко­гда-то, в по­ло­су без­де­не­жья, он, Со­ко­лов, и почиты­вал ру­ко­пи­си, при­хо­дя­щие на имя Сою­за пи­са­те­лей, а там что-то и от­вечал... За от­ве­ты-ре­цен­зии ему пла­ти­ли то­гда ка­кие-то день­ги. Но это бы­ло так дав­но... От­ку­да это Се­ре­га вы­та­щил вдруг его дав­ниш­ний ти­тул — ли­те­ра­тур­ный кон­суль­тант СП СССР?

— Так как все-та­ки: вы это или не вы, Г.Со­ко­лов?

— Воз­мож­но, очень воз­мож­но, что ко­гда-то, где-то, так, за ру­бе­жа­ми ны­неш­не­го вре­ме­ни, Г.Со­ко­ло­вым на ка­кой-то ре­цен­зии был и ваш вер­ный друг... А что, Сер­гей? От­ку­да у те­бя нынче та­кая па­мять?..

Не так дав­но в Яро­слав­ле Мо­ро­зов по­лучил в по­да­рок кни­жечку очер­ков. Ав­то­ром этой кни­жечки-по­дар­ка был вот та­кой же до­б­рый мо­ло­дец, ко­гда-то пи­сав­ший Мо­ро­зо­ву на ра­дио. По­том этот мальчишечка исчез, а те­перь объ­я­вил­ся с книж­кой очер­ков и удо­сто­ве­ре­ни­ем соб­ст­вен­но­го кор­рес­пон­ден­та цен­траль­ной га­зе­ты.

Вечером в гос­ти­ни­це, ко­гда днев­ная су­ма­то­ха ото­шла, ус­по­кои­лась, Мо­ро­зов рас­крыл по­да­рен­ную кни­жечку, стал читать и не мог ото­рвать­ся...

Нет, в плен его взял не язык ав­то­ра — ес­ли су­дить с вы­со­ты сло­ва-изя­ще­ст­ва, то язык этих очер­ков-рас­ска­зов был да­же чуть-­чуть про­сто­ват, но это и был как раз тот язык, на ко­то­ром здо­ро­ва­лись, де­ли­лись по­след­ни­ми но­во­стя­ми, ис­по­ве­до­ва­лись и про­ща­ли друг дру­гу гре­хи, сло­вом, жи­ли и на­дея­лись на лучшее на­ши рос­сий­ские про­сел­ки. А вот са­ми про­сел­ки-встречи в пус­тяш­ной на вид кни­жечке, на­печатан­ной на пло­хой га­зет­ной бу­ма­ге, бы­ли уди­ви­тель­ны­ми...

... Мас­тер-сто­ляр с пе­ре­се­ле­ни­ем из де­рев­ни в ка­мен­ное жи­ли­ще рай­он­но­го го­род­ка, где ве­дут по ны­неш­ней мо­де лишь блочно-бе­тон­ное строи­тель­ст­во, по­те­рял бы­ло свою преж­нюю ра­бо­ту-мас­тер­ст­во. Всю не­де­лю он мучал­ся в го­род­ской бе­тон­ной кле­ту­хе и ждал вы­ход­но­го дня, что­бы хоть на этот день вер­нуть­ся в свой преж­ний де­ре­вен­ский дом и взять в ру­ки ру­ба­нок или ста­ме­ску. Там, в де­рев­не, за ста­рым вер­ста­ком, он по­ти­хонь­ку мас­те­рил вро­де бы и не­нуж­ные те­перь ни­ко­му та­бу­рет­ки. Вот про эти-то та­бу­рет­ки и про­знал как-то ав­тор рас­ска­за. Про­знал и стал за­ка­зы­вать ста­ро­му мас­те­ру еще и еще та­бу­рет­ки. Эту не­хит­рую де­ре­вен­скую ме­бель ав­тор во­зил к се­бе до­мой и по­ти­хонь­ку пря­тал в са­рае, за дро­ва­ми, что­бы не пу­гать ни со­се­дей, ни же­ну. А мас­тер ра­бо­тал, ра­бо­тал с пес­ней...А по­том все от­кры­лось, но не уби­ло в лю­дях на­де­ж­ду на то, что мас­тер­ст­во их все рав­но не­об­хо­ди­мо лю­дям...

А ста­рик-ве­те­ран, ге­рой вой­ны, где-то, по ка­ким-то лек­ци­ям, на­печатан­ным не в кни­гах, не в га­зе­тах, а на ли­ст­ках бу­ма­ги, про­знав­ший, что от ал­ко­го­ля мрут у нас в стра­не ди­ви­зия­ми, ар­мия­ми мо­ло­дые му­жи­ки?.. По­слал ста­рик-ве­те­ран свою ста­ру­ху в ма­га­зин за ви­ном. При­нес­ла та за­ка­зан­ную бу­тыл­ку, на­кры­ла что-то на стол, за­кус­ку ка­кую-то к ви­ну по­да­ла. А ста­рик баб­ке: “Да­вай и са­мо­вар!" Ста­ру­ха ему в от­вет: “Да, по­го­ди с са­мо­ва­ром-то — вин­ца по­ку­да по­пей, за­ку­си, а там и чай по­дам". А ста­рик все на сво­ем — не при­ни­ма­ет­ся за ви­но, ждет са­мо­ва­ра. По­да­ла ста­ру­ха са­мо­вар. Ста­рик ей: “Са­дись ря­дом!" А стоп­ки ни се­бе, ни ей не на­ли­ва­ет. Се­ла ста­ру­ха, не пой­мет, что про­ис­хо­дит — бу­тыл­ка не­початая, по­ди, с час уже на сто­ле, а хо­зя­ин к ней еще и не при­ло­жил­ся. На­ли­ва­ет ста­ру­ха се­бе чаш­ку чаю. Ста­рик чаю и для сво­ей пер­со­ны тре­бу­ет... "Мо­жет, пун­шем пить ста­нет?" — ду­ма­ет баб­ка. А ста­рик ста­кан при­нял, на блю­дечко чаю плес­нул и го­во­рит: “Все, баб­ка! Ви­но те­пе­реча вон из до­му!" И да­вай ей лек­цию об ал­ко­голь­ной по­ги­бе­ли с ли­ст­ков сво­их пе­ре­ска­зы­вать. Слу­ша­ет баб­ка, оха­ет. А ста­рик бе­рет по­сле лек­ции бу­тыл­ку, от­кры­ва­ет проб­ку и все, что в бу­тыл­ке бы­ло, в фор­точку за ок­но фон­та­ном. И не пил боль­ше ста­рик. И на День По­бе­ды друж­ков сво­их к се­бе со­звал, и их то­же толь­ко чаем и лек­ция­ми уго­щал. Оха­ли, аха­ли те, а кто и по­мал­ки­вал про се­бя, но на хо­зяи­на ни­кто не оби­дел­ся, по­ня­ли, по­ди, ко­гда тот ска­зал: “Мы свое, гвар­дей­цы, уже от­пи­ли! Нам бу­дет! А вот ре­бя­тен­ки на­ши, внучата, с нас при­мер бе­рут. Мы с ва­ми ста­кан от се­бя ото­дви­нем, и те, гля­дишь, в на­шу сто­ро­ну ма­невр со­вер­шат..."

Сначала Мо­ро­зо­ва по­се­ти­ла мысль: “А не шук­шин­ские ли это чуди­ки объ­я­ви­лись чуть по сво­ему у мо­ло­до­го пи­са­те­ля?" И тут же сам се­бе и от­ве­тил: “Нет-нет! Здесь дру­гое. Здесь то­же вро­де бы и чуда­ки, но ти­хие, без сме­ха и сры­вов — буд­то бла­жен­ные сре­ди все­об­щей бе­гот­ни-не­раз­бе­ри­хи".

... Ав­тор — со­всем мальчишечка, — рас­су­ж­дал Мо­ро­зов, — не­у­же­ли нет у не­го ничего тут про свой воз­раст, про ка­кую-ни­будь лю­бовь, хо­тя бы и не­раз­де­лен­ную? Через это все про­хо­дят и у пи­са­те­ля, что­бы он не пи­сал, все рав­но это его чув­ст­во где-то да и про­гля­нет... И Мо­ро­зов, греш­ным де­лом, ждал тут, на стра­ни­цах этой кни­жечки, хоть на­ме­ка на та­кую встречу. Но кон­крет­ной, плот­ской люб­ви здесь не бы­ло — все бы­ло на­пол­не­но лю­бо­вью-доб­ро­той ко все­му жи­во­му ми­ру, ко всем лю­дям...

...То ста­рый лес­ник ждал сы­на из ар­мии, га­дал: вер­нет­ся ли или за­тя­нет его к се­бе го­род?.. И до­ж­дал­ся — и вме­сте с сы­ном они оби­ха­жи­ва­ли свой лес... То мальчон­ка-школь­ник, по­тря­сен­ный уничто­же­ни­ем са­да воз­ле шко­лы, тай­но ото всех, в ле­су, на по­ля­не, не­уме­ло по­ка, но очень ста­ра­тель­но вы­ра­щи­ва­ет свой соб­ст­вен­ный сад, ко­то­рый он ни­ко­му-ни­ко­му не даст в оби­ду... А ря­дом, на дру­гой стра­ни­це, ста­рик-ого­род­ник при­но­сит в рай­он­ную га­зе­ту це­лую по­сыл­ку са­мых раз­ных и очень ред­ких се­мян — при­но­сит с прось­бой: раз­дай­те, по­шли­те ку­да до­б­рым лю­дям, что­бы не за­бы­ва­лось ста­ра­ние на зем­ле... И ни­где ни­ка­кой оби­ды, ни­ка­кой па­мя­ти зла...

На сле­дую­щий день Мо­ро­зов за­звал ав­то­ра кни­жечки к се­бе в гос­ти­ни­цу и так пря­мо и ска­зал:

— Ми­лый ты мой чело­век, был бы у ме­ня свой жур­нал, или своя га­зе­та, я бы тут же сел и на­пи­сал о те­бе, о тво­ей свет­лой кни­жечке очень хо­ро­шие сло­ва. А глав­ное, ска­зал бы те­бе боль­шое спа­си­бо и не толь­ко за ра­дость, ко­то­рую дос­та­вил мне, а за то, что слу­жишь лю­дям, учишь их ду­шев­ной доб­ро­те... Но ни жур­на­ла, ни га­зе­ты, ку­да бы все это на­пи­сать, у ме­ня, увы, нет...

Мальчишечка-пи­са­тель сначала сму­тил­ся, а за­тем по­смот­рел на Мо­ро­зо­ва так ми­ло, так ве­се­ло и сме­ло спро­сил:

— А вы мне это на­пи­ши­те.

Мо­ро­зов взял чис­тый лист бу­ма­ги и тут же, при мо­ло­дом ав­то­ре, ос­та­вил на бу­ма­ге все, что ду­мал о его пер­вой ра­бо­те. А в кон­це так и по­ста­вил: “Спа­си­бо! Боль­шое рус­ское спа­си­бо!"

Мальчишечка-ав­тор бе­реж­но при­нял от Мо­ро­зо­ва этот лист бу­ма­ги, ос­то­рож­но по­ло­жил пе­ред со­бой, то­же ска­зал "Боль­шое спа­си­бо!", а за­тем рас­крыл свою пап­ку и дос­тал от­ту­да зна­ко­мый Мо­ро­зо­ву бланк Дет­ской ре­дак­ции Все­со­юз­но­го ра­дио:

— А у ме­ня ведь вот ка­кое Ва­ше пись­мо еще есть!

Ко­нечно, это бы­ло его пись­мо с бла­го­дар­но­стью за при­слан­ный рас­сказ, с по­же­ла­ни­ем до­б­ра и счас­тья...

Пи­сать рас­ска­зы мальчон­ка, жив­ший в не­боль­шой яро­слав­ской де­рев­не, мечтал с ран­не­го дет­ст­ва. И он пи­сал их про се­бя, а по­том что-то из это­го "на­пи­сан­но­го" в уме, пе­ре­ска­зы­вал сво­им друзь­ям. И те, зата­ив ды­ха­ние, при­ни­ма­ли са­мые не­ве­ро­ят­ные ис­то­рии, вы­ду­ман­ные ав­то­ром, за чис­тую прав­ду... В шко­ле дель­ных учите­лей по ли­те­ра­ту­ре у них не бы­ло, и на ка­кое-то вре­мя страсть к творчес­т­ву у мальчон­ки уле­глась. Но тут вдруг пе­ре­да­ли по ра­дио рас­ска­зы о род­ном крае та­ких же вот, как он, де­ре­вен­ских ре­бя­ти­шек... От­вет с ра­дио при­шел ско­ро, а там при­шла и Почет­ная гра­мо­та за по­бе­ду в творчес­ком кон­кур­се. А глав­ное, его рас­сказ о род­ной речуш­ке пе­ре­да­ли по ра­дио... Счас­тье на­пол­ни­ло бу­ду­ще­го пи­са­те­ля — мир был для не­го от­крыт, и до­ро­га в этот мир ка­за­лась пря­мой и яс­ной.

Ко­нечно, ни о ка­ких уни­вер­си­те­тах то­гда еще не мог­ло быть и речи — в шко­ле у них учили пло­хо­ва­то: ста­рые учите­ля уш­ли на пен­сию, по­уми­ра­ли, а но­вые час­тень­ко по­дол­гу не за­ни­ма­ли мес­та ста­рых, а ес­ли и за­ни­ма­ли, то на очень ко­рот­кий срок, и шко­ла, из­вест­ная в свое вре­мя по стра­не сель­ская шко­ла, по­стро­ен­ная ко­гда-то с лю­бо­вью, на вы­со­ком мес­те, ок­ру­жен­ная со всех сто­рон еще и не так дав­но рос­кош­ным фрук­то­вым са­дом, гиб­ла вме­сте со ста­ры­ми яб­ло­ня­ми, ко­то­рые при­ня­лись тут же дичать без преж­не­го ухо­да. По­сле шко­лы бу­ду­ще­го пи­са­те­ля оп­ре­де­ли­ли в Уг­лич, в тех­ничес­кое учили­ще — учить­ся на мас­те­ра­-часов­щи­ка. Жил он то­гда в об­ще­жи­тии, ждал пер­вую сти­пен­дию. По­лучил, уб­рал по­даль­ше свои день­жон­ки, на ко­то­рые пред­стоя­ло ему жить-дер­жать­ся пол­ный ме­сяц до сле­дую­щей сти­пен­дии, и ве­се­лый та­кой, до­воль­ный со­бой и ми­ром, бы­ст­ро вы­ша­ги­вал из учили­ща до­мой, в об­ще­жи­тие...

