Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   44

... Эх, ту­да бы, в раз­ные Ев­ро­пы, вме­сто ме­ня да са­мо­го Сер­гея. А то ведь, по­ди, ско­ро за его се­го­дняш­нее эко­ло­гичес­кое пе­ту­ше­ние и речи эко­ло­гичес­кие за­ста­вят про­из­но­сить, да и по всем га­зе­там объ­я­вят Г.Со­ко­ло­ва как пер­во­го со­вет­ско­го пи­са­те­ля-эко­ло­га... Все мо­жет быть. Но срам-то ка­кой! Во­ру­ем чужие оде­ж­ды, ря­дим­ся в них... А для чего?

Со­ко­лов вы­пил с ла­до­ни во­ду, про­вел влаж­ной ла­до­нью по ще­ке и по­тя­нул­ся к чех­лу со сна­стя­ми...

Мол­ния чех­ла лег­ко ра­зо­шлась, вслед за ней пла­сти­ко­вый фут­ляр рас­пал­ся на две по­ло­вин­ки, как стручок го­ро­ха, и пе­ред изум­лен­ны­ми зри­те­ля­ми, ес­ли бы та­ко­вые здесь ока­за­лись, пред­ста­ло во всем сво­ем ве­ли­ко­ле­пии все то ору­жие-снасть, ка­кое при­го­то­вил для здеш­них вод наш ры­бо­лов-спорт­смен.

Сло­во­сочета­ние "ры­бо­лов-спорт­смен" Со­ко­лов не лю­бил, хо­тя во всех его, да­же са­мых ста­рин­ных кни­гах по рыб­ной лов­ле сло­во "спорт­смен" ря­дом с "ры­бо­ло­вом-лю­би­те­лем" обя­за­тель­но упот­реб­ля­лось и сам "ры­бо­лов-спорт­смен" звучало там гор­до, изы­скан­но, под­ни­ма­ясь вро­де бы в сво­ей бес­ко­ры­ст­ной стра­сти вы­со­ко над про­сты­ми до­бытчика­ми. "Ры­бо­лов-спорт­смен" впол­не уст­раи­ва­ло Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича и те­перь, и на вы­вес­ке ры­бо­лов­но­го ма­га­зи­на, и на об­лож­ках аль­ма­на­хов, ко­то­рые ис­прав­но, из го­да в год, вы­хо­ди­ли в мо­с­ков­ском физ­куль­тур­ном из­да­тель­ст­ве.

К аль­ма­на­хам "Ры­бо­лов-спорт­смен" Со­ко­лов во­об­ще от­но­сил­ся рев­но­ст­но, хо­тя ни од­ной сво­ей строчки в зре­лом воз­рас­те ту­да не пред­ла­гал. Он хра­нил до­ма все но­ме­ра "Ры­бо­ло­ва-спорт­сме­на", начиная с са­мо­го пер­во­го, со­став­лен­но­го мо­с­ков­ским ры­бо­лов­ным об­ще­ст­вом и уви­дев­ше­го свет еще в 1948 го­ду. Эта не­боль­шая кни­жечка в се­ро-си­ней об­лож­ке с вы­тес­нен­ной на ней щу­кой дос­та­лась еще Со­ко­ло­ву-мальчиш­ке. Ах, сколь­ко раз со­гре­вал он се­бя этой кни­жечкой, пе­речиты­вая здесь без кон­ца "Не­сколь­ко слов об уже­нии ры­бы" Кон­стан­ти­на Ге­ор­гие­вича Пау­стов­ско­го...

"И я по­ду­мал, что вот та­кой, ко­рот­кий, как зо­ло­той про­блеск, день сто­ит це­ло­го го­да жиз­ни в ас­фаль­то­вой ду­хо­те го­ро­дов", — чес­т­ное сло­во, это для не­го, толь­ко для не­го бы­ли на­пи­са­ны эти вол­шеб­ные строчки...

Сейчас это уже про­шлое де­ло, но мечта­лось ему ко­гда-то пи­сать для это­го аль­ма­на­ха, пи­сать так, как пи­сал сам Пау­стов­ский... А ведь пи­сал, про­бо­вал, по­сы­лал в аль­ма­нах, и са­мо­му Кон­стан­ти­ну Ге­ор­гие­вичу по­сы­лал. Но аль­ма­нах его не при­знал, а Пау­стов­ский про­сто не от­ве­тил... Мо­жет быть, по­это­му и нет у не­го ни од­но­го ры­бо­лов­но­го рас­ска­за?... Нет, все-та­ки не по­это­му — встреча с во­дой для не­го до сих пор "зо­ло­той про­блеск", тай­на, его соб­ст­вен­ная тай­на, ко­то­рой он не мо­жет ни­как по­де­лить­ся с дру­гим. Всем мо­жет по­де­лить­ся, а этим днем на во­де не мо­жет, нет. "Зо­ло­той про­блеск" он ос­та­вил толь­ко се­бе од­но­му... А как он рвал­ся всю жизнь к это­му зо­ло­то­му счас­тью, как мечтал-стра­дал по сво­им преж­ним ре­кам и озе­рам уже за­ня­тый, за­гру­жен­ный, ок­ру­жен­ный ины­ми, буд­ни­ми дня­ми!

Да, "ры­бо­лов-спорт­смен" для аль­ма­на­ха Со­ко­лов ос­тав­лял, но вот к се­бе, осо­бен­но в по­след­нее вре­мя, это на­зва­ние при­ло­жить не мог, ибо его уже­ние ры­бы, его рыб­ная лов­ля ни­как не мог­ли мир­но со­сед­ст­во­вать с тем спор­том, ко­то­рый за­брал­ся уже и сю­да, к его ре­кам и озе­рам.

Спорт Со­ко­лов не­до­люб­ли­вал, и толь­ко за его не­ук­ро­ти­мое стрем­ле­ние к "пре­де­лу воз­мож­но­стей чело­ве­ка". А что, ес­ли дос­тиг­нуть это­го пре­де­ла? Что то­гда?.. А ведь мно­гие спорт­сме­ны, ко­то­рых он хо­ро­шо знал, дос­ти­га­ли сво­его пре­де­ла и, увы, пе­ре­хо­ди­ли за чер­ту той са­мой жиз­ни, ко­то­рая бы­ла от­пу­ще­на чело­ве­ку все­го один раз и про­жить ко­то­рую мож­но бы­ло бы дос­та­точно счас­т­ли­во, не ка­леча се­бя ра­ди ми­нут сла­вы.

Ко­нечно, ры­бо­ло­вы-спорт­сме­ны, со­рев­ную­щие­ся, на­при­мер, в до­быче ук­лей­ки, вряд ли ос­та­вят се­бе на па­мять о сво­ем спор­те по­ка­лечен­ные ру­ки и но­ги, но азарт, страсть спор­та к "пре­де­лу воз­мож­но­стей" бы­ли и здесь, и здесь, как ви­де­лось Со­ко­ло­ву, они не­сли с со­бой толь­ко раз­ру­ше­ние. Но это раз­ру­ше­ние в случае ры­бо­лов­но­го спор­та ад­ре­со­ва­лось не са­мим спорт­сме­нам, а во­де, ры­бе... Да по­су­ди­те са­ми. От­пус­ка­ет­ся ры­бо­ло­ву-спорт­сме­ну оп­ре­де­лен­ное вре­мя на лов­лю и раз­ре­ша­ет­ся за это вре­мя пой­мать пять ки­ло­грам­мов ры­бы. Не боль­ше, нет — пра­ви­ла по стра­не та­кие: ка­ж­дый ры­бо­лов-лю­би­тель мо­жет пой­мать в день не бо­лее пя­ти ки­ло­грам­мов. Считай­те, что на со­рев­но­ва­ни­ях пра­ви­ла рыб­ной лов­ли со­блю­де­ны. По­ря­док!.. Но вся хит­рость ры­бо­ло­ва-спорт­сме­на и за­ключает­ся в том, что­бы эти доз­во­лен­ные пять ки­ло­грам­мов до­бы­вать за ми­ни­маль­ный срок: пой­ма­ешь свои пять ки­ло­грам­мов и тут же бе­ги к судь­ям в на­де­ж­де, что ты ото­ва­рил­ся пер­вым. И все ра­ди то­го, что­бы с мак­си­маль­ной ско­ро­стью из­вес­ти по­ло­жен­ное ко­личес­т­во ры­беш­ки... И ведь тре­ни­ру­ют­ся, учат­ся не те­рять вре­ме­ни ни на что бо­лее, кро­ме вы­тя­ги­ва­ния из во­ды несчас­т­ных ук­ле­ек.

Не раз ви­дел Со­ко­лов та­кие со­рев­но­ва­ния, знал и са­мых вы­даю­щих­ся мас­те­ров по из­бие­нию ры­бы, и, увы, не бы­ло там, у этих со­вер­шен­ных "спорт­сме­нов", дос­тиг­ших "пре­де­лов воз­мож­но­го", ни вос­хо­дов, ни за­ка­тов солн­ца, не бы­ло ни ут­рен­них ту­ма­нов, ни па­мя­ти о ско­ром лет­нем до­ж­де, бе­гу­щем к те­бе по во­де с про­ти­во­по­лож­но­го бе­ре­га... А ес­ли и бы­ло что-то из об­лас­ти ме­тео­ро­ло­гии, то обя­за­тель­но с оп­ре­де­ле­ни­ем "удоб­ный" или "не­удоб­ный", на­при­мер, ве­тер для за­бро­са сна­сти.

... Ужас ка­кой-то! А ведь тре­ни­ру­ют и здесь ко­ман­ды. Кор­мят, по­ят, и не как лю­дей, а по осо­бым ре­цеп­там, что­бы все си­лы на до­бычу. Зва­ния мас­те­ров спор­та да­ют, во­до­емы для тре­ни­ро­вок вы­де­ля­ют — да еще в за­прет­ных мес­тах, да еще в за­прет­ное вре­мя. И ра­ди чего?.. Возь­ми­те на­хлыст, спин­нинг на ста­дио­не — это же пре­крас­но! За­бро­сы на даль­ность, на точность!.. А су­ма­сше­ст­вие со спин­нин­гом в ру­ках на во­де, гон­ка за по­ло­жен­ны­ми пя­тью ки­ло­грам­ма­ми? Зачем это? Что вос­пи­ты­ва­ет?.. "Спорт — вос­пи­та­ние сме­ло­сти и бла­го­род­ст­ва!" — есть и та­кой ло­зунг, но бла­го­род­ст­ва-то в из­бие­нии тще­душ­ной ук­лей­ки ни­ка­ко­го и быть не мо­жет... Ну, а по час­ти сме­ло­сти, си­лы?.. И за эти­ми качес­т­ва­ми со­всем не­обя­за­тель­но к на­шим и так уже по­лу­жи­вым во­до­емам яв­лять­ся. За сме­ло­стью в бокс идут, в борь­бу, с трам­пли­на на лы­жах пры­га­ют. А то на­шли сме­лость и си­лу... Си­дит се­бе от­корм­лен­ный дя­дя, мне под стать, на стульчике у во­ды, ря­дом вее­ром удочки, от са­мых длин­ных до са­мых ко­рот­ких — это, что­бы под ру­кой бы­ла ско­рая на лов­лю снасть: ря­дом ры­ба, хва­тай ко­рот­кую удочку — ею ско­рей ры­беш­ку на бе­рег дос­та­вишь...А воз­ле удочек ро­гат­ка. Да-да, та са­мая, ка­кие в шко­ле у них от­би­ра­ли, что­бы не па­ли­ли они из ро­га­ток по во­робь­ям. Толь­ко те­перь ры­бо­ло­вы-спорт­сме­ны па­лят из ро­га­ток при­корм­кой для ры­бы: ска­та­ют при­корм­ку ша­ри­ком и из ро­гат­ки ее на са­мую се­ре­ди­ну. Ры­беш­ка там кру­тит­ся, по­бли­же по­ка не под­хо­дит, не ин­те­ре­су­ет­ся твои­ми крючка­ми. Ты ей тут ша­рик при­корм­ки из ро­гат­ки и дос­та­вишь. А по­том еще и еще, но вся­кий раз все бли­же и бли­же — так ры­беш­ку к крючкам и под­ма­нишь... Спорт? Сме­лость? Бла­го­род­ст­во? Пре­дел воз­мож­но­сти?.. Нет, брат­цы, про­сти­те и уволь­те — быть ры­бо­ло­вом-спорт­сме­ном нынче ни­как не мо­гу. Ры­бо­лов я — и все тут!

Спин­нинг, чуть под­лин­ней с не­боль­шой ни­ке­ли­ро­ван­ной блес­ной "про­фес­сор" ле­жал по­ка на се­де­лыш­ке в лод­ке. Эту ко­леб­лю­щую­ся блес­ну Со­ко­лов очень лю­бил, лю­бил ее уди­ви­тель­ную иг­ру: его "про­фес­сор", по­пав в во­ду, не ухо­дил в сто­ро­ну, не ны­рял, а опус­кал­ся на дно плаш­мя и стро­го вер­ти­каль­но, час­то-­час­то по­качива­ясь и дро­жа. Та­кая иг­ра-па­де­ние с дро­жью дей­ст­во­ва­ла на щук без­от­каз­но, и час­тень­ко эти зу­ба­стые охот­ни­ки тут же пе­ре­хва­ты­ва­ли па­даю­щую блес­ну, не да­вая ей опус­тить­ся на дно.

Дру­гой спин­нинг, чуть по­ко­роче, Со­ко­лов ос­на­стил жел­тым, с тре­мя крас­ны­ми точечка­ми вра­щаю­щим­ся ле­пе­ст­ком — "меп­сом". Это на оку­ня. Толь­ко что при­вя­зан­ный "меп­сик" он опус­тил в во­ду у са­мой лод­ки, что­бы по­смот­реть, как ве­дет се­бя блес­на в во­де, за­тем по­вел блес­ну кончиком уди­ли­ща сначала от се­бя. И толь­ко-толь­ко со­брал­ся вер­нуть блес­ну об­рат­но, к се­бе, как из-под лод­ки стре­лой вы­скочила не­боль­шая щучка и за­мер­ла на мес­те, сжав челю­стя­ми иг­ру­шечный "меп­сик".

В не­под­виж­но­сти ры­ба ос­та­ва­лась не­дол­го и уже со­бра­лась вме­сте с до­бычей улиз­нуть в глу­би­ну, как Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич опом­нил­ся и лов­ко под­хва­тил щучку под­сачком.

— Ну, глу­пая! Ну, зачем те­бе эта же­лез­ка? — при­го­ва­ри­вал Со­ко­лов, ос­то­рож­но, что­бы не по­вре­дить ры­бу, вы­ни­мая с по­мо­щью зев­ни­ка и экс­трак­то­ра впив­ший­ся в пасть трой­ник.

— Ну, и дур­на же ты, под­руж­ка. И что те­бя сю­да ко мне, под лод­ку за­ма­ни­ло? На­вер­ное, ду­ма­ла, что я здесь бу­ду плот­вичек и окунь­ков ло­вить? Мол, я их вы­ма­ни­ваю из тра­вы на чис­тую во­ду, а ты их тут и цап-ца­рап... Ну, твое счас­тье, ми­лая, что я не до­бытчик и не ры­бо­лов-спорт­смен. Бе­ги-ка об­рат­но да пе­ре­дай ро­ди­те­лям, что­бы они те­бя од­ну на про­гул­ку боль­ше не от­пус­ка­ли, — с эти­ми сло­ва­ми Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич раз­жал ру­ку и пе­ре­дал щучку озе­ру. Та сно­ва, как при уда­ре по блес­не, не­мно­го по­стоя­ла на мес­те, а за­тем не спе­ша уб­ра­лась опять под лод­ку.

