Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   44

И сно­ва во­круг толь­ко ту­ман, и сно­ва раз за ра­зом раз­ме­рен­но, спо­кой­но опус­кал в во­ду свои вес­ла Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов. Он греб ров­но, оди­на­ко­во не­силь­но ка­ж­дым вес­лом, и лод­ка при та­ком спо­кой­ном греб­це мог­ла бы ид­ти во­об­ще без ру­ле­во­го, и Мо­ро­зов, на­вер­ное, еще и по­это­му мог сно­ва от­дать­ся до кон­ца сво­им соб­ст­вен­ным мыс­лям...

Сле­дом за ка­пи­тан­ским мос­ти­ком, ко­то­ро­го, очень мо­жет быть, по при­кид­кам Мо­ро­зо­ва, дав­но уже не су­ще­ст­ву­ет у его на­ро­да, к не­му сно­ва яви­лось его озе­ро, яви­лось опять вме­сте с тем са­мым Бо­ду­но­вым ост­ро­вом, с ко­то­ро­го все ны­неш­ние его рас­су­ж­де­ния и начались. Мо­ро­зов сно­ва вспом­нил бро­шен­ную на ост­ро­ве паш­ню, за­бы­тый те­перь по­кос, вспом­нил все бро­шен­ные те­перь паш­ни и по­ко­сы по всем здеш­ним ост­ро­вам и к не­му сно­ва яви­лась с жа­ло­бой ло­шадь – вер­ная кре­сть­ян­ская ло­ша­ден­ка, ко­то­рую од­на­ж­ды в этих мес­тах из­ве­ли ра­зом и под ко­рень...

Бы­ло это, Мо­ро­зов точно пом­нил то вре­мя, осе­нью 196­9 ­года... Сначала слиш­ком эко­но­мичес­кие началь­ни­ки при­ня­лись вдруг считать на руб­ли всю ок­ру­жаю­щую их жизнь. Вот то­гда впер­вые он и ус­лы­шал оша­ра­шев­шее его оп­ре­де­ле­ние: эко­но­мичес­ки не­вы­год­ная де­рев­ня, се­ло, по­се­лок. Ну, а уж ко­ли на руб­ли по­шла вся чело­вечес­кая жизнь, то что уж здесь про ка­ких-то там ло­ша­дей...

Жил он то­гда в та­ком же вот, очень по­хо­жем на все ос­таль­ные се­вер­ные по­се­ле­ния, мес­те, и при­шлось ему про­во­жать в то вре­мя в по­след­ний путь всех ло­ша­дей с сов­хоз­ной ко­нюш­ни. Про­во­жа­ли их на мя­со­ком­би­нат по при­ка­зу выс­ше­го началь­ст­ва, ко­то­рый гла­сил, что, мол, гру­бые кор­ма, то бишь, по­про­сту — се­но, за­го­тов­лен­ные в этом го­ду на сов­хоз­ных ко­ней, пе­ре­дать дой­ным ко­ро­вен­кам, что, мол, с этих до­пол­ни­тель­ных кор­мов ко­ров­ки на­ши про­из­ве­дут те­перь столь­ко мо­ло­ка, что за­пьет­ся им весь об­ла­ст­ной центр. А ло­ша­ди? А ло­ша­ди эко­но­мичес­ки не­вы­год­ны!.. Вот так и по­ве­ли от­личных ра­бочих ко­ней крас­ной дон­ской по­ро­ды к во­ро­там мя­со­ком­би­на­та. Но и тут вы­шла очеред­ная не­за­дача – мя­со­ком­би­нат не рассчиты­вал на столь мощ­ный мяс­ной по­ток, и ло­ша­дей при­шлось за­би­вать на мес­те и сда­вать об­ра­зо­вав­шую­ся при этом ко­ни­ну на пти­це­фаб­ри­ку: мол, те­перь, по­сле ко­ни­ны, на­ши ку­ры сне­сут столь­ко яиц, что весь об­ла­ст­ной центр и т.д., и т.п.

