Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   44

Как-то при­нял­ся он читать школь­ные учеб­ни­ки для млад­ших клас­сов. Читал­-читал он "Род­ную речь", и ста­но­ви­лось ему пло­хо, дур­но от са­мой речи, по­ло­жен­ной в эту кни­гу, — речи-то жи­вой, рус­ской, чис­той, об­ра­зую­щей и врачую­щей те­бя, ес­ли ты вдруг почему-то те­рял чув­ст­во жиз­ни, тут, в кни­ге для де­ти­шек, почти и не бы­ло... То­гда он дос­тал из сво­его книж­но­го шка­фа ста­рую кни­гу для чте­ния, по ко­то­рой учились рус­ско­му сло­ву и рус­ской мыс­ли еще и не так дав­но, в начале ве­ка, и учились так не в час­т­ных гим­на­зи­ях, а в об­ще­об­ра­зо­ва­тель­ных го­род­ских и сель­ских шко­лах, от­крыл эту кни­гу для де­тей, для школь­но­го чте­ния нау­гад, начал читать и не мог ото­рвать­ся... Так ку­да же и зачем от­пра­ви­ли мы в от­став­ку наш чудес­ный жи­вой рус­ский язык, ро­ж­ден­ный ду­шой са­мо­го на­ро­да?..

На этот раз дол­го но­сил он в се­бе явив­ший­ся к не­му с бо­лью во­прос и да­же су­нул­ся бы­ло по­ка­зать од­но­му из глав­ных клас­си­ков по дет­ской ли­те­ра­ту­ре эти две кни­жечки: мол, срав­ни­те, ка­кое вы­со­кое чте­ние бы­ло то­гда, у на­ших от­цов, и ка­кую де­биль­ность не­сем мы на­шим де­тиш­кам сво­им уп­ро­ще­ни­ем и га­зет­ной ка­ст­ра­ци­ей язы­ка...

Клас­сик по час­ти дет­ской ли­те­ра­ту­ры его вни­ма­тель­но вы­слу­шал и по­со­ве­то­вал:

— Брось, Жо­ра, ду­рью ма­ять­ся — пой­дем в рес­то­ра­цию. Там се­го­дня су­дачок от­вар­ной...

В рес­то­ра­ции, по­сле рю­мочки под хо­лод­ное, а там и вто­рой рю­мочки под су­дачка с от­вар­ной кар­то­шечкой, ста­рая кни­га для чте­ния, быв­шая ко­гда-то по­всю­ду, во всех рус­ских шко­лах, за­бы­лась, а с ней за­бы­лась и ны­неш­няя "Род­ная речь", ко­то­рую толь­ко что, пе­ред рю­мочка­ми и су­дачком, уже здесь, в рес­то­ра­ции, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов вслух об­ви­нял в под­ра­жа­нии не­мец­кой грам­ма­ти­ке. Но до­ма, по­сле су­дачка и рю­мочек, сно­ва взяв в ру­ки эти две кни­ги для рус­ских де­ти­шек, вы­пу­щен­ные в раз­ное вре­мя, он при­звал в ад­во­ка­ты-су­дью свою же­ну и всю боль-тре­во­гу по час­ти уничто­же­ния рус­ско­го язы­ка в ны­неш­них дет­ских кни­гах вы­ло­жил пе­ред ней. Же­на, как все­гда, по­кор­но вы­слу­ша­ла его до кон­ца, а за­тем то­же, почти как все­гда, очень ми­ло со­гла­си­лась с ним:

— А ты, Юрочка, раз­ве все­го это­го рань­ше не за­мечал? Ведь все это поя­ви­лось не сра­зу. Сначала од­но­го рус­ско­го пи­са­те­ля от рус­ских де­тей от­лучили, за­тем дру­го­го. А там и у ос­тав­лен­ных пи­са­те­лей не лучшее, с точки зре­ния язы­ка, де­тиш­кам по­ка­за­ли, да еще и не в ори­ги­на­ле по­да­ли, а в пе­ре­ска­зе ка­ком-то и уже со­всем не на рус­ском язы­ке...

— Ну, что, что это за язык — пред­ло­же­ние из двух-трех слов и под­ле­жа­щее обя­за­тель­но на пер­вом мес­те, а ска­зуе­мое обя­за­тель­но на вто­ром: "Я по­шел. Он уви­дел.Мы об­ра­до­ва­лись. Они дру­жат..."? И это для де­тей, уже умею­щих хо­ро­шо читать?! Еле­на, ми­лая, да мы так ду­ра­ков из на­ших де­тей ле­пим. Что это за язык? Ска­жи, по­жа­луй­ста.