— Нет, брат­цы, этот стран­ный эк­зем­п­ляр мо­жет по­вто­рить здесь все за­но­во. На­до от­сю­да ку­да-то уп­лы­вать, — и Со­ко­лов взял­ся за вес­ла.

По озе­ру там и там тем­но-зе­ле­ны­ми кру­жев­ны­ми ост­ро­ва­ми ле­жа­ли ков­ры из ли­сть­ев ку­быш­ки и бе­лой ли­лии. Позд­ние, дав­но встре­тив­шие­ся и уже почти про­во­див­шие свое ле­то, жел­тые ку­быш­ки ред­ко и туск­ло по­свечива­ли сре­ди ли­сть­ев-блю­дец. Тут же Со­ко­лов рас­смот­рел и тя­же­лые зе­ле­ные бу­то­ны бе­лых ли­лий — у мно­гих бу­то­нов из-под зе­ле­ных ство­рок уже про­гля­ды­ва­ли края бе­лых ле­пе­ст­ков: вот-вот дол­жен был на­сту­пить час, ко­гда все ли­лии озе­ра ра­зом про­бу­дят­ся и ук­ра­сят ут­рен­нюю во­ду бе­лы­ми, до­ро­ги­ми цве­та­ми.

Ме­ж­ду ков­ров-ост­ро­вов, со­б­ран­ных из ли­сть­ев ку­бы­шек и ли­лий, Со­ко­лов ус­мот­рел про­хо­ды-ко­ри­дорчики, вро­де бы со­всем чис­тые от тра­вы. Тут-то, у та­ко­го про­хо­да-ко­ри­дорчика, он и ос­та­но­вил лод­ку... Не­боль­шой, но уве­си­стый "меп­сик" лег­ко по­тя­нул за со­бой с ка­туш­ки тон­кую лес­ку и не­гром­ко лег на во­ду. Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич не стал ждать, ко­гда блес­на опус­тит­ся на дно: кто зна­ет, ка­кое тут дно, за­це­пит­ся блес­на, ис­пор­тит ко­ри­дор — лег­ко под­толк­нув кончиком уди­ли­ща "меп­сик" вверх, он при­нял­ся, не то­ро­пясь вра­щать ручку ка­туш­ки...

"Мепс" шел уп­ря­мо, со­про­тив­ля­ясь, буд­то ни­как не же­лал воз­вра­щать­ся об­рат­но к лод­ке. Уп­ря­мой бле­сен­ке дро­жью от­зы­вал­ся и кончик уди­ли­ща. Пол­пу­ти к лод­ке прой­де­но. Ко­ри­дорчик ме­ж­ду дву­мя ков­ра­ми из ли­сть­ев ни­как не ото­звал­ся, не от­ве­тил. И ко­гда Со­ко­лов уже ду­мал о том, ка­кой ко­ри­дорчик про­ве­рить сле­дую­щим, блес­на с хо­ду на­ткну­лась на что-то в во­де, уди­ли­ще рез­ко кив­ну­ло вниз, а ка­туш­ка писк­ля­во за­тре­ща­ла тор­мо­зом...

За­цеп? Ко­ря­га?.. На­вер­ное, он все-та­ки не стал бы рез­ко под­се­кать, а толь­ко по­про­бо­вал бы по­тя­нуть лес­ку на се­бя уди­ли­щем. Но на эту воз­мож­ную опе­ра­цию у Со­ко­ло­ва уже не ос­та­лось вре­ме­ни — что-то, ос­та­но­вив­шее в глу­би­не блес­ну, вдруг ожи­ло и на­стойчиво, тя­же­ло по­тя­ну­ло за со­бой лес­ку, по­тя­ну­ло по ду­ге, спра­ва на­ле­во.

Пи­ща­ла ка­туш­ка, кончик уди­ли­ща гну­ло ду­гой к са­мой во­де... Ко­нечно, со сна­стью по­тол­ще, по­гру­бей мож­но бы­ло бы и не те­рять столь­ко вре­ме­ни на воз­ню с ры­бой: раз-раз — до­быча в лод­ке... Но... Вот оно где это дей­ст­ви­тель­но спор­тив­ное "но", ко­гда тон­кая снасть ро­ж­да­ет у ры­бо­ло­ва наи­выс­шее ис­кус­ст­во вла­деть со­бой!

Нет, он не по­те­ря­ет до­бычу. Еще не­мно­го, и по­ка тай­ная ры­би­на явит­ся пе­ред ним... Но сно­ва тон­ко тре­щит тор­моз ка­туш­ки, сно­ва к са­мой во­де гнет­ся кончик уди­ли­ща... И вот на­ко­нец под­сачек... По­след­ни­ми струй­ка­ми с под­сачка и ры­бы па­да­ет об­рат­но в озе­ро во­да... И ры­ба в лод­ке... Окунь! Да еще ка­кой! Кра­са­вец! Ги­гант! Окунь и вправ­ду был хо­рош — тя­же­лый, тем­но-зе­ле­ный по спи­не и с оран­же­вы­ми раз­во­да­ми по брю­ху.

— Вот те­бе, Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов, и оку­нек на рыб­ный пи­рог! А? Го­во­рил те­бе вчера — го­товь кваш­ню с тес­том, бу­дем печь рыб­ник... Бу­дем, те­перь бу­дем печь рыб­ник!

При мыс­ли о рыб­ни­ке, вы­печен­ном в рус­ской печи, из ржа­но­го тес­та, с оку­нем-по­ро­сен­ком, у Со­ко­ло­ва за­жгло-за­со­са­ло где-то внут­ри, под ло­жечкой...

... Гре­шен, брат­цы, гре­шен, но нра­вит­ся мне все­гда ис­кус­но на­кры­тый стол. Да и не я­ст­ва раз­ные при­во­дят в вос­торг, а сам стол-кар­ти­на! Гре­шен! И не ру­гай­те ме­ня, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, за об­жор­ст­во. Сла­бость это моя, ма­лень­кая, про­сти­тель­ная сла­бость. И не ка­ж­дый день, не все вре­мя. А ино­гда мож­но...

Вчера вечером во вре­мя сбо­ров Со­ко­лов по­лу­шу­тя-по­лу­серь­ез­но пред­ло­жил Мо­ро­зо­ву рас­тво­рить в кваш­не тес­то, что­бы вечером, по воз­вра­ще­нии с рыб­ной лов­ли, ис­печь рыб­ник, рыб­ный пи­рог с оку­нем... Мо­ро­зов са­мо­на­де­ян­ность дру­га при­нял как долж­ное — он знал и ува­жал в Со­ко­ло­ве мас­те­ра по час­ти рыб­ной лов­ли: оку­ня на пи­рог за­ка­жи, и он та­ко­во­го обя­за­тель­но из­ло­вит. Не воз­ра­жал Мо­ро­зов и про­тив са­мо­го рыб­но­го пи­ро­га, но, свя­зав очеред­ное же­ла­ние дру­га "вкус­нень­ко по­есть" с его да­ле­ко не изящ­ной фи­гу­рой, тут же прочел чре­во­угод­ни­ку впол­не серь­ез­ную лек­цию по час­ти раз­личной по­хо­ти и прочего раз­вра­та, к ко­то­ро­му вро­де бы от­нес и изо­щре­ния по час­ти кух­ни и сто­ла. И начал он из­да­ле­ка, под­ни­мая по сво­ей на­ту­ре од­ну вол­ну за дру­гой, что­бы за­тем все эти вол­ны све­сти в гроз­ный де­вя­тый вал и тя­же­стью штор­ма об­ру­шить на про­тив­ни­ка:

— По­ни­ма­ешь, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, есть у ка­ж­до­го чело­ве­ка вот здесь, — при этом Мо­ро­зов по­стучал се­бе по го­ло­ве, — под череп­ной крыш­кой, не­кие ини­циа­тив­ные цен­тры. Спят они, и ты в ску­ке пре­бы­ва­ешь. Про­снут­ся, за­дер­га­ют­ся — и у те­бя вро­де бы хо­ро­шее на­строе­ние. Го­во­рят, в бу­ду­щем ка­ж­до­му чело­ве­ку с дет­ст­ва бу­дут де­лать та­кую опе­ра­цию: вжив­лять в ини­циа­тив­ные цен­тры элек­тро­ды, а к элек­тро­дам бу­дут вы­да­вать ко­ро­бочку с ба­та­рей­кой и кно­почкой. На­жал на кно­почку, и за­ше­ве­ли­лись от кно­почки твои цен­тры — тут ты и за­улы­бал­ся. На­жи­май кно­почку все вре­мя, и все вре­мя бу­дешь улы­бать­ся. И не на­до те­бе ни ки­но, ни эс­т­рад­ных кон­цер­тов, и пить и есть не на­до — с го­ло­ду ста­нешь по­ды­хать, а все рав­но бу­дешь улы­бать­ся от сво­ей кно­почки. Но по­ка та­ких муд­рых опе­ра­ций на лю­дях, по-мо­ему, не про­во­дят, вот почему мы и долж­ны с дет­ст­ва замк­нуть свои ини­циа­тив­ные цен­тры на здо­ро­вые чело­вечес­кие ра­до­сти. Из­бавь ре­бен­ка от вся­ко­го ба­ла­га­на и ис­те­рик, по­ка­жи ему труд, по­ка­жи, ка­кая ра­дость мо­жет при­хо­дить к чело­ве­ку от соз­дан­но­го свои­ми ру­ка­ми, от оби­хо­жен­ной зем­ли, от вы­ра­щен­но­го де­рев­ца, от спа­се­ния жи­вой жиз­ни. Научи кни­ги читать, сло­во ему по­да­ри, научи смысл сло­ва це­нить, а там и звук по­ка­жи, ка­кой доб­рое сло­во в се­бе не­сет, научи в ти­ши­не му­зы­ку слы­шать. К нау­кам при­спо­собь, что­бы ка­ж­дое от­кры­тие ми­ра ра­до­ва­ло, под­ни­ма­ло чело­ве­ка. Объ­яс­ни, что глав­ное счас­тье в уме­нии за­бо­тить­ся о дру­гом. Научи ра­дость от по­мо­щи дру­гим лю­дям ощу­щать. Вот и замк­нешь ты, за­дей­ст­ву­ешь свои ини­циа­тив­ные цен­тры толь­ко на доб­ро, на со­зи­да­ние. И бу­дет у те­бя все­гда хо­ро­шее на­строе­ние от тру­да и от щед­ро­сти. И не по­дой­дут то­гда к те­бе ни ал­ко­голь, ни рас­пу­щен­ность, ни дру­гая ка­кая за­раза – не бу­дет этой за­ра­зе пу­ти к тво­им ини­циа­тив­ным цен­трам, пу­ти эти уже бу­дут за­ня­ты толь­ко по­лез­ным де­лом... Ну, а, как сам по­ни­ма­ешь, не по­ка­жи бу­ду­ще­му чело­ве­ку путь к со­зи­да­нию, и дос­та­нет­ся та­кой, не обучен­ный свет­ло­му де­лу чело­век толь­ко удо­воль­ст­ви­ям. И скучно, гру­ст­но бу­дет ему, ко­гда не ока­жет­ся под ру­кой ни­ка­ко­го воз­бу­ди­те­ля. Тут-то, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, и ка­тят уже к де­тиш­кам на­шим и ал­ко­голь, и по по­ло­вой час­ти чрез­мер­ная оза­бочен­ность, и прочая дрянь. И по­про­буй не дай им чего — нель­зя не дать — гру­ст­но им уже, скучно без по­доб­ных ат­ри­бу­тов, ка­кие к их­ним ини­циа­тив­ным цен­трам до­ро­гу на­шли... И зна­ешь, что са­мое страш­ное?.. Ока­зы­ва­ет­ся, с дет­ст­ва, с ран­не­го дет­ст­ва мож­но ту же девчуш­ку, чис­тень­кую еще, свет­лень­кую, ми­лень­кую, в про­сти­тут­ки оп­ре­де­лить... Мож­но, все мож­но... На тот случай на­ши с то­бой пред­ки и дья­во­ла ря­дом с ан­ге­ла­ми пом­ни­ли: мол, ес­ли от­бить чело­ве­ка от тру­да, от чис­то­ты, от жиз­ни, дья­вол его и под­бе­рет. Так мас­те­ра по час­ти тор­гов­ли жен­щи­на­ми обычно и по­сту­па­ли. Об­лю­бу­ют кра­си­вую девчуш­ку, не­по­рочную, дев­ст­вен­ни­цу, зай­мут путь к ее ду­ше и при­мут­ся эту ду­шу ма­рать сначала ска­зочка­ми с на­ме­ка­ми, а там уж и кар­тин­ка­ми из слад­кой жиз­ни. И раз­вра­тят до кон­ца дет­скую ду­шу. А за та­ких дев­ст­вен­ниц-раз­врат­ниц, ох, ка­кие боль­шие день­ги, по­ди, и до сих пор пла­тят...

— Страш­но те­бе, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич? Мне то­же страш­но, ко­гда де­ти­шек на­ших чис­то­ты, ти­ши­ны, ума и тру­да ли­ша­ют... А страш­но те­бе долж­но быть еще и по­то­му, что вся­кая твоя сер­ви­ров­ка, ук­ра­ше­ние сто­лов — это то­же, брат, толь­ко для под­ня­тия твое­го на­строе­ния. За­ел­ся чело­век, пи­ща здо­ро­вая, про­стая эмо­ций не вы­зы­ва­ет, а без эмо­ций от жрат­вы жить не мо­жет — так обучен, об­жор­ст­во у не­го на ини­циа­тив­ные цен­тры замк­ну­то. Вот и начина­ет­ся ан­ту­раж-рек­ла­ма на обе­ден­ном сто­ле. И опять ты все жрешь и жрешь под раз­ные со­усы и под­ли­вы. И ос­та­но­вить­ся не мо­жешь, ибо без на­би­ва­ния жи­во­та у те­бя ску­ка зе­ле­ная на­сту­па­ет. Рас­тра­вил в се­бе жи­вот, вот он то­бой и ру­ко­во­дит. Это, брат, та же бе­да, что и ны­неш­нее при­об­ре­та­тель­ст­во: ку­пил что-ни­будь но­вое — хо­ро­шее на­строе­ние у те­бя, не дос­тал, со­рва­лась по­куп­ка  тос­ка на ду­ше...

— А рыб­ник, Жор­ка, мы с то­бой ис­печем! Ис­печем! Ло­ви оку­ня на рыб­ник. Здо­ро­вая это пи­ща! Да и при­ят­ные за­па­хи ино­гда до­пус­кать к чело­ве­ку на­до, что­бы не оз­ве­рел он, не одичал. Тут ведь две край­но­сти: и от об­жор­ст­ва, и с го­ло­да оз­ве­реть мож­но... А мои лек­ции очень близ­ко к серд­цу ты не бе­ри, брат Ге­ор­гий, — я тут без те­бя о мно­гом ду­мал, а ты как раз под го­рячую ру­ку и явил­ся.

...Прав, прав ты, Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов! Во всем прав! Да, и не об­жо­ра я... По­верь, час­то хо­те­лось что-то по­лучить, чем пре­ж­де не рас­по­ла­гал. Сначала хо­те­лось толь­ко чуть­-чуть по­лучше. Чуть­чуть... Ну, а по­том это "чуть­-чуть" и за­со­са­ло... Вот и свою мать те­перь все вре­мя вспо­ми­наю. И сто­ит она пе­ре­до мной уко­ром — она ведь ни­ко­гда ни к ка­ко­му бо­гат­ст­ву не стре­ми­лась. По­ест, по­пьет, что есть, и вся­кий раз Бо­га бла­го­да­рит за его щед­рость...