Но по до­ро­ге к об­ще­жи­тию его ос­та­но­ви­ли три бу­гая. У од­но­го под мыш­кой был крас­ный строи­тель­ный кир­пич. Бу­гай ткнул мальчон­ку кир­пичом в нос и гроз­но по­тре­бо­вал:

— Ку­пи кир­пич!

Ка­кой кир­пич? Зачем?.. Но рас­су­ж­дать уже бы­ло позд­но. Бу­гаи за­вер­ну­ли ему ру­ки за спи­ну, вы­трях­ну­ли из кар­ма­на толь­ко что по­лучен­ную сти­пен­дию и вме­сто нее ос­та­ви­ли ему кир­пич: мол, не от­ня­ли, не ук­ра­ли, а по­лучили день­ги за про­дан­ный кир­пич.

Вме­сте с кир­пичом мальчон­ка при­та­щил­ся в об­ще­жи­тие, упал на свою кой­ку и молча ры­дал, ни­как не со­гла­ша­ясь со всем тем, что про­изош­ло... Ему впер­вые не хо­те­лось даль­ше жить.

При­шлось ему тут и по­го­ло­дать, и по­мо­гать ко­му-то в гряз­ной ра­бо­те по­сле учили­ща, что­бы раз­до­быть хоть ка­кие-то ко­пей­ки на хлеб. И все это вре­мя он пи­сал — пи­сал, как в шко­ле, про се­бя, но уже не о род­ном крае, не о род­ной речуш­ке, а все про те же кир­пичи, ко­то­рые ста­ли дос­та­вать­ся ему в ны­неш­ней жиз­ни.

На­пи­сан­ное про се­бя по­про­си­лось в кон­це кон­цов на бу­ма­гу, а там по­нем­но­гу под­соб­ра­лось и сколь­ко-то на­пи­сан­ных ли­ст­ков... Ко­му по­ка­зать все это? На ра­дио? Пи­са­те­лю Мо­ро­зо­ву?.. Но ведь эти рас­ска­зы у не­го не о при­ро­де, не о де­рев­не... Ко­му же то­гда?

Кро­ме ра­дио и Мо­ро­зо­ва знал он еще, что в Мо­ск­ве есть Со­юз пи­са­те­лей СССР... На кон­вер­те так и на­пи­сал: Мо­ск­ва. Со­юз пи­са­те­лей СССР — без ули­цы и без но­ме­ра до­ма. А к рас­ска­зам в кон­верт при­ло­жил за­пи­сочку: мол, очень про­шу — пе­ре­дай­те все это на суд, ес­ли воз­мож­но, ду­шев­но­му пи­са­те­лю...

За­каз­ная бан­де­роль да еще с уве­дом­ле­ни­ем в Со­юз пи­са­те­лей уш­ла, тя­ну­лось вре­мя, и ав­тор не­уме­лых по­ка рас­ска­зи­ков уже и не на­де­ял­ся, что ему из Сою­за пи­са­те­лей от­ве­тят. Но от­вет из Мо­ск­вы в кон­це кон­цов при­шел. Не читая по­ка пись­ма, мальчон­ка при­нял­ся сначала ра­зы­ски­вать имя пи­са­те­ля, ко­то­рый это пись­мо на­пи­сал. В кон­це пись­ма стоя­ло: лит­кон­суль­тант Г.Со­ко­лов.

Та­ко­го пи­са­те­ля Г.Со­ко­ло­ва бу­ду­щий ав­тор рас­ска­зов-очер­ков, так об­ра­до­вав­ших те­перь Мо­ро­зо­ва, увы, еще не знал, а по­то­му, очень мо­жет быть, и не со­всем бе­зыс­ход­но при­нял все при­слан­ное ему... А ему лит­кон­суль­тант СП СССР Г.Со­ко­лов, не мудр­ст­вуя лу­ка­во, по­со­ве­то­вал за­быть ли­те­ра­ту­ру и не мно­жить со­бой чис­ло гра­фо­ма­нов... Причина та­ко­го при­го­во­ра?.. Ну, пре­ж­де все­го сплош­ная без­гра­мот­ность в тек­сте... "Те­бе сле­до­ва­ло бы сначала изучить рус­ский язык, а уж толь­ко по­том при­ни­мать­ся за ка­кое-ли­бо творчес­т­во..." — вот так вот пря­мо и отчитал про­си­те­ля ду­шев­но­го вни­ма­ния к сво­им рас­ска­зам лит­кон­суль­тант из Мо­ск­вы.

Ну, что ска­зать о со­стоя­нии то­го мальчиш­ки, и так уже чуть жи­во­го по­сле пер­во­го в сво­ей жиз­ни кир­пича?..

— Жить не хо­те­лось, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, чес­т­но... Хоть в ре­ку го­ло­вой. Рас­ска­зы-то те пус­тые бы­ли — по­рвал я их, но все рав­но они же из ме­ня со сле­за­ми вы­хо­ди­ли, с серд­цем, а тут вот на­от­машь — без­гра­мот­ный гра­фо­ман. Ох, и тя­же­ло мне то­гда бы­ло. Дол­го бы­ло тя­же­ло. Но вспом­нил по­сре­ди бо­ли пись­мо ва­ше с ра­дио, Гра­мо­ту почет­ную вспом­нил, ва­ми под­пи­сан­ную, и по­легче ста­ло, а там и мысль ро­ди­лась... Мол, кни­ги-то Мо­ро­зо­ва я знаю, люб­лю. Хо­ро­шие это кни­ги. А что за пи­са­тель Г.Со­ко­лов?

И есть ли та­кой в пи­са­те­лях во­об­ще?.. Тут бро­сил­ся я в биб­лио­те­ку, оты­скал там Г.Со­ко­ло­ва — ока­зал­ся он Ге­ор­ги­ем Со­ко­ло­вым, а вот отчес­т­во не за­пом­нил — из­ви­няй­те. Стал я читать это­го Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва... Вро­де бы и все ничего, но толь­ко ни­как в го­ло­ву взять не мо­гу: о чем все это и зачем? А там еще сце­ну встре­тил, как дев­ка ка­кая-то при му­жи­ке раз­де­ва­ет­ся, ну, и от­ло­жил это­го Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва в сто­ро­ну. Не мо­гу я та­кое, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, читать. Ду­маю, что кни­ги не для это­го пи­шут...

Мо­ро­зов вспом­нил то­гда, что ис­кал на стра­ни­цах толь­ко что прочитан­ной кни­жечки хоть ка­кой-ни­будь след плот­ской люб­ви, но так и не на­шел. Вспом­нил и ос­та­но­вил рас­сказ-ис­по­ведь во­про­сом:

— Про­сти, а се­мья-то у те­бя есть?

— А как же, Сер­гей Ми­хай­ло­вич? — уди­вил­ся ав­тор чудес­ных рас­ска­зов-очер­ков. — Же­на — то­же жур­на­лист, вме­сте учились, и ре­бя­ти­шек двое. По­ка... Ми­ло­сти про­шу в гос­ти, на чай — ви­на не пьем, за трез­вость всей семь­ей бо­рем­ся. А так и ва­ре­нье, и печенье ка­кое — все на сто­ле. При­хо­ди­те, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, хоть се­го­дня, хоть ко­гда. Лад­но?

— Спа­си­бо-спа­си­бо... Да, я не об этом со­всем, — оп­рав­дал­ся Мо­ро­зов, а про се­бя про­дол­жал: ... Вот те­бе, брат, и лю­бовь у рус­ско­го чело­ве­ка — не дрожь, не по­хоть, не лифчики с раз­ны­ми за­стеж­ка­ми, ка­кие по Жор­ки­ным кни­гам так лю­бят рас­сте­ги­вать-за­сте­ги­вать раз­ные ге­рои, и да­же не пес­но­пе­ния, а чув­ст­во, го­ря­щее в глу­би­не и грею­щее со­бой все во­круг, без вся­кой раз­ной ми­шу­ры. Вот от­ку­да и свет в его рас­ска­зах! Мо­ло­дец! Мо­ло­дец мальчишечка!

А мальчишечка-пи­са­тель про­дол­жал:

— Вот так я, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, с за­во­да и в ар­мию по­шел весь раз­би­тый, но уже боль­ше вам ве­ря­щий, чем Г.Со­ко­ло­ву... Ну, а в ар­мии опять к рас­ска­зам по­тя­ну­ло.. Зам­по­лит у нас чудес­ный был — как отец. К га­зе­те ме­ня при­стро­ил. Я ему о вас рас­ска­зал все, что знал. Он вас то­же зна­ет, кни­ги ва­ши лю­бит, бе­ре­жет. А вот Г.Со­ко­ло­ва у не­го до­ма нет. По­дой­дет дру­гой раз, доб­ро так и ти­хо ска­жет: “А ты пи­ши-пи­ши бу­дешь пи­са­те­лем, раз та­кая боль в те­бе по это­му де­лу си­дит..." В ар­мии я мно­го в га­зе­ты пи­сал. И в цен­траль­ных га­зе­тах печата­ли. Ну, а по­сле ар­мии в Ле­нин­град — в уни­вер­си­тет на жур­на­ли­ст­ский фа­куль­тет. Ре­ко­мен­да­ции у ме­ня хо­ро­шие бы­ли. Да толь­ко ино­стран­но­го язы­ка я то­гда ни­ка­ко­го не знал. В ат­те­ста­те за де­сять клас­сов трой­ка стоя­ла. Но это про­сто так — всем по трой­ке по­ста­ви­ли — у нас в по­след­них клас­сах учите­лей по ино­стран­но­му во­об­ще не бы­ло. Не бы­ло — где взять... Вот и при­шлось мне пе­ред сво­ей ли­те­ра­ту­рой еще один страх пе­ре­не­сти. При­шел на эк­за­мен. Взял би­лет. Кла­ду его на стол пе­ред пре­по­да­ва­те­лем, а та, ми­лая жен­щи­на, ме­ня и спра­ши­ва­ет:

— Вы что, уже го­то­вы от­вечать?

— Так точно, — го­во­рю, — го­тов.

Са­жусь ря­дом и не очень гром­ко этой ми­лой жен­щи­не и го­во­рю: так и так, мол, не знаю я ино­стран­но­го язы­ка, не бы­ло его у нас в шко­ле, объ­яс­нил все, ко­нечно, и про­дол­жаю, — но даю вам чес­т­ное рус­ское сло­во: к зи­ме бу­ду знать на пя­тер­ку... Смот­рю: бе­рет эта ми­лая жен­щи­на мой лис­ток с оцен­ка­ми и вы­во­дит мне там треш­ку за ино­стран­ный... Ме­ня да­же в сле­зы ки­ну­ло. Ре­ву и пер­вый раз в жиз­ни не скры­ваю слез. А она ти­хо так: “Ус­по­кой­тесь — ус­по­кой­тесь. Я вам очень ве­рю..." Вот так вот, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, по­сле раз­ных кир­пичей и стал я, на­ко­нец, сту­ден­том, а там уж рай­он­ная га­зе­та и кни­жечка вот эта, что вам по­нра­ви­лась... А вас все вре­мя пом­нил, ва­ши­ми пись­ма­ми, что с ра­дио по­лучал ко­гда-то, дру­гой раз толь­ко и дер­жал­ся — с со­бой все вре­мя во­зил. Дру­гих та­ких пи­сем у ме­ня боль­ше и не бы­ло...

— Ну, а как же с ино­стран­ным язы­ком? — от­вел Мо­ро­зов сво­его со­бе­сед­ни­ка от бла­го­дар­но­сти в свой ад­рес.

— А с язы­ком все про­сто — сло­во сдер­жал. Сдал в зим­нюю сес­сию эк­за­мен на пя­тер­ку. Чес­т­ное рус­ское сло­во да­вал — раз­ве мож­но не сдер­жать...

— Вот так вот, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, — за­кончил Мо­ро­зов свой рас­сказ, ко­нечно, не та­кой длин­ный и не та­кой боль­ной для Г.Со­ко­ло­ва, как на са­мом де­ле, пе­ре­ло­жив чуть по­легче ис­то­рию яро­слав­ско­го мальчиш­ки, ко­то­рый все-та­ки стал пи­са­те­лем, не­смот­ря на стро­жай­ший за­прет, вы­дан­ный ему лит­кон­суль­тан­том СП СССР.

Со­ко­лов молчал, си­дел, от­ки­нув­шись спи­ной к со­сно­во­му ство­лу, и молчал.

— Ну, что ска­же­те, ува­жае­мый лит­кон­суль­тант? — чуть по­мягче, от­сту­пая, ос­тав­ляя сво­ему дру­гу воз­мож­ность от­ды­шать­ся, почти улыб­нул­ся Мо­ро­зов.

— Я же ведь не пом­ню, Се­ре­жа, все­го, что ко­гда-то ко­му-то пи­сал, — ото­звал­ся ти­хо Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич.