И пом­ни­лось Мо­ро­зо­ву от то­го раз­гро­ма сов­хоз­ной ко­нюш­ни, что по ко­ням осо­бо ни­кто и не ту­жил... Началь­ст­во? Началь­ст­во, бы­строе на ис­пол­не­ние лю­бо­го при­ка­за, ис­пол­ни­ло очеред­ной при­каз, мо­жет, и за ка­кую ме­даль-ор­ден... На­род по­про­ще? А на­род по­про­ще, тот са­мый сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ный на­род, дав­но по­при­вык ко всем и всячес­ким по­доб­ным нов­ше­ст­вам и, по-ви­ди­мо­му, уже научил­ся бе­речь свою нерв­ную сис­те­му, от­да­вая сво­ей ра­бо­те на ду­ра­ков-началь­ни­ков с го­да­ми все мень­ше и мень­ше сил и ста­ра­ния... И толь­ко ста­рый ко­нюх, хо­див­ший за эти­ми ло­шадь­ми, пла­кал...

Мо­ро­зов вме­сте с ко­ню­хом-ста­ри­ком в опус­тев­шей ко­нюш­не по­мя­ну­ли креп­ким ви­ном уг­роб­лен­ную жи­во­ти­ну, и ко­нюх рас­пла­кал­ся — рас­пла­кал­ся, не та­ясь, не скры­вая сво­его го­ря. Мо­ро­зов, ко­нечно, не знал всех сов­хоз­ных ко­ней – он знал здесь толь­ко Со­ло­вья, лад­но­го ко­ня со­ло­вой мас­ти, на ко­то­ром как-то по­мо­гал пас­ти сов­хоз­ное ста­до. А ко­нюх знал всех сво­их быв­ших ко­ней, пом­нил их гла­за...

По­сле это­го го­ря ста­рый ко­нюх уже не под­нял­ся – он, про­жив­ший всю жизнь при ло­ша­дях, при­нял при­каз об уничто­же­нии до­ве­рен­ных ему жи­вот­ных, как при­каз о сво­ем соб­ст­вен­ном кон­це... Поз­же Мо­ро­зов не раз встречал на ули­цах по­сел­ка это­го пья­но­го, опус­тив­ше­го­ся чело­ве­ка. Ко­нюх уз­на­вал его, ма­нил к се­бе или под­хо­дил к Мо­ро­зо­ву сам и вся­кий раз спра­ши­вал у не­го од­но и то же, тер­зая Мо­ро­зо­ву ду­шу:

– А Со­ло­вья пом­нишь? А? Глаз ка­кой – ду­шу вы­ни­мал. Тю-тю — не­ту боль­ше Со­ло­вья. Ку­ры скле­ва­ли. Ха-ха... Ничего боль­ше не­ту, пи­са­тель. Пи­ши про это кни­ги, пи­ши! Так пи­ши, что­бы сле­за в гла­зах стоя­ла, как у Со­ло­вья!.. Я его, я ру­ка­ми вот эти­ми сам под нож от­вел... А он по­ни­мал, ку­да шел – все по­ни­мал... И на ме­ня по­след­ний раз по­гля­дел... Как по­гля­дел!.. Про Со­ло­вья на­пи­ши... Со­ло­вья то­же – тю-тю – ку­рам на про­корм...

Прав­да, кро­ме ста­ро­го ко­ню­ха, серд­цем пе­ре­жи­ва­ла за по­губ­лен­ных ко­ней и не­боль­шая девчуш­ка, на­вер­ное, из ме­ст­ных юн­на­тов, при­вя­зав­шая­ся к ло­ша­дям. Она хо­ди­ла на ко­нюш­ню по­мо­гать ста­ри­ку и все­гда ве­ла со ста­рым ко­ню­хом ка­кие-то серь­ез­ные бе­се­ды. Со­дер­жа­ния этих бе­сед Мо­ро­зов не знал, но мог до­га­ды­вать­ся по то­му, как вни­мал ей ста­рый ко­нюх, знав­ший толк в ло­ша­дях, что девчуш­ка то­же что-то по­ни­ма­ла в этом де­ле. Пом­нит­ся, эта девчуш­ка бро­си­лась из ко­нюш­ни прочь, ко­гда ус­лы­ша­ла о вы­со­ком при­ка­зе ра­зом кончить всех ло­ша­дей. А ко­нюх как раз во вре­мя тех са­мых по­ми­нок с ви­ном, вспом­нив девчуш­ку, за­ключил:

– Не вы­не­сет у нее серд­це, уе­дет от­сю­да, со­всем уе­дет...

И вправ­ду, Мо­ро­зов боль­ше ни­ко­гда не ви­дел той ми­лой, сер­дечной де­вуш­ки, от­дав­шей ло­ша­дям свою ду­шу...