По­ка Со­ко­лов во­зил­ся с пой­ман­ным оку­нем, со­гла­шал­ся с Мо­ро­зо­вым по час­ти раз­но­го об­жор­ст­ва, а за­тем ти­хо вспо­ми­нал свою мать-бес­се­реб­ре­ни­цу, ут­ро уже ра­зо­шлось, рас­кра­си­лось бе­лы­ми ли­лия­ми и при­го­то­ви­лось пе­ре­дать свои пол­но­мочия еще по лет­не­му ще­дро­му на солн­це се­го­дняш­не­му яс­но­му дню.

Об­лав­ли­вать ко­ри­дорчики ме­ж­ду ков­ра­ми-ост­ро­ва­ми Со­ко­ло­ву боль­ше не хо­те­лось. По­сле оку­ня-по­дар­ка, пой­ман­но­го с пер­во­го же за­бро­са, он еще не­мно­го по­го­нял свой "меп­сик" воз­ле ку­бы­шек и бе­лых ли­лий, вы­ло­вил па­рочку со­всем не­боль­ших окунь­ков, а за­тем за­це­пил блес­ну на глу­би­не за ка­кую-то тра­ву. Тут и вспом­нил­ся ему спин­нинг Мо­ро­зо­ва с кончиком по­жестче и лес­кой по­тол­ще, чем у его сна­сти.

... Сейчас бы Сер­гей под­дер­нул уди­ли­щем или по­тя­нул пря­мо за лес­ку и блес­ну у тра­вы ото­брал... А тут Со­ко­ло­ву при­шлось подъ­ез­жать к мес­ту за­це­па и уже с по­мо­щью вес­ла как-то дос­та­вать свой "меп­сик".

О сна­сти по­жестче и по­прочней он вспом­нил и еще раз, ко­гда его ни­ке­ли­ро­ван­ный "про­фес­сор" уда­ри­ла щу­ка, и сра­зу, с блес­ной в пас­ти, про­скочила в гус­тую тра­ву, а там умуд­ри­лась об­мо­тать лес­ку во­круг тра­вы, а за­тем и вы­бро­сить из пас­ти блес­ну.

Со­ко­лов по­тя­нул на се­бя лес­ку, но она, об­мо­тан­ная во­круг стеб­лей, толь­ко мяг­ко пру­жи­ни­ла и даль­ше не под­да­ва­лась. Не по­мог здесь и от­цеп. От­цеп хо­рош у ко­ря­ги — там он сра­зу сби­ва­ет впив­ший­ся в де­ре­во крючок... И сно­ва при­шлось Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу с по­мо­щью вес­ла дол­го вы­зво­лять свою изящ­ную снасть из под­вод­но­го пле­на.

... Под­за­бы­ли вы, то­ва­рищ Со­ко­лов, под­за­бы­ли та­кую лов­лю, а по­то­му и не взя­ли сю­да с со­бой что-то по­крепче и по­прочней... А есть ли у не­го во­об­ще снасть для та­ко­го вот озе­ра?.. А ведь, по­ди, для этой са­мой что ни на есть рос­сий­ской озер­ной лов­ли у не­го ничего и нет... Для ло­со­сей на Коль­ском по­лу­ост­ро­ве снасть у не­го есть — лав­ли­вал та­кую ры­беш­ку. И тай­ме­ней ло­вил по раз­ным си­бир­ским ре­кам. И за ха­риу­сом в са­мом его цар­ст­ве на Ал­тае, на Баш­кау­се, при­шлось по­бы­вать. И ки­жуча лав­ли­вал на Камчат­ке, позд­не­го, осен­не­го ки­жуча, по­след­нюю в тех мес­тах по ка­лен­да­рю про­ход­ную ры­бу. И для Камчат­ки есть у не­го снасть. А вот про Се­ре­гу Мо­ро­зо­ва он за­был, про свои са­мые пер­вые озе­ра за­был — ей Бо­гу...

К по­луд­ню, ко­гда солн­це на во­де ста­ло при­пе­кать, у Со­ко­ло­ва в ак­ти­ве кро­ме оку­ня на рыб­ный пи­рог чис­ли­лись еще трой­ка окунь­ков и две при­личные щучки: од­на на ки­ло­грамм, а дру­гая не­мно­го по­боль­ше. Щу­ки бы­ли та­кие же хо­ро­шие, как и окунь — уве­си­стые, оде­тые в зе­лень и се­реб­ро, и Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, гля­дя на них, уже по­ду­мы­вал: "А мо­жет быть, уго­во­рить Сер­гея и на вто­рой рыб­ник — из щу­ки?.."

Ран­ний подъ­ем, до­ро­га к озе­ру, вес­ла, спин­нинг, воз­ня с ры­бой и дол­гое вы­зво­ле­ние за­це­пив­ших­ся бле­сен да еще раз­ные пе­ре­жи­ва­ния и раз­ду­мья в кон­це кон­цов уто­ми­ли Со­ко­ло­ва. Сза­ди се­бя с бор­та на борт, он по­ло­жил вес­ла и от­ки­нул­ся на них, за­ло­жив ру­ки за го­ло­ву...

Над ним бы­ло толь­ко чис­тое не­бо... Оно бы­ло со­всем го­лу­бым, как по зи­ме, толь­ко еще не хо­лод­ным, а те­п­лым. На­вер­ное, это ис­па­ри­на от на­гре­тых за лет­ние дни ле­сов и во­ды под­ни­ма­лась вверх и чуть при­кры­ва­ла со­бой уже над­ви­нув­ший­ся на эти мес­та зим­ний хо­лод. А там, на са­мом вер­ху, под не­бо­сво­дом, по­жа­луй, бы­ла уже ле­до­ви­тая сту­жа... Ско­ро, со­всем ско­ро эта сту­жа опус­тит­ся сю­да, вниз, вы­мо­ро­зит сра­зу всю лет­нюю ис­па­ри­ну и ос­та­вит ее на тра­ве, на де­ревь­ях пер­вым гус­тым ине­ем. Вот и все! Вот и ко­нец те­п­лу ле­та! Прой­дет еще один год... А ка­ким бу­дет сле­дую­щий?..

Нет, до по­след­не­го вре­ме­ни Со­ко­лов не бо­ял­ся бу­ду­ще­го. Жизнь его бы­ла на­столь­ко за­ня­та, на­столь­ко на­пичка­на всем и вся, что для раз­ду­мий о бу­ду­щем ему про­сто не хва­та­ло вре­ме­ни. А тут вот бу­ду­щее при­шло, за­бес­по­кои­лось, по­стучалось к уму, к серд­цу... Ка­кое оно у не­го, это бу­ду­щее?..

...Лад­но, хва­тит! А то и этот свет­лый день пре­вра­тит­ся в раз­ные пе­ре­жи­ва­ния. Прочь смя­те­ния! Спа­си­бо, озе­ро! Спа­си­бо, лес! Спа­си­бо, Сер­гей Мо­ро­зов! Всем спа­си­бо за счас­тье быть при­ня­тым с доб­ро­той и до­ве­ри­ем!

Со­ко­лов по­ста­вил на ме­сто вес­ла, раз­вер­нул лод­ку и не­спеш­но по­плыл об­рат­но к за­ли­ву-бух­точке, к при­ста­ли­щу, как на­зы­ва­ют здесь, в этой зем­ле, та­кое ме­сто, где обычно ос­тав­ля­ют лод­ки.

Ки­жан­ки-­чел­ночка, на ко­то­рой уп­лыл Мо­ро­зов, у при­ста­ли­ща еще не бы­ло. Со­ко­лов чуть по­тя­нул свою лод­ку на бе­рег, что­бы она от­сю­да ни­ку­да не де­лась, уб­рал в рюк­зак ры­бу и сло­жил в чехол-фут­ляр свою снасть.

... Ку­да те­перь?.. От при­ста­ли­ща вверх, в та­кую же гус­тую тра­ву, по ка­кой они про­би­ра­лись сю­да, ухо­ди­ла уз­кая стеж­ка-троп­ка... Нет, это не та до­рож­ка, по ко­то­рой они вы­шли к лод­кам, — их­няя до­рож­ка вот она, сра­зу сво­рачива­ет от при­ста­ли­ща на­пра­во. А это дру­гая... Что там?.. И Со­ко­лов ре­шил от­пра­вить­ся вслед за стеж­кой-троп­кой на раз­вед­ку. Но толь­ко он сде­лал не­сколь­ко ша­гов, как впе­ре­ди на троп­ке вдруг поя­вил­ся кот...

Со­ко­лов вздрог­нул от не­ожи­дан­но­сти... Кру­гом тай­га. Без­лю­дье. А тут жи­вой до­маш­ний кот? От­ку­да? Как?.. А кот смот­рел на чело­ве­ка боль­ши­ми, круг­лы­ми, не по-ко­шачьи свет­лы­ми, почти го­лу­бы­ми гла­за­ми, и от этих, буд­то не­жи­вых, не­бес­но-про­зрачных глаз Со­ко­ло­ву ста­ло чуть страш­но­ва­то.

Он вспом­нил, что слы­шал ко­гда-то, буд­то кош­ки с го­лу­бы­ми гла­за­ми обычно бы­ва­ют глу­хи­ми, и не­гром­ко по­звал ко­та:

— Ки­са — ки­са...

Кот не ше­вель­нул­ся и по-преж­не­му в упор смот­рел на чело­ве­ка.

— От­ку­да ты, дру­жок? Кор­мишь­ся чем?.. Ах, да, — Со­ко­лов вспом­нил, что в рюк­за­ке у не­го есть ры­ба. — Сейчас, бра­тец, я те­бя уго­щу окунь­ком. Сейчас, — он дос­тал не­боль­шо­го окунь­ка и про­тя­нул ко­ту.

— Ну, иди-иди сю­да. Возь­ми окунь­ка.

Кот по-преж­не­му не сво­дил с чело­ве­ка глаз и не ше­ве­лил­ся...

— А мо­жет, ты бо­ишь­ся ме­ня? А?.. Ну, то­гда да­вай так: я те­бе ры­бу ос­тав­лю, а сам отой­ду. Хо­ро­шо?

Со­ко­лов по­ло­жил окунь­ка пря­мо на до­рож­ку и от­сту­пил об­рат­но к лод­ке. И тут кот ожил, под­нял тру­бой хвост, сме­ло по­до­шел к ры­бе, по­тро­гал оку­ня но­сом, а за­тем ух­ва­тил его зу­ба­ми за спи­ну и, за­драв го­ло­ву, что­бы ры­ба не во­лочилась по зем­ле и не ме­ша­ла ид­ти, не то­ро­пясь по­ша­гал по до­рож­ке и скрыл­ся в тра­ве.

Кот скрыл­ся так же не­слыш­но, как и поя­вил­ся, буд­то рас­тво­рил­ся, про­пал со­всем...

... Да что за чер­тов­щи­на та­кая?! От­ку­да здесь, в та­ком без­лю­дье, кот?! Да и гла­за! Гла­за ка­кие ужас­ные, буд­то ду­шу из те­бя всю вы­ни­ма­ют...

Он еще не сра­зу по­сле встречи с ко­том ре­шил­ся про­дол­жить свой путь вверх по тро­пе. Буд­то же­лая за­до­б­рить ко­та-при­ве­де­ние, дос­тал из рюк­за­ка еще двух окунь­ков, ос­та­вил их, как дань, на до­рож­ке и толь­ко по­сле это­го сде­лал шаг впе­ред...

Тро­па через гус­тую тра­ву под­ня­ла его на бу­гор. Здесь, на су­хом мес­те, тра­ва бы­ла чуть по­ни­же, до­хо­ди­ла толь­ко до поя­са чело­ве­ку, и пе­ред Со­ко­ло­вым пред­ста­ла вдруг вся кар­ти­на кру­ше­ния быв­шей ко­гда-то здесь жиз­ни...

Впе­ре­ди, на­пра­во, на­ле­во сре­ди гус­той тра­вы и кра­пи­вы, под­няв­шей­ся до оконн­ых про­емов, кри­во-ко­со, за­ва­лив­шись на­бок или со­всем осев на­зад, как ко­раб­ли, по­тер­пев­шие ко­раб­ле­кру­ше­ние, вы­бро­шен­ные на мель и за­тя­ну­тые на­по­ло­ви­ну пес­ком, бро­шен­но гро­моз­ди­лось то, что ко­гда-то бы­ло жи­вы­ми, креп­ки­ми се­вер­ны­ми руб­ле­ны­ми до­ма­ми-кре­по­стя­ми. И те­перь все это, рух­нув­шее ко­гда-то ра­зом, бро­шен­ное все­ми, не­нуж­ное уже ни­ко­му, ус­та­ви­лось на чело­ве­ка, за­шед­ше­го случаем сю­да, на клад­би­ще, пус­ты­ми глаз­ни­ца­ми — про­ема­ми, что ос­та­лись от быв­ших ко­гда-то окон и две­рей...

Еще то­гда, ко­гда они с Мо­ро­зо­вым со­вер­ша­ли свои пер­вые охот­ничьи по­хо­ды по се­вер­ным ле­сам, час­то ви­дел он ос­тав­лен­ные людь­ми до­ма. Но у тех до­мов бы­ли за­ко­лочены ок­на, при­кры­ты две­ри. За те­ми до­ма­ми-си­ро­та­ми то­гда, ве­ро­ят­но, и при­смат­ри­вал кто-то из тех, кто ос­та­вал­ся жить ря­дом. Ви­дел он и пус­тые, ос­тав­лен­ные людь­ми де­рев­ни. И там обычно не бы­ло то­гда ни­ка­ко­го по­гро­ма. Лю­ди, ка­за­лось, ухо­ди­ли от­сю­да толь­ко на вре­мя, по ка­кой-то горь­кой ну­ж­де, как ухо­дят на вой­ну или в ка­кую-ни­будь по­вин­ность. Вот и в той лес­ной де­ре­вуш­ке, где по­том в оди­ночес­т­ве зи­мо­вал Мо­ро­зов, то­же все строе­ния бы­ли в це­ло­сти и со­хран­но­сти... Лю­ди уво­зи­ли то­гда с со­бой, на но­вое жи­тель­ст­во, чаще толь­ко са­мое до­ро­гое, не­об­хо­ди­мое, ос­тав­ляя род­ным до­мам обычно сто­лы, лав­ки, кро­ва­ти, а то и ка­кую по­су­ду. У печи в та­ких до­мах почти все­гда бы­ли ух­ва­ты, кочер­га. А воз­ле са­мих до­мов, как при жи­вых хо­зяе­вах, про­дол­жа­ли кра­со­вать­ся лад­но сло­жен­ные по­лен­ни­цы дров. Но это бы­ло то­гда, два­дцать лет то­му на­зад...

— Где ты был? Где пу­те­ше­ст­во­вал, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, все эти два­дцать лет, ко­гда на тво­ей зем­ле вой­на шла, вой­на не на жизнь, а на смерть? — яви­лись к не­му жи­вым уко­ром сло­ва Мо­ро­зо­ва. — Где ты был в то вре­мя, ко­гда гиб­ло, па­да­ло здесь все, что­бы гни­лью гнить на зем­ле, ка­кая до это­го ро­жа­ла и рас­ти­ла лю­дей?

... Два­дцать лет — и ко­нец все­му, что строи­лось ве­ка­ми...

Со­ко­лов через кра­пи­ву на­пря­мую по­до­шел по­бли­же к край­не­му до­му... Впе­ре­ди брев­на сру­ба бы­ли еще креп­ки­ми, буд­то за­ка­ме­не­ли от вре­ме­ни и те­перь не со­би­ра­лись под­да­вать­ся ничему... Креп­ки­ми бы­ли еще брев­на и по ле­вую сто­ро­ну — здесь дом пря­мо и прочно сто­ял сте­ной, и ес­ли бы кое-где не разъ­е­ха­лись тут дос­ки на кры­ше, то с этой сто­ро­ны мож­но бы­ло вхо­дить и жить, уст­ро­ив ок­на и дверь.