— Не вол­нуй­ся, Юрочка, это идиш! Идиш! Толь­ко не с не­мец­ко­го, а с рус­ско­го язы­ка.

Нет, из­де­ва­тель­ст­ва над жи­вым рус­ским сло­вом Со­ко­лов не мог про­стить ни­ко­му, ни­ка­ким га­зе­там и га­зетчикам. Бо­ял­ся он га­зетчиков, по­пав­ших и в ре­дак­ции-из­да­тель­ст­ва. И там они, как в про­кру­сто­во ло­же, ста­ра­лись за­гнать воль­ное рус­ское сло­во в рам­ки га­зет­ных столб­цов. Да, он ус­ту­пал ре­дак­ци­ям-из­да­тель­ст­вам, ко­гда тем что-то не нра­ви­лось в сю­же­те, в мыс­лях ав­то­ра — это он ус­ту­пал, но, встре­тив на­ме­ре­ние ре­дак­то­ра по­уп­раж­нять­ся в пе­ре­во­де его, Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва, его соб­ст­вен­но­го язы­ка на об­ще­упот­ре­би­тель­ный, с точки зре­ния ре­дак­то­ра, вос­ста­вал. Прав­да, чаще вос­ста­вал то­же толь­ко про се­бя или пе­ред же­ной — но все рав­но дол­го по­сле это­го бо­лел, мучал­ся и при пер­вом же воз­мож­ном случае тут же ме­нял ре­дак­то­ра, а то вме­сте с ре­дак­то­ром и из­да­тель­ст­во.

Сло­во свое он спас, от­сто­ял, сбе­рег — оно-то, его сло­во, и сде­ла­ло его Ге­ор­ги­ем Со­ко­ло­вым. Оно — до­ро­гое, род­ное его — жи­вое, чис­тое, не от­дан­ное ни­ко­му...

Но и тут осо­бен­но бла­го­да­рить се­бя Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич не мог и тут ему вез­ло. Он начинал свою ли­те­ра­ту­ру, ко­гда еще бы­ли жи­вы на­стоя­щие мас­те­ра сло­ва-ху­дож­ни­ки, у ко­то­рых пре­ж­де все­го бы­ла своя соб­ст­вен­ная жи­во­пис­ная язы­ко­вая па­лит­ра. И ре­дак­то­ры по жур­на­лам и из­да­тель­ст­вам бы­ли то­гда не­мно­го дру­ги­ми. Встречал-встречал он то­гда та­ких "по­ло­ум­ных", с се­го­дняш­ней точки зре­ния, ре­дак­то­ров, ко­то­рые мог­ли и про­сле­зить­ся над стро­кой и вос­хи­тить­ся звучани­ем сло­ва, при­шед­ше­го к ним со стра­ни­цы бу­ду­щей кни­ги...

"Вот та­кой, ко­рот­кий, как зо­ло­той про­блеск, день сто­ит це­ло­го го­да жиз­ни в ас­фаль­то­вой ду­хо­те го­ро­дов..."

Он то­же учил­ся вос­хи­щать­ся вот та­ким стро­ем пи­са­тель­ской речи. Но Пау­стов­ский был не един­ст­вен­ным его учите­лем. За Пау­стов­ским при­шел к не­му Иван Бу­нин и, что ин­те­рес­но, при­вел за со­бой почему-то сра­зу Сер­гея Есе­ни­на:

Ты жи­ва еще, моя ста­руш­ка?

Жив и я. При­вет те­бе, при­вет!

Пусть стру­ит­ся над тво­ей из­буш­кой

Тот вечер­ний не­ска­зан­ный свет.

... Что здесь? Ка­кие не­обык­но­вен­ные фор­мы-на­ход­ки? А здесь, брат­цы, ду­ша — му­зы­ка ду­ши — до­б­рая, чис­тая му­зы­ка сло­ва, умею­щая и улы­бать­ся, и гру­стить, и пла­кать...

Нет, при всей сво­ей "за­жрав­шей­ся", как ска­жет Мо­ро­зов, жиз­ни, он не по­те­рял, по­ди, глав­но­го — дер­жит его еще, креп­ко дер­жит и даль­ше дер­жать бу­дет вот это, са­мое глав­ное — род­ное рус­ское сло­во, дос­тав­шее­ся ему, на­вер­ное, все-та­ки от са­мой зем­ли, от той зем­ли, на ко­то­рой жи­ли еще и его мать, и его отец.

