Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   44

"И все-та­ки ос­та­ет­ся еще один во­прос: ре­гу­ли­ро­ва­ние ро­ж­дае­мо­сти и пра­во (ес­ли оно есть) вся­ко­го су­ще­ст­ва на жизнь. (Ведь Ва­нечку мож­но бы­ло бы и не ро­дить! А мож­но ли — есть ли на это пра­во?"

"Млад­ший сын у ме­ня рас­тет, по сви­де­тель­ст­ву же­ны, толь­ко по­то­му, что за сколь­ко-то лет до это­го она пре­рва­ла дру­гую бе­ре­мен­ность. Дол­жен был рас­ти тот ре­бе­нок. Но то­гда ро­дил­ся бы этот, по­сле­дыш?.. Еще до ро­ж­де­ния да­же род­ные лю­ди всту­па­ют в ост­рей­ший кон­фликт: ко­му из них жить. А мы все от­ри­ца­ем внут­ри­ви­до­вую борь­бу... И все-та­ки, от­ка­зав в пра­ве жить од­но­му, мы да­ли это пра­во дру­го­му. И этот, дру­гой, уже во­шел в нас всем со­бой, и без не­го не­мыс­ли­ма жизнь. И во­прос: тот или этот? Звучит сейчас, мяг­ко го­во­ря, не­уме­ст­но. Как лег­ко не рас­су­ж­дать!!! А ведь ве­ра с ее пе­ре­дачей Бо­гу всех слож­ных во­про­сов мог­ла бы и для ме­ня ре­шить почти все!.. И все-та­ки: а как же сам Ва­нечка?"

"Тра­ге­дия са­мо­го Тол­сто­го (боль в нем) мне по­нят­на, яс­на — это на­ка­за­ние. А Ва­нечка? За что ему му­ки в ожи­да­нии смер­ти? А мо­жет быть, та­кой ре­бе­нок и не ис­пы­та­ва­ет ни­ка­ких мук? Мо­жет быть, он уже ро­дит­ся без боль­шо­го же­ла­ния жить? От­сю­да не­дет­ская ус­та­лость от жиз­ни, ску­ка, ко­то­рые об­легчают смерть и в ста­рос­ти, — ты ус­тал, ты все про­жил, про­шел. Воз­мож­но, это и в бо­лее ран­нем воз­рас­те от фи­зичес­кой не­мо­щи и по­сто­ян­ных бо­лез­ней — тут чело­век мо­жет и не ис­пы­ты­вать осо­бой жа­ж­ды жиз­ни, ка­кую ис­пы­ты­ва­ем мы, знаю­щие жиз­ни вы­со­кую це­ну, уже встречав­шие­ся с ее ра­до­стя­ми — он вя­нет, как цве­ток, не ус­пев­ший рас­цве­сти".

"Толь­ко это рас­су­ж­де­ние спа­са­ет от осоз­на­ния тра­ге­дии уми­раю­ще­го (со­брав­ше­го­ся уми­рать) ре­бен­ка... А ес­ли ре­бе­нок был кре­пок и здо­ров, ес­ли ему очень нра­ви­лось жить, ес­ли в нем не бы­ла за­ло­же­на про­грам­ма ско­рой смер­ти ( случай, ко­гда вся физиология, включая пси­хи­ку, рассчита­на на очень ко­рот­кую жизнь), но вот смер­тель­ная бо­лезнь? Страш­но ли та­ко­му ре­бен­ку?"

"Мне бы­ло страш­но в 1945 го­ду, ко­гда я уз­нал о ско­рой атом­ной смер­ти (то­гда она под­но­си­лась не­из­беж­ной), — бы­ло страш­но, что я не до­жи­ву до взрос­лой жиз­ни и не уз­наю ее тай­ны. Это был, прав­да, не кричащий, но все-та­ки ужас. Он при­хо­дил ко мне вечером пе­ред сном, и я, не­ве­рую­щий, мо­лил пе­ред сном Бо­га, что­бы он дал мне жизнь. Это бы­ло в со­стоя­нии близ­кой (воз­мож­но, уже се­го­дня) смер­ти, не за­ви­ся­щей от мое­го же­ла­ния. Но все рав­но са­мый боль­шой страх смер­ти свя­зы­ваю я с бо­лее зре­лым воз­рас­том — это, ко­гда поя­ви­лась мысль, что жизнь про­жи­та, а так ничего и не сде­ла­но и сде­лать, увы, ра­нее за­ду­ман­ное не ус­пе­ешь... И сейчас я ду­маю о сво­ем кон­це — рассчиты­ваю вре­мя (да­же серь­ез­но) до 60 го­дов. Хо­те­лось бы до 70, что­бы как сле­ду­ет вы­рас­тить Леш­ку. Я удов­ле­тво­рен встречами с жиз­нью — я не хочу ничего не­обык­но­вен­но­го, боль­ше­го, чем я имел. Я не по­ни­маю лю­дей, ко­то­рые счита­ют ущерб­ной та­кую жизнь, ко­то­рая не ищет пу­тей к бо­гат­ст­ву. Но я и тут не хочу ни­ко­му ничего до­ка­зы­вать, ни­ко­му мстить, ни пе­ред кем из­ви­нять­ся. Про­сто мне на­до вре­мя, что­бы еще ра­зо­брать­ся в том, что мучало ме­ня все­гда: что же та­кое жизнь мыс­ля­ще­го су­ще­ст­ва? Для чего она имен­но та­кая, мыс­ля­щая жизнь?"