...Ну, как же это все, лю­ди? Как же? Как же от­да­ли? Как же молчали?.. Это сейчас, брат, мож­но за­да­вать та­кие во­про­сы. А то­гда про­сто от­да­ва­ли, молча подчиня­ясь вы­пав­шей на их­нюю до­лю судь­бе... Все от­да­ли...

Сле­дом за раз­гром­лен­ной сов­хоз­ной ко­нюш­ней Мо­ро­зов вспом­нил чуд­ные ко­гда-то са­ды над Окой в Лу­хо­виц­ком рай­оне Мо­с­ков­ской об­лас­ти...

...А за них с ко­го, лю­ди до­б­рые, спро­сить? А? А ведь бы­ло, все бы­ло!.. И был плуг, по жи­во­му де­лив­ший преж­ние при­уса­деб­ные участ­ки раз­ме­ром в три­дцать со­ток как раз по­по­лам, ос­тав­ляя ка­ж­до­му хо­зяй­ст­ву в се­ле в два раза мень­ше зем­ли – толь­ко на ого­род, и от­ре­зая от до­ма, от се­мьи, от преж­ней, еще толь­ко се­го­дня ут­ром бо­лее-ме­нее здо­ро­вой сель­ской жиз­ни, ее счас­тье-сад...

Ук­ра­сим Ро­ди­ну са­да­ми! Был по­сле вой­ны та­кой гром­кий и, Мо­ро­зов был уве­рен в этом, очень по­до­шед­ший бы и для се­го­дняш­не­го дня ло­зунг. И ук­ра­ша­ли. И он сам са­жал воз­ле сво­ей мо­с­ков­ской шко­лы и яб­ло­ни, и еще ка­кие-то де­рев­ца... Что же случилось по­том? Почему вдруг: до­лой са­ды и пусть их, те­перь раз­го­ро­жен­ных для лю­бо­го ско­та, лучше жрет та же са­мая ко­за, чем бу­дет этот сад, эти пят­на­дцать со­ток зем­ли, под при­смот­ром чело­ве­ка-хо­зяи­на, ко­то­рый и до­б­рел, и ум­нел от сво­его са­да, и дер­жал се­бя воз­ле са­да обычно в трез­вой жиз­ни?..

Чес­т­но го­во­ря, выс­ше­му началь­ст­ву по­ме­ша­ли то­гда не са­ми са­ды, а слиш­ком, по его мне­нию, боль­шой для со­вет­ской со­циа­ли­стичес­кой де­рев­ни, ру­мя­но ша­гав­шей пря­мо в ком­му­низм, при­уса­деб­ный учас­ток – к чему в ком­му­низ­ме ка­кие-то лиш­ние со­тки зем­ли под при­уса­деб­ным, считай, час­т­ным ого­ро­дом-са­дом? И пусть лучше пус­ту­ет зем­ля, пусть лучше от­ды­ха­ет от час­т­ных уст­рем­ле­ний, чем пор­тит чело­ве­ка, ли­шая его вы­со­кой ком­му­ни­стичес­кой мо­ра­ли...

Бы­ло та­кое, дру­зья, бы­ло! И Мо­ро­зов точно пом­нил не толь­ко Лу­хо­виц­кий рай­он Мо­с­ков­ской об­лас­ти, рай­он по­гра­ничный с ря­зан­ски­ми зем­ля­ми, бо­га­ты­ми, щед­ры­ми на те­п­ло, но по­имен­но пом­нил все де­рев­ни в рай­оне, где уко­рачива­ли на­по­ло­ви­ну плу­гом преж­ние са­ды-ого­ро­ды. И ни­кто не ви­но­ват в том, что сад обычно са­жа­ют не сра­зу у до­ма, а толь­ко сле­дом за ого­род­ны­ми гряд­ка­ми – плу­гу бы­ло по­ло­же­но по­де­лить кре­сть­ян­скую жизнь и он де­лил-уко­рачивал ее, от­ва­ли­вая сад в сто­ро­ну от лю­дей.

Но не все молчали то­гда. Жа­ло­ва­лись, ку­да-то пи­са­ли. Пом­нит­ся, пре­ж­де, до жа­лоб, эти са­ды, от­хвачен­ные от до­ма, еще и вы­ру­ба­ли