— Нет, брат, это не ко­му-то, а мальчишечке ты пи­сал, чис­то­му, чес­т­но­му, от­кры­то­му для лю­бо­го твое­го сло­ва: доб­ро­го и жес­то­ко­го! А ты ему по мор­дам! А?.. Мы вот, бра­тец, ев­рей­ский ка­гал все ру­га­ем, за де­ло, ко­нечно, чаще все­го ру­га­ем: мол, тя­нут друг дру­га изо всех сил, через все пре­гра­ды про­тас­ки­ва­ют. А ведь ев­ре­ев за их ка­галь­ную жизнь не ру­гать пре­ж­де все­го на­до — у ев­ре­ев, брат, учить­ся сле­ду­ет, учить­ся взаи­мо­по­мо­щи. Ты по­смот­ри хо­тя бы, как они сво­их со­всем боль­ных де­ти­шек до ума до­во­дят. И хит­рят, и лгут, и где на­до боль­ным, где на­до здо­ро­вым это­го ре­бен­ка оп­ре­де­ля­ют, но в ин­сти­ту­те выучат. Мо­жет, от та­ко­го учено­го и про­ку ни­ка­ко­го нет, но за­то сам се­бя он ни­как ущерб­ным не счита­ет... А мы что? Чуть в кня­зья в ка­кие пар­ши­вень­кие вы­скочим, а уж на сво­их же рус­ских, род­ных лю­дей орем, как на хо­ло­пов. Вот, брат, от­ку­да у нас те са­мые мил­лио­ны за­губ­лен­ных, за­ры­тых в мо­ги­лы до по­ры до сро­ка рус­ских жиз­ней, о ко­то­рых ты се­го­дня с ут­ра что-то вдруг вспом­нил! И об этих мил­лио­нах, ко­то­рые то­же ко­гда-то ре­бя­тиш­ка­ми бы­ли, на­до пом­нить — за­бо­тить­ся, брат, еще то­гда, ко­гда они толь­ко-толь­ко бо­сы­ми но­жон­ка­ми пер­вый раз на зем­лю сту­па­ют... То­гда и мо­гил рус­ских, без­вре­мен­ных, ря­да­ми, плечом к плечу и так до са­мо­го го­ри­зон­та, не бу­дет на на­шей зем­ле!

— Ты Бер­ту Бо­ри­сов­ну Бер­ман пом­нишь? — Мо­ро­зов по­смот­рел на Со­ко­ло­ва. Тот по­жал плечами — мол, что-то не при­по­ми­наю...

— Бер­ту Бо­ри­сов­ну, что на пер­вом эта­же в на­шем до­ме в по­след­нем подъ­ез­де жи­ла? Муж у нее был дя­дя На­тан, хро­мой по­сле вой­ны? Нас все сты­дил за то, что мы по га­зо­нам без­али — тра­ву мя­ли?.. При­зо­вет к се­бе так де­ли­кат­но: “Мо­ло­дой чело­век, мож­но вас на ми­ну­точку?" А там так же де­ли­кат­но и лек­цию прочтет: “Ска­жи­те, по­жа­луй­ста, ну зачем вам мять эту чудес­ную зе­ле­ную тра­ву? Не на­до это­го де­лать — очень вас про­шу". И все! И ведь по­крас­не­ешь. Стыд­но ста­нет... Так вот эта Бер­та Бо­ри­сов­на Бер­ман, ес­ли пом­нишь, бы­ла ма­ши­ни­ст­кой. Ма­шин­ка у нее бы­ла до­ма — до­ма она и ра­бо­та­ла. И я к ней ко­гда-то и по­нес свои пер­вые рас­ска­зы: мол, пе­ре­печатай­те, Бер­та Бо­ри­сов­на, по­жа­луй­ста иначе в ре­дак­ци­ях те­перь не бе­рут... Она у ме­ня, у сту­ден­та-до­хо­дя­ги, за­каз при­ня­ла, по­ин­те­ре­со­ва­лась, ко­гда мне удоб­но прий­ти за го­то­вой ра­бо­той, и усе­лась за ма­шин­ку... К на­значен­но­му вре­ме­ни я явил­ся. У ма­те­ри де­сят­ку вы­про­сил — де­сят­ка, это по-ста­ро­му — рубль те­перь. Не знаю, мо­жет быть, это­го те­пе­реш­не­го руб­ля и ма­ло­ва­то бы­ло бы за ту ра­бо­ту, но с то­гдаш­ней де­сят­кой я шел к ма­ши­ни­ст­ке бо­лее-ме­нее сме­ло. Встре­ти­ла ме­ня ми­лая Бер­та Бо­ри­сов­на — вся све­тит­ся, гла­за ог­нем го­рят. Ра­бо­та моя на уг­лу сто­ла сто­почкой ак­ку­рат­ной ле­жит: мол, по­жа­луй­ста, до­ро­гой за­казчик, все для вас го­то­во. Я сто­почку этих до­ро­гих для ме­ня лис­точков под­би­раю, а на их­нее ме­сто кла­ду день­ги — и то­же ин­тел­ли­гент­но так, де­сят­ка в бу­маж­ном кон­вер­те уб­ра­на: мол, спа­си­бо, Бер­та Бо­ри­сов­на, боль­шое спа­си­бо!.. Уви­де­ла тут Бер­та Бо­ри­сов­на мой кон­вер­тик с день­га­ми, ука­за­ла на не­го паль­цем, как ца­ри­ца пер­стом, и гром­ко, на всю ком­на­ту:

— Что это там?

— Это, мол, вам за ра­бо­ту и т.д. и т.п., — крас­нея, блед­нея, еле вы­го­ва­ри­вал, — мол, в бла­го­дар­ность...

— Ка­кая бла­го­дар­ность?! Я по­лучила удо­воль­ст­вие от этих рас­ска­зов, а они мне за мое удо­воль­ст­вие еще и бла­го­дар­ность?! Се­ре­жа, я бы­ла в вос­тор­ге от ва­шей ли­те­ра­ту­ры! Вы, как Тур­ге­нев! Же­лаю вам толь­ко счас­тья!

И день­ги, ко­нечно, ни­как не взя­ла...

— Вот ты по­ду­май, Жор­ка, ведь как ска­за­ла: “Се­ре­жа! Вы, как Тур­ге­нев! Же­лаю вам толь­ко счас­тья!" В один ряд с ве­ли­ким по­ста­ви­ла. А ведь мог­ла бы, на­при­мер, и по-дру­го­му: “Вы по­хо­жи на Тур­ге­не­ва", Но это уже не то. "Вы, как Тур­ге­нев", — это, Жор­ка, ка­те­го­рия. А та Бер­та Бо­ри­сов­на оце­ни­ва­ла мно­гое толь­ко ка­те­го­рия­ми. По­лу­то­нов у нее не бы­ло ни­ка­ких. Да и крас­ки, по­ди, не все в ар­се­на­ле бы­ли. Вот так вот, пря­мо, ка­те­го­рично: “Вы, как Тур­ге­нев!". И зна­ешь, что, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ме­ня это, по­да­рен­ное Бер­той Бо­ри­сов­ной Бер­ман, ой, как в жиз­ни спа­са­ло... Изо­бьют, из­мор­ду­ют. Ну, все — рас­ки­да­ли, ра­зо­бра­ли до точки, до за­пя­той, до­ка­за­ли, что Сер­гею Мо­ро­зо­ву нечего де­лать в ли­те­ра­ту­ре. Ну, хоть в пет­лю... А вспом­нишь Бер­ту Бо­ри­сов­ну, боль­шую, груз­ную, отек­шую всю, ус­тав­шую от мно­го­го, что дос­та­лось ей, вспом­нишь ее ма­шин­ку, сто­почку лис­точков с моими пер­вы­ми рас­ска­за­ми и над всем этим ка­те­го­ричес­ки, гром­ко: “Вы, как Тур­ге­нев!" — и вро­де бы и не бы­ло толь­ко что ни­ка­ко­го те­бе мор­до­боя...

— Ну, а ря­дом с Бер­той Бо­ри­сов­ной Бер­ман еще и Гри­го­рия Пет­ро­вича Бе­рез­ки­на обя­за­тель­но на по­мощь при­зо­вешь... Ты хоть Гри­го­рия-то Пет­ро­вича не за­был? Ведь за­вучем в на­шей шко­ле был — ли­те­ра­ту­ру те­бе пре­по­да­вал... Не за­был — это хо­ро­шо! Хоть что-то пом­нишь, то­гда есть, как го­во­рит­ся, на­де­ж­да на ис­прав­ле­ние... Так вот, брат, Гри­го­рий Пет­ро­вич, ме­ня ли­те­ра­ту­ре, увы, не учили — у нас в клас­се ли­те­ра­ту­ру ве­ла ти­хая та­кая жен­щи­на-пре­по­да­ва­тель. И пре­по­да­ва­ла очень ти­хо, со­всем не­яр­ко. И вот на вы­пу­ск­ном вечере взду­ма­лось мне почему-то чок­нуть­ся с Гри­го­ри­ем Пет­ро­вичем. Пом­нит­ся, в ста­ка­не у ме­ня бы­ла ка­кая-то дрянь: то ли вод­ка с ви­ном, то ли ви­но ка­кое с вод­кой. Но чокать­ся по­лез. И вот тут-то Гри­го­рий Пет­ро­вич, ко­то­ро­му я ни ра­зу по ли­те­ра­ту­ре не от­вечал, вдруг ме­ня по­про­сил, да, Жор­ка, пря­мо по­про­сил: "Мо­ро­зов, не бро­сай­те ли­те­ра­ту­ру..."

— А по­том мы в шко­ле со­би­ра­лись на де­ся­ти­лет­ний юби­лей на­ше­го вы­пус­ка. Ты то­гда ку­да-то по­де­вал­ся, не при­шел в шко­лу. А я со сти­ха­ми явил­ся, ко­то­рые так и на­звал — "Гри­го­рию Пет­ро­вичу". Ду­мал, сам Гри­го­рий Пет­ро­вич бу­дет на вечере. Но он бо­лел, и нам ска­за­ли, что он не при­дет. Но он при­хо­дил, до­шел до кан­це­ля­рии, что на пер­вом эта­же бы­ла, а под­нять­ся по ле­ст­ни­це на­верх не смог... А сти­хи свои я то­гда читал. Ты пом­нишь их, Жор­ка?

Со­ко­лов сно­ва от­молчал­ся, от­молчал­ся тя­же­ло, труд­но.

— Читал сти­хи, читал, — про­дол­жал Мо­ро­зов, — а вот пом­ню от­ту­да толь­ко эти строчки:

А Гри­го­рий Пет­ро­вич об­нял за плечи

И ска­зал в не­три­бун­ной речи:

— Не бро­сай­те ли­те­ра­ту­ру!

— Так вот, брат, толь­ко Гри­го­рий Пет­ро­вич да Бер­та Бо­ри­сов­на час­тень­ко и дер­жа­ли ме­ня в мо­ей ли­те­ра­ту­ре... И дру­гое пом­ню. От­ца уже не бы­ло — по­хо­ро­ни­ли его. Тот все тон­ко по­ни­мал. А мать у ме­ня прак­тичная бы­ла, не та­кая тон­кая, как отец. Ос­та­вил я свою ин­же­нер­ную ра­бо­ту, в лес сбе­жал. От­ту­да явил­ся, си­дел пи­сал и пи­сал — о мно­гом ска­зать хо­те­лось. А до­хо­дов-то, считай, почти ни­ка­ких. За ле­то что на ры­бе за­ра­бо­та­ешь, то и про­ешь там, в ле­су, а на зи­му толь­ко на хлеб да на ма­хор­ку ос­та­ва­лось. Горь­ко, на­вер­ное, от ме­ня от та­ко­го то­гда и ма­те­ри, и род­ст­вен­ни­кам всем бы­ло. Ин­те­ре­со­ва­лись у ме­ня: что это я не де­лом за­нял­ся? И про­ще во­про­сы за­да­ва­ли: зачем пи­шешь, ес­ли не печата­ют? И мыс­ли ря­дом строи­ли: а не с ума ли он со­шел?.. Но бы­ло уже в мо­ей жиз­ни и дру­гое: "Мо­ро­зов, не бро­сай­те ли­те­ра­ту­ру!" и "Се­ре­жа! Вы, как Тур­ге­нев!".. Вот так вот, Жор­ка! И не зря я те­бя сначала спро­сил: "А мно­гих ли ты мальчишек в лю­ди вы­вел?" А ты от­молчал­ся... И тут нет те­бе от ме­ня на­гра­ды... И дет­ст­во свое за­был. Бер­ту Бо­ри­сов­ну не пом­нишь. По­ди, и Гри­го­рия-то Пет­ро­вича толь­ко с мо­их под­ска­зок стал вспо­ми­нать. И дом наш, ра­бочий, де­ло­вой, дет­ст­во на­ше, и пусть труд­ное, го­лод­ное, но то­же за­был... А пом­нишь, у Бер­ты Бо­ри­сов­ны бы­ли две дочери: Том­ка и Аль­ка? И она на весь двор им кричала в фор­точку: "То­ма! Аля! Обе­дать!" Аль­ка чуть по­стар­ше нас бы­ла, ти­хая та­кая де­ви­ца. А Том­ка чуть по­мо­ло­же. Умер­ла она ра­но, от бе­ло­кро­вия. Не­у­же­ли и смерть Том­ки­ну не пом­нишь? Это ведь пер­вая дет­ская смерть в на­шем дво­ре на на­шей с то­бой па­мя­ти.

— Да что ты, брат, встрях­нись! Схо­ди в свой ста­рый двор, по­си­ди там по­ти­хонь­ку на ла­вочке. В де­рев­ню свою съез­ди! И черт с ней, с ба­бой-ме­ге­рой, что дочь твою со сту­пе­нек отчего до­ма про­гна­ла. В шко­лу сель­скую схо­ди. Пред­ставь­ся учите­лям. Они на­род читаю­щий, зна­ют те­бя не­бось как пи­са­те­ля. А вот то, что из их­не­го се­ла ро­дом, мо­жет, и не зна­ют. Рас­ска­жи! А там де­тиш­ки-школь­ни­ки бу­дут на те­бя во ка­ки­ми гла­за­ми смот­реть! Зна­ешь, ка­кой ты им за­ряд на­де­ж­ды на лучшее при­не­сешь! Со­об­ра­зят про се­бя: вот, мол, был, как мы, бо­сым тут бе­гал, а те­перь, вон ку­да по­дал­ся. Это мно­го, брат, Ге­ор­гий, ко­гда у де­ти­шек та­кой при­мер пе­ред гла­за­ми есть! Очень мно­го!.. Опом­нись, Жор­ка, встрях­нись. А то ведь со­всем за­ма­со­нил­ся...