Он ни­ко­гда не от­ри­цал дру­гую, не по­хо­жую на не­го, ли­те­ра­ту­ру. Ува­жал и Ман­дель­шта­ма, и Пас­тер­на­ка. Но бли­же ему, род­ней бы­ли Коль­цов, Ни­ки­тин, Есе­нин — здесь жи­ла, пе­ла, тер­за­лась, ис­ка­ла до­ро­гу к све­ту, счас­тью и прав­де са­ма рус­ская ду­ша.

... Вот, брат­цы, и все с ва­ши­ми га­зе­та­ми, ра­дио и те­ле­ви­де­ни­ем!

Ра­дио и те­ле­ви­де­ния Со­ко­лов бо­ял­ся еще боль­ше, чем га­зет. Га­зе­ты хоть гран­ки ино­гда по­ка­зы­ва­ли, хоть из­ве­ща­ли по­рой те­бя о те­бе, ис­ко­ре­жен­ном, из­на­си­ло­ван­ном, до­ве­ден­ном до га­зет­но­го идеа­ла, еще до встречи с чита­те­лем. А вот с ра­дио и те­ле­ви­де­ни­ем со­всем ни­ка­ких дел нель­зя бы­ло иметь. Ра­дио за­пи­шет те­бя, а по­том так под­стри­жет, вы­ре­жет, об­кор­на­ет, пе­ре­ста­вит ска­зан­ное то­бой с мес­та на ме­сто, что за го­ло­ву возь­мешь­ся: "Брат­цы, я это­го ни­ко­гда не го­во­рил!" Но позд­но сло­во не во­ро­бей: всем "брат­цам" свое из­ви­не­ние не при­не­сешь по те­ле­фо­ну — ра­дио мил­лио­ны слу­ша­ют.

Как-то при­ве­лось ему на­блю­дать ра­бо­ту ли­хо­го сто­лично­го ра­дио­жур­на­ли­ста в од­ном кол­хо­зе. Со­ко­лов был там по сво­им де­лам, а ге­ний Все­со­юз­но­го ра­дио явил­ся в кол­хоз с це­лью взять ин­тер­вью у ко­го-то из ме­ст­ных пе­ре­до­ви­ков. Но не­об­хо­ди­мый пе­ре­до­вик силь­но заи­кал­ся, и Со­ко­лов ни­как не мог пред­ста­вить се­бе это­го заи­каю­ще­го­ся ра­дио­ре­пор­та­жа. Свои со­мне­ния он вы­ска­зал ра­дио­жур­на­ли­сту. На что мо­ло­дой чело­век, воо­ру­жен­ный ре­пор­тер­ским маг­ни­то­фо­ном, уве­рен­но от­ве­тил:

— А заи­ка­ния не бу­дет — сни­мем!

Со­ко­лов не по­ве­рил и спе­ци­аль­но по­слу­шал зло­по­лучную пе­ре­дачу. Как пом­нит­ся, пе­ре­дача на­зы­ва­лась "Зем­ля в на­след­ст­во". И пе­ре­дача дей­ст­ви­тель­но не заи­ка­лась... "Заи­ка­ния не бу­дет — сни­мем!"

Ра­дио мог­ло снять аб­со­лют­но все. Но там хоть чело­ве­ка ли­цом лю­дям не пред­став­ля­ли, а по те­ле­ви­де­нию ви­дят те­бя все, мо­жет, и ждут от те­бя чего пут­но­го, а ты си­дишь и молчишь во вре­мя то­го же круг­ло­го сто­ла-дис­пу­та, ко­гда твои про­тив­ни­ки-оп­по­нен­ты кро­ют те­бя свои­ми ко­зы­ря­ми.

И та­кое бы­ло как-то у Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича... И круг­лый стол – дис­пут там был, где он пы­тал­ся, да и не толь­ко пы­тал­ся, а и го­во­рил, до­ка­зы­вал, от­стаи­вал пра­во рус­ско­го язы­ка быть и на стра­ни­цах ны­неш­них книг жи­вым, на­стоя­щим, а не сти­ли­зо­вать­ся и не сте­ри­ли­зо­вать­ся под что-то не­по­треб­ное для рус­ско­го чело­ве­ка. И его про­тив­ни­ки-оп­по­нен­ты, как ви­дел то­гда, во вре­мя за­пи­си, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, вы­ну­ж­де­ны бы­ли по­рой и за­щи­щать­ся, и оп­рав­ды­вать­ся...