Со­ко­лов обо­шел дом и по­смот­рел на не­го с дру­гой сто­ро­на... Сруб са­мо­го до­ма, жи­ли­ща лю­дей, и здесь еще сто­ял, бо­рясь со вре­ме­нем и не­по­го­да­ми, а вот ос­таль­ная часть строе­ния, са­раи-трю­мы ко­раб­ля, упа­ли, по­ко­си­лись на эту сто­ро­ну и по­тя­ну­ли за со­бой вниз ос­та­ток кры­ши. Так и сто­ял этот по­гиб­ший дом, как ко­рабль, ко­то­рый как-то, ка­ким-то чудом со­хра­нил стать сво­ей ка­пи­тан­ской руб­ки, но убе­речь па­лу­бу и кор­му от волн вре­ме­ни, что на­ка­ты­ва­лось на них, не смог...

Так же, осев са­рая­ми на од­ну сто­ро­ну, за­ва­лив на­бок па­лу­бу и кор­му, за­то­нул сре­ди кра­пив­но­го бе­зу­мия и сле­дую­щий дом, а там — и тре­тий, и чет­вер­тый, и пя­тый..., буд­то ло­ма­ла, кру­ши­ла эти до­ма ка­кая-то ги­гант­ская вол­на-ко­ле­со, на­ка­тив­шая­ся вдруг на де­рев­ню...

Ко­ле­со на­ка­ти­лось на один дом, не смог­ло спра­вить­ся с са­мим жи­ли­щем и об­ру­ши­лось на са­раи. Но и тут ди­кой сти­хии-ко­ле­су почему-то не хва­ти­ло сил пе­ре­ка­тить­ся через са­раи, смять, раз­ру­шить со­всем то, что уст­раи­ва­лось тут людь­ми, и она толь­ко оса­ди­ла са­раи-трю­мы од­ной сто­ро­ной к зем­ле... Не спра­вив­шись до кон­ца с од­ним до­мом, а лишь на­ме­тив по­ру­ху, ко­ле­со это от­ка­ти­лось на­зад и с преж­ней не­на­ви­стью ко все­му, что бы­ло жи­вой жиз­нью, на­бро­си­лось на сле­дую­щий дом... И опять сти­хии-раз­ру­хе почему-то хва­ти­ло си­лы лишь на то, что­бы оса­дить, опус­тить к зем­ле толь­ко од­ну сто­ро­ну са­ра­ев...

Со­ко­лов пред­ста­вил се­бе путь это­го страш­но­го ко­ле­са-смер­ти, ко­то­рое не уби­ва­ло сра­зу, а толь­ко на­мечало ги­бель, ло­ма­ло кры­шу и опус­ка­ло сте­ну до­ма к зем­ле... Так и есть — ко­ле­со это при­хо­ди­ло с се­ве­ра, от­ту­да, от­ку­да с вет­ром и хо­ло­дом чаще все­го в этих мес­тах, на­ве­ды­ва­лись гни­лые ле­дя­ные до­ж­ди. С се­вер­ной сто­ро­ны ско­рей под­пре­ва­ет де­ре­вян­ная кры­ша — и тут без чело­ве­ка до­му ни­как не вы­жить. Про­ху­дит­ся кры­ша, пой­дет во­да на сруб — вот он и под­прел, под­гнил, а там и осел на­бок, по­тя­нув за со­бой все строе­ние... А все­го-то и на­до бы­ло до­сочку ка­кую во­вре­мя за­ме­нить, под­дер­жать де­ре­во — и жи­ли бы до сих пор все до­ма... Как про­сто уничто­жить все, что ко­пи­лось людь­ми столь­ко лет: все­го лишь од­ну един­ст­вен­ную до­сочку на кры­ше до­ма с се­вер­ной сто­ро­ны убе­ри — и все, и по­шла гу­лять по до­му смерть-гниль.

Еще со­всем не­дав­но жи­вые, креп­кие до­ма, так сра­зу от­дан­ные людь­ми тле­ну, а те­перь вот вме­сто них толь­ко клад­би­ще-ске­ле­ты — все это ни­как не ук­ла­ды­ва­лось в го­ло­ве...

... Ведь креп­кое все бы­ло. Лад­ное. Жи­ви да жи­ви. Чего не хва­та­ло здесь лю­дям? Почему уш­ли? Почему бро­си­ли все?

Со­ко­лов ос­мот­рел­ся во­круг — элек­тричес­ких стол­бов вро­де бы ни­где не бы­ло... Значит, не бы­ло у них элек­тричес­т­ва. Но ведь мож­но бы­ло уст­ро­ить, под­вес­ти... Ему вспом­ни­лись фин­ские фер­мы — ведь не­да­ле­ко со­всем от­сю­да, та­кая же зем­ля, мо­жет, да­же и по­ску­пей: один до­мик воз­ле лес­ка — жи­вут лю­ди, счас­т­ли­во жи­вут. И свет у них, и те­ле­фон, и почта ра­но ут­ром по­да­ет­ся. И ведь то­же, на­вер­ное, не сра­зу все поя­ви­лось, не в один день. Но ста­ра­лись, ра­бо­та­ли... А тут все сде­лан­ное пре­ж­де с боль­шим ста­ра­ни­ем, со­б­ран­ное, по­ди, ве­ка­ми, рух­ну­ло, уби­то...

Ря­дом с фин­ской фер­мой к Со­ко­ло­ву явил­ся пья­ный чело­век... Это бы­ло как раз в то вре­мя, ко­гда Мо­ро­зов оты­скал се­бе в ле­су де­ре­вуш­ку, из ко­то­рой толь­ко что вы­еха­ли лю­ди. Со­ко­лов пом­нил и имя это­го пья­но­го чело­ве­ка — мо­ло­дой му­жик Иван Па­ла­шин. Он пер­вым го­ло­со­вал за пе­ре­се­ле­ние из ле­са в боль­шое се­ло. Здесь, в боль­шом се­ле, воз­ле ма­га­зи­на он и воз­ле­жал на тра­ве ря­дом с бу­тыл­ка­ми ка­ко­го-то ино­стран­но­го ви­на и толь­ко что початой пачкой "Бе­ло­мо­ра". Па­ла­шин ок­лик­нул их с Сер­ге­ем, при­гла­сил вы­пить вме­сте с ним и при­нял­ся на­хва­ли­вать но­вую жизнь:

— Смот­ри. Раз­ве рань­ше так жи­ли? Во что пьем! Хо­тишь — ви­но с из­буш­кой, хо­тишь — с бы­ком.

Ря­дом с не рас­печатан­ной еще бу­тыл­кой, на эти­кет­ке ко­то­рой был изо­бра­жен ка­кой-то до­мик, ва­ля­лась уже пус­тая бу­тыл­ка с ри­сун­ком ка­ко­го-то бы­ка...

— А ку­рим те­перь что! — про­дол­жал свою пья­ную по­хваль­бу Па­ла­шин. — Во что — "Бе­ло­мор"! А был он там у нас, в тай­ге? На­ко­ся!  Па­ла­шин про­тя­нул сво­им со­бе­сед­ни­кам ку­киш. — Вы­ку­си! Вот чем, а не "Бе­ло­мо­ром" нас там уго­ща­ли.

Прав он был, во всем прав, этот пья­ный Иван Па­ла­шин... Лес­ные де­рев­ни ко­му-то отчаян­но ме­ша­ли, хо­тя жи­ли все­гда с вы­го­дой не толь­ко для се­бя, но и для го­су­дар­ст­ва. Хо­тя Со­ко­лов пре­ж­де по­ни­мал, что де­ло тут во­все не в ка­ких-то осо­бых по­ме­хах, а в эко­но­ми­ке — в эко­но­ми­ке, по­стро­ен­ной толь­ко на за­пла­тах, ко­гда од­но ла­та­ет­ся дру­гим, ко­гда лю­дей, жи­ву­щих на зем­ле по­ка еще здо­ро­вой жиз­нью, сво­зят, со­би­ра­ют в один ку­лак, что­бы за­ткнуть про­ре­хи — ведь зем­ля все вре­мя от­да­ет го­ро­ду лю­дей, но все рав­но он не мог со­глас­но при­нять то­го, что ра­зыг­ры­ва­лось тра­ге­ди­ей во­круг этих лес­ных де­ре­вень.

Не бы­ло све­та! Но его и не стре­ми­лись про­во­дить, ви­ди­мо, считая, что "лам­почка Ильича" не для та­ких вот зам­ше­лых ле­со­ви­ков — про­ве­ди ту­да свет, они и со­всем там око­па­ют­ся...

"За­бы­ва­ли" за­во­зить в ма­га­зи­ны са­мое не­об­хо­ди­мое — са­мый нуж­ный про­дукт: вез­де есть, а у них в ле­су нет... Это как с той бу­хан­кой хле­ба, ко­то­рой по­след­нюю жи­вую ста­руш­ку в де­рев­не из до­ма вы­ма­ни­ли и в бо­га­дель­ню сил­ком от­вез­ли, что­бы на де­ре­вуш­ке со­всем крест по­ста­вить, — Со­ко­лов вспом­нил тут не­дав­ний рас­сказ Мо­ро­зо­ва, и му­раш­ки сно­ва про­бе­жа­ли по его спи­не хо­ло­дом от стра­ха пе­ред люд­ской мер­зо­стью...

Ко­гда не по­мо­га­ла "ма­га­зин­ная по­ли­ти­ка", уво­ди­ли сов­хоз­ное ста­до, ос­тав­ляя лю­дей без ра­бо­ты — мол, при­бе­гут сле­дом за ста­дом, за ра­бо­той... И по­след­нее — ста­ли в ма­лых де­рев­нях за­кры­вать началь­ные шко­лы... Ну, ска­жи­те, ка­кая жи­вая, здо­ро­вая умом мать мо­жет без бо­ли в серд­це от­дать свою или сво­его се­ми­ле­точку в ин­тер­нат, под над­зор чужим лю­дям?.. И дрог­ну­ли тут лес­ные бас­тио­ны — сда­лась кре­пость, от­да­ли лес­ные ста­ра­те­ли свою род­ную зем­лю за счас­тье бу­ду­щей жиз­ни, дви­ну­лись сле­дом за шко­лой, за ма­лы­ми де­тиш­ка­ми...

Ох, вспом­нить бы сейчас все! Сколь­ко слез, сколь­ко го­ря бы­ло то­гда!.. Нет, не все кру­гом бы­ли од­ни­ми Па­лаш­ки­ны­ми... Нет! Би­лись, би­лись до кон­ца. И там, воз­ле сво­их клад­бищ, где от­цы и ма­те­ри по­хо­ро­не­ны, би­лись отчаян­но за свою род­ную зем­лю, за свои ле­са и озе­ра. И в Мо­ск­ве би­лись! Сколь­ко один Мо­ро­зов по­на­пи­сал то­гда раз­ных пи­сем! Сколь­ко га­зет, жур­на­лов те­ре­бил сво­ей бо­лью... Но все, как в сте­ну го­рох, — кру­гом за­го­вор молчания...

При­шел то­гда к не­му Сер­гей с вод­кой. Спро­сил, есть ли чем за­ку­сить. Сел за стол, на­лил се­бе пол­ный ста­кан, чок­нул­ся с початой бу­тыл­кой и вы­пил за по­мин зем­ли рус­ской. Вы­пил, а по­том и спра­ши­ва­ет:

— А зна­ешь ли ты, Жор­ка, что та­кое "чай­ник"? Не зна­ешь? "Чай­ник" — это я. Мне, бра­тец, так нынче в боль­шом мес­те и ска­за­ли: "И что вы все из се­бя лье­те и лье­те сло­ва по по­во­ду не­пер­спек­тив­ных де­ре­вень? Это по­ли­ти­ка пар­тии, го­су­дар­ст­вен­ная по­ли­ти­ка... И не на­до быть "чай­ни­ком" — пи­ши­те хо­ро­шие рас­ска­зы, их чита­ют, лю­бят..." А зна­ешь, что даль­ше, Жор­ка? А даль­ше де­ли­кат­но так объ­яс­ни­ли, что ув­лечение пись­ма­ми, бы­ва­ет, и пе­ре­хо­дит в ма­ниа­каль­ную страсть... Так что, бра­тец, ока­зы­ва­ет­ся, я не от ума все это сочиняю, а в со­стоя­нии бе­зу­мия...

... А ведь пра­виль­но все Сер­гей го­во­рил! И пра­виль­но бил­ся! И пусть не уви­дел осо­бен­но ни­кто та­кие вот, почти при­ду­шен­ные в са­мом ис­то­ке род­нички прав­ды, ка­кие би­лись в Мо­ро­зо­ве, но бы­ли они. И не у од­но­го Мо­ро­зо­ва сло­ва прав­ды до­ро­гу к лю­дям ис­ка­ли. А ведь во­да ка­мень точит, и мно­гие ны­неш­ние сме­лые речи толь­ко по­то­му и гре­мят, что за­дол­го до них ручей­ки бы­ли... Жал­ко, ко­нечно, что не тем, кто пер­вы­ми го­ло­са по­да­вал, нынче сло­во да­ли. Те, пер­вые, с боль­шим умом мно­гое бы сейчас объ­яс­ни­ли. Да Бог с ним — так уж у нас за­ве­де­но. Го­то­вит, го­то­вит чело­век ко­ня в до­ро­гу, го­то­вит за­ра­нее, хо­дит за ко­нем по­ряд­ком. Вот, на­ко­нец, и сед­ло на ко­не. Зай­дет чело­век в дом с же­ной, де­тиш­ка­ми по­про­щать­ся пе­ред до­ро­гой — мол, по­же­лай­те лег­ко­го пу­ти, а вый­дет на крыль­цо — ко­ня-то и нет: дру­гой шу­ст­рый всад­ник, не ут­ру­див­ший се­бя ничем, сел на чужо­го ко­ня и по­ска­кал. Да хо­ро­шо бы хоть в нуж­ную сто­ро­ну... А все по­доб­ное у нас толь­ко по­то­му, что дар­мое­ды нынче в почете. А долж­но быть дар­мо­ед­ст­во на­ка­зуе­мо за­ко­ном! То­гда все тру­дить­ся и ста­нут...

... Гос­по­ди Бо­же мой, — сно­ва при­шла к не­му при­сказ­ка его ма­те­ри, — да бу­дет ли у нас ко­гда так, что­бы жить по уму?.. Зем­ля не­па­ха­ная, тра­вы не­ко­ше­ные, до­ма ка­кие еще и под­пра­вить здесь, по­ди, мож­но — и ни­ко­го во­круг, ни од­ной жи­вой ду­ши... А ведь, по­жа­луй, где-то и лю­ди есть, ко­то­рые при­шли бы, взя­лись и за плуг, и за ко­су. И жизнь бы но­вую начали в этой бла­го­да­ти. А озе­ро-то ка­кое ря­дом! Чудо, а не озе­ро!..