"Це­ле­со­об­раз­ность сво­ей се­го­дняш­ней жиз­ни я ви­жу толь­ко в ра­бо­те ра­ди де­тей — я за них в от­ве­те, толь­ко в ра­бо­те (ес­ли это мне дос­туп­но) для всех ос­таль­ных, что­бы все ос­таль­ные по­ня­ли, что их (их­них де­тей) ждет, ес­ли все ос­та­нет­ся на сво­их мес­тах! Я не ищу в жиз­ни ни­ка­ких удо­воль­ст­вий — свой жиз­нен­ный сти­мул я ви­жу толь­ко в тру­де (труд — день­ги для се­мьи плюс труд — учение всех, до ко­го мои ра­бо­ты дой­дут, вто­рая часть мое­го тру­да значитель­но боль­ше по объ­е­му). И в то же вре­мя я не ма­ши­на — не ав­то­мат без чувств. Ме­ня ра­ду­ет гар­мо­ния, крас­ки, зву­ки, дви­же­ние. Но все это мне в дос­тат­ке да­ет при­ро­да и мои мальчиш­ки. Ис­кус­ст­вен­ных сти­му­лов для удов­ле­тво­ре­ния сво­ей жиз­ни я не ищу — да они ма­ло вол­но­ва­ли ме­ня и рань­ше. Так что мой страх смер­ти се­го­дня — это не­же­ла­ние обор­вать ра­бо­ту, ко­то­рую я де­лаю с удо­воль­ст­ви­ем и ко­то­рую считаю нуж­ным про­дол­жить не толь­ко для се­бя. Ес­ли бы я был уве­рен, что моя ра­бо­та толь­ко для мое­го про­кор­ма и для раз­влечения лю­дей, я бы за жизнь не дер­жал­ся".

"Дер­жать­ся за жизнь ме­ня за­став­ля­ет еще моя нуж­ность сы­новь­ям, и пре­ж­де все­го Алеш­ке. Стар­ший сын фун­да­мен­таль­ней, ос­но­ва­тель­ней, му­ки мо­жет при­нять лю­бые почти стоичес­ки, он уже опер­ся о зем­лю твер­до, пра­виль­но. А Алеш­ка еще тре­бу­ет по­мо­щи. И лю­бовь его ко мне пу­га­ет — это не­от­пус­ка­ние ме­ня в ко­ман­ди­ров­ки, по­езд­ки, эти по­дар­ки в до­ро­гу (ручки, ри­сун­ки...). Чув­ст­ву­ет­ся, что его ду­шев­ный на­строй сейчас очень бли­зок к мо­ему на­строю — и толь­ко я тут лучше все­го пой­му его. Ра­ни­мость его чрез­вычай­но ве­ли­ка. Вот и ра­ди то­го, что­бы в дет­ст­ве не при­нять ему слиш­ком мно­го обид, я и дол­жен еще не­мно­го по­жить на Зем­ле. Да и во­об­ще, мы все вме­сте долж­ны еще по­быть, ведь толь­ко-толь­ко на­ла­жи­ва­ет­ся жизнь, толь­ко-толь­ко вы­лез­ли из дол­гов, из бес­квар­тир­но­сти, из ра­зу­то­сти и раз­де­то­сти, из нер­вот­ре­пок по из­да­тель­ст­вам и не­уве­рен­но­сти в зав­траш­ний день".