Со­ко­лов уже до­воль­но по­ти­рал ру­ки — вот, мол, мы и вас, на­ко­нец, и дос­та­ли! А то, ви­дишь ли, нет для них ничего в есе­нин­ских строчках "Ты жи­ва еще, моя ста­руш­ка? Жив и я. При­вет те­бе, при­вет!" А у Ни­ки­ти­на, в его "Ру­си", мол, во­об­ще сплош­ной ве­ли­ко­дер­жав­ный вос­торг по час­ти рус­ских про­сто­ров — и это, мол, в то вре­мя, ко­гда на­род за­ды­хал­ся в це­пях кре­по­ст­но­го раб­ст­ва. Как, мол, мож­но бы­ло, не бу­дучи ярым мо­нар­хи­стом, пи­сать в то жут­кое вре­мя та­кие строчки:


Это ты, моя

Русь дер­жав­ная,

Моя ро­ди­на

Пра­во­слав­ная!


Со­ко­лов то­гда по­бед­но ждал свою те­ле­ви­зи­он­ную речь в за­щи­ту род­но­го сло­ва. У те­ле­ви­зо­ра усе­лись все вме­сте: и дочь, и же­на, и, ко­нечно он, Со­ко­лов Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ви­нов­ник со­бы­тия, почти осоз­нав­ший се­бя не­уст­ра­ши­мым бой­цом: “Бить­ся и мы вот начали — не все од­но­му Мо­ро­зо­ву мечами ма­хать! Сейчас вот уви­ди­те!"

И уви­де­ли его до­маш­ние, уви­дел он сам, уви­де­ли и все, кто смот­рел то­гда те­ле­пе­ре­дачу, ти­хо­го, смир­но­го, си­дя­ще­го, со­глас­но вы­слу­ши­ваю­ще­го сво­их учите­лей-на­став­ни­ков, пи­са­те­ля Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва, так почти и не от­крыв­ше­го рта за всю пе­ре­дачу... А они, его на­став­ни­ки-про­тив­ни­ки, по­лы­ха­ли во­всю.

Пом­нит­ся, он то­гда ку­да-то сра­зу зво­нил. Но де­ло бы­ло вечером и зво­нить бы­ло не­ку­да. А ут­ром, вы­брав из двух воз­мож­ных средств — сер­дечные ка­п­ли или конь­як — хо­ро­шую стоп­ку конь­я­ку, он усел­ся в свое глу­бо­кое, мяг­кое крес­ло и без кон­ца слу­шал "Го­ри, го­ри, моя звез­да..." Это ему обычно по­мо­га­ло чуть при­ту­шить го­ре-боль, ка­кое нет-нет да и вы­па­да­ло все же и на его, в об­щем-то, счас­т­ли­вых ли­те­ра­тур­ных пу­тях-до­ро­гах...

Вот и со­всем все про га­зе­ты, а вме­сте с ни­ми про ра­дио и те­ле­ви­де­ние...

... А Мо­ро­зов — мо­ло­дец — чита­ет прес­су, сле­дит за жиз­нью стра­ны и ми­ра. И при­ем­ничек, смот­ри, ка­кой-ни­ка­кой, а с ко­рот­ки­ми вол­на­ми име­ет­ся. Не­бось, что и из-за "бу­гра" сю­да до­хо­дит?.. Ему бы, Сер­гею Мо­ро­зо­ву, брат­цы ми­лые, в пре­зи­ден­ты бы! И пусть не всей стра­ны, а вот в пре­зи­ден­ты Рос­сии по­до­шел бы! Чес­т­ное сло­во! А я бы взял­ся ру­ко­во­дить его пред­вы­бор­ной кам­па­ни­ей. По­тре­бо­вал бы у те­ле­ви­де­ния пря­мой эфир и уго­во­рил бы всех го­ло­со­вать толь­ко за Сер­гея Ми­хай­ло­вича Мо­ро­зо­ва.

За­кончив с ка­на­ла­ми мас­со­вой ин­фор­ма­ции и с пред­вы­бор­ной кам­па­ни­ей в поль­зу бу­ду­ще­го Пре­зи­ден­та Рос­сии Сер­гея Мо­ро­зо­ва, Со­ко­лов все-та­ки раз­вер­нул об­ла­ст­ную га­зе­ту и за­гля­нул на ее по­след­нюю стра­ни­цу. И тут сра­зу уви­дел зна­ко­мое всем ав­то­мо­би­ли­стам сло­во — "ГАИ": "Гаи со­об­ща­ет".