Тут сно­ва к Со­ко­ло­ву вер­нул­ся Сер­гей Мо­ро­зов... Вро­де бы толь­ко вчера ус­лы­шал от не­го Со­ко­лов ко­ро­тень­кий рас­сказ о мо­ло­дом пар­не, ко­то­рый с год на­зад квар­ти­ро­вал у Ва­си­ли­сы Ни­ко­ла­ев­ны... Пар­ня это­го, пом­нит­ся, зва­ли Оле­гом... Да, да — Оле­гом. Явил­ся он в кон­це зи­мы — по­мо­гал ка­ко­му-то ста­ри­ку за­но­сить к ве­сен­ней ры­бал­ке сна­сти и про­дук­ты в лес­ную из­буш­ку. Ра­бо­ту эту он вы­пол­нил, про­во­дил ста­ри­ка, а сам по­про­сил­ся к баб­ке Ва­си­ли­се — пус­ти, мол, ничего мне не на­до, ес­ли на­кор­мишь толь­ко, а так он ей по хо­зяй­ст­ву все на­ла­дит. И на­ла­дил, ус­пел кое-­что. И за­борчик под­пра­вил, и са­рай но­вый для дров со­ору­дил. И во­ду с озе­ра баб­ке но­сил... Как-то, ко­гда сне­га уже со­всем со­шли и про­снув­шая­ся зем­ля за­па­ри­ла, за­ды­ша­ла жи­вой те­п­ло­той, Мо­ро­зов ко­пал­ся у се­бя на ого­ро­де, а свер­ху, с го­руш­ки, от баб­ки­но­го до­ма к озе­ру шел за во­дой Олег... Ос­та­но­вил­ся, по­здо­ро­вал­ся с Мо­ро­зо­вым, по­ста­вил на зем­лю пус­тые вед­ра, по­молчал, а по­том глу­бо­ко так, серд­цем, и про­из­нес — по­мечтал:

— Ло­шад­ку бы сейчас, да зем­лю па­хать...

Мо­ро­зов сра­зу ничего не от­ве­тил, а Олег под­хва­тил вед­ра и спус­тил­ся к озе­ру.

На об­рат­ном пу­ти Мо­ро­зов его ос­та­но­вил и ос­то­рож­но за­дал во­прос:

— Олег, а па­хать-то вам са­мо­му при­хо­ди­лось?

— Да ма­ло — в дет­ском до­ме ого­род под кар­тош­ку па­хал...

Круг­лый си­ро­та, дет­ский дом, по­том кем-то пла­вал на те­п­ло­хо­де, по­том еще и еще где-то был, очень да­ле­ко от зем­ли-паш­ни, и, ко­нечно, об­ручил­ся с ви­ном, не так что­бы ка­ж­дый день, а за­пой­но — по­па­дет, не от­та­щишь. А те­перь вот по ка­кой-то ока­зии здесь, у баб­ки в ра­бот­ни­ках — стучит, стро­ит, во­ду но­сит. И не пьет...

— Ло­шад­ку бы, да зем­лю па­хать...

Но ско­ро в де­рев­ню при­бы­ла ми­ли­ция, и Оле­га увез­ли, су­ди­ли и оп­ре­де­ли­ли ка­кой-то срок. Ока­за­лось, что он, бу­дучи сто­ро­жем-над­смотр­щи­ком над ка­ким-то не то транс­фор­ма­то­ром, не то ак­ку­му­ля­то­ром, вы­пил, за­снул и сжег этот транс­фор­ма­тор-ак­ку­му­ля­тор... Вот и все про ло­шад­ку и зем­лю, ко­то­рая так и ос­та­лась без плу­га...

А ведь все мог­ло быть и по-дру­го­му, и сейчас этот не по­гиб­ший со­всем па­рень мог бы ид­ти сле­дом за ло­ша­дью по толь­ко что вспа­хан­ной зем­ле, а сле­дом за ним бе­лым об­лачком чай­ки над паш­ней... И на­до бы­ло для это­го все­го ничего: од­ну ло­шад­ку и один плуг. И не бы­ло бы то­гда, чес­т­ное сло­во, не бы­ло бы у рус­ско­го чело­ве­ка, до сих пор ожи­ваю­ще­го по вес­не мечтой о зем­ле, вспа­хан­ной свои­ми ру­ка­ми, ни си­рот­ст­ва, ни пьян­ки, ни тюрь­мы. И зем­ля бы­ла бы ухо­же­на, об­ря­же­на. И до­ма бы эти не гни­ли, не торчали ске­ле­та­ми по бе­ре­гам озер и сре­ди за­рас­таю­щих ле­сом преж­них по­лей... А тут вме­сто зем­ли и ло­ша­ди ка­кой-то со­жжен­ный по пьян­ке не то транс­фор­ма­тор, не то ак­ку­му­ля­тор... и тюрь­ма.

И ведь не­мно­го на­до для то­го, что­бы ос­та­но­вить тлен и вер­нуть всем нам жизнь! Не­мно­го! Все­го лишь сло­во! Сначала сло­во, от­кры­тое, пря­мое, как у Сер­гея Мо­ро­зо­ва. Сло­во к лю­дям, к их серд­цам. А там уж при­ло­жит­ся все, ко­гда лю­ди за­го­во­рят. Нель­зя нам молчать — молчание для нас смерть. Без сло­ва ду­ша гиб­нет. Толь­ко от сло­ва уб­рать на­до вся­ких до­гля­да­те­лей. На­род сам в ба­то­ги возь­мет тех, кто сло­ва грязью из­ма­ра­ет. Эх, ес­ли бы мог­ли хоть что-то ска­зать вот эти мерт­вые до­ма — страш­но ста­ло бы. Ей бо­гу, страш­но от та­ко­го раз­го­во­ра...

... Ло­шад­ку бы сейчас, да зем­лю па­хать... И вер­нут­ся лю­ди! Мо­ро­зов го­во­рит, что из го­ро­дов на зем­лю при­дут — и от­лично, мол, что из го­ро­дов, куль­ту­ру с со­бой при­не­сут, бе­речь зем­лю при­мут­ся, вы­стра­дан­ную... Од­но толь­ко на­до — ска­зать чело­ве­ку: бе­ри ло­шад­ку, па­ши, ко­си, и ни­кто у те­бя ни ло­шад­ку, ни плу­га, ни зем­ли ни­ко­гда не от­ни­мет. Счас­тье бы то­гда на зем­лю при­шло! Счас­тье! Боль­шое!

Со­ко­лов еще не­мно­го по­сто­ял воз­ле мерт­во­го до­ма и об­рат­но через кра­пи­ву вер­нул­ся по сво­им сле­дам к той стеж­ке-до­рож­ке, что при­ве­ла его по­сле встречи-счас­тья с лес­ным озе­ром к не­мо­му от бес­си­лия вы­ра­зить се­бя чело­вечес­ко­му го­рю...

Солн­це дав­но пе­ре­ва­ли­ло за пол­день и те­перь, хо­тя по-се­вер­но­му и мед­лен­но, кло­ни­лось к ле­су... Со­ко­лов взгля­нул на солн­це, что­бы, как ко­гда-то, как пре­ж­де, по солн­цу, а не по часам по­га­дать, ко­то­рый сейчас час, но тут же за­крыл от яр­ко­го све­та гла­за, а ко­гда от­крыл сно­ва, то уви­дел крест...

Крест явил­ся к не­му с той сто­ро­ны, где бы­ло солн­це, а по­то­му он не сра­зу и раз­гля­дел рез­ной ле­мех го­лов­ки-лу­ков­ки, что вме­сте с кре­стом под­ня­лась над кры­шей часо­вен­ки...

... Да как же я сра­зу не ус­мот­рел часо­вен­ку?! А она, буд­то ви­де­ние, вы­рос­ла, яви­лась вдруг, вста­ла жи­вой, зо­ву­щей сре­ди об­щей по­ги­бе­ли...

К часо­вен­ке ве­ла та же са­мая стеж­ка-до­рож­ка, по ко­то­рой он и при­шел сю­да от озе­ра. Про­шел бы сра­зу чуть даль­ше — все­го ничего и под­нять­ся еще по стеж­ке — и как раз вста­ло бы пе­ред то­бой это чудо-строе­ние...

Со­ко­лов стя­нул с се­бя свой за­гра­ничный кар­туз и почти­тель­но скло­нил го­ло­ву пе­ред кре­стом, рез­ным, се­дым от вре­ме­ни ле­ме­хом глав­ки-лу­ков­ки и сту­пень­ка­ми иг­ру­шечно­го кры­лечка, ко­то­рые пом­ни­ли, по­ди, очень мно­гих лю­дей.

Стеж­ка-до­рож­ка, что при­ве­ла Со­ко­ло­ва к са­мым сту­пень­кам, буд­то за­шла на них, а за­тем, по­быв, как по­ло­же­но, ка­кое-то вре­мя здесь вме­сте с людь­ми, ко­то­рые при­но­си­ли сю­да с со­бой свою боль, свои со­мне­ния и прось­бы, спус­ка­лась об­рат­но со сту­пе­нек иг­ру­шечно­го кры­лечка и не­спеш­но ухо­ди­ла ку­да-то даль­ше. И дей­ст­ви­тель­но, Со­ко­лов это точно ви­дел по тра­ве воз­ле кры­лечка, ни­кто из по­се­ти­те­лей этих мест не про­хо­дил ми­мо часо­вен­ки — ни­ка­ких сле­дов, ми­но­вав­ших часо­вен­ку, по­бли­зо­сти не бы­ло, все при­быв­шие обя­за­тель­но за­хо­ди­ли сю­да, а за­тем уже спус­ка­лись к озе­ру, к лод­кам, то ли за ры­бой, то ли про­сто по­пить во­ды.

Со­ко­лов вни­ма­тель­но ос­мот­рел сна­ру­жи все строе­ние... Хо­тя и не бы­ло в нем ни од­ной но­вой до­щечки, весь ма­те­ри­ал, из ко­то­ро­го сра­бо­та­ли это чудо, по­жа­луй, был та­ким же древ­ним, что и в по­ги­баю­щих ря­дом с часо­вен­кой до­мах, но са­ма часо­вен­ка стоя­ла строй­но, креп­ко и буд­то со­всем не под­вла­ст­но ни­ка­ко­му вре­ме­ни и ни­ка­ким не­по­го­дам.

... Сле­дят, ко­нечно, за часо­вен­кой, сле­дят — вот те­бе и при­мер вни­ма­ния чело­ве­ка. Не даст чело­век, ес­ли за­хочет, ничему по­гиб­нуть. В том, брат­цы, по­жа­луй, и мис­сия на­ша глав­ная на зем­ле — хра­нить здесь умом-ра­зу­мом всю и вся­кую жизнь!.. Вот до­ма свои смер­ти от­да­ли, а часо­вен­ку бе­ре­гут. Значит, есть что-то в лю­дях! Есть! И лю­ди есть! Ко­нечно, есть лю­ди!.. А что ес­ли здесь, как на вой­не, все раз­ло­жи­лось: ру­бе­жи, ук­ре­п­ле­ния вра­гу сда­ли — раз боль­ше ничего не ос­та­ва­лось, а вот зна­ме­на с со­бой унес­ли?.. А?..

Со­ко­лов сто­ял воз­ле сту­пе­нек крыль­ца, смот­рел на крест, ров­но, пря­мо, вы­со­ко под­ня­тый над за­рос­шей, за­бро­шен­ной зем­лей, и пред­став­лял се­бе тех лю­дей, ко­то­рые от­ку­да-то, и ско­рей все­го из­да­ле­ка, бре­ли сю­да, к род­ным мес­там, ка­кие при­шлось ус­ту­пить вра­гу, бре­ли к сво­ей часо­вен­ке, к сво­ей ве­ре, бре­ли по бурь­я­ну-бы­лью, то­ря, про­кла­ды­вая вновь и вновь вот эту са­мую тро­пин­ку...

...А здесь, по­ди, где и клад­би­ще еще ос­та­лось?...

Он ог­ля­дел­ся во­круг, но клад­би­ща от­сю­да не уви­дел.

... На­вер­ное, оно где-ни­будь там, пе­ред де­рев­ней. Сначала на клад­би­ще, на­вер­ное, за­хо­дят, а за­тем уж сю­да — Бо­гу по­мо­лить­ся... Кто они, эти пут­ни­ки-тер­пе­лив­цы, что пом­нят свои мо­гил­ки? Ста­ру­хи? Ста­ри­ки?

Мо­ро­зов рас­ска­зы­вал ему, что на клад­би­ще в их­ней де­рев­не по пре­столь­ным празд­ни­кам при­хо­дят, Бог зна­ет от­ку­да, це­лы­ми семь­я­ми, род­ные, близ­кие — все со­би­ра­ют­ся, и де­тиш­ки ма­лые с ни­ми, и ре­бя­та по­стар­ше.

— Дру­гой раз гля­дишь здесь у клад­би­ща,— удив­лял­ся Мо­ро­зов,— на та­ких вот ре­бят, что в дру­гом мес­те и го­ло­ву те­бе от­вер­нут, от ко­то­рых обычно лишь мать-пе­ре­мать да бу­тыл­ки опо­рож­нен­ные от­ле­та­ют, и ди­ву да­ешь­ся — со­всем иные лю­ди. И стес­нен­ные, и об­хо­ди­тель­ность в ка­ж­дом, ока­зы­ва­ет­ся, жи­вет. И ве­рит­ся тут, брат Ге­ор­гий, что не до кон­ца мы все чело­вечес­кое в се­бе ут­ра­ти­ли. Нет, не до кон­ца! А от­то­го и жить еще хочет­ся! И жить бу­дем! И сто­ять, брат, за эту зем­лю бу­дем до смер­ти, что­бы зем­ле и лю­дям всю чело­вечес­кую жизнь вер­нуть! Чес­т­ное сло­во!

Со­ко­лов ос­та­вил на тро­пин­ке свои сна­сти, рюк­зак, а сам ос­то­рож­но опус­тил­ся на крае­шек часо­вен­но­го кры­лечка...

Дверь у часо­вен­ки бы­ла не за­пер­та, да и не бы­ло при ней ни­ка­ких при­бо­ров для зам­ка — дверь лишь при­пи­рал не­боль­шой ба­то­жок. Но внутрь Со­ко­лов за­гля­ды­вать не стал. Почему-то об­ста­нов­ка хра­ма его все­гда не­мно­го пу­га­ла. И хоть кре­ще­ным был, и хоть ви­дел у сво­ей ма­те­ри и ико­ну, и мо­лит­вен­ник, но все рав­но в церк­ви чув­ст­во­вал се­бя не очень уют­но и, ско­рей все­го, не от­то­го, что был там чужим, не­ве­рую­щим, не­спо­соб­ным по­это­му слить­ся со все­ми ос­таль­ны­ми в их осо­бом со­стоя­нии ду­ха — не­удоб­но ему бы­ло там, в хра­ме, боль­ше не из-за се­бя, а из-за лю­дей, ко­то­рые вер­ши­ли мо­лит­ву, — Со­ко­ло­ву все­гда ка­за­лось, что он им ме­ша­ет...

Крыль­цо часо­вен­ки бы­ло яр­ко ос­ве­ще­но солн­цем, и через этот сол­нечный свет по крыль­цу с од­ной сто­ро­ны на дру­гую про­ло­жи­ли свою тру­до­вую до­рож­ку ста­ра­те­ли-му­ра­вьи. Они бе­жа­ли по этой до­рож­ке ту­да и об­рат­но: в од­ну сто­ро­ну что-то не­сли, а в дру­гую — спе­ши­ли уже без но­ши. Прав­да, и ту­да, ку­да, вро­де бы, бы­ло по­ло­же­но что-то не­сти, не все му­ра­вьи дви­га­лись с по­кла­жей. А мо­жет быть, они не­сли тут что-то в се­бе?..

... Ду­ма­ют ли о чем эти ра­бо­тя­щие су­ще­ст­ва?.. Вряд ли... Лично­го ра­зу­ма здесь, брат­цы, по­жа­луй, и нет. А вот эта ор­га­ни­зо­ван­ность, сис­те­ма оп­ре­де­ля­ют­ся об­щим умом, ко­то­рый вы­ра­ба­ты­ва­ет­ся, на­вер­ное, как-то сам по се­бе в об­ще­ст­ве, в кол­лек­ти­ве, а за­тем ста­но­вит­ся за­ко­ном — же­ст­кой, не­об­су­ж­дае­мой про­грам­мой. И нет личнос­ти! Есть толь­ко му­ра­вьи- ра­бо­тя­ги!