— Ну, ты еще про коз­ла вспом­ни, ко­то­ро­му под зад ли­зать на­до, что­бы в ма­сон­скую ло­жу при­ня­ли, — за­ер­шил­ся молчав­ший до это­го Со­ко­лов.

— Нет, про коз­ла не бу­ду — с до­маш­ней ско­ти­ной сейчас ту­го, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ой как ту­го. Мне тут од­на баб­ка жа­ло­ва­лась под Мо­ск­вой: мол, как хо­ро­шо рань­ше бы­ло, она коз дер­жа­ла, а не­по­да­ле­ку и ко­зел был. А те­перь вот коз­ла по­ре­ши­ли, и с мо­ло­ком козь­им у нее ху­до ста­ло. Так что, ви­дишь ли, коз­лов те­перь и для коз не хва­та­ет где уж вам нынче коз­ла раз­до­быть? А ма­сон­ст­во твое я и так, без коз­ла, оп­ре­де­лен­но ут­вер­ждаю. Это не значит, что те­бя шот­ланд­ские ло­жи или ло­жи Ве­ли­ко­го Вос­то­ка к се­бе за­ма­ни­ли. Нет, брат, лю­бая ор­га­ни­зо­ван­ная дурь не так страш­на, как еще не ор­га­ни­зо­ван­ная, рас­пол­заю­щая­ся по сто­ро­нам, что бо­лот­ная жи­жа. Вот ты в та­кую бо­лот­ную жи­жу и вля­пал­ся, ко­ли кор­ни свои на­род­ные на­прочь корчуешь, как пни на ле­со­се­ке. На­вер­ное, не ху­же ме­ня зна­ешь, что лю­бая эли­тар­ная воз­вы­шен­ность над жиз­нью начина­ет­ся с за­бывчиво­сти по час­ти на­род­ных ис­то­ков, а там и пре­зре­ние к жиз­ни про­сто­го на­ро­да по­яв­ля­ет­ся. Вот все для вас на две час­ти и раз­ло­жит­ся: ввер­ху ум­ни­ки, вни­зу на них чернь бат­рачит. А уж даль­ше ва­ше личное де­ло, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ли­зать коз­лу под хво­стом или не ли­зать! Глав­ное со­вер­ше­но — ты о сво­их кор­нях, о сво­ем на­ро­де боль­ше не печешь­ся, а по­се­му и не ме­ша­ешь ни­ка­ким па­ра­зи­там этот на­род но­га­ми топ­тать, ли­шать его ду­ши, не пус­кать на­верх к вы­со­ким зна­ни­ям. Так что ли, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич? А?

Со­ко­лов молчал, ожи­дая, ко­гда эта мо­ро­зов­ская гро­за от­гре­мит над ним... А гре­мит-то, по­жа­луй, что вер­но... Име­ни то­го мальчишечки, ко­то­ро­му он, на­вер­ное, не очень по­ду­мав, за­пре­тил ко­гда-то за­ни­мать­ся ли­те­ра­ту­рой, Со­ко­лов, ко­нечно, не пом­нил. Не пом­нил и то­го сво­его пись­ма. И при­зы­вы Мо­ро­зо­ва к уп­ро­ще­нию жиз­ни, к яв­ле­нию в род­ном се­ле, а там и в сель­ской шко­ле, по­ка ни­как не при­ни­мал, но са­ма гро­за, гре­мев­шая над ним сейчас, вос­при­ни­ма­лась им, чес­т­ное сло­во, как буд­то за­слу­жен­но... Нет, он ни в чем по­ка не рас­каи­вал­ся, ни­где осо­бен­но не ви­дел сво­ей личной ви­ны за се­го­дняш­нюю, не во всем удачную жизнь, но все рав­но эта его ви­на им уже ощу­ща­лась, и начала она ощу­щать­ся не здесь, нет, а еще рань­ше — с тех снов-тре­вог, в ко­то­рых стал при­хо­дить к не­му Мо­ро­зов...

Мо­ро­зов еще что-то не­дол­го го­во­рил, но го­во­рил уже ти­ше. Со­ко­лов сно­ва при­слу­шал­ся к сло­вам дру­га, ко­то­рый как раз, не то спра­ши­вая, не то ут­вер­ждая, как факт, про­из­нес:

— Со­вес­ти у те­бя, Жор­ка, нет! Вот в чем твоя бе­да!

И тут Со­ко­лов со­всем ожил и ото­звал­ся во­про­сом:

— Сер­гей, а что та­кое со­весть?

Со­ко­лов ото­звал­ся этим во­про­сом очень про­стран­но, во­об­ще, буд­то не­спеш­но вел бе­се­ду сам с со­бой и уж ни­как не на­де­ял­ся на от­вет-под­сказ­ку со сто­ро­ны. Но Мо­ро­зов от­ве­тил ему, и почти тут же:

— Со­весть — это ко­гда ты обучен чув­ст­во­вать боль дру­го­го. Ко­гда мучать­ся уме­ешь от не­вер­но со­де­ян­но­го, обер­нув­ше­го­ся для дру­гих да­же ма­лой ка­кой не­при­ят­но­стью. У зве­рей со­вес­ти нет — они не мучают­ся от со­де­ян­но­го. У них почти на все случаи жиз­ни же­ст­кая про­грам­ма по­ве­де­ния: ко­гда и как по­сту­пать. А к этой про­грам­ме со всех сто­рон еще и чужие клы­ки: чуть что не так, го­ло­ву отъ­е­дят. А у лю­дей эта со­весть-про­грам­ма ка­ж­до­му пер­со­наль­но до­ве­ре­на, и ка­ж­дый вро­де бы в нее мо­жет вно­сить свои кор­рек­ти­вы.

— Вы­хо­дит, ка­ж­дый по-сво­ему эту свою со­весть и по­ни­ма­ет?

— Нет, брат, у со­вес­ти на­шей есть еще и об­ще­ст­вен­ное начало. Чело­ве­ка на­до с дет­ст­ва так уму-ра­зу­му учить, что­бы он се­бя не толь­ко с од­ним со­бой срав­ни­вал, но и с дру­ги­ми людь­ми, с об­ще­ст­вом. От­сю­да и об­щая нрав­ст­вен­ная про­грам­ма для на­ро­да, для всей стра­ны долж­на быть, ес­ли эта стра­на-на­род жить на зем­ле ду­ма­ет. И эта­ло­ном для та­кой нрав­ст­вен­ной про­грам­мы-со­вес­ти долж­на быть зем­ля! Вот ты пе­ред сво­ей зем­лей, пе­ред сво­им на­ро­дом и кай­ся за со­де­ян­ное. И ес­ли рас­кая­ние к те­бе тут при­хо­дит, значит, даль­ше, очень мо­жет быть, бе­ды ни­ка­кой ты и не на­тво­ришь — со­весть твоя тут те­бе пра­виль­ный путь ука­жет...

Над ко­ст­ром дав­но буль­ка­ла, ло­па­лась ки­пя­щи­ми пу­зырь­ка­ми во­да в ко­тел­ке. Мить­ка дав­но при­го­то­вил для за­вар­ки лес­но­го чая не­сколь­ко ве­точек от брус­нично­го кус­ти­ка и те­перь толь­ко ждал, что­бы дя­дя Се­ре­жа и дя­дя Жо­ра, за­кончив свою взрос­лую бе­се­ду, об­ра­ти­ли вни­ма­ние на не­го, на Мить­ку, и на ко­те­лок с чаем.

Лес­ной чай и на этот раз был чудес­ным! Прав­да, Со­ко­лов те­перь по­сле толь­ко что от­гре­мев­шей над ним мо­ро­зов­ской гро­зы, уже не охал и ахал над брус­ничным чаем, но все рав­но при­хле­бы­вал этот чай из сво­ей круж­ки гром­ко, ап­пе­тит­но, жад­но вби­рая в се­бя все то жи­вое, на­стоя­щее, с дым­ком, что бы­ло те­перь во­круг не­го...

В этот раз Мо­ро­зов дол­го не мог ус­нуть — к не­му все при­хо­ди­ла и при­хо­ди­ла его ста­рая па­мять, раз­бу­жен­ная сти­ха­ми, его соб­ст­вен­ны­ми сти­ха­ми, ко­то­рые се­го­дня с ут­ра при­нял­ся вдруг вспо­ми­нать Со­ко­лов.

Сти­хи у Мо­ро­зо­ва бы­ли очень дав­но — он дав­но по­за­был о них, а ес­ли вдруг почему-ли­бо и вспо­ми­нал, то они ка­за­лись ему почти чужи­ми, ни­ко­гда не при­над­ле­жав­ши­ми ему. Он трез­во оце­ни­вал эти сти­хи: не ви­дел в них ничего осо­бен­но­го и при­зна­вал тут лишь же­ла­ние ав­то­ра чес­т­но вы­ска­зать что-то глу­бо­кое, вол­но­вав­шее его в то вре­мя. Дру­гой оцен­ки его преж­ним сти­хам у Мо­ро­зо­ва не бы­ло, а по­то­му он не очень и лю­бил вспо­ми­нать о них в чьем-ли­бо при­сут­ст­вии. А тут вот Жор­ку почему-то по­тя­ну­ло на по­эзию, и те­перь он вы­ну­ж­ден был при­ни­мать и при­ни­мать гос­тей от­ту­да, из то­го вре­ме­ни, ко­гда сти­хи, по­эзия бы­ли для не­го, ка­за­лось, всем на све­те.

За ок­ном, над озе­ром, дав­но бы­ла по осен­не­му сле­пая, без звезд и лу­ны, хо­лод­ная и сы­рая ночь. Ка­за­лось, эта ночь за­бра­лась уже и сю­да, в дом, и ус­пе­ла за­лить сво­им чер­ным цве­том бе­лев­шие еще со­всем не­дав­но по ок­нам за­на­вес­ки.

Эта чер­ная, тя­же­лая ночь пра­ви­ла свой по­ря­док молча, сто­рож­ко, го­то­вая тут же уто­пить со­бой лю­бой не­угод­ный ей звук-го­лос. Мо­ро­зов ви­дел и слы­шал эту не­мую и сле­пую ночь. И от­ту­да, из ночи, как из не­бы­тия и яв­ля­лась к не­му его гос­тья-па­мять...

... Вол­го­град. Да, уже Вол­го­град, а не Ста­лин­град — к то­му вре­ме­ни го­род уже пе­ре­име­но­ва­ли. Гос­ти­ни­ца в цен­тре го­ро­да. Вечер. У не­го в ру­ках ко­ман­ди­ро­вочное удо­сто­ве­ре­ние. Ему на­до толь­ко пе­ре­ночевать, что­бы зав­тра ут­ром ле­теть даль­ше, на по­ли­гон. Но в гос­ти­ни­це мест нет. Вме­сте с ним до­би­ра­ет­ся к мес­ту ра­бо­ты нек­то Ро­син­ский... Эту фа­ми­лию Мо­ро­зов пом­нит... Ро­син­ский то­же ин­же­нер, но бес­тол­ко­вый, гад­кий, жу­ли­ко­ва­тый чело­век. Зачем он едет сейчас по вес­не на по­ли­гон? Встречать степ­ное ле­то? За­ра­бо­тать в ко­ман­ди­ров­ке? Это­го Мо­ро­зов не зна­ет — Ро­син­ский про­сто его по­путчик. И сейчас, ко­гда мест в гос­ти­ни­це не ока­за­лось, этот по­путчик о чем-то шепчет­ся со швей­ца­ром, по­том под­хо­дит к Мо­ро­зо­ву и, по­ти­рая ру­ки, из­ве­ща­ет, что "с пе­ре­ночевать все уст­рое­но". Мо­ро­зов не сра­зу до­га­ды­ва­ет­ся, что "с пе­ре­ночевать все уст­рое­но", по Ро­син­ско­му, оз­начает еще и с да­мой под бо­ком, а ко­гда до­га­ды­ва­ет­ся, этот га­де­ныш уже под­хва­ты­ва­ет свой чемо­дан и с при­сказ­кой: "Адью! До ут­ра!" — исчеза­ет.

По­сле это­го "адью!", пред­ло­же­ния пе­ре­ночевать с да­мой под бо­ком и по­сле са­мо­го Ро­син­ско­го, жу­ли­ка и по­дон­ка, ста­но­вит­ся не­вы­но­си­мо пус­то, слов­но из те­бя вычер­па­ли все-все, что бы­ло в те­бе от чело­ве­ка, и уже при­го­то­ви­ли це­лый ковш са­мой гряз­ной гря­зи, что­бы влить ее в твою ду­шу...

Мо­ро­зо­ва вы­ручил по­жи­лой чело­век, очень про­сто оде­тый, с ко­ричне­вым ли­цом, ис­су­шен­ным, на­вер­ное, са­мы­ми злы­ми степ­ны­ми вет­ра­ми. Гла­за у чело­ве­ка ум­ные, глу­бо­кие. Это ста­рый учитель. Он до­би­ра­ет­ся сейчас в ка­кой-то го­ро­диш­ко, где вое­вал, был ра­нен и ку­да его при­гла­си­ли те­перь на встречу с ме­ст­ны­ми ре­бя­тиш­ка­ми. Его до­ро­га про­дол­жит­ся то­же толь­ко зав­тра. А те­перь вот впе­ре­ди ночь здесь, в крес­ле, в фойе гос­ти­ни­цы, ибо в гос­ти­ни­це нет мес­та и для не­го. Они раз­го­во­ри­лись, и Мо­ро­зов ри­ск­нул прочесть ста­ро­му учите­лю свои сти­хи, то­же об учите­ле — о его пер­вой учитель­ни­це из очень да­ле­ко­го сейчас ураль­ско­го се­ла По­лаз­на, из той во­ен­ной по­ры, ко­гда се­дой Урал при­ни­мал и хра­нил со­бой эва­куи­ро­ван­ных мо­ск­вичей и ле­нин­град­цев:


Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на, здрав­ст­вуй­те!

Пи­шет мальчик вам вечно стран­ст­вую­щий.