Это бы­ло со­об­ще­ние Гос­ав­то­ин­спек­ции об­лас­ти за не­де­лю: столь­ко-то ава­рий, столь­ко-то по­гиб­ло лю­дей...

... Смот­ри-ка, как от­кро­вен­но! А ведь, по­жа­луй, и не врут здесь, в об­лас­ти — здесь все бо­лее или ме­нее на ви­ду, сра­зу и не сов­решь...

Тут Со­ко­лов вспом­нил свою не­дав­нюю по­езд­ку в За­пад­ную Гер­ма­нию – его по­тряс­ла то­гда ста­ти­сти­ка ав­то­до­рож­ных про­ис­ше­ст­вий: чуть ли не 80 ты­сяч уби­тых и по­ка­лечен­ных в год на до­ро­гах За­пад­ной Гер­ма­нии!

... За один год 80 ты­сяч чело­век, пе­ре­би­тых на шос­се! Брат­цы, да это же це­лая вой­на! Нет вой­ны, так лю­ди­шек ав­то­мо­би­ля­ми из­во­дят!.. А как у нас? Сколь­ко у нас жертв?

В Мо­ск­ве, сра­зу же по­сле За­пад­ной Гер­ма­нии, он по­ин­те­ре­со­вал­ся в раз­ных мес­тах, сколь­ко лю­дей гиб­нет у нас на до­ро­гах, но почти всю­ду на его во­прос толь­ко от­малчива­лись, и лишь один един­ст­вен­ный ми­ли­цей­ский чин, на­вер­ное, по­ни­мая его тре­вож­ный ин­те­рес к ги­бе­ли со­отечес­т­вен­ни­ков не на вой­не, нет, а в мир­ное вре­мя на шос­сей­ных до­ро­гах, от­ве­тил Со­ко­ло­ву бо­лее или ме­нее оп­ре­де­лен­но:

— Мно­го, очень мно­го! Почти, как на вой­не! Страш­но на­зы­вать циф­ры!

... Ес­ли это­го ми­ли­цей­ско­го ге­не­ра­ла не очень пу­га­ла циф­ра 80 ты­сяч за­пад­ных нем­цев, от­дан­ных ав­то­ма­ши­нам, то сколь­ко же "очень мно­го", по его сло­вам, у нас, в на­шей мно­го­мил­ли­он­ной стра­не?

Вско­ре Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу при­шлось ус­лы­шать почти о мил­лио­не со­гра­ж­дан, по­ги­баю­щих ка­ж­дый год от ал­ко­голь­ной на­пас­ти. Офи­ци­аль­ное ли­цо, при­во­див­шее эти циф­ры, оха­рак­те­ри­зо­ва­ло люд­ские по­те­ри стра­ны от ал­ко­го­ля почти так же, как тот ми­ли­цей­ский ге­не­рал оха­рак­те­ри­зо­вал по­те­ри на шос­се:

— Это, то­ва­ри­щи, мно­го, очень мно­го!

... Гос­по­ди бо­же мой, без вой­ны, го­ло­да, эпи­де­мий, при са­мом вро­де бы спра­вед­ли­вом со­ци­аль­ном строе на мил­лио­ны счита­ем ка­ж­дый год по­те­ри от ви­на и ав­то­мо­би­лей! Да что же это та­кое?! Что же за мор пал нынче на лю­дей?

И сно­ва к Со­ко­ло­ву, си­дя­ще­му за сто­лом у хо­лод­но­го са­мо­ва­ра, явил­ся ряд мо­гиль­ных хол­ми­ков, плечом к плечу, над четырь­мя мо­ло­ды­ми рус­ски­ми му­жи­ка­ми, пре­дан­ны­ми зем­ле здесь, со­всем ря­дом сейчас от не­го, от это­го ста­ро­го де­ре­вен­ско­го до­ма... Четы­ре му­жи­ка — и все пи­ли. Один уто­нул, дру­гой раз­бил­ся пья­ный на мо­то­цик­ле, тре­тий, как обь­яс­нил Мо­ро­зов, сго­рел от ви­на... Что это та­кое? На­вер­ное, чем-то силь­но бо­лел. И чет­вер­тый, стар­ший — серд­це ос­та­но­ви­лось... Вот они, на­ши еже­год­ные мил­лио­ны, здесь сло­жен­ные в зем­лю! Мил­лио­ны уби­тых без вся­кой вой­ны.И ни од­но­го мо­ло­до­го му­жи­ка в са­мой де­рев­не... Нет, по­стой, один ка­кой-то му­жик был вро­де?.. То­гда, воз­ле мо­то­цик­ла. Хро­мой.. Но опять не здо­ро­вый, не в си­ле и в го­рячем ра­бочем де­ле, а хро­мой, убо­гий...