"Стран­но, но, по-мо­ему, глав­ной мо­ей иде­ей бы­ло — по­бо­роть в се­бе страх смер­ти. Сейчас я к это­му, воз­мож­но, под­хо­жу и де­ла­юсь сво­бод­ней... И про­ис­хо­дит это вме­сте с осоз­на­ни­ем ти­ши­ны (ра­бочей, де­ло­вой, без нер­вот­реп­ки) жиз­ни — я впер­вые мо­гу от­но­си­тель­но сво­бод­но ра­бо­тать, впер­вые мозг мой ра­бо­та­ет на ме­ня, на мои мыс­ли, и не от­вле­ка­ет­ся на от­ра­же­ние со­ци­аль­ных и бы­то­вых атак. И в этом со­стоя­нии спо­кой­ст­вия про­па­да­ет страх пе­ред смер­тью. Так, на­вер­ное, страх пе­ред смер­тью — это страх про­жить впус­тую, не­до­жить-не­до­де­лать, не ус­петь сде­лать что-то, не­до­жить- опо­здать, от­стать... А ведь это обычные жиз­нен­ные ка­те­го­рии. И ока­зы­ва­ет­ся, как про­сто дать лю­дям уве­рен­ное со­стоя­ние в жиз­ни. На­до толь­ко снять с них со­ци­аль­ную и бы­то­вую не­уве­рен­ность. Та­кое со­стоя­ние я рань­ше знал в лес­ных из­буш­ках на рыб­ном про­мыс­ле, ко­гда в из­буш­ку за­не­се­ны все про­дук­ты, вся снасть и про­мы­сел начат удачно — и ты зна­ешь, что ло­вить ры­бу мож­но еще дней 35-40 ( на это вре­мя хва­тит за­не­сен­ных в лес про­дук­тов). Та­кое же счас­тье, ви­ди­мо, ис­пы­ты­вал и кре­сть­я­нин воз­ле ухо­жен­ной паш­ни, ря­дом с сы­той ско­ти­ной — не на­до до­го­нять, от­ста­вать, нет стра­ха опо­здать, что-то не сде­лать. Ви­ди­мо, на­ши пред­ки, жив­шие на сво­ей зем­ле, бы­ли ду­хов­но крепче и уве­рен­ней стоя­ли на но­гах пре­ж­де все­го по причине здо­ро­вой об­ста­нов­ки сво­его тру­да и бы­та. А уж к это­му ма­те­ри­аль­но­му спо­кой­ст­вию, ви­ди­мо, до­бав­ля­лось и спо­кой­ст­вие от ве­ры в бес­смер­тие ду­ши! Глав­ное, что­бы шла твоя ра­бо­та, шла спо­кой­но, уве­рен­но к сво­ей боль­шой це­ли, изо дня в день... И страх-не­уве­рен­ность ухо­дит. В кон­це кон­цов за­дача чело­ве­ка — нор­маль­но про­жить на зем­ле и вы­пол­нить свой био­ло­гичес­кий долг. Нор­маль­но вы­пол­нить долг мож­но лишь в случае пси­хичес­ки нор­маль­но­го су­ще­ст­во­ва­ния, а это во мно­гом за­ви­сит от ду­хов­ной ор­га­ни­за­ции жиз­ни — для это­го и су­ще­ст­ву­ют идео­ло­гии, ре­ли­гии. За­дача этих "ин­ст­ру­мен­тов" — ор­га­ни­зо­вать ду­хов­ную жизнь лю­дей так, что­бы лю­ди ис­пы­ты­ва­ли со­гла­сие ма­те­рии и ду­ха".

Эти днев­ни­ко­вые за­пи­си Мо­ро­зов пом­нил, хра­нил в се­бе до сих пор и до сих пор не по­ста­вил по­ка к ним ни­ка­ких сво­их во­про­сов-со­мне­ний. От­вет­ст­вен­ность чело­ве­ка пе­ред жиз­нью обя­за­на быть! На то ему и дан ра­зум! На то он и су­ще­ст­во мыс­ля­щее! Жить од­ни­ми же­ла­ния­ми, по­хот­но, не ог­ра­ничивая же­ла­ния ра­зу­мом, — это не­дос­той­но чело­ве­ка, а сле­до­ва­тель­но, и ущерб­но. Ущерб­но не толь­ко для се­бя — для всех лю­дей, для твое­го био­ло­гичес­ко­го ви­да. И как на­по­ми­на­ние о та­кой воз­мож­ной ущерб­но­сти чело­вечес­ко­го ро­да, как на­ка­за­ние за не­сдер­жан­ную ра­зу­мом по­хоть и при­ни­мал Мо­ро­зов ка­ж­дую смерть ре­бен­ка...