А ведь нас, лю­ди­шек, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, по­ди, ждет вско­ро­сти то­же са­мое: пло­дим­ся, раз­мно­жа­ем­ся, трем­ся друг о дру­га, как му­ра­вьи, рвем­ся через тол­пу к све­ту, а то и про­сто к глот­ку воз­ду­ха, к кус­ку хле­ба... Уж ка­кая тут личность?! Ка­кой ин­ди­ви­ду­аль­ный ум?! Вы­жить бы, брат­цы, толь­ко вы­жить!.. Вот тут-то не­кая же­ст­кая про­грам­ма, по­жа­луй, сра­бо­та­ет­ся и для лю­дей. По ней те­бе и гло­ток воз­ду­ха, и ку­сок хле­ба бу­дет по­ла­гать­ся. По ней те­бе и дей­ст­вия твои кон­крет­но оз­начат: од­но­му — тас­кать, дру­го­му — что-то за­винчивать всю жизнь... Вот те­бе и го­то­вый му­ра­вей­ник из вчераш­них лю­дей!.. А ведь к это­му и идем. К это­му!.. И те стра­ны-на­ро­ды бу­дут вы­жи­вать, у ко­то­рых рань­ше му­ра­вей­ник ор­га­ни­зу­ет­ся.

Прав­да, читал он где-то, что у му­равь­ев не­обя­за­тель­но всю жизнь тас­кать что-то в му­ра­вей­ник. Ока­зы­ва­ет­ся, чуть ли не ка­ж­дый му­ра­вей спо­со­бен быть и грузчиком, и вои­ном, и строи­те­лем. Но сра­зу все де­лать ему не раз­ре­ше­но — раз­ре­ше­но толь­ко что-то од­но, на­при­мер, гру­зы пе­ре­тас­ки­вать. Ну, а ес­ли по­тре­бу­ет­ся, на­при­мер, вое­вать, то му­равь­ев-но­силь­щи­ков бы­ст­ро пе­ре­де­лы­ва­ют в сол­да­ты — пе­ре­на­страи­ва­ют... Но ведь это то­же не в поль­зу личнос­ти — это все­го-на­все­го пе­ре­на­строй­ка по при­ка­зу же­ст­кой про­грам­мы.

Та­кая пер­спек­ти­ва все­гда пу­га­ла Со­ко­ло­ва, и ес­ли он смог со вре­ме­нем при­нять в бу­ду­щей жиз­ни лю­дей мно­гое из то­го, что рань­ше ка­за­лось ему не­вер­ным, то ни­ко­гда и ни­как не со­гла­шал­ся пе­ре­стать быть лично­стью и управ­лять­ся толь­ко чьим-то чужим умом.

... Ну, а ес­ли все лю­ди бу­дут вы­даю­щи­ми­ся личнос­тя­ми? Что то­гда?.. А не по­лучит­ся ли, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, то­гда очень боль­шо­го и очень шум­но­го ба­за­ра — ка­ж­дый со сво­им то­ва­ром, ка­ж­до­го не ос­та­но­ви, и нет об­ще­ст­ва, нет го­су­дар­ст­ва? А ведь лю­дей ждут впе­ре­ди, су­дя по все­му, ой, ка­кие серь­ез­ные ис­пы­та­ния! И здесь, по­жа­луй, по­тре­бу­ет­ся от нас и му­равь­и­ный строй, как в ар­мии: при­каз началь­ст­ва — за­кон для подчинен­ных, — пы­тал­ся най­ти не­дос­тат­ки в сво­ей лично­ст­ной по­зи­ции Со­ко­лов, но тут же убе­ж­ден­но воз­ра­жал сам се­бе. — Но в ар­мии ты не всю жизнь — два го­да от­слу­жил — и опять без при­ка­зов...

Нет, он бе­зо­го­во­рочно со­гла­шал­ся с тем, что лю­ди долж­ны уметь мо­би­ли­зо­вать­ся, уметь по­быть, ко­гда на­до, и му­равь­я­ми-тру­дя­га­ми, му­равь­я­ми-вои­на­ми, но толь­ко все это на случай край­ней ну­ж­ды, на вре­мя, что­бы по­сле это­го сра­зу об­рат­но, к личнос­ти, к личной жиз­ни...

Со­ко­лов под­нял гла­за от му­равь­и­ной до­рож­ки и уви­дел ба­бочку...

Ко­ричне­вая ба­бочка-шо­ко­лад­ни­ца пор­ха­ла воз­ле две­ри в часо­вен­ку. Она то и де­ло ка­са­лась груд­кой са­мой две­ри, буд­то ис­ка­ла до­ро­гу ту­да, внутрь... И тут вме­сте с ба­бочкой к Со­ко­ло­ву вновь при­шла его мать...

Мать как-то об­мол­ви­лась од­на­ж­ды, что ба­бочка — это чья-то жи­вая ду­ша — от лю­дей она уле­те­ла, а к Бо­гу до­ро­гу еще и не на­шла. Вот и бьет­ся, вот и ле­та­ет. И уви­дев та­кую бью­щую­ся на ок­не ба­бочку, почему-ли­бо по­пав­шую в ком­на­ту, мать все­гда ста­ра­лась ос­то­рож­но, что­бы не по­вре­дить, вы­пус­тить ее на во­лю.

... От лю­дей уле­те­ла, а к Бо­гу до­ро­гу еще и не на­шла... Мо­жет, ей на­до ту­да, в часо­вен­ку? Мо­жет, от­крыть ей дверь?

Со­ко­лов случай­но по­смот­рел на­верх, и над ба­бочкой, над со­бой, уви­дел ог­ром­но­го пау­ка... Та­ко­го здо­ро­во­го пау­ка он, чес­т­ное сло­во, еще ни­ко­гда не встречал. К то­му же этот па­ук был ка­ко­го-то не­обычно­го для пау­ков цве­та... Со­ко­лов вспом­нил пус­ты­ни Сред­ней Азии, вспом­нил во­див­ших­ся там ужас­ных фа­ланг — эти пау­ки-фа­лан­ги то­же бы­ли не­при­ят­но­го те­лес­но­го цве­та, и все рас­ска­зы­ва­ли, что укус их смер­тель­ный, ибо фа­лан­ги, как буд­то, едят чуть ли не са­мую мерт­вечину, а по­то­му, мол, и ко­пит­ся у них на челю­стях страш­ный труп­ный яд...

Па­ук не дви­гал­ся в сво­ем уг­лу. За­мер, не дви­гал­ся, ус­та­вив­шись на пау­ка, и Со­ко­лов... А ба­бочка все би­лась и би­лась о дверь часо­вен­ки ря­дом с пау­ком-смер­тью. Би­лась, уле­тев от за­бот и тру­да, ос­та­вив труд и за­бо­ты му­равь­ям-ра­бо­тя­гам, и не най­дя по­ка пу­ти-до­ро­ги к Бо­гу...

Вот-вот — и мечущая­ся ба­бочка кос­нет­ся кры­лом края паучьей се­ти-пау­ти­ны... Со­ко­лов уже хо­тел вме­шать­ся, но ба­бочка, буд­то про­знав бе­ду, от­порх­ну­ла от две­ри и скры­лась за уг­лом часо­вен­ки.

Ба­бочка уле­те­ла, но мать, при­шед­шая к не­му, ос­та­лась... Его мать ве­ри­ла в Бо­га, но, как мог­ла, скры­ва­ла свою ве­ру и от лю­дей, и от не­го, от Жор­ки. О том, что его мать ве­рит в Бо­га, он, ко­нечно, знал. В шка­фу, на верх­ней пол­ке, за бель­ем, хра­ни­лась у ма­те­ри ико­на, и там же, под той же сто­почкой бе­лья, мать пря­та­ла и свой мо­лит­вен­ник. Уз­нал он, ко­гда под­рос, что два раза в год его мать хо­дит в цер­ковь: в ночь на пас­ху и 4 ав­гу­ста, в день Ма­рии Ма­гда­ли­ны, в день сво­их име­нин.

Как-то он спро­сил мать, от­ку­да у нее ико­на? Та сначала ис­пу­га­лась, хо­те­ла от­молчать­ся, но сын, уже вы­рос­ший, уже по­ни­мав­ший что-то в их труд­ной жиз­ни, спра­ши­вал так чес­т­но, что мать рас­ска­за­ла:

— Ико­на, Юрочка, у ме­ня от тво­ей ба­буш­ки — ба­буш­ка твоя ме­ня бла­го­сло­ви­ла этой икон­кой, ко­гда мы с тво­им па­пой в церк­ви венчались...

И икон­ка, и мо­лит­вен­ник, спря­тан­ные в шка­фу, и по­се­ще­ние ма­те­рью два раза в го­ду церк­ви — все это бы­ло, ко­нечно, их се­мей­ной тай­ной. И эта тай­на мучала, тя­го­ти­ла его, Жор­ку-ком­со­моль­ца. Бы­ва­ло, по сво­ей ще­нячьей глу­по­сти он при­ни­мал­ся уго­ва­ри­вать мать не ве­рить в Бо­га и боль­ше не хо­дить в цер­ковь. А сколь­ко слез бы­ло у них до­ма, ко­гда его хо­те­ли ис­ключить из ком­со­мо­ла за то, что на пас­ху он ел пас­ху и ку­лич. Это бы­ло еще в шко­ле. Его вы­зы­ва­ли да­же в рай­ком, и спас­ла его, на­вер­ное, толь­ко его рас­те­рян­ная от­кро­вен­ность. Сек­ре­тарь рай­ко­ма спро­сил его: “Как же ты, ком­со­мо­лец, мог есть пас­ху и ку­лич?" И Жор­ка через сле­зы от­ве­тил так, как бы­ло: “А у нас до­ма дру­го­го ничего не бы­ло — у ме­ня ма­ма од­на..."

Жор­ку то­гда про­сти­ли и да­же школь­но­го ком­со­моль­ско­го сек­ре­та­ря, ви­ди­мо, не­мно­го уня­ли — по край­ней ме­ре, к Жор­ке он боль­ше не при­ста­вал. Но ре­ше­ние все-та­ки бы­ло при­ня­то: “Ком­со­моль­цу Со­ко­ло­ву по­ста­вить на вид и обя­зать вес­ти с ма­те­рью ан­ти­ре­ли­ги­оз­ную ра­бо­ту". И он, ду­рак, эту ра­бо­ту вел...

... Да нет, не ду­рак. Это сейчас мод­ным ста­ло: про­жил жизнь и с вы­со­ты про­жи­той жиз­ни считай все, что бы­ло в тво­их пер­вых клас­сах, сплош­ной глу­по­стью и од­ни­ми сплош­ны­ми ошиб­ка­ми. И с са­мим со­бой, так и со стра­ной всей. Тут уж дей­ст­ви­тель­но мы ду­ра­ки, ко­гда от­цов, де­дов, пра­де­дов сво­ей жиз­нью су­дим. Это ведь, брат­цы, мож­но до то­го дой­ти, что и кня­зей Древ­ней Ру­си под се­го­дняш­ний три­бу­нал под­ве­дем хо­тя бы за мно­го­жен­ст­во, ко­гда на Русь хри­сти­ан­ст­во еще не при­хо­ди­ло.

С ис­то­ри­ей Со­ко­ло­ву дав­но бы­ло все яс­но — все-та­ки ис­то­рия стра­ны бы­ла его род­ной ис­то­ри­ей, и он все-та­ки был чело­ве­ком рус­ским по кро­ви, по ду­ху, а у рус­ских лю­дей ни­ко­гда не по­ла­га­лось су­дить по­кой­ни­ков. На­бе­рись сме­ло­сти — при жиз­ни су­ди. А в гро­бу чело­ве­ка толь­ко вур­да­ла­ки во­рочать мо­гут! Да и муд­рость на­род­ная бы­ла и есть до сих пор: кто про­шлое по­мя­нет, то­му глаз вон! Знать на­до ис­то­рию, пом­нить, вы­во­ды из ис­то­рии на­до де­лать, а не та­щить ее в се­го­дняш­ний три­бу­нал.

С гра­ж­дан­ской ис­то­ри­ей Со­ко­ло­ву бы­ло все яс­но. А вот с цер­ко­вью и с Бо­гом яс­ность к не­му по­ка не при­хо­ди­ла...

... Ну, ска­жи­те, ко­му ме­шал то­гда Бог его ма­те­ри? Ее свя­тая ве­ра в то, что ду­ша бес­смерт­на, что жить на зем­ле на­до так ис­прав­но, что­бы по­пасть в рай, где сно­ва мож­но бу­дет встре­тить­ся со все­ми до­ро­ги­ми те­бе людь­ми?

Как-то мать за­бо­ле­ла, за­бо­ле­ла тя­же­ло. Они жи­ли то­гда еще в под­ва­ле, и мать там бо­ле­ла час­то, но почти ни­ко­гда не ло­жи­лась в по­стель, а тут слег­ла. Жор­ка-мальчиш­ка си­дел воз­ле нее на та­бу­рет­ке и, гло­тая сле­зы, ти­хо про­сил:

— Ма­мочка, толь­ко по­прав­ляй­ся, толь­ко не уми­рай...

— Не долж­на уме­реть, Юрочка, не долж­на. Те­бя еще на­до под­рас­тить. Еще ле­то у нас с то­бой бу­дет, те­п­ло при­дет. А там, Бог даст, и в ком­нат­ку с ок­на­ми на сол­ныш­ко пе­ре­едем. Не долж­на уме­реть. И врач го­во­рит, что вро­де бы не долж­на те­перь... А случит­ся что ху­дое, не печаль­ся. Уви­дим­ся. Все рав­но там, на не­бе, уви­дим­ся...

Жор­ка про­дол­жал гло­тать сле­зы и про­сить мать:

— Не уми­рай, толь­ко не уми­рай...

Мать по­пра­ви­лась, но ее сло­ва о том, что "встре­тим­ся там, на не­бе, обя­за­тель­но встре­тим­ся", с Жор­кой ос­та­лись и ка­кое-то вре­мя ему уже не так страш­но ви­де­лась са­ма смерть...

... Ну, ска­жи­те, ко­му ме­ша­ла то­гда ве­ра его ма­те­ри? А бы­ло бы лучше, ес­ли бы она не ве­ри­ла Бо­гу, не ве­ри­ла все­гда в его по­мощь, в его си­лу?.. А бы­ли бы то­гда у нее у са­мой си­лы не­сти все то, что без­ро­пот­но и со ста­ра­ни­ем не­сла она?.. Боль­ная, чуть жи­вая, вечно со­гну­тая над мок­рой тряп­кой и сту­пень­ка­ми ле­ст­ни­цы, од­на рас­ти­ла в под­ва­ле мальчиш­ку-си­ро­ту, вы­рас­ти­ла, вы­хо­ди­ла, на­пра­ви­ла в жизнь... И все это без ис­те­рик, сры­вов, без гру­бо­сти и бран­ных слов... Мо­жет быть, и бы­ло ко­гда ма­те­ри тя­же­ло, труд­но, но он это­го не знал, не ви­дел — на­вер­ное, все свои тя­же­сти, все свои бо­ли ос­тав­ля­ла она толь­ко сво­им мо­лит­вам. И эти­ми мо­лит­ва­ми дер­жа­лась, жи­ла...

Не так дав­но в Па­ри­же рас­ска­за­ли ему о том, что во Фран­ции, бо­га­той, бла­го­по­лучной Фран­ции, ка­ж­дый час са­ми ро­ди­те­ли уби­ва­ют — ис­тя­за­ют, на­си­лу­ют, и в кон­це кон­цов уби­ва­ют — двух де­ти­шек...

Нет, он не мог спу­тать, за­быть эти страш­ные циф­ры. Пом­нит­ся, его со­бе­сед­ник ум­но­жал эти циф­ры на дни, ме­ся­цы... Со­ко­лов все это слу­шал с ужа­сом, от­ре­шен­но, не ве­ря в то, что слы­шал:

— Не мо­жет быть, не мо­жет быть...