И тут сно­ва яви­лись Со­ко­ло­ву строчки сти­хов его Сер­гея:


И идет без га­лош

Вся Рос­сия на под­ви­ги.

В вой­нах преж­них кон­ту­же­на,

Обез­но­же­на, вы­жив­шая,

За­ды­ми­лась про­сту­же­но

Над вспо­тев­ши­ми кры­ша­ми...


... Но это бы­ло то­гда, по­сле вой­ны — то­гда Рос­сии жить хо­те­лось! Хро­мые, обез­но­жен­ные, без га­лош, про­сту­жен­ные, но хо­те­лось жить! Лю­бить! Пло­дить­ся! О кры­шах, что до­ж­дя не про­пус­тят в дом, об обув­ке па­ца­нам, что­бы в шко­лу по хо­ло­ду хо­дить, мечта­лось!.. А что же те­перь-то?! А?!. И га­ло­ши вро­де бы всем вы­да­ны, и про­сту­да не у ка­ж­до­го, а вдруг при­ня­лись лю­ди са­ми по се­бе, без вся­кой вой­ны, гиб­нуть, по­ми­рать... Мил­лио­ны по­терь без свин­ца, го­ло­да, эпи­де­мий — это ка­ж­дый бо­жий год!.. Вы­жи­вем ли те­перь? А?

Уж ку­да, к ка­ким от­ве­там при­шел бы в сво­их, поя­вив­ших­ся здесь, в сто­ро­не от гром­ких сто­лиц, мыс­лях-во­про­сах наш Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, толь­ко дверь в дом вдруг рас­пах­ну­лась, и на по­ро­ге во­вре­мя поя­вил­ся свет Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов. Явил­ся, да и не явил­ся, а пря­мо-та­ки во­рвал­ся и сра­зу с во­про­сом:

— Ан­нуш­ка дав­но бы­ла?

— Кто-кто? — не по­няв сра­зу, пе­ре­спро­сил Со­ко­лов.

— Кто-кто — почта.

— Да, не­дав­но вро­де бы... Вот га­зе­ты те­бе, пись­мо, бан­ку с тво­ро­гом и сме­та­ной.

Но Мо­ро­зов ничего это­го уже не слы­шал — он уже вы­скочил об­рат­но из до­ма. Почти тут же под ок­ном грох­ну­ла ка­лит­ка — не стук­ну­ла, как от почты, а имен­но грох­ну­ла — и вверх, по го­ре, к до­му баб­ки Ва­си­ли­сы, бы­ст­ро — бы­ст­рее, чем не­дав­няя почта-Ан­нуш­ка, промчал­ся Мо­ро­зов.

... Смот­ри-ка, не ху­же почты бе­га­ет... Мо­ло­дец, мо­ло­дец — сбе­рег сер­дечко, как-то сбе­рег во всех бо­ях, — по­раз­мыш­лял Со­ко­лов по по­во­ду сво­его дру­га и сно­ва при­нял­ся изучать за­нят­ную чет­вер­тую по­ло­су об­ла­ст­ной га­зе­ты.

Бы­ла тут и та­кая руб­ри­ка "01; 02; 03" — это по час­ти все­воз­мож­ных про­ис­ше­ст­вий, но уже в бы­ту, а не на ав­то­мо­биль­ных до­ро­гах. И тут, в не­дель­ной свод­ке раз­ных про­ис­ше­ст­вий, яви­лись к не­му все­воз­мож­ные бе­ды-яз­вы се­го­дняш­них дней... Там-то на­пи­лись и со­жгли за­во­дскую мас­тер­скую. Там-то на­пи­лись и схва­ти­лись за ру­жья. Там-то ка­кие-то мо­ло­дые лю­ди за­бра­лись в свою соб­ст­вен­ную шко­лу и спер­ли от­ту­да му­зы­каль­ные ин­ст­ру­мен­ты и т.д. и т.п...