Уж что бы­ло там до это­го — чью ви­ну, чей грех при­ни­мал на се­бя тот ти­хий мальчишечка, ко­то­рый все про­сил его, Мо­ро­зо­ва, пой­мать ему ма­лень­кую ры­беш­ку-са­лаж­ку, а по­том по­мер, буд­то толь­ко и ждал встречи с этой ра­до­ст­но-се­реб­ри­стой, но чуть жи­вой рыб­кой...

Бы­ло это в его сту­денчес­кие го­ды... Вой­на про­шла и начала за­бы­вать­ся, про­шло и тя­же­лое по­сле­во­ен­ное вре­мя с по­лу­го­лод­ным, ра­зу­тым и раз­де­тым дет­ст­вом, и, ка­за­лось, уже ничто боль­ше не при­не­сет с со­бой боль, ничто не по­се­лит в дет­ские гла­за не­дет­скую грусть. И в этом счас­т­ли­вом заб­ве­нии го­ря Мо­ро­зов встречал то­гда ка­ж­дый день толь­ко что начав­ше­го­ся те­п­ло­го ле­та.

Он жил то­гда в де­рев­не, у зна­ко­мых, на вы­со­ком бе­ре­гу ре­ки, вста­вал ра­но, еще до вос­хо­да солн­ца, до то­го, как де­ре­вен­ский пас­тух сво­им не­муд­рым рож­ком бу­дил ме­ст­ных ко­ров, брал удочки, чер­вей, при­го­тов­лен­ных с вечера, и, как ко­гда-то в дет­ст­ве, бо­си­ком по хо­лод­ной ро­се, об­жи­гая этой ро­сой бо­сые но­ги, спус­кал­ся в ти­ши­не ран­не­го ут­ра к ре­ке и ждал солн­це.

Солн­це ка­ж­дый день при­хо­ди­ло к не­му из го­лу­бо­го ту­ма­на, за­ли­вав­ше­го при­речные лу­га, и вся­кий раз при­но­си­ло с со­бой жи­вые, ве­се­лые крас­ки тем­ной ночной во­де. Мо­ро­зов по­ежи­вал­ся от ут­рен­не­го сы­ро­го хо­лод­ка и тер­пе­ли­во ждал, ко­гда солн­це под­ни­мет­ся еще вы­ше, рас­ста­нет­ся со­всем с ту­ма­ном и начнет по-лет­не­му при­гре­вать. То­гда он сни­мал ват­ник, ру­баш­ку и, буд­то по­сле це­лой вечнос­ти, про­ве­ден­ной в хо­ло­де и сы­ро­сти, со­би­рал в се­бя щед­рые сол­нечные лучи.

Ко­гда солн­це под­ни­ма­лось так вы­со­ко, что уже не гре­ло, а жгло, он со­би­рал удочки и шел до­мой. Через плечо у не­го, как хол­ще­вая тор­ба, за­пом­нив­шая­ся с во­ен­ных вре­мен, бы­ла пле­те­ная кор­зи­на с ры­бой. Он нес эту ры­бу в де­рев­ню и раз­да­вал ее всем, ко­му она бы­ла нуж­на.

В кор­зи­не бы­ли ле­щи, круп­ная плот­ва, крас­но­пер­ки, ино­гда по­па­да­лись ему и го­лов­ли, и язи. Все это бы­ла хо­ро­шая, бо­га­тая ры­ба, и Мо­ро­зов от­кро­вен­но ра­до­вал­ся, что его ры­ба мог­ла при­нес­ти лю­дям ра­дость.

Ры­бы то­гда в ре­ке бы­ло мно­го, но ее не­ко­му бы­ло ло­вить: му­жи­ки ос­та­лись там, на вой­не, а их де­тиш­ки-си­ро­ты еще не ус­пе­ли до­тя­нуть, до­ра­сти до на­стоя­щих до­бытчиков. Мо­ро­зов ос­тав­лял часть уло­ва в од­ном до­ме и не спе­ша шел к сле­дую­ще­му, за­ра­нее ви­дя и тут за­копчен­ный та­га­нок на ше­ст­ке рус­ской печи, ще­почки-лучин­ки, спо­ро го­ря­щие под боль­шой ско­во­ро­дой, где пу­зы­рит­ся и го­рит мо­ло­ко, на ко­то­ром хо­зяй­ка вот-вот бу­дет жа­рить ры­бу.