— Мо­жет быть, — уве­рял его ав­тор не­ве­ро­ят­но­го рас­ска­за, чело­век очень ав­то­ри­тет­ный и да­ле­кий от ре­ли­гии.— Мо­жет быть, по­то­му что есть, мо­сье Со­ко­лов. И есть все это пре­ж­де все­го по­то­му, что на­ша ка­то­личес­кая цер­ковь пе­ре­жи­ва­ет свой глу­бо­кий кри­зис. Нет ве­ры, нет обя­зан­но­стей пе­ред дру­ги­ми людь­ми — увы, дав­но нет все­го то­го, что да­ва­ло лю­дям хри­сти­ан­ское учение. И в то же вре­мя есть кни­ги, те­ле­ви­де­ние — там все доз­во­ля­ет­ся, там дра­ки, на­си­лия, убий­ст­ва. За­меть­те, это дос­туп­но для всех аб­со­лют­но, ибо ка­на­лы мас­со­вой ин­фор­ма­ции дос­туп­ны всем. Но глав­ное, мо­сье Со­ко­лов, нет про­ти­во­по­лож­ной ак­тив­но­сти, нет об­ще­при­знан­ных нрав­ст­вен­ных ос­нов, ка­кие ут­вер­жда­ла цер­ковь.

Пом­нит­ся, там, в Па­ри­же, он да­вал се­бе обе­ща­ние обя­за­тель­но по­ин­те­ре­со­вать­ся до­ма, есть ли та­кой ужас и у нас, встречает­ся ли?.. На­вер­ное, есть. Но у нас есть шко­лы-ин­тер­на­ты, ку­да со­би­ра­ют де­ти­шек-бе­до­лаг от ро­ди­те­лей, ли­шен­ных по су­ду ро­ди­тель­ских прав. Так что у нас, ви­ди­мо, ро­ди­те­лям-зве­рям осо­бен­но не ра­зой­тись — на­род уви­дит, ос­та­но­вит. К счас­тью, тут мы еще пом­ним свою об­щин­ную сущ­ность, не по­де­ли­лись до кон­ца по ев­ро­пей­ско­му об­раз­цу на не­при­ка­сае­мые личнос­ти... Но все рав­но ро­ди­те­ли-зве­ри су­ще­ст­ву­ют, на­вер­ное, и у нас, ес­ли до­хо­дит до су­да, а ре­бя­ти­шек рас­тят без та­ких ро­ди­те­лей... По­жа­луй, и здесь ве­ра, цер­ковь мог­ли бы по­мочь — по­мочь и нам...

... Ну ска­жи­те, ко­му все это ме­ша­ло? — сно­ва и сно­ва за­да­вал се­бе сейчас, здесь, на сту­пень­ках древ­ней часо­вен­ки, оби­хожен­ной, хра­ни­мой сре­ди по­гиб­шей де­рев­ни, преж­ний боль­ной во­прос Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, скры­вав­ший ото всех сво­их дру­зей, да­же от Сер­гея Мо­ро­зо­ва, икон­ку ма­те­ри, спря­тан­ную в шка­фу за бель­ем. — Ну ска­жи­те, почему так жес­то­ко, так сра­зу бы­ло раз­гром­ле­но все то, что ко­пи­лось, жи­ло и по­мо­га­ло жить лю­дям из ве­ка в век?

Нет, эти во­про­сы яв­ля­лись к Со­ко­ло­ву не ме­ж­ду де­лом, не вдруг, буд­то за­гля­ды­ва­ли ми­мо­хо­дом. Нет!.. Он дав­но уже при­нял­ся ис­кать все, что хоть как-то го­во­ри­ло о пра­во­слав­ной церк­ви по­сле 1917 го­да... Встре­тил он тут пре­ж­де все­го имя пре­ста­ре­ло­го пат­ри­ар­ха Ти­хо­на, не при­знав­ше­го вро­де бы Со­вет­скую власть. Уз­нал, что цер­ковь сра­зу по­сле Ок­тябрь­ской ре­во­лю­ции со­бра­ла Все­рос­сий­ский по­ме­ст­ный со­бор, ко­то­рый и ус­та­но­вил с тех пор празд­ник "День всех рус­ских свя­тых, в зем­ле рос­сий­ской про­си­яв­ших". И сде­ла­но это бы­ло вро­де бы для ук­ре­п­ле­ния ду­ха пра­во­слав­но­го лю­да пе­ред гря­ду­щи­ми ис­пы­та­ния­ми и то­же вро­де бы в пи­ку Со­вет­ской вла­сти...

Ко­нечно, бы­ло про­ти­во­стоя­ние, бы­ла почти вой­на. Да и не почти! И кре­ст­ные хо­ды бы­ли, и об­щи­ны вста­ва­ли на за­щи­ту свя­тых мест. И аре­сты бы­ли, и тюрь­мы. И рас­стре­ли­ва­ли, по­ди, свя­щен­но­слу­жи­те­лей то­же... А Со­лов­ки, ку­да весь пра­во­слав­ный свет был от­прав­лен?.. Но ведь мог­ли бы, — Со­ко­лов ве­рил, что мог­ли бы, ес­ли бы очень за­хо­те­ли, — мог­ли бы как-то и по-дру­го­му... Ведь был же со­ло­вец­кий при­зыв к ми­ру — бы­ло пред­ло­же­ние свя­щен­но­слу­жи­те­лей, со­слан­ных на Со­лов­ки, как мир­но уст­ро­ить гра­ж­дан­ские и цер­ков­ные де­ла на на­шей мно­го­стра­даль­ной зем­ле... Но не от­ве­ти­ла власть, не ото­зва­лась...

Что бы­ло даль­ше с аре­сто­ван­ны­ми свя­щен­ни­ка­ми, Со­ко­лов уже не уз­нал по кни­гам и до­ку­мен­там — кни­ги та­кие в стра­не, ви­ди­мо, и не пи­са­лись, а до­ку­мен­ты, ес­ли и бы­ли, скры­ва­лись где-то за се­мью печатя­ми. Прав­да, от­дель­ные встречи-рас­ска­зы ино­гда кое­-что про­яс­ня­ли, но эти рас­ска­зы без до­ку­мен­тов чаще при­ни­ма­лись толь­ко как ле­ген­да...

Он хо­ро­шо за­пом­нил рас­сказ од­но­го бое­во­го ге­не­ра­ла, от­личив­ше­го­ся в бит­ве на Кур­ской ду­ге. Так вот этот ге­не­рал серь­ез­но ут­вер­ждал, что пе­ред бит­вой на Кур­ской ду­ге, ко­гда и ре­ша­лось все: быть или не быть стра­не, на­ро­ду, из мест за­ключения вро­де бы вы­пус­ти­ли сколь­ко-то свя­щен­ни­ков и по­сла­ли их к вой­скам,жду­щим ре­шаю­щей бит­вы. Буд­то бы свя­щен­ни­ки эти, вер­ные сво­ему дол­гу, до­би­ра­лись до фрон­та са­ми, как мог­ли, до­би­ра­лись, не­ся по до­ро­ге свое сло­во всем стра­ж­ду­щим, ук­ре­п­ляя в них дух и ве­ру в по­бе­ду. И вро­де бы не бы­ло у тех свя­щен­ни­ков по­рой да­же ни­ка­кой цер­ков­ной фор­мы — был чаще все­го с со­бой толь­ко крест. И вот та­кие, ду­хом жи­ву­щие лю­ди, до­би­ра­лись то­гда и до фрон­та. И вро­де бы в его вой­сках, в вой­сках ге­не­ра­ла, по­ве­дав­ше­го эту ис­то­рию, то­же был та­кой свя­щен­ник. И что был там, в его вой­сках, пе­ред са­мой бит­вой от­слу­жен мо­ле­бен — за это ге­не­рал ручал­ся, а был ге­не­рал-рас­сказчик еще в пол­ном здра­вии и те­лом и умом. Не во всех час­тях, ко­нечно, был мо­ле­бен, но был. И бы­ло так, что офи­це­ры сни­ма­ли с го­ло­вы фу­раж­ки и да­же пре­кло­ня­ли ко­ле­на пе­ред чело­ве­ком, нес­шим им ве­ру в их пра­вое де­ло...

Бог его зна­ет, бы­ло ли все имен­но так. Или это бы­ла про­сто до­б­рая, чис­тая ле­ген­да, ка­кая име­ет пра­во быть у лю­дей, а осо­бен­но на вой­не, на фрон­те, где пра­во на та­кие ле­ген­ды за­ра­нее оп­лачено столь­ки­ми чело­вечес­ки­ми жиз­ня­ми.

... Да, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, по­нес­ло те­бя се­го­дня на кра­мо­лу. Еще на озе­ре кра­мо­ла у те­бя началась, ко­гда о во­де и зем­ле вспом­нил. А сейчас во­всю... Ну, а как же быть, ес­ли ду­ма­ет­ся так? Ес­ли ищещь в се­бе от­ве­ты и не для се­бя са­мо­го, не для сво­ей ну­ж­ды-по­хо­ти, а для всей жиз­ни?.. Да и про­стит­ся ему эта кра­мо­ла здесь, сре­ди люд­ско­го го­ря и люд­ской, хра­ни­мой в ду­ше ве­ры в лучшее...

Тут Со­ко­лов пой­мал се­бя на том, что ру­ка его са­ма по се­бе по­тя­ну­лась бы­ло ко лбу, что­бы осе­нить его, не­ве­рую­ще­го, кре­ст­ным зна­ме­ни­ем.

... Вот, брат­цы, и вся тут те­бе ге­не­ти­ка — 1000 лет пра­во­сла­вие ста­ра­лось, ра­бо­та­ло на лю­дей. И те­перь еще, по­ди, креп­ко си­дит во всех нас — ни­ка­кие ба­то­ги ее от­ту­да не вы­гна­ли...

С год то­му на­зад в Хель­син­ки ми­лая по­жи­лая пе­ре­водчица, ком­му­нист, ко­гда-то дав­но жив­шая у нас в Ле­нин­гра­де, рас­ска­за­ла ему та­кую уди­ви­тель­ную ис­то­рию...

К ним в Хель­син­ки прие­хал из­вест­ный со­вет­ский по­эт... Ко­нечно, Со­ко­лов знал это­го по­эта, лю­бил его сти­хи и знал лично. Яро­слав­ский па­ре­нек, на­де­лен­ный да­ром слы­шать му­зы­ку сло­ва, за­тем сто­личная жизнь, за­тем вой­на — на вой­не лю­би­мый сол­дат­ский по­эт за сло­ва ду­шев­ных пе­сен о чело­вечес­кой вер­но­сти, а там и все ге­не­раль­ские зва­ния-на­гра­ды ему по час­ти ли­те­ра­ту­ры. Так вот этот по­эт при­был в Фин­лян­дию и дол­жен был вы­сту­пить пе­ред сту­ден­та­ми. Ор­га­ни­за­то­ры встречи бы­ли уве­ре­ны, что из­вест­ный со­вет­ский по­эт-ком­му­нист по­го­во­рит с мо­ло­ды­ми людь­ми о ма­те­риа­ли­стичес­ком учении, о ре­во­лю­ци­он­ных за­дачах, ко­то­рые вы­те­ка­ют из мар­ксиз­ма-ле­ни­низ­ма, но ав­тор чудес­ных сти­хов во­ен­ной по­ры, из­вест­ных в Фин­лян­дии, под­нял над три­бу­ной свою се­дую ус­та­лую го­ло­ву и ти­хо-ти­хо так стал го­во­рить о Бо­ге...

Мол, вот я, ком­му­нист-ма­те­риа­лист, всю жизнь при­зна­вал толь­ко ма­те­ри­аль­ные за­ко­ны бы­тия, а вот под ста­рость, мол, все чаще и чаще за­ду­мы­ва­юсь о Бо­ге. Нет, мол, я не бо­юсь смер­ти и не бес­по­ко­юсь о судь­бе сво­ей ду­ши, но ду­ма­ет­ся мне, что жизнь на­ша не долж­на те­шить толь­ко од­ну ма­те­рию — есть еще жизнь ду­ши, не по­знан­ная, не оце­нен­ная по­ка на­ми...

Ор­га­ни­за­то­ры вечера, ко­нечно, сму­ти­лись, сму­ти­лась сначала и ми­лая пе­ре­водчица, ко­то­рая то­гда долж­на бы­ла пе­ре­во­дить сту­ден­там рас­сказ из­вест­но­го со­вет­ско­го гос­тя, а те­перь вот и рас­ска­зы­ва­ла Со­ко­ло­ву о той встрече. Сму­ти­лась, но чес­т­но, как чес­т­ный пе­ре­водчик, все сло­во в сло­во пе­ре­ве­ла.

По­жи­ло­го по­эта сту­ден­ты про­во­ди­ли с три­бу­ны так те­п­ло, как ни од­но­го дру­го­го со­вет­ско­го пи­са­те­ля, ка­кие уже бы­ва­ли в этой ау­ди­то­рии. Та­ким и за­пом­нил­ся в Фин­лян­дии этот се­дой, уже ус­тав­ший от жиз­ни, рус­ский от­кро­вен­ный чело­век...

В Сою­зе об этой ис­то­рии Со­ко­лов ничего не слы­шал. А мог бы слы­шать, ес­ли бы ее ста­ли об­су­ж­дать, но, ви­ди­мо, кто-то ум­но про­молчал у них в Сою­зе пи­са­те­лей по час­ти случив­ше­го­ся. Да и сам по­эт вско­ре умер и был слав­но по­мя­нут всем ли­те­ра­тур­ным ми­ром.

... Что здесь? От­ку­да вдруг у чело­ве­ка, ре­во­лю­цио­не­ра, бес­страш­но­го бор­ца, взя­лась тре­во­га о за­бы­той на­ми ду­ше? Что при­ве­ло его к этим раз­думь­ям: личный опыт или все та же пра­во­слав­ная ге­не­ти­ка?.. И ко­му, ска­жи­те, по­ме­ша­ла пра­во­слав­ная цер­ковь? Почему так ра­зом и жес­то­ко все бы­ло раз­ру­ше­но? Что за вар­ва­ры, что за ино­вер­цы об­ру­ши­ли весь свой гнев на ве­ру на­ро­да в его свя­тую трои­цу? Ко­му вста­ли по­пе­рек пу­ти Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух свя­той?.. А ведь, по­жа­луй, и не без по­мо­щи свя­то­го ду­ха мно­гое соз­да­но из то­го, что дей­ст­ви­тель­но бы­ло соз­да­но и в на­ше вре­мя...