Где вы, на­ши сне­га не­про­лаз­ные?

Где ты, на­ше се­ло По­лаз­на?

Что-то дет­ст­вом опять по­вея­ло,

От­то­го ль, что не­дет­ст­во мчит­ся...

Там, в се­ле, Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на,

До­ро­гая моя учитель­ни­ца...

Сколь­ко бы­ло их раз­ных, с оцен­ка­ми -

В ка­ж­дом клас­се пред­ме­ты раз­ные.

Как вы? Как вы мог­ли оце­ни­вать

Нас, не­вы­рос­ших, не­рас­ска­зан­ных?

Как вы ме­ри­ли? Как вы ве­ри­ли?

Что там бы­ло в кре­сти­ках-но­ли­ках?

В точках, в па­лочках не­про­ве­рен­ных?

И от­ку­да вы зна­ли столь­ко?

И за ва­ми сле­дом мечта­лось мне

На лу­ну — что­бы са­мым пер­вым!

Знаю точно: уже не ос­та­лось

Той лу­ны, что бы­ла в со­рок пер­вом.

Все ру­га­ли ме­ня за вы­ход­ки

Боль­но, хо­лод­но и обид­но.

Почему же молчали вы-то?

Или что-то дру­гое ви­де­ли?

И не знал я, что бы­ло боль­но вам

Где-то до­ма, за что-то личное...

Эх, про­грам­мы, про­грам­мы школь­ные!

Эх, вы двоечни­ки и от­лични­ки.

Почему вы не все рас­ска­за­ли мне

Не о ка­ж­дом ва­шем от­кры­тии?

Почему вы ме­ня гла­за­ми научили,

Научили смот­реть от­кры­ты­ми?

Мне ведь то­же бы­ло не­здо­ро­во,

От се­бя ли, от вас дос­тав­шее­ся...

Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на, что же вы?

У ко­го мне се­бя рас­спра­ши­вать?

У ко­го-ни­будь поучить­ся мне...

Но не ка­ж­до­му ве­рить хочет­ся -

Бы­ло вре­мя, ко­гда в учитель­ни­цы

При­спо­саб­ли­ва­лись двоечни­цы...

Я слы­хал, вы те­перь на пен­сии,

И сейчас вам бы­ва­ет не­ве­се­ло:

Что-то личное, что-то с дочерью.

И не спит­ся, не спит­ся ночью вам...


Ста­рый учитель пла­кал и, не стес­ня­ясь, вы­ти­рал сле­зы бе­лым-бе­лым ря­дом с его ко­ричне­вым. за­вет­рен­ным ли­цом, плат­ком...

А по­том Мо­ро­зов все-та­ки прочел эти сти­хи и са­мой Ка­те­ри­не Сер­ге­ев­не... Случилось это го­да через два по­сле Вол­го­гра­да, ночной гос­ти­ни­цы и ста­ро­го учите­ля, ко­то­рый свои­ми ис­крен­ни­ми сле­за­ми ос­та­вил Мо­ро­зо­ву на­де­ж­ду, что сти­хи эти Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на все-та­ки при­мет.

На Урал он прие­хал все­го на три дня. За два дня как-то упра­вил­ся с де­ла­ми, взял в аэ­ро­пор­те би­лет на об­рат­ный са­мо­лет и вечером вто­ро­го дня ки­нул­ся ра­зы­ски­вать свою пер­вую учитель­ни­цу...

Сначала его вез при­го­род­ный по­езд, а там причал на бе­ре­гу Кам­ско­го мо­ря...

Мо­ре ре­ве­ло в ночи сен­тябрь­ским штор­мом, гро­зя раз­бить о причал пас­са­жир­ский те­п­ло­ход, на ко­то­ром, су­дя по все­му, Мо­ро­зо­ву и пред­стоя­ло через ночь и вол­ны до­ле­теть на под­вод­ных крыль­ях до то­го са­мо­го ураль­ско­го се­ла, где он, эва­куи­ро­ван­ный мо­ск­вич-мальчиш­ка, и по­шел пер­вый раз в шко­лу...

В би­лет­ной кас­се ему ска­за­ли, что "ра­ке­та", ско­рей все­го, ни­ку­да не пой­дет... "Шторм та­кой! Спро­си­те у ка­пи­та­на — он там, на­вер­ху". Мо­ро­зов роб­ко по­стучал в дверь ком­на­ты-каю­ты и так же роб­ко по­ин­те­ре­со­вал­ся: есть ли у не­го на­де­ж­да по­пасть в се­ло По­лаз­на, ка­кое, пом­нит­ся, по во­ен­но­му вре­ме­ни от­но­си­лось к До­б­рян­ско­му рай­ону то­гдаш­ней Мо­ло­тов­ской об­лас­ти? Ка­пи­тан по­смот­рел на не­го по-ураль­ски пря­мо, креп­ко и так же пря­мо спро­сил:

— А кто там у вас?

— Учитель­ни­ца... Пер­вая моя учитель­ни­ца. Не ви­де­лись с со­рок третье­го го­да. Она на пен­сии — ста­рень­кая. А у ме­ня толь­ко один день ко­ман­ди­ров­ки...

— Кто учитель­ни­ца? Фа­ми­лия как?

Мо­ро­зов на­звал фа­ми­лию сво­ей Ка­те­ри­ны Сер­ге­ев­ны... Ка­пи­тан молча по­тя­нул на се­бя со сто­ла фор­мен­ную фу­раж­ку, встал и дви­нул­ся к две­ри:

— По­шли!

И они по­шли на те­п­ло­хо­де, на под­вод­ных крыль­ях, через ночь и шторм, в се­ло По­лаз­на, к Ка­те­ри­не Сер­ге­ев­не.

Мо­ро­зов был все вре­мя с ка­пи­та­ном в руб­ке, ви­дел все вре­мя пе­ред со­бой ночь, рву­щую­ся вме­сте с вол­на­ми к ним, через стек­ло, и читал ка­пи­та­ну сти­хи про то, дав­ниш­нее те­перь, во­ен­ное вре­мя здесь, на Ура­ле, в се­ле По­лаз­на.

Ка­пи­тан всю до­ро­гу молчал, а ко­гда при­шло вре­мя рас­стать­ся, креп­ко-креп­ко по­жал Мо­ро­зо­ву ру­ку...

У них с Ка­те­ри­ной Сер­ге­ев­ной впе­ре­ди был це­лый день. Они вспо­ми­на­ли дав­нее про­шлое, ко­нечно, вой­ну и тот, преж­ний их дом, где жи­ли они то­гда, в вой­ну, еще до Кам­ско­го мо­ря... Те­перь вот Кам­ское мо­ре все за­то­пи­ло, под­ви­ну­ло — и нет уже ни ти­хой речуш­ки По­лаз­на, где Мо­ро­зов, мальчиш­ка-до­шко­ль­ник, все но­ро­вил пе­ре­хит­рить ме­ст­ных ры­бе­шек. Нет и то­го ого­ро­да за до­мом, где Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на учила Мо­ро­зо­ва, пер­во­класс­ни­ка, са­жать лук и кар­тош­ку... Мно­го­го уже не бы­ло во­круг. Но Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на еще бы­ла . Ра­но-ра­но ут­ром она про­во­ди­ла его на ав­то­бус. Ав­то­бус увез Мо­ро­зо­ва, а Ка­те­ри­на Сер­ге­ев­на так и ос­та­лась для не­го на­все­гда сто­ять воз­ле его до­ро­ги с под­ня­той вслед ему ру­кой...

Сле­дом за Ка­те­ри­ной Сер­ге­ев­ной, его пер­вой учитель­ни­цей, к Мо­ро­зо­ву из ночи при­шла еще од­на чудес­ная жен­щи­на — ре­дак­тор ле­нин­град­ско­го из­да­тель­ст­ва...

Это бы­ло вско­ре по­сле его лес­ной жиз­ни. Его толь­ко-толь­ко начали печатать жур­на­лы. И тут вдруг зво­нок из Ле­нин­гра­да, из из­да­тель­ст­ва, вы­пус­кав­ше­го на­ряд­ные аль­бо­мы.

Ле­нин­град до­б­рым жен­ским го­ло­сом про­сил Мо­ро­зо­ва на­пи­сать тек­сты к аль­бо­му, по­свя­щен­но­му се­вер­ной при­ро­де и па­мят­ни­кам де­ре­вян­но­го зодчес­т­ва.

Он сму­тил­ся... От­ку­да та­кое не­ждан­ное и почет­ное пред­ло­же­ние ведь он еще почти ничего пут­но­го и не на­печатал? Мо­жет быть, это ошиб­ка? Мо­жет быть, вам ну­жен ка­кой-то дру­гой Мо­ро­зов?

— Нет-нет! Это не ошиб­ка! Мы вас чита­ем, лю­бим и хо­тим ви­деть сво­им ав­то­ром. Смог­ли бы вы прие­хать к нам в Ле­нин­град?

— Ко­нечно... Ко­нечно...

Пом­нит­ся, он где-то за­нял де­нег на до­ро­гу — все­го лишь на до­ро­гу — на один день пре­бы­ва­ния в се­вер­ной сто­ли­це: ут­ром — там, а вечером — об­рат­но в Мо­ск­ву.

Его по­езд об­рат­но в Мо­ск­ву ухо­дил позд­но — это был, ка­жет­ся, са­мый по­след­ний мо­с­ков­ский по­езд. У Мо­ро­зо­ва бы­ло еще вре­мя, и ре­дак­тор, по­жи­лая, ум­ная жен­щи­на, ко­то­рая и вы­смот­ре­ла его по жур­наль­ным пуб­ли­ка­ци­ям, при­гла­си­ла к се­бе на вечер­ний чай.

Чай они пи­ли из са­мо­ва­ра. Элек­тричес­кий са­мо­вар вос­се­дал на цвет­ной, ста­рин­ной ска­тер­ти. На ска­тер­ти, под чай­ные при­бо­ры, рез­ны­ми блю­дечка­ми ле­жа­ли кру­жев­ные сал­фет­ки — точно та­кие же сал­фет­ки, ка­кие ко­гда-то бы­ли у них до­ма, у ма­мы...

— А вы лю­би­те Ле­нин­град? — по­ин­те­ре­со­ва­лась хо­зяй­ка до­ма.

— Я пло­хо его знаю, толь­ко по кни­гам, — из­ви­нил­ся Мо­ро­зов.

— А вы бы­ва­ли у нас? Час­то ли?

— Толь­ко те­перь пер­вый раз...

— Как?!

— Не оби­жай­тесь. Так вот по­лучилось. Но Ле­нин­град у ме­ня все­гда в па­мя­ти, — Мо­ро­зов почему-то вдруг рас­храб­рил­ся и пред­ло­жил. — Хо­ти­те, я вам прочту сти­хи, прав­да, очень дав­ниш­ние, почти дет­ские. Так что за качес­т­во не ручаюсь. Хо­ро­шо?

— Хо­ро­шо.

И он стал читать:


Са­ни ста­рые, ко­ни, как те­ни, -

Хо­ро­шо, что до­ро­га не в го­ру...

К нам в се­ло, под ту­лу­па­ми, в се­не

При­вез­ли ба­лет­ную шко­лу...


Эту ба­лет­ную шко­лу при­вез­ли к ним, в ураль­ское се­ло, из бло­кад­но­го Ле­нин­гра­да. Девчуш­ки бы­ли то­ню­сень­кие, чуть жи­вые...


И на­встречу мальчиш­кам сме­лым

Опус­ка­лись гла­за из­ра­нен­ные.

Я не пом­ню, но ка­жет­ся, Ле­ной

Зва­ли де­вочку са­мую край­нюю.

И по толь­ко что топ­тан­ной троп­ке

От бло­кад, от вой­ны, от род­ст­вен­ни­ков

Я по­вел те­бя, блед­ную, роб­кую,

Ба­ле­рин­ку, бы­лин­ку про­стень­кую...


Хо­зяй­ка до­ма, слу­шав­шая его до это­го очень вни­ма­тель­но, вдруг про­тя­ну­ла к не­му ру­ку:

— По­до­ж­ди­те! По­до­ж­ди­те! Ми­лый Сер­гей Ми­хай­ло­вич, од­ну ми­ну­точку по­до­ж­ди­те! Я сейчас...

И уш­ла... А Мо­ро­зов сно­ва и сно­ва пе­ре­жи­вал все то, что бы­ло свя­за­но у не­го с этой Ле­нин­град­ской ба­лет­ной шко­лой, ка­ким-то чудом вы­зво­лен­ной из страш­ной бло­ка­ды...

К ним до­мой, где они то­гда жи­ли, к дочери хо­зяй­ки все вре­мя при­хо­ди­ли три де­вуш­ки-ба­ле­рин­ки. Они бы­ли стар­ше Мо­ро­зо­ва, и он мог толь­ко со сто­ро­ны, да и то чаще от взрос­лых что-то уз­нать о их жиз­ни.

Он знал, что эти ле­нин­град­ские ба­ле­рин­ки по­ти­хонь­ку, без спро­су, бра­ли у хо­зяй­ки до­ма ква­ше­ную ка­пус­ту, ко­то­рая от­кры­то, дос­туп­но все­гда бы­ла в бочке в ко­ри­до­ре, пря­мо за две­рью — бе­ри, сколь­ко хочешь... Ка­пус­та эта бы­ла все вре­мя и на сто­ле. Но все рав­но — по па­мя­ти бло­кад­но­го го­ло­да эти девчуш­ки, де­ли­кат­ные, ин­тел­ли­гент­ные, научен­ные с дет­ст­ва, что брать без спро­са, не­хо­ро­шо, дур­но, ог­ля­ды­ва­ясь по сто­ро­нам и, ко­нечно, ко­ря се­бя за со­де­ян­ное, по до­ро­ге до­мой все-та­ки ух­ва­ты­ва­ли из от­кры­той бочки ще­поть-дру­гую этой са­мой ква­ше­ной ка­пус­ты...