Мас­ла в де­рев­не в то вре­мя не бы­ло, и ры­бу жа­ри­ли на мо­ло­ке. Горь­ко­ва­тый за­пах под­го­рев­ше­го мо­ло­ка дос­та­вал­ся и ры­бе. И по­том дол­го эта горчащая ры­ба по­сле­во­ен­ной по­ры при­хо­ди­ла к Мо­ро­зо­ву вме­сте с па­мя­тью о том го­ре, ко­то­рое ко­гда-то вы­па­ло на до­лю рус­ской де­рев­ни.

Ка­ж­дый раз, про­хо­дя по де­рев­не к ре­ке и об­рат­но, Мо­ро­зов ви­дел не­боль­шой, ста­рень­кий до­миш­ко. Те­перь, зная бо­лее или ме­нее де­ре­вен­ские жи­ли­ща, он пред­став­лял се­бе, как труд­но бы­ло в том по­лу­жи­вом до­миш­ке встречать зим­ние хо­ло­да, а то­гда этот по­ко­сив­ший­ся "са­ра­юш­ко" ка­зал­ся ему лишь не­ве­се­лым, бро­шен­ным людь­ми жи­ли­щем, ко­то­рое все­гда хо­те­лось по­ско­рей ми­но­вать.

Так бы­ло и в тот раз... Он по­рав­нял­ся с пус­тым, гру­ст­но смот­рев­шим на де­ре­вен­скую ули­цу строе­ни­ем и уже ви­дел впе­ре­ди се­бя но­вый па­ли­сад­ник дру­го­го, жи­во­го и гром­ко­го до­ма, как кто-то ок­лик­нул его, да ок­лик­нул как-то не­обычно — ко­рот­ко и про­ся­ще:

— Пой­май са­лаж­ку...

Мо­ро­зов вздрог­нул и ог­ля­нул­ся — на крыль­це то­го са­мо­го до­ма-са­ра­юш­ки, ка­зав­ше­го­ся не­жи­вым, пус­тым, сто­ял кро­хот­ный чело­вечек-мальчишечка и про­тя­ги­вал в его сто­ро­ну ру­ку... Ру­ка почему-то бы­ла сжа­та в сла­бый ку­лачок, ко­то­рым мальчишечка буд­то что ука­зы­вал в сто­ро­не...

— Пой­май са­лаж­ку, — ус­лы­шал Мо­ро­зов еще раз и по­ра­зил­ся ху­дым, не по лет­не­му вре­ме­ни блед­ным ли­цом ре­бен­ка.

Кто и что вы­са­сы­ва­ло из этой чуть жи­вой жиз­ни по­след­ние жи­вые со­ки, ос­тав­ляя по­сле се­бя лишь мерт­вен­но-си­ний отек?..

Мо­ро­зов как-то спра­вил­ся с со­бой и, до­га­ды­ва­ясь, что бо­лез­нен­ный мальчон­ка про­сит у не­го ры­бы, пре­дос­та­вил ему вы­брать лю­бую. Он по­ста­вил свою пле­те­ную ры­бац­кую кор­зин­ку воз­ле крыль­ца стран­но­го до­ма и от­крыл крыш­ку: по­жа­луй­ста, вы­би­рай... Но мальчон­ка да­же не гля­нул ту­да, в кор­зин­ку, и сно­ва ти­хо по­вто­рил, про­тя­нув ку­да-то в сто­ро­ну свой чуть сжа­тый ку­лачиш­ко:

— Пой­май са­лаж­ку...

— Хо­ро­шо-хо­ро­шо! Пой­маю! Обя­за­тель­но пой­маю! — обе­щал Мо­ро­зов, рас­ста­ва­ясь с мальчон­кой-бы­лин­кой, ко­то­рый, ка­за­лось, по­качивал­ся от все­лив­шей­ся в не­го ка­кой-то злой не­мо­щи...

... А почему имен­но са­лаж­ку? — про­дол­жал тер­зать се­бя этим не­оп­ре­де­лен­ным во­про­сом Мо­ро­зов. — Почему не ка­ра­си­ка, ко­то­ро­го мож­но при­нес­ти мальчиш­ке жи­вым и пус­тить в бан­ку с во­дой? Почему, на­ко­нец, не окунь­ка-раз­бой­ни­ка в по­ло­са­той ру­ба­шечке? Почему имен­но са­лаж­ку, эту неж­ную, хруп­кую ры­беш­ку? Что бы­ло в ней, в этой ры­беш­ке еще, кро­ме ее ра­ни­мой неж­но­сти?..