И сно­ва Со­ко­ло­ва ста­ли ок­ру­жать во­про­сы-со­мне­ния по час­ти воз­мож­но­сти стра­ны-на­ро­да вы­жить-вы­брать­ся из ны­неш­них бед­ст­вий — бес­про­свет­но­сти и бес­цель­но­сти, и ок­ру­жи­ли бы, по­жа­луй, со­всем, ес­ли бы на по­мощь к не­му не вер­нул­ся вско­ре его друг. Мо­ро­зов дог­нал все-та­ки почту и вручил ей свои гос­тин­цы — пой­ман­ную вчера щу­ку:

— Не бе­рет она ничего, ни­ка­ких де­нег за тот же тво­рог... Хоть и не про­шу, а все рав­но но­сит вся­кий раз. Вот и ста­ра­юсь хоть ка­кую ры­би­ну ей всу­нуть, — обь­яс­нил Мо­ро­зов свое бес­по­кой­ст­во по час­ти то­го, что почта-Ан­нуш­ка, Ан­на Алек­сан­д­ров­на, мог­ла в этот раз уй­ти из де­рев­ни без не­го.

— Я вот что, брат, здесь без те­бя раз­ду­мы­вал, — по­де­лил­ся в от­вет свои­ми со­мне­ния­ми Со­ко­лов. — Вы­жи­вем ли мы нынче? Стра­на? Рос­сия? Вы­жи­вем или уже нет, ко­гда столь­ко гиб­нет во­круг на­ро­да? По­сле вой­ны ведь жить всем хо­те­лось, строи­ли, ра­бо­та­ли, о чем-то зав­траш­нем ду­ма­ли... А се­го­дня? Смот­ри — кру­гом од­на по­ги­бель! Жизнь са­ма се­бя уби­ва­ет! Страш­но де­ла­ет­ся, Сер­гей, чес­т­ное сло­во, страш­но! А? Как ду­ма­ешь, вы­жи­вем ли?

— Вы­жи­вем, брат Ге­ор­гий, вы­жи­вем! — в от­вет на мил­лио­ны смер­тей, толь­ко что при­сту­пав­ших к Со­ко­ло­ву, лучезар­но улыб­нул­ся Мо­ро­зов. Вы­жи­вем! За­пи­ши это и за­пом­ни! Ты Ан­нуш­ку-почту ви­дел? Так вот — по­ка на Ру­си хоть од­на та­кая почта-Ан­нуш­ка бу­дет бе­гать через ле­са и сне­га к ста­ру­хам, все рав­но вы­жи­вем — бу­дет с ко­го при­мер брать!

Чес­т­но го­во­ря, Со­ко­лов сначала усом­нил­ся в оп­ти­миз­ме сво­его дру­га... Это он для не­го, рас­кис­ше­го, рас­стро­ив­ше­го­ся бы­ло по­сле сво­ей ут­рен­ней лег­ко­сти, оза­рил дом сво­ей улыб­кой-све­том... Но Мо­ро­зов про­дол­жал и уже со­всем серь­ез­но:

— Я те­бе, на­вер­ное, не рас­ска­зы­вал о ста­ри­ке, ко­то­рый не­по­да­ле­ку от ме­ня то­гда, в те мои лес­ные го­ды, ос­та­вал­ся один в вы­ве­зен­ной, спи­сан­ной бы­ло со­всем де­ре­вуш­ке... Все уе­ха­ли, а ста­рик сбе­жал на вре­мя эва­куа­ции в лес, до­ж­дал­ся там, ко­гда на­ше­ст­вие за­кончит­ся, вер­нул­ся до­мой и за­жил се­бе, как и пре­ж­де... И все бы ничего, ес­ли бы не по­ла­га­лось это­му ста­ри­ку еже­ме­сячно пен­сия. Ме­сяц к кон­цу — ста­ри­ку ка­кие-то руб­ли на та­бак, са­хар, хлеб да и при­хо­дят. Но при­хо­дят-то эти руб­ли сначала на почту. А почты на ту, вы­се­лен­ную, спи­сан­ную, де­ре­вуш­ку уже и нет — сня­ли от­ту­да почталь­о­на, уво­ли­ли... И бы­ла при том почто­вом от­де­ле­нии, ку­да пен­сия на ста­ри­ка при­хо­ди­ла, почталь­он­ка, мо­ло­день­кая та­кая, раз­бит­ная девчуш­ка — па­лец в рот не кла­ди, сло­вом, со­вре­мен­ная, бес­страш­ная мо­ло­дежь, но в от­личие от на­шей го­род­ской, все-та­ки к де­лу-хо­зяй­ст­ву с ма­лых лет приучен­ная. А то, что па­лец от­ку­сить мо­жет и почте­ние не ко вся­ко­му воз­рас­ту име­ет, это вро­де бы и не глав­ная бе­да — не ка­ж­дый воз­раст ны­не и почета осо­бо­го вро­де бы за­слу­жил... Так вот, эта девчуш­ка-почталь­он яви­лась до­мой, по­ве­си­ла на гвоздь свою почто­вую сум­ку и рас­ска­за­ла ма­те­ри со сме­хом: "Тут, мол, вот что вы­шло. Пен­сия при­шла на то­го ста­ри­ка, что в ле­су ле­ша­ком жить ос­тал­ся. Ну, на ме­ня все и гля­дят — мол, ты по­мо­ло­же — сбро­ди­ла бы к не­му в лес-то, снес­ла бы пен­сию чело­ве­ку. Су­ну­ли, ви­дишь ли, день­ги в сум­ку — зав­тра вер­ну об­рат­но. Не ви­де­ла, а то бы тут же вер­ну­ла. На­шли ду­ру — мне что, боль­ше дру­гих на­до — у ме­ня свой учас­ток. А жа­ле­ют де­да, так пусть са­ми и бре­дут".