За­пом­нил на всю жизнь Мо­ро­зов и ужас­ное... У них на кух­не, где де­вуш­ки-ба­ле­рин­ки обычно и со­би­ра­лись за сто­лом, воз­ле те­п­лой печки, вдруг раз­дал­ся глу­бо­кий, нечело­вечес­кий вскрик... Он су­нул­ся бы­ло ту­да, на кух­ню, что­бы по­мочь, вы­ручить из бе­ды, но кто-то из взрос­лых от­вел его ру­кой об­рат­но в ком­на­ту и за­крыл на кух­ню дверь. А вечером он под­слу­шал из раз­го­во­ра ма­мы с хо­зяй­кой до­ма, что од­на из ба­ле­ри­нок по­лучила пись­мо из Ле­нин­гра­да, боя­лась почему-то его от­кры­вать и читать од­на, вот и при­шла с пись­мом сю­да, к лю­дям... В пись­ме, как-то вы­брав­шем­ся из бло­кад­но­го го­ро­да, ко­рот­ко со­об­ща­лось, что мать и все ос­таль­ные род­ст­вен­ни­ки этой де­вуш­ки-ба­ле­рин­ки, ко­то­рая как-то почув­ст­во­ва­ла бе­ду, умер­ли — умер­ли от го­ло­да...

То­гда он еще мно­го­го не мог по­нять, оце­нить, но поз­же, ко­гда от го­ло­да в та­кой же вот, как они, эва­куа­ции, толь­ко не на Ура­ле, а в Ки­ров­ской об­лас­ти, ум­рет его лю­би­мая ба­буш­ка Ма­ня, ум­рет, по­ти­хонь­ку, не вид­но для дру­гих от­да­вая свой па­ек боль­ной дочери, он все даль­ше и глуб­же ста­нет за­гля­ды­вать в деб­ри чело­вечес­кой жиз­ни, где ря­дом со све­том и счас­ть­ем жи­ла в лю­дях и про­сто жи­вот­ная суть, ко­то­рую на­до бы­ло обя­за­тель­но чем-ни­будь на­сы­щать, что­бы она не умер­ла с го­ло­ду... Бы­ло! Все бы­ло по­том в его жиз­ни... Дол­го по­том вспо­ми­нал-ви­дел он свою ба­буш­ку, ко­то­рая до по­след­ней сво­ей ми­ну­ты что-то все вя­за­ла и вя­за­ла, а по­том, почув­ст­во­вав ря­дом смерть, уже не на­шла в се­бе сил от­ло­жить в сто­ро­ну свои вечные вя­заль­ные спи­цы... Бы­ло! Все бы­ло! Но глав­ное — бы­ла са­ма жизнь, и эта жизнь упор­но шла к сво­ему счас­тью, к счас­тью для всех...

Дверь в ком­на­ту, где он ос­та­вал­ся один на один с элек­тричес­ким са­мо­ва­ром, не­слыш­но ото­шла в сто­ро­ну, и вме­сте с хо­зяй­кой квар­ти­ры поя­ви­лась в ком­на­те и ху­день­кая жен­щи­на, за­ку­тан­ная в те­п­лый пла­ток. Она чуть за­мет­но кив­ну­ла Мо­ро­зо­ву и молча спря­та­лась в уг­лу ди­ва­на. Хо­зяй­ка до­ма се­ла на свое преж­нее ме­сто, еще раз из­ви­ни­лась пе­ред Мо­ро­зо­вым за та­кой вы­ну­ж­ден­ный, но по­верь­те, очень нуж­ный пе­ре­рыв... И по­про­си­ла прочесть все сначала.

И он сно­ва читал о ба­лет­ной шко­ле, дос­тав­лен­ной к ним, в ураль­ское се­ло, по са­мой зи­ме — дос­тав­лен­ной под ту­лу­па­ми, в се­не, и о той ма­лень­кой девчуш­ке-ба­ле­рин­ке, ко­то­рая училась с ним в од­ном клас­се и вме­сте с ко­то­рой он час­то вы­сту­пал в гос­пи­та­ле для тя­же­ло­ра­не­ных:


А по­том мы с то­бой пред­став­ля­ли

Что-то на­ше в тя­же­лом гос­пи­та­ле...

Нам смея­лись гла­за не­ви­дя­щие,

Нас хва­ли­ли ру­ки не­став­шие...

И все­гда ты стоя­ла, оби­дев­шись,

Что не вы­шло по на­стоя­ще­му.

И лю­бил те­бя Вить­ка с гал­сту­ком,

Но об­ха­жи­вал нас ого­ро­да­ми -

Как-ни­как, но то­гда на­зы­вал­ся я

Ко­ман­ди­ром класс­но­го взво­да.

И из шко­лы твои бу­к­ва­ри­ки

Ря­дом с соб­ст­вен­ным бу­к­ва­рем

Уно­си­ли под­ши­тые ва­лен­ки

Троп­кой, вы­топ­тан­ной вдво­ем.

Эти троп­ки, бо­сые и снеж­ные,

Я скры­вал от про­ез­жих до­рог.

Но те­бя, го­лу­бую и неж­ную,

Как-то случаем не сбе­рег.

По­те­рял я те­бя, как и мно­гих.

Как и мно­гим, мне бы­ло гру­ст­но.

Я свои­ми, дру­ги­ми до­ро­га­ми

Про­би­вал­ся в свое ис­кус­ст­во.

А ис­кус­ст­во мое не­хит­рое:

Пом­нить труд­но­сти, встречи, дет­ст­во...

Ба­ле­рин­ка-бы­лин­ка быв­шая,

Мо­жет, так­же вот, не­по­сред­ст­вен­но

В ва­ших па, пи­ру­этах, му­зы­ке

Сре­ди клас­си­ки и ис­ка­ний

Вспом­нишь на­ши тро­пин­ки уз­кие.

И то­гда я те­бя уз­наю...


Мо­ро­зов за­кончил читать свои дав­ниш­ние сти­хи и за­молчал. Вме­сте с ним молчала и хо­зяй­ка до­ма. Но ху­день­кая жен­щи­на в уг­лу ди­ва­на ожи­ла, ут­кну­лась ли­цом в кон­цы сво­его те­п­ло­го плат­ка и молча за­тряс­лась... И Мо­ро­зов ус­лы­шал, чес­т­ное сло­во, ус­лы­шал в этом не­мом, бес­силь­ном ры­да­нии тот са­мый нечело­вечес­кий вскрик, ко­то­рый дос­та­лось ус­лы­шать ему од­на­ж­ды, там, во вре­мя вой­ны, в их­нем ураль­ском до­ме, ко­гда де­вуш­ка-ба­ле­рин­ка на­ко­нец от­кры­ла пись­мо, при­нес­шее ей страш­ное из­вес­тие...

По­том ху­день­кая жен­щи­на под­ня­ла к не­му за­пла­кан­ные гла­за и, все еще ста­ра­ясь унять, про­гло­тить свои сле­зы, ти­хо-ти­хо про­шеп­та­ла:

— Спа­си­бо... Боль­шое спа­си­бо...

Это бы­ла од­на из тех трех ле­нин­град­ских ба­ле­ри­нок-под­руг, ко­то­рые хо­ди­ли то­гда к ним в гос­ти...

— Ба­ле­рин­ка, бы­лин­ка быв­шая...

... По­сле се­ла По­лаз­на и еще со­всем не­дав­не­го Ле­нин­гра­да Мо­ро­зо­ву вспом­нил­ся мальчиш­ка Коль­ка из се­ла Кли­мо­во, что бы­ло где-то в вер­ховь­ях За­пад­ной Дви­ны...

Коль­ка то­гда при­хо­дил к его ры­бац­ко­му ко­ст­ру и стал дру­гом-то­ва­ри­щем Мо­ро­зо­ва на все вре­мя его ин­же­нер­но­го от­пус­ка... Вре­мя бы­ло тре­вож­ное. Вот-вот мог­ла раз­ра­зить­ся по­след­няя вой­на, и это Мо­ро­зов знал в чем-то лучше дру­гих. Они ра­бо­та­ли то­гда и дни, и ночи, что­бы обес­печить стра­не дос­та­точную обо­ро­ну. И вот толь­ко-толь­ко, пер­вый раз за три го­да, его от­пус­ти­ли на два­дцать дней в от­пуск... А Коль­ка про­сто жил, ничего не зная о том, что эта, на­вис­шая над ним, но­вая вой­на мог­ла быть по­след­ней вой­ной на зем­ле . И Мо­ро­зо­ву бы­ло ино­гда страш­но — нет, не за се­бя, а вот за это­го са­мо­го Коль­ку, ко­то­рый еще и не начал-то жить...


Ведь ос­та­нут­ся жить тоск­ли­во

Толь­ко спря­тав­шие­ся хит­ро...

Ну, а как же Коль­ка из Кли­мо­ва,

Ес­ли в Кли­мо­ве нет мет­ро?..

А в не­го по за­ко­нам здеш­ним

Вдруг бы­ла бы кто влюб­ле­на...

Го­во­рят, что вой­на те­пе­реш­няя

Бу­дет конченая вой­на.


И сно­ва ми­мо не­го явив­шая­ся в эту его ночную ти­ши­ну, то­же ти­хо, не­звучно плы­ла ку­да-то даль­ше чис­тая­-чис­тая, как хру­сталь, За­пад­ная Дви­на, еще не ус­пев­шая воз­му­жать, стать на­стоя­щей ре­кой...


Как мне хочет­ся са­мо­го лучше­го

Для при­тих­шей де­рев­ни Кли­мо­во.

Что­бы так­же за­ка­ты к за­ка­там.

Ну, а ес­ли за­ка­там не стать,

Сно­ва, сно­ва пой­дут сол­да­ты

Па­дать, сва­ли­вать­ся, топ­тать...

И ме­ня, как дру­гих ко­гда-то,

Ту­по сва­лят и в кровь, и в пыль...

Я про­шу вас: "Спа­си­те за­ка­ты,

Что­бы Коль­ка из Кли­мо­ва жил..."


Ре­ка уп­лы­ва­ла, скры­ва­лась за по­во­ро­том, яв­ля­лась сно­ва и уже вме­сте с Коль­кой из се­ла Кли­мо­ва и то­ро­пи­ла-то­ро­пи­ла его вер­нуться ту­да, где что-то, на­вер­ное, за­ви­се­ло уже и от не­го, от Мо­ро­зо­ва-ин­же­не­ра...

Что­бы Коль­ка из Кли­мо­ва жил,

Чтоб жи­вых це­ло­ва­ли в гу­бы,

В ще­ки, в во­ло­са, и гла­за...

За де­рев­ней стек­лян­но и круп­но

Молча вы­па­ла ро­са...

За­тем ре­ка при­ве­ла его к го­род­ку, от­ку­да даль­ше, в сто­ро­ну Ви­теб­ска, уже хо­дил па­ро­хо­дик. Ему на­до бы­ло пе­ре­пра­вить­ся с од­но­го бе­ре­га на дру­гой, что­бы по­пасть на при­стань...


Пе­ре­возчик, по­го­дой вы­сти­ран­ный,

Через вол­ны, до­ж­ди и осень

Уво­зил ме­ня к но­вой при­ста­ни

На ру­ках и на па­ре ве­сел.

И си­дел я, да­ле­кий до стран­но­сти

От стра­ны, что в де­рев­нях и труд­но­стях,

Ма­ло сде­лав­ший, мно­го стран­ст­вую­щий,

Мо­жет, стран­ст­вую­щий от тру­со­сти...

И вез­ли ме­ня ру­ки сжа­тые,

И не­сли ме­ня ба­бы плачущие,

И ло­жи­лись, ло­жи­лись сол­да­ты

За ме­ня, ничего не значаще­го.

Бе­рег но­вый, то свет­лый, то се­рень­кий.

Ухо­дить не­лег­ко не­ис­ку­п­лен­но­му...

Что от­дать — от­да­ют­ся день­ги.

Из­ви­ни — и ка­на­ты об­руб­ле­ны.

И руб­лиш­ко за­тер­тый всо­вы­вая,

От­ку­пая се­бя бу­маж­кой:

Из­ви­ни — я не очень бес­со­ве­ст­ный...

И даю — так жи­вем од­на­ж­ды.

И уй­ти б по до­ро­гам вы­мы­тым

От причала к дру­го­му причалу...

— Зна­ешь, ми­лый, — а мне вот вы­па­ло

По­вто­рить это все сначала...


А даль­ше начал­ся рас­сказ — страш­ный рас­сказ о лю­дях, рас­тре­лян­ных во вре­мя вой­ны...


Не хо­ди­ли к ко­лод­цу к око­ли­це -

Бы­ло не­ко­му да и не­ку­да.

Что жи­вые, сто­на­ли в ко­лод­цах

Под дру­ги­ми, что па­да­ли свер­ху...


Вме­сте со все­ми то­гда по­ве­ли на рас­стрел и это­го, те­перь по­жи­ло­го пе­ре­возчика, у ко­то­ро­го по­сле вой­ны не сги­ба­лась в кис­ти од­на ру­ка и ко­то­рый так и не от­дал ему, Мо­ро­зо­ву, ве­сел от лод­ки, а упра­вил­ся на пе­ре­пра­ве сам, сво­ей ру­кой-ин­ва­ли­дом... Рас­стре­ли­ва­ли и его, но он уце­лел, вы­брал­ся как-то из-под тру­пов и, как ви­дишь, жи­вет те­перь вто­рой раз на све­те...


А на при­ста­ни пе­ли девчон­ки,

Вы­во­дя то ни­же, то тонь­ше...

Мы си­де­ли в про­мок­шей лодчон­ке

И молчали о чем-то об­щем.

И из глаз, из мор­щин на­руб­лен­ных,

Не ук­ра­ден­ная, не за­ни­мае­мая

На­ро­ж­да­лась руб­лем не ску­п­лен­ная

Чело­вечес­кая по­ни­мае­мость.

И ка­за­лась при­стань не при­ста­нью.

И ка­за­лась ре­ка не ре­кой...

И си­дел он, уг­ла­стый, вы­стру­ган­ный,

По­хо­ро­нен­ный и жи­вой.