В до­ме, ку­да за­шел он по­сле встречи с мальчон­кой, что­бы от­дать часть уло­ва, он не­гром­ко по­ин­те­ре­со­вал­ся: мол, чей этот стран­ный дом и есть ли у мальчон­ки-бе­до­ла­ги отец, мать?.. Ему дол­го не от­вечали, буд­то и не слы­ша­ли его во­про­са, и толь­ко по­том, ко­гда он еще раз и еще ти­ше спро­сил: “А есть ли у мальчон­ки ро­ди­те­ли?" — ему ко­рот­ко от­ве­ти­ли: “Есть-есть"... И все.

Ка­кая-то тя­же­лая тай­на ок­ру­жа­ла и дом, и то­го си­нюш­но­го мальчишечку-бы­лин­ку, ко­то­рый ок­лик­нул Мо­ро­зо­ва с крыль­ца... Значит, ви­дел до это­го... Вы­гля­ды­вал... Чего-то ждал. И толь­ко вот те­перь об­ра­тил­ся к не­му с прось­бой...

На сле­дую­щий день са­лаж­ку-ук­лей­ку пой­мать Мо­ро­зов не смог — на ре­ке был силь­ный ве­тер, и ук­лей­ки, ко­то­рые обычно раз­гу­ли­ва­ли воз­ле са­мой по­верх­но­сти, ку­да-то по­де­ва­лись. Но, пом­ня мальчишечку, он ра­зы­скал для не­го на бе­ре­гу боль­шую ра­ко­ви­ну без­зуб­ки, кра­си­вый ка­мень-го­лыш и да­же чер­тов па­лец. И все это вы­ло­жил пе­ред сво­им но­вым зна­ко­мым на сту­пень­ках крыль­ца — мол, вот так вот, са­лаж­ки по­ка нет, не пой­мал еще, а вот эти да­ры при­нес — мо­жет быть, те­бе от них ста­нет чуть ве­се­лей...

Мальчишечка молча смот­рел на при­не­сен­ные да­ры, все так же дер­жа впе­ре­ди се­бя сла­бень­кую ручон­ку кро­хот­ным ку­лачком-ку­лечком...

— А са­лаж­ку я те­бе пой­маю. Обя­за­тель­но пой­маю. Чес­т­ное сло­во.

Это "пой­май са­лаж­ку" пе­ре­вер­ну­ло то­гда в Мо­ро­зо­ве весь его лет­ний бла­жен­ный по­кой... Ему стыд­но бы­ло хо­дить по зем­ле, про­сы­пать­ся ут­ром, вста­вать здо­ро­вым и бод­рым с по­сте­ли, встречать яс­ный свет ут­рен­не­го солн­ца, пить, есть. Он не мог ра­до­вать­ся ничему, чему ра­до­вал­ся еще толь­ко вчера. На­вер­ное, впер­вые он ощу­щал то­гда в се­бе грех — грех здо­ро­вой, счас­т­ли­вой жиз­ни, грех пе­ред тем еле жи­вым су­ще­ст­вом в об­ли­ке ре­бен­ка, явив­шем­ся сю­да, в эти сол­нечные, счас­т­ли­вые дни, из дру­го­го, при­зрачно­го, не­жи­во­го ми­ра...

Этот дру­гой мир-при­зрак при­шел к Мо­ро­зо­ву еще в дет­ст­ве вме­сте с "Си­ней пти­цей" из Ху­до­же­ст­вен­но­го те­ат­ра. То­гда впер­вые и от­крыл­ся для не­го мир се­ро-го­лу­бых те­ней, и этот не­жи­вой мир цве­та под­си­нен­ной мар­ли с тех пор су­ще­ст­во­вал для не­го где-то ря­дом с ми­ром жи­вым, ре­аль­ным. Он за­став­лял Мо­ро­зо­ва-мальчиш­ку за­ду­мы­вать­ся, ос­та­нав­ли­вать­ся по­сре­ди его дет­ских игр, но до то­го дня, до той са­мой прось­бы-моль­бы "пой­май са­лаж­ку" не­жи­вой мир се­ро-го­лу­бых те­ней все-та­ки был где-то там, в сто­ро­не, в дру­гом мес­те, но не в двух ша­гах от не­го...