... А раз­ве не мо­ли­лись Бо­гу же­ны сол­дат? Раз­ве не бы­ли они в этих мо­лит­вах вме­сте со свои­ми мужь­я­ми там, в кро­ва­вом бою?.. Не знаю, мо­жет, от этих мо­литв са­мим сол­да­там и не все­гда бы­ло легче сто­ять про­тив вра­га, но са­мим-то сол­дат­кам мо­лит­вы, ей Бо­гу, по­мо­га­ли — по­мо­га­ли, как и его ма­те­ри, по­мо­га­ли тер­петь, не ва­лить­ся с ног от ра­бо­ты, го­ло­да и хо­ло­да, по­мо­га­ли не те­рять се­бя до кон­ца да­же то­гда, ко­гда от­да­ва­ли зем­ле сво­их ма­лых де­ти­шек, ка­кие, бы­ва­ло, мер­ли в ту по­ру от бо­лез­ней, а то и от го­ло­да... Все вы­не­сли они, на­ши ма­те­ри! Все! Так хо­тя бы ра­ди их па­мя­ти раз­ре­шить нынче всем, вез­де мо­лить­ся сво­ему Бо­гу. Мо­лить­ся от­кры­то и не пря­тать, как пре­ж­де, в шка­фу за стоп­кой бе­лья до­ро­гие им икон­ки. И хра­мы от­крыть! А то ведь, по­жа­луй, толь­ко здесь, в са­мой лес­ной глу­хо­ма­ни, и хо­дят все без осо­бой утай­ки к сво­ему свя­то­му хра­му. И сво­им этот храм счита­ют, а по­то­му и дер­жат, бе­ре­гут... А по дру­гим-то мес­там хра­мы вро­де бы ни­как церк­ви и не при­над­ле­жат. Храм — соб­ст­вен­ность го­су­дар­ст­ва, и арен­ду­ет-то его у го­су­дар­ст­ва не цер­ковь, а об­щи­на цер­ков­ная, гра­ж­да­не. Так что го­су­дар­ст­во еще и уго­во­рить на­до, что­бы служ­бу в хра­ме раз­ре­ши­ли. А то ведь и за­крыть храм мож­но... Ну, а цер­ковь при ве­рую­щих и при хра­ме нынче, как фир­ма "Вес­на" или "За­ря", ко­то­рая ус­лу­ги ока­зы­ва­ет. А ведь все это для то­го и уст­рое­но, что­бы лиш­ние церк­ви не по­от­кры­ва­лись... Нет, брат­цы, и та­кое уст­рой­ст­во со­всем не го­дит­ся. Как-то и тут все долж­но быть иначе. А как?... — тут Со­ко­лов не мог быть со­ветчиком-спе­циа­ли­стом — он толь­ко знал, чув­ст­во­вал, что про­пи­сан в этом свя­том для мно­гих еще лю­дей, ду­хов­ном де­ле оп­ре­де­лен­ный не­по­ря­док, ко­то­рый край­не не­об­хо­ди­мо уст­ра­нить, что­бы вер­нуть мир ду­ше чело­вечес­кой.

Нет, он печет­ся не о се­бе, нет! И хо­тя пу­га­ет его все чаще и чаще бу­ду­щее, и хо­тя не мо­жет от­ве­тить он для се­бя са­мо­го на во­прос: “А ку­да по­сле его смер­ти все его мыс­ли, все его ду­мы, ко­то­рые он не смог за­пи­сать, об­лечь в ма­те­рию?" — все рав­но все­гда, вспом­нив икон­ку ма­те­ри, ук­ры­тую в бель­е­вом шка­фу от по­сто­рон­них глаз, ду­мал-бо­лел он толь­ко о дру­гих, о тех, с кем вме­сте стес­нял­ся быть в хра­ме, ко­му бы­ло там яс­но и чис­то в их ис­крен­ней ве­ре.

Он сно­ва вспом­нил вой­ну и еще один рас­сказ еще од­но­го бра­во­го офи­це­ра, ко­то­ро­го очень хо­ро­шо знал...

Бы­ло это на фрон­те под Ле­нин­гра­дом. Ге­рой рас­ска­за об­хо­дил по­сты. Был трезв, здо­ров, со­вер­шал обычную для се­бя ра­бо­ту. На тех по­зи­ци­ях они стоя­ли дав­но. Он знал здесь все: ка­ж­дый куст, ка­ж­дое де­ре­во. Знал, ко­нечно, где бы­ли и сто­ро­же­вые по­сты. До очеред­но­го по­ста ос­та­ва­лось еще да­ле­ко. Он шел ти­хо, спо­кой­но. И вдруг пе­ред ним свет­лой те­нью в ночи яви­лась жен­щи­на. Офи­цер ос­та­но­вил­ся, вски­нул ав­то­мат и про­из­нес обычное в та­ком случае: "Стой! Кто идет!" И ус­лы­шал в от­вет:

— Это я, Ко­лень­ка, я — ма­ма твоя. По­про­щать­ся при­шла. Рас­ста­юсь с то­бой, к от­цу ухо­жу. Бу­дем и те­бя ждать, но не ско­ро ты к нам при­дешь. Жить те­бе дол­го, и ни­ка­кая смерть на вой­не те­бя не возь­мет...

Со­ко­лов пом­нил, что то­гда, де­лясь с ним этой ис­то­ри­ей-ле­ген­дой, рас­сказчик блед­нел, у не­го тряс­лись гу­бы и он вот-вот го­тов был уро­нить сле­зу...

... И уш­ла явив­шая­ся бы­ло ему мать, уш­ла за кус­ты и про­па­ла.

А через ка­кое-то вре­мя при­хо­дит пись­мо от се­ст­ры, пи­шет, мол, так и так, ма­ма на­ша скончалась — скончалась та­ко­го-то чис­ла, а та­ко­го-то чис­ла там-то ее по­хо­ро­ни­ли. Пе­ред смер­тью, мол, все о те­бе уби­ва­лась.

По­лучив пись­мо, срав­нил день смер­ти ма­те­ри с тем днем, ко­гда мать вдруг яви­лась к не­му, — дни сов­па­ли...

Мис­ти­ка? Осо­бое со­стоя­ние ду­ши? Вой­на?... Все мо­жет быть... Но чело­век до кон­ца сво­их дней ве­рил в то, что там, на фрон­те, к не­му дей­ст­ви­тель­но при­хо­ди­ла про­стить­ся его мать. И сло­ва ма­те­ри ока­за­лись ве­щи­ми. Он не жа­лел се­бя в бою — грудь в ор­де­нах! Да еще в ка­ких! И по­сле встречи с ма­те­рью ни од­ной ца­ра­пи­ны. Раз толь­ко от­бро­си­ло в сто­ро­ну взрыв­ной вол­ной. Был он вер­хом на ко­не. Ко­ня на­смерть, а он да­же без си­ня­ков... Хо­ти­те — верь­те, хо­ти­те — нет.

... Мис­ти­ка?.. И что-то она все яв­ля­ет­ся и яв­ля­ет­ся к вам, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич?.. А все, ко­нечно, от­то­го, что на­сту­пил у вас, то­ва­рищ Со­ко­лов, кри­зис ма­те­ри­аль­но­го счас­тья... Всю жизнь ты бе­жал от ни­ще­ты, бе­жал к бла­го­по­лучию, бе­жал дол­го, тер­пе­ли­во. И вот при­бе­жал к бо­гат­ст­ву. А даль­ше что? Вот, брат, и кри­зис — бег окончен! Что же те­перь? А?.. А ведь дви­гать­ся, бе­жать все рав­но на­до — не дви­га­ешь­ся — гни­ешь... А ку­да дви­гать­ся? К жиз­ни ду­ха?.. А вот мать твоя ни­ко­гда не бе­жа­ла — она про­сто ду­хом жи­ла.

... И стран­но. Он мог опи­сать в де­та­лях свою же­ну, свою дочь, да­же се­бя са­мо­го мог опи­сать до ме­лочей, а вот опи­сать мать, вспом­нить хо­тя бы де­та­ли ее ли­ца не мог. А ведь сколь­ко раз ста­рал­ся... И да­же за­был, ка­кие у нее гла­за: го­лу­бые, ка­рие?.. Пом­нит, что очень до­б­рые — и все. Пла­ток на го­ло­ве пом­нит. И боль­ше ничего. Толь­ко свет и те­п­ло — мать, ма­ма...

Свои­ми раз­думь­я­ми-со­мне­ния­ми по час­ти церк­ви, ве­ры, Бо­га он ни­ко­гда ни с кем не де­лил­ся: ни до­ма, ни с Сер­ге­ем Мо­ро­зо­вым. И да­же то­гда, ко­гда тот рас­ска­зал ему о сво­ей по­езд­ке по Ка­ре­лии с ка­ким-то началь­ни­ком, ко­то­рый при сло­ве "ве­ра" на­бро­сил­ся на Мо­ро­зо­ва, а по­том не­мно­го по­ос­тыл, Со­ко­лов все рав­но сдер­жал­ся и раз­го­вор о ве­ре и Бо­ге не под­дер­жал.

Вот и те­перь, уви­дев Сер­гея, иду­ще­го к не­му, по­ста­рал­ся ото­гнать от се­бя толь­ко что тре­во­жив­шие его мыс­ли и при­нял­ся уст­раи­вать за плечами свой рюк­зак, что­бы сра­зу, без осо­бых раз­го­во­ров, от­пра­вить­ся в путь.

Сер­гей по­до­шел по­бли­же и то­же, ви­ди­мо, со­би­ра­ясь сра­зу же пой­ти до­мой, не стал сни­мать с се­бя за­плечник...

— Ну что, брат, не за­блу­дил­ся в здеш­нем раз­гро­ме? — пер­вое, о чем спро­сил Мо­ро­зов. — А я вот щучат не­мно­го по­го­нял. Пой­мал с пя­ток на­до ста­руш­кам на­шим раз­дать, дав­но без ры­бы си­дят. А ко­та ви­дел?

— Ви­дел, — об­ра­до­вал­ся Со­ко­лов, об­ра­до­вал­ся, что Мо­ро­зов ни­как не по­ми­нал ни часо­вен­ку, ни все­го ос­таль­но­го, что толь­ко что мучало его здесь. — А от­ку­да та­кой зверь?

— А это, брат, то­же ме­ст­ная стран­ность-ле­ген­да. Он здесь уже мно­го лет до­мов­ничает. Хо­зяе­ва его с со­бой увез­ли. Он там, на но­вом мес­те, зи­му пе­ре­жил, а по вес­не об­рат­но, в род­ную де­рев­ню. Так и жи­вет все ле­то, а к хо­ло­дам по­да­ет­ся по­бли­же к лю­дям. Ста­рый уже бро­дя­га, а дер­жит­ся сво­ей ве­ры. Дер­жит­ся сво­ей зем­ли. Вот нам бы всем так! Рань­ше этот кот сю­да по вес­не вме­сте со ста­ричком од­ним при­хо­дил: так и со­рев­но­ва­лись — ста­ричок рань­ше или кот пер­вым на ро­ди­ну вер­нет­ся... Ста­ричок тот лод­ки на озе­ре бе­рег. То­же от­сю­да в боль­шое се­ло пе­ре­ехал, а снасть преж­нюю пом­нил. И не для се­бя, а для дру­гих боль­ше — сам-то уж худ был ры­бу ло­вить. Но все рав­но при­ко­вы­ля­ет по осе­ни, лод­ки как-то на бе­рег вы­та­щит, пе­ре­вер­нет от зи­мы квер­ху дном. А по вес­не при­дет — спус­тит на во­ду. Мо­жет, тут окунь­ков ка­ких се­бе на уху и вы­ло­вит. А так осо­бым ма­те­риа­ли­стом не был. Да вот по­мер не­дав­но ста­рик-за­бот­ник. И кот те­перь тут один всем за­прав­ля­ет. Ста­ри­ка-то при­зна­вал — к ру­кам шел. А к дру­го­му нет — не под­хо­дит близ­ко к дру­гим.

— А лод­ки те­перь как же? — спро­сил Со­ко­лов.

— А что лод­ки? Де­ло не­хит­рое пе­ре­вер­нуть на зи­му. Бы­ва­ет, и я за­бе­гу в эти края...

Об­рат­но они шли молча, шли мед­лен­но — все-та­ки це­лый день са­мых раз­ных тру­дов по­ис­то­щил их­ние ут­рен­ние си­лы.

Уже пе­ред до­мом, как раз там, где им сно­ва пред­стоя­ло лезть через за­рос­ли ма­лин­ни­ка, воз­ле мо­ло­дых со­се­нок, Мо­ро­зов ос­та­но­вил­ся, снял с се­бя за­плечник и при­гла­сил дру­га пой­ти за со­бой...

Почти сра­зу за со­сен­ка­ми ока­за­лось клад­би­ще, ста­рое сель­ское клад­би­ще, уст­ро­ен­ное ко­гда-то в ле­су...

Ко­гда-то у это­го клад­би­ща бы­ла и ог­ра­да — за­бор из жер­дей. Сейчас эти по­лу­ист­лев­шие жер­ди ле­жа­ли на се­дом мху, ле­жа­ли так, как и упа­ли от вре­ме­ни, ос­тав­шись без за­бо­ты лю­дей, и толь­ко два стол­ба, ос­тат­ки преж­них клад­би­щен­ских во­рот, по-преж­не­му на­мечали со­бой то ме­сто, от­ку­да и по­ла­га­лось всту­пать в цар­ст­во вечно­го по­коя...

Сра­зу за стол­ба­ми-во­ро­та­ми роб­ко вы­гля­ды­ва­ла из-за со­сно­вых ство­лов то­же очень ста­рень­кая часо­вен­ка. В от­личие от той часо­вен­ки, ко­то­рую встре­тил Со­ко­лов се­го­дня в по­гиб­шей де­рев­не, у клад­би­щен­ской не бы­ло над кры­шей ни глав­ки-лу­ков­ки, ни кре­ста. Да и сра­бо­та­но бы­ло это строе­ние про­сто из до­сок, как са­рай-дро­вя­ник, и ес­ли бы не его ме­сто­по­ло­же­ние, да не кро­хот­ный де­ре­вян­ный кре­стик, при­кре­п­лен­ный над са­мой две­рью, то, чес­т­ное сло­во, без вся­ко­го бо­го­хуль­ст­ва мож­но бы­ло при­нять эту часо­вен­ку за что-то дру­гое.

Мо­ро­зов ми­но­вал часо­вен­ку и ос­та­но­вил­ся у мо­гил­ки с но­вым де­ре­вян­ным кре­стом и но­вой ла­вочкой воз­ле мо­гиль­но­го хол­ми­ка:

— Здесь, брат Ге­ор­гий, и ле­жит как раз тот са­мый дед­ка Марк, ко­то­рый сам се­бе смерть за­пла­ни­ро­вал. Пом­нишь? Не рас­ска­зы­вал я те­бе о дед­ке, но бу­дет вре­мя, со ста­ри­ком еще встре­тим­ся, сле­ды его на зем­ле еще хра­нят­ся, жи­вут.

От мо­ги­лы дед­ки Мар­ка Мо­ро­зов по­до­шел к не­дав­но вы­кра­шен­ной ог­ра­де, за ко­то­рой дол­гим ря­дом, один к дру­го­му, как сол­да­ты на сво­ей по­след­ней по­вер­ке, стро­го стоя­ли то­же не­дав­но ак­ку­рат­но вы­кра­шен­ные, мо­гиль­ные кре­сты...

На всех кре­стах бы­ли лад­но уст­рое­ны фо­то­гра­фии, до­воль­но при­лично сде­лан­ные на ка­кой-то го­род­ской ке­ра­ми­ке, как обычно де­ла­ют для па­мят­ни­ков, буд­то и не бы­ло до то­го го­ро­да, где толь­ко и мож­но сде­лать та­кую ра­бо­ту, мно­гих-мно­гих ки­ло­мет­ров.

Эта со­всем го­род­ская, со­вре­мен­ная дань-па­мять умер­шим здесь, ря­дом с пав­ши­ми на­все­гда жер­дя­ми-за­бо­ром, ря­дом с дру­ги­ми за­бы­ты­ми, дав­но осев­ши­ми, почти срав­няв­ши­ми­ся с зем­лей и те­перь за­рос­ши­ми лес­ным мхом, ко­гда-то то­же лад­но уст­ро­ен­ны­ми, мо­гиль­ны­ми хол­ми­ка­ми, бы­ла как жи­вая часо­вен­ка в по­гиб­шей де­рев­не, то­же га­ран­ти­ей-свя­зью се­го­дняш­ней жиз­ни с ее про­шлым и, ко­нечно, ве­рой, ве­рой лю­дей в то, что жизнь, от­пу­щен­ная им на зем­ле, ни­ко­гда не обор­вет­ся со­всем...

— Ба­тюш­ки! Да здесь це­лая се­мья, — про­ро­нил по­ра­жен­ный Со­ко­лов, вни­ма­тель­но читая на­пи­сан­ное под фо­то­гра­фия­ми:

Copyright © 2023. All rights Reserved.