— Я вот что еще, — го­лос за­меш­кал­ся:

— Ты там бли­же, а всех ка­са­тель­но -

Го­во­рил здесь один про­ехав­ший,

Мол, вой­на-то не обя­за­тель­но?

Па­ро­хо­дик отчалил к Ви­теб­ску...

Мо­жет, встре­тить­ся и не ста­нет­ся.

Жизнь, как вре­мен­ное со­жи­тель­ст­во -

Не по­вто­рит­ся, но ос­та­нет­ся

Вол­но­вать­ся, стучать­ся к со­вес­ти,

На­пол­нять­ся, сме­ять­ся до дна.

И зачем нам на этом гло­бу­се

Кем-то вы­ду­ман­ная вой­на?

Ну, а ес­ли не бу­дет вы­хо­да

Из ин­фарк­тов, свин­ца, пре­да­тель­ст­ва,

На по­след­нем кричащем вы­хо­де

Я за­став­лю се­бя под­нять­ся,

Чтоб сто­ять за се­го­дня, за бу­ду­щее,

За вес­ну и осен­ние буд­ни,

Где про­пи­са­ны два­ж­ды жи­ву­щие

И еще не ро­ж­ден­ные лю­ди...


Кто от­ве­тит сейчас, чет­верть ве­ка спус­тя, что не по­лучилось то­гда у Мо­ро­зо­ва и в этих сти­хах? Чего имен­но не хва­ти­ло все­му это­му, что­бы по­лучить пра­во на пуб­ли­ка­цию?

Он по­сы­лал свои сти­хи в "Сме­ну", в "Ком­со­мол­ку", но все без ре­зуль­та­та. Ему ка­за­лось, что эти сти­хи мо­гут все-та­ки вол­но­вать ко­го-то. Он на­де­ял­ся, но, увы...

Как-то за­гля­нул к ним до­мой их­ний зна­ко­мый из Мур­ман­ска. Вечный по­лит­ра­бот­ник-га­зетчик, он сра­зу ух­ва­тил в сти­хах "гра­ж­дан­скую по­зи­цию" ав­то­ра, дру­же­ски по­хло­пал Сер­гея по плечу и исчез, не­на­дол­го. Явил­ся он, этот дея­тель­ный по­лит­ра­бот­ник, с лис­том бу­ма­ги, на ко­то­ром стоя­ли фа­ми­лия, имя и отчес­т­во, а сле­дом — те­ле­фон, до­маш­ний ад­рес и вре­мя, на­значен­но­го Мо­ро­зо­ву сви­да­ния...

Мо­ро­зо­ва ждал к се­бе очень из­вест­ный ис­кус­ст­во­вед. К это­му ис­кус­ст­во­ве­ду, как на са­мое до­ро­гое сви­да­ние, он от­пра­вил­ся за­ра­нее, оты­скал по Мет­ро­стро­ев­ской ули­це нуж­ный дом, из­да­ли оп­ре­де­лил и нуж­ный подъ­езд, а там с час ко­ле­сил по ок­ру­жаю­щим ули­цам и пе­ре­ул­кам, что­бы явить­ся точно к на­значен­но­му вре­ме­ни.

Ис­кус­ст­во­вед при­нял от Мо­ро­зо­ва ли­ст­ки со сти­ха­ми, пред­ло­жил сво­ему гос­тю не­мно­го по­до­ж­дать, что-ни­будь по­смот­реть-по­ли­стать по­ка, а сам уг­лу­бил­ся в чте­ние.

Что уж там, в то вре­мя про­смат­ри­вал-лис­тал ав­тор, ожи­дав­ший вы­со­ко­го су­да над свои­ми сти­ха­ми?.. Но ожи­да­ние за­кончилось и хо­зя­ин об­щир­но­го ка­би­не­та, с по­ла до по­тол­ка за­став­лен­но­го кни­га­ми, аль­бо­ма­ми, без вся­ких оби­ня­ков вы­нес свой при­го­вор: он про­тя­нул Мо­ро­зо­ву об­рат­но с пя­ток его ли­ст­ков и за­ключил, что эти сти­хи пло­хие.

— А эти сти­хи, — су­дья под­нял над сто­лом боль­шую часть пе­ре­дан­ных ему ли­ст­ков, — очень хо­ро­шие! А эти, — он ука­зал на ли­ст­ки, ос­тав­шие­ся на сто­ле, — про­сто хо­ро­шие!... Да­вай­те так — я се­го­дня бу­ду встречать­ся с та­ким-то и та­ким-то, — Мо­ро­зов ус­лы­шал ря­дом со свои­ми сти­ха­ми имя очень из­вест­но­го ли­те­ра­тур­но­го кри­ти­ка. — Вот эти ва­ши, очень хо­ро­шие и про­сто хо­ро­шие, сти­хи, я ему пе­ре­дам и бу­ду го­рячо про­сить при­нять учас­тие в ва­шей ли­те­ра­тур­ной судь­бе. А вы мне зав­тра с ут­речка по­зво­ни­те, и я вам все ска­жу, что де­лать даль­ше. Же­лаю счас­тья.

Хо­зя­ин ка­би­не­та и бо­га­той мно­го­ком­нат­ной квар­ти­ры про­во­дил Мо­ро­зо­ва до две­рей по длин­но­му ко­ри­до­ру, ус­тав­лен­но­му, как и ка­би­нет, с по­ла до по­тол­ка ря­да­ми книж­ных шка­фов, и про­тя­нул ру­ку:

— Еще раз — толь­ко счас­тья!

Мо­ро­зов по­кло­нил­ся, по­бла­го­да­рил и все-та­ки не удер­жал­ся от глав­но­го сво­его во­про­са:

— Ска­жи­те, по­жа­луй­ст­ва, я вот все ду­маю: а не бро­сить ли мне сти­хи?

— Ни в ко­ем ра­зе! У вас ред­кий ли­ри­ко-ро­ман­тичес­кий та­лант. Ес­ли что-то бро­сать, то толь­ко ва­шу ин­же­нер­ную служ­бу, что­бы она не ме­ша­ла по­эзии.

С из­вест­ным кри­ти­ком Мо­ро­зов встре­тил­ся в ре­дак­ции тол­сто­го жур­на­ла, ку­да ко­гда-то то­же по­сы­лал свои сти­хи и от­ку­да то­же не по­лучил ни­ка­кой на­де­ж­ды. Кри­тик дос­тал из порт­фе­ля пе­ре­дан­ные ему до­б­рым ис­кус­ст­во­ве­дом сти­хи Мо­ро­зо­ва, по­ло­жил их пе­ред со­бой на порт­фель, а за­тем на сти­хи и порт­фель опус­тил свою пух­лую во­ло­са­тую ру­ку:

— Вот так, мо­ло­дой чело­век! За­пом­ни­те: по­эзия — это гор­ные хреб­ты, а са­мая вы­со­кая по­эзия — это гор­ные вер­ши­ны! Вер­ши­ны — это... — и он на­звал име­на по­этов, быв­шие то­гда у всех на язы­ке. — Вы за­бра­лись на гор­ный хре­бет. А те­перь ва­ша за­дача — стать гор­ной вер­ши­ной! Да­вай­те ста­рать­ся!

Они еще о чем-то го­во­ри­ли, го­во­рил боль­ше кри­тик, Мо­ро­зов боль­ше слу­шал и стра­дал от не­воз­мож­но­сти в та­ком ум­ном раз­го­во­ре за­дать очень про­стой, но очень боль­ной для не­го во­прос: "А есть ли на­де­ж­да опуб­ли­ко­вать где-то хоть од­но един­ст­вен­ное его сти­хо­тво­ре­ние, что­бы ему са­мо­му знать, убе­дить­ся, что он на вер­ном пу­ти, на пу­ти к гор­ной вер­ши­не?"

Но за­дать этот во­прос все ни­как не по­лучалось. А даль­ше кри­тик пре­ду­пре­дил на­ме­ре­ние Мо­ро­зо­ва:

— Я ду­маю так... Я по­го­во­рю с Яро­сла­вом Сме­ля­ко­вым. Ведь вы, ка­жет­ся, ин­же­нер, то есть ра­бочий по­эт? А Сме­ля­ков лю­бит во­зить­ся с ра­бочими по­эта­ми. На­вер­ное, на­до по­ду­мать о га­зе­те "Ли­те­ра­ту­ра и жизнь" (бы­ла то­гда та­кая еже­днев­ная га­зе­та, вме­сто ко­то­рой за­тем ро­дил­ся еже­не­дель­ник "Ли­те­ра­тур­ная Рос­сия")... И там дать ва­шу под­бор­ку с на­пут­ст­ви­ем Сме­ля­ко­ва... Я вам обо всем со­об­щу...

Они ра­зо­шлись. Кри­тик уб­рал его сти­хи об­рат­но, в свой порт­фель. А Мо­ро­зов при­нял­ся счас­т­ли­во ждать пер­вую в сво­ей жиз­ни пуб­ли­ка­цию.

Жил он в то вре­мя лег­ко, ве­рил в близ­кое при­зна­ние, мно­го пи­сал. Прав­да, пи­сать он мог толь­ко во вре­мя бо­лез­ни. Грипп или брон­хит, не­де­ли пол­то­ры до­ма, и тут же ­яв­ля­лась к не­му Ее Ве­личес­т­во По­эзия! Но бо­лезнь вско­ре от­сту­па­ла, он воз­вра­щал­ся на ра­бо­ту, и уже сти­хи у не­го не пи­са­лись. И не по­то­му, что в его ра­бо­те не бы­ло ничего воз­вы­шен­но­го, по­этичес­ко­го, нет — про­сто он был так уст­ро­ен: он мог от­да­вать се­бя толь­ко од­но­му де­лу, от­да­вать це­ли­ком.

Шло вре­мя — ме­сяц, вто­рой, тре­тий. Про­шло пол­го­да. Мо­ро­зов все вре­мя сле­дил за обе­щан­ной га­зе­той, но в га­зе­те о нем не бы­ло по­ка ни строчки...

Бес­по­ко­ить из­вест­но­го кри­ти­ка про­сто так, во­про­сом: мол, ко­гда бу­дет пуб­ли­ка­ция, он не ре­шал­ся, а ис­кал иные пу­ти на­пом­нить о се­бе, и в кон­це кон­цов по­слал но­вые сти­хи. По­том по­сы­лал еще и еще. И на­ко­нец, ре­шил­ся на те­ле­фон­ный зво­нок... По те­ле­фо­ну его уз­на­ли и да­же пред­ло­жи­ли за­хо­дить в гос­ти, но ни сло­вом не об­мол­ви­лись о сти­хах.

Од­на­ж­ды Мо­ро­зов ос­ме­лил­ся и на гос­ти — при­го­то­вил но­вые сти­хи и, пред­ва­ри­тель­но по­зво­нив по те­ле­фо­ну, по­се­тил из­вест­но­го кри­ти­ка.

Кри­тик жил в пи­са­тель­ском до­ме, воз­ле мет­ро "Аэ­ро­порт". Тут же, как толь­ко явил­ся Мо­ро­зов, в квар­ти­ре кри­ти­ка поя­ви­лись еще и еще ка­кие-то лю­ди из это­го же до­ма. Все они ока­за­лись та­лант­ли­вы­ми ли­те­ра­ту­ро­ве­да­ми, кри­ти­ка­ми, ис­кус­ст­во­ве­да­ми, и все они с ин­те­ре­сом рас­смат­ри­ва­ли его и с не мень­шим ин­те­ре­сом слу­ша­ли его рас­сказ о Ниж­ней Вол­ге, от­ку­да Мо­ро­зов толь­ко что вер­нул­ся. И он рас­ска­зы­вал со­брав­шим­ся об осет­ро­вых ямах, о том, как этих, почти ис­ко­пае­мых, рыб ло­вят бра­конь­ер­ской сна­стью, как тут же у ко­ст­ра го­то­вят зер­ни­стую ик­ру и как из зер­ни­стой ик­ры по­лучает­ся ик­ра па­юс­ная. И, как от­ме­тил Мо­ро­зов, его слу­ша­те­лей боль­ше ин­те­ре­со­ва­ла имен­но осет­ро­вая ик­ра, а не тя­же­лый бой рыб-ис­по­ли­нов по волж­ским пле­сам и не­пря­ные за­па­хи зрею­щих трав волж­ской пой­мы...

И тут все обош­лось без ка­ких-ли­бо кон­крет­ных пла­нов на его по­этичес­кую жизнь...

Два го­да сво­ей жиз­ни-ожи­да­ния по­да­рил он, Мо­ро­зов, из­вест­но­му кри­ти­ку, по­обе­щав­ше­му опуб­ли­ко­вать под­бор­ку его сти­хов... По­те­ряв два го­да, Мо­ро­зов сдал­ся и сно­ва, как ко­гда-то, по­стучал­ся в ре­дак­ции жур­на­лов.

В "Мо­ло­дой гвар­дии" тут же ото­бра­ли с де­ся­ток не­боль­ших сти­хов для жур­наль­ной под­бор­ки, по­тре­бо­ва­ли срочно пред­ста­вить и фо­то­гра­фию ав­то­ра. Фо­то­гра­фию свою Мо­ро­зов в жур­нал пе­ре­дал, но и тут не до­ж­дал­ся ни еди­ной печат­ной строчки.

На­ко­нец он ос­ме­лил­ся по­бес­по­ко­ить "Но­вый мир" — это бы­ла по­след­няя, выс­шая для не­го ин­стан­ция. В жур­на­ле уже ра­бо­тал Твар­дов­ский, ав­тор "Ва­си­лия Тер­ки­на", и это при­да­ва­ло Мо­ро­зо­ву уве­рен­ность.

"Но­вый мир" квар­ти­ро­вал то­гда еще в зда­нии по ули­це Чехо­ва. Сти­хи он пе­ре­дал очень ин­тел­ли­гент­ной да­ме с из­вест­ной по­этичес­кой фа­ми­ли­ей, а та со­об­щи­ла ему свой ра­бочий те­ле­фон: по­зво­ни­те через не­дель­ку.