Са­лаж­ку Мо­ро­зов в кон­це кон­цов пой­мал и при­нес мальчон­ке не­сколь­ко ры­бок, ак­ку­рат­но пе­ре­ло­жен­ных тра­вой. Тот, чуть по­дав­шись впе­ред, до­тро­нул­ся до ус­нув­ших ры­бок ру­кой и ти­хо, буд­то толь­ко сам для се­бя, ска­зал:

— А они не­жи­вые...

Мо­ро­зов объ­яс­нил, что жи­вую са­лаж­ку сю­да не до­не­сти, что бы­ст­ры­ми и ве­се­лы­ми эти рыб­ки бы­ва­ют толь­ко в во­де, а без во­ды тут же за­сы­па­ют... Та­кие, мол, эти рыб­ки...

Мальчон­ка вро­де бы все по­нял, но, как по­ка­за­лось, Мо­ро­зо­ву, стал еще ти­ше.

Мо­ро­зо­ву хо­те­лось то­гда взять ре­бен­ка на ру­ки, от­не­сти к ре­ке, к жи­вой во­де, к ры­бам, к иг­рам его са­ла­жек-ук­ле­ек, и он от все­го серд­ца, же­лая это­му кро­хот­но­му чело­вечку до­б­ра, здо­ро­вья, тут же пред­ло­жил:

— А хочешь по­смот­реть на са­ла­жек в ре­ке?

И ус­лы­шал в от­вет ти­хое, но ка­те­го­ричное:

— Нет.

Что знал о се­бе этот ре­бе­нок-бе­до­ла­га? Кто ус­та­но­вил для не­го гра­ни­цей ми­ра вот это крыль­цо?.. Он ни­ко­гда не спус­кал­ся со сту­пе­нек на тра­ву... Мо­ро­зов все так же про­дол­жал но­сить и но­сить с ре­ки са­мые раз­ные да­ры, и ему ка­за­лось, что в те ми­ну­ты, ко­гда эти да­ры он рас­кла­ды­вал по сту­пень­кам крыль­ца, мальчон­ка вро­де бы чуть ожи­вал и на это вре­мя с его ли­ца уби­ра­лась прочь не­жи­вая си­не­ва...

Но од­на­ж­ды мальчон­ки на крыль­це Мо­ро­зов не встре­тил. Про­шел еще день, за­тем — дру­гой, и его ох­ва­ти­ла тре­во­га...

А еще через день он уви­дел, что ок­на до­ми­ка-са­ра­юш­ки за­ко­лочены, за­ко­лочены на­ско­ро, крест на крест, как за­ка­лачива­ют ок­на по­след­ний раз в том до­ме, в ко­то­рый уже ни­ко­гда не вер­нут­ся.

А по­том, уже пе­ред отъ­ез­дом до­мой, на сель­ском клад­би­ще, воз­ле раз­ва­лин церк­ви, встре­тил он не­боль­шой мо­гиль­ный хол­мик, на­сы­пан­ный яв­но над дет­ской мо­гил­кой — на­сы­пан­ный со­всем не­дав­но. Ка­кая-то, со­гну­тая в три по­ги­бе­ли ста­руш­ка, что-то шеп­тав­шая до это­го кам­ням быв­ше­го хра­ма, объ­яс­ни­ла ему, что в той ма­лень­кой мо­гил­ке, так и есть, по­ко­ит­ся ди­тя — не­дав­но по­хо­ро­не­но, а ро­ди­те­ли пре­ста­вив­ше­го­ся мла­ден­ца, мол, ку­да-то по­сле по­хо­рон про­па­ли...

Чьи гре­хи? Ка­кие бе­ды дос­та­лись это­му ни в чем не по­вин­но­му ма­лень­ко­му чело­ве­ку, про­сив­ше­го его "пой­май са­лаж­ку"?..

Это "пой­май са­лаж­ку" то­же жи­ло в нем по­сто­ян­но, вме­сте со смер­тью Ва­нечки Тол­сто­го, и жи­ло осо­бен­но боль­но, ко­гда труд­но под­рас­тал его млад­ший сы­ниш­ка...

Сы­ниш­ке, ви­ди­мо, по на­след­ст­ву дос­та­лись от не­го сла­бые лег­кие. Он час­то и по­дол­гу бо­лел, каш­лял. Как мог, Мо­ро­зов вы­зво­лял его из этой бе­ды. Тот же де­ре­вен­ский дом с рус­ской печью, дом на бе­ре­гу озе­ра сре­ди здо­ро­вья со­сно­вых ле­сов и та же ба­ня с су­хим, здо­ро­вым, жа­ром поя­ви­лись у не­го здесь пре­ж­де все­го из-за млад­ше­го сы­на.