— И весь этот за­ди­ри­стый мо­но­лог молча слу­ша­ла мать девчуш­ку, по­жи­лая жен­щи­на, быв­ший почталь­он, а ны­не за­слу­жен­ная пен­сио­нер­ка. По­слу­ша­ла, про­молчала, буд­то ми­мо ушей про­пус­ти­ла. А на­ут­ро дочь вста­ла — ни ма­те­ри, ни почто­вой сум­ки до­ма нет. И не бы­ло до позд­не­го вечера... И де­ва­ха, что шу­ст­ри­ла вчера пе­ред ма­те­рью, из­ве­лась вся – до­га­да­лась, ку­да ее сум­ка вме­сте с ма­те­рью на­пра­ви­лись. От­ра­бо­та­ла мо­ло­дая почталь­он­ка на сво­ем участ­ке, а там и в лес — ма­те­ри на­встречу... Где-то, на пол­до­ро­ге и встре­ти­лись ста­рая да но­вая почта. Встре­ти­лись, на­ре­ве­лись, по­ди, дочь у ма­те­ри сум­ку с плеча на свое плечо пе­ре­ве­си­ла — так и вер­ну­лись до­мой...

— Так вот, до тех пор, по­ка тот ста­рик не за­не­мог и не по­дал­ся в не­мо­щи сво­ей к лю­дям, девчуш­ка эта, почталь­он­ка, в не­му и бе­га­ла: и в снег, и в дождь — при­дет срок пен­сии, сум­ку через плечо, а в сум­ку-то и хле­ба ма­га­зин­но­го при­хва­тит, и бу­тыл­ку мо­ло­ка ря­дом по­ста­вит, еще ка­кие гос­тин­цы, и все это на се­бе, за так, без зар­пла­ты и пре­мии ста­ричку и сне­сет вме­сте с день­га­ми. И сне­сет-то ведь, по­ди, за все пят­на­дцать ки­ло­мет­ров: пят­на­дцать ту­да, а к вечеру пят­на­дцать об­рат­но... На­род там, в тех мес­тах на но­гу быстр был, хо­док.

— Вот те­бе и мо­ло­до-зе­ле­но! А есть при­ме­ры для под­ра­жа­ния — и доб­ро к до­б­ру по­тя­нет­ся. На­ша бе­да глав­ная, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, в том, что при­ме­ров чело­вечес­ко­го до­б­ра не по­ка­зы­ва­ем на­шим де­тиш­кам — нет у них свя­то­сти пе­ред гла­за­ми, вот они и не­сут­ся черт зна­ет ку­да. И бьют­ся, и гиб­нут, и скла­ды­ва­ют их, как ты го­во­ришь, мил­лио­на­ми в род­ную, но гру­ст­ную для них зем­лю... Вот те­бе и при­шла по­ру­ха-по­гибель от­то­го, что свя­той ого­нек до­б­ра, жив­ший в де­тиш­ках, не под­дер­жа­ли, по­га­си­ли. А доб­ро, свет у нас, на Ру­си, еще, брат, есть! Есть, и не толь­ко тут, у нас, Ан­нуш­ки-почталь­о­ны. Да и не толь­ко на почто­вой служ­бе...