Он по­зво­нил не­дель­ки через две, что­бы не вы­гля­деть слиш­ком на­зой­ли­вым, ус­лы­шал по те­ле­фо­ну, что мож­но зай­ти, и как на крыль­ях ле­тел в "Но­вый мир".

Сно­ва пе­ред ним та же са­мая, очень ин­тел­ли­гент­ная да­ма с из­вест­ной по­этичес­кой фа­ми­ли­ей. Сно­ва ме­ж­ду ни­ми и этой да­мой ле­жа­ла на сто­ле стоп­ка его сти­хов, но на этот раз эту стоп­ку пред­стоя­ло взять уже не да­ме, а ему — взять об­рат­но... Ин­тел­ли­гент­ная да­ма по­жа­ла плечами и про­из­нес­ла:

— Гра­мот­но, ли­те­ра­тур­но, но не вол­ну­ет... По­ста­рай­тесь по­ис­кать в се­бе чув­ст­ва, близ­кие, по­нят­ные дру­гим лю­дям. Же­лаю ус­пе­ха.

"Гра­мот­но. Ли­те­ра­тур­но. Но не вол­ну­ет!" — этот при­го­вор на­дол­го ос­тал­ся в нем, и по­бе­дить этот при­го­вор, вы­не­сен­ный ему са­мим "Но­вым ми­ром", Мо­ро­зов так и не смог ни па­мя­тью о Гри­го­рии Пет­ро­виче Бе­рез­ки­не, ни па­мя­тью о Бер­те Бо­ри­сов­не Бер­ман... По­сле "Но­во­го ми­ра" он пе­ре­стал пи­сать сти­хи...

Прав­да, тут же, в этот же день, к не­му яви­лись сго­ряча строчки про са­мо­ле­тик и стра­ну ин­же­не­рию:


В лит­от­де­лах от­верг­ну­ты строчки,

И опять до по­след­ней точки

Не­при­зна­ние, не­до­ве­рие.

От ночей ос­та­ва­лись лис­точки,

Днем дру­гая стра­на — Ин­же­не­рия.

Са­мо­ле­тик зе­ле­нень­кий, ма­лень­кий,

Я дру­го­му се­бя не до­ве­рю.

Уле­таю, а сза­ди две­ри,

Не­от­кры­тые две­ри ре­дак­ций.

Я вер­нул­ся к те­бе, Ин­же­не­рия!

По­ле­тим же ско­рей, авиа­ция!


... Это бы­ло — бы­ли та­кие сти­хи, по­след­ние его строчки.Сти­хо­тво­ре­ние про Ин­же­не­рию и ли­те­ра­тур­ные де­ла бы­ло боль­шим, но сейчас вот он пом­нит толь­ко этот ку­сочек. Мо­ро­зов и сти­хи про Ин­же­не­рию включил в свой сбор­ник, ко­то­рый всю зи­му сам и из­да­вал, печатал на ма­шин­ке лист за лис­том свою са­мо­из­дан­ную кни­гу.

За зи­му он от­печатал пять­де­сят эк­зем­п­ля­ров сбор­ни­ка. На­зва­ние сбор­ни­ка при­шло сра­зу, са­мо — "Фор­му­ла серд­ца". И эпи­гра­фом к сбор­ни­ку по­ста­вил он свои соб­ст­вен­ные строчки:

Пус­кай ос­та­нет­ся по­ка без лек­ций

Са­мое глав­ное — фор­му­ла серд­ца...

А за­ключил сбор­ник "При­го­вор" — еще од­на чис­тая па­мять его во­ен­но­го дет­ст­ва...


Во­ен­ное вре­мя су­ро­вое...

Рос­ла без от­цов, под не­бом

Рес­пуб­ли­ка на­ша дво­ро­вая.

В рес­пуб­ли­ке не бы­ло хле­ба.

На ка­ж­дом ша­гу уго­лов­щи­на -

Фин­ку под реб­ра за кар­точки.

Ка­кая там жизнь — без­от­цов­щи­на:

Бо­тин­ки-ко­лод­ки да та­почки...

В та­почках этих тря­почных,

Го­лод­ная, ма­ло­кров­ная,

Жиз­нью жи­ла не­зряш­ной

Рес­пуб­ли­ка на­ша дво­ро­вая.

За­ко­ны свои, не­пи­са­ные -

От сла­вы к бес­сла­вью близ­ко.

В мальчише­ст­ве на­шем ис­крен­ность

Жи­ла с по­сто­ян­ной про­пис­кой...

А даль­ше о страш­ном — о том, как девчон­ку, их­нюю девчон­ку, с их­не­го дво­ра, за­та­щил в под­вал на уголь­ную кучу ка­кой-то нечело­век и там из­на­си­ло­вал... Нет, то­гда они еще не по­ни­ма­ли до кон­ца, что это та­кое — на­си­лие над девчуш­кой... Но зна­ли глав­ное: Случилась бе­да! Боль­шая! Страш­ная бе­да! И все они — мальчиш­ки, — не сго­ва­ри­ва­ясь, ки­ну­лись до­го­нять пре­ступ­ни­ка.


Пом­нит­ся, все урыв­ка­ми -

Тя­же­лые зи­мы рас­тая­ли...

Дог­на­ли его у рын­ка.

И там же, у рын­ка, ос­та­ви­ли.

Су­ди­ли по соб­ст­вен­ным пра­ви­лам,

За­ко­ны свои рас­клеи­вая.

Вы­хо­дит, су­ди­ли пра­виль­но -

За это те­перь рас­стре­ли­ва­ют.

Что же вы, что же вы не су­ди­те?

Раз­ве та­кое мож­но?

Но су­дьи, они, как лю­ди,

Бы­ва­ют и ос­то­рож­ные.

Бы­ва­ют не очень сме­лые -

Толь­ко к за­ко­нам с го­тов­но­стью.

Се­го­дня слу­ша­ет­ся де­ло

О спе­ку­ля­ции со­ве­стью!


И даль­ше, о дру­гих, са­мых раз­ных пре­сту­п­ле­ни­ях пе­ред людь­ми, пе­ред жиз­нью, пе­ред со­ве­стью, о пре­сту­п­ле­ни­ях, не под­па­дав­ших под уго­лов­ный ко­декс, и о том, как су­ди­ли они, мальчиш­ки, та­ких пре­ступ­ни­ков по сво­им дво­ро­вым, ис­крен­ним за­ко­нам.


Су­дьи в мор­щи­нах и склад­ках,

За­щит­ник с ох­рип­шим го­ло­сом...

С дет­ст­ва у нас не­по­ря­док

С про­стым уго­лов­ным ко­дек­сом.

В об­щих началах мы схо­жи,

Но ссо­ры еще встречают­ся -

Про­сто при­вык я стро­же,

А стро­же не за­пре­ща­ет­ся!

Но ес­ли случит­ся опи­ска -

Без след­ст­вий, су­дов и жа­ло­сти

Рас­стре­ляй­те ме­ня за не­ис­крен­ность!

Рас­стре­ляй­те ме­ня, по­жа­луй­ста!


От­печатав сбор­ник на ма­шин­ке, Мо­ро­зов тут же раз­дал его сво­им друзь­ям. И про­изош­ло не­ожи­дан­ное для не­го — его сти­хи ста­ли жить... И не раз по­сле это­го при­гла­ша­ли его прий­ти и почитать сти­хи, но уже не око­ло­ли­те­ра­тур­ной пуб­ли­ке, а сво­им ин­же­не­рам-ра­бо­тя­гам. Он хо­ро­шо пом­нит до сих пор свой по­этичес­кий вечер в Жда­нов­ском рай­оне сто­ли­цы... Боль­шой зал. По сте­нам стен­ды. И на стен­дах его сти­хи, от­печатан­ные кем-то на ма­шин­ке. Мно­го сти­хов... Да-да, его сти­хи и как-то очень здо­ро­во по­доб­ран­ные, раз­ло­жен­ные по трем те­мам: Ли­ри­ка, Ро­ман­ти­ка, а даль­ше — Гра­ж­дан­ская по­эзия.

Он читал сти­хи со сце­ны уже боль­ше часа. В го­ло­се ста­ла по­яв­лять­ся хри­по­та. Но зал молчал — за все вре­мя не бы­ло ни од­но­го, да­же са­мо­го роб­ко­го хлоп­ка-ап­ло­дис­мен­та... Что это? Мо­жет, им ничего не нра­вит­ся? То­гда на­до за­канчивать... И он прочитал что-то, при­го­тов­лен­ное под ко­нец. И ска­зал за­лу: спа­си­бо. Но зал молчал и тут. Он уже со­брал­ся бы­ло уй­ти за сце­ну, как из за­ла гром­ко по­тре­бо­ва­ли: "При­го­вор"! Прочти­те "При­го­вор!"

Он вер­нул­ся и прочел весь при­го­вор, вы­не­сен­ный им са­мо­му се­бе. И ко­гда дочитал все, до по­след­них строчек: "Рас­стре­ляй­те ме­ня за не­ис­крен­ность! Рас­стре­ляй­те ме­ня, по­жа­луй­ста!" — зал взо­рвал­ся ап­ло­дис­мен­та­ми. Та­ки­ми, ка­кие он ни­ко­гда не по­лучал до это­го!.. Да, это бы­ла не око­ло­ли­те­ра­тур­ная ау­ди­то­рия — это бы­ла его род­ная, ин­же­нер­ная, ра­бочая, сре­да, его жизнь, ко­то­рая ни­ко­гда не то­ро­пи­лась охать и ахать, а ду­ма­ла, раз­би­ра­лась во всем, пре­ж­де чем вы­не­сти свой при­го­вор!

— Гра­мот­но! Ли­те­ра­тур­но. Но не вол­ну­ет?!

Сти­хи он дав­но не пи­сал, а преж­ние ста­рал­ся за­быть... А как же вот эти строчки из не­муд­рой пе­сен­ки, ко­то­рую рас­пе­ва­ли дру­гой раз его сы­но­вья:


Но вес­на вер­нет­ся и вер­нут­ся пти­цы,

И га­га­ра сно­ва вскрик­нет у мос­тков.

И на­встречу солн­цу жел­тая си­ни­ца

Про­по­ет мне пес­ню звон­ким го­ло­ском...


А это случилось как-то са­мо по се­бе — случилось еще то­гда, ко­гда его млад­ший сын толь­ко-толь­ко со­би­рал­ся в шко­лу, а стар­ший учил­ся еще не то в пя­том, не то в шес­том клас­се. Они го­то­ви­лись к отъ­ез­ду в Мо­ск­ву, уби­ра­ли в са­рай на зи­му свои мос­тки-на­стил, с ко­то­рых бра­ли во­ду, ло­ви­ли ры­бу и воз­ле ко­то­рых лет­ни­ми вечера­ми нет-нет, да и по­яв­ля­лась стро­гая пти­ца-га­га­ра, по­яв­ля­лась и при­ни­ма­лась тут-же, пря­мо у мос­тков, пле­скать­ся и ку­ко­вы­кать, обе­щая на­зав­тра хо­ро­шую по­го­ду. Те­перь мос­тков нет — не бу­дет до сле­дую­ще­го ле­та. Не бу­дет у мос­тков до сле­дую­ще­го ле­та и га­га­ры. Ре­бя­та его гру­сти­ли, как все­гда, при рас­ста­ва­нии с озе­ром. А тут еще день хо­лод­ный, с сы­рым, почти осен­ним ту­ма­ном. По-осен­не­му ту­ма­нит да­же воз­ле до­ма под ок­на­ми, где по кус­там ка­ли­ны пры­га­ет и не­гром­ко по­пис­ки­ва­ет жел­тог­ру­дая си­ни­ца — си­ни­ца все­гда так, не­мно­го гру­ст­но, по­пис­ки­ва­ет по осе­ни. Вот тут и поя­ви­лись вдруг пер­вые строчки:


Осень на­сту­пи­ла, уле­те­ли пти­цы,

И га­га­ры боль­ше не­ту у мос­тков.

Толь­ко под окош­ком жел­тая си­ни­ца

По­да­ет в ту­ма­не ти­хий го­ло­сок.


Мальчиш­ки его при­слу­ша­лись к про­стень­ким стиш­кам и тут же их про­пе­ли, да про­пе­ли очень уж лад­но, с ду­шой... Тут за пер­вым ку­пле­том дет­ской пе­сен­ки поя­вил­ся и по­след­ний:


Но вес­на вер­нет­ся и вер­нут­ся пти­цы,

И га­га­ра сно­ва вскрик­нет у мос­тков.

И на­встречу солн­цу жел­тая си­ни­ца

Про­по­ет мне пес­ню звон­ким го­ло­ском.


Ну а ме­ж­ду ни­ми? А на "ме­ж­ду ни­ми" ду­ха у не­го уже не хва­ти­ло. Но сы­но­вья те­ре­би­ли, тре­бо­ва­ли, пы­та­лись са­ми что-то сочинять — то­гда он в кон­це кон­цов и при­ду­мал-вы­мучал из се­бя еще четы­ре строчки — се­ре­ди­ну пе­сен­ки:


А по­том ме­те­ли за­ме­тут до­ро­ги,

И ус­нут под сне­гом ре­ки и ле­са.

И ко мне на­гря­нут все мои тре­во­ги.

И со­всем за­молк­нут птичьи го­ло­са.


Вот и вся ис­то­рия этих, со­всем по­след­них сти­хов...


Но вес­на вер­нет­ся, и вер­нут­ся пти­цы.

И га­га­ра сно­ва вскрик­нет у мос­тков.

И на­встречу солн­цу жел­тая си­ни­ца

Про­по­ет мне пес­ню звон­ким го­ло­ском...


Со­ко­лов, на­вер­ное, все так же уми­ро­тво­рен­но по­хра­пы­вал в сво­ем слад­ком сне, но Мо­ро­зов уже не слы­шал ночно­го ды­ха­ния сво­его дру­га — по-доб­ро­му встре­тив и так же по-доб­ро­му по­про­щав­шись со сво­ей ста­рой па­мя­тью, он все-та­ки за­снул, за­слу­жив се­бе этот сон хо­тя бы сво­ей не­ос­по­ри­мой ис­крен­но­стью...