То­гда, в пер­вый их год здесь, в этом де­ре­вен­ском до­ме, у Мо­ро­зо­ва еще не бы­ло ба­ни, а от ста­рых, сы­рых пар­ных бань, что до­жи­ва­ли в этой де­ре­вуш­ке свои по­след­ние дни вме­сте со свои­ми хо­зяе­ва­ми, сы­ниш­ке бы­ло еще ху­же, и они мы­ли его до­ма, у печи, а за­тем вы­мы­то­го, ра­зо­гре­то­го то­пя­щей­ся печью, ук­ла­ды­ва­ли еще и свер­ху на те­п­лую печь под­су­шить­ся-по­дог­реть­ся. И мальчиш­ка, по­ки­нув­ший го­род с его са­мы­ми раз­ны­ми ал­лер­гия­ми и гря­зью, на­пи­тав­ши­ми со­бой го­род­ской воз­дух, под­ни­мал­ся, при­хо­дил в се­бя здесь пря­мо на гла­зах. Но еще был очень худ и слаб...

Вот та­кой ху­день­кой, сла­бень­кой бы­лин­кой-тра­вин­кой и сто­ял как-то его млад­ший сы­ниш­ка на бе­ре­гу, про­во­жая от­ца на ры­бал­ку... Мо­ро­зов ве­се­ло мах­нул сы­ну ру­кой — мол, ско­ро вер­нусь с уло­вом, а тот, вдруг сде­лав­шись гру­ст­ным и про­тя­нув в сто­ро­ну от­ца сла­бую ручон­ку с чуть сжа­тым ку­лачком-ку­лечком, не­гром­ко по­про­сил:

— Пой­май са­лаж­ку...

Все, ко­гда-то встречен­ное, пе­ре­жи­тое горь­ко и глу­бо­ко, яви­лось к Мо­ро­зо­ву вновь... "Пой­май са­лаж­ку..." От­ку­да это? В предчув­ст­вии чего?..

И дол­го по­том, до тех пор, по­ка млад­ший сын не под­рос, не ок­реп так, что почти на рав­ных во­рочал с от­цом по хо­зяй­ст­ву, тре­вож­но вспо­ми­нал Мо­ро­зов эту ручон­ку, чуть сжа­тую в ку­лачок, и эту гру­ст­ную прось­бу: "Пой­май са­лаж­ку..."

— Д-дядь С-се­жа, ты ж-жи­вой? — Мо­ро­зов ус­лы­шал го­лос Мить­ки и почув­ст­во­вал его жи­вую ла­дош­ку в сво­ей ру­ке. Мальчон­ка во­вре­мя по­бес­по­ко­ил его, от­ве­дя от горь­ких вос­по­ми­на­ний...

...Ну и Мить­ка! Ну, и па­рень рас­тет! Сколь­ко в нем ду­ши, чув­ст­ва. И как по­ни­ма­ет твои тре­во­ги! Дру­гой раз все молчит и молчит. Спро­сишь его: “Что молчишь?" А он те­бе и от­ве­тит: "Не стал ме­шать — ты ду­мал!" Вот и все...

...Что с то­бой, Мить­ка, до­ро­гой мой чело­вечек, бу­дет по­том? Кто удер­жит в те­бе твой се­го­дняш­ний свет? Кто по­мо­жет те­бе от­сто­ять твою чис­тую ду­шу ото всей той гря­зи, что уже уго­то­ва­на те­бе в жиз­ни? Кто ог­ра­дит?.. Мать?.. Мать сла­ба, за­мучена жиз­нью и мужь­я­ми-пья­ни­ца­ми... Один пил — еле спас­лась. Де­тей мерт­вых ро­жа­ла. Би­та бы­ла не раз. Лад­но — этот уб­рал­ся сам на тот свет. На вто­ро­го опять "по­вез­ло" — опять пьянь рва­ная. И как эта пьянь зна­ет, к ка­кой ба­бе при­ле­пить­ся? Ведь мать у те­бя, Мить­ка, зо­ло­то, тру­же­ни­ца, бе­реж­ли­ви­ца — лю­бо­го, ка­жет­ся, сбе­ре­жет, вы­хо­дит... А вот му­жья до­би­ли. И рас­тешь ты те­перь, бра­тец мой, си­ро­той при еле жи­вой ма­те­ри. По­жа­леть-то мать по­жа­ле­ет. Но за­сту­пит­ся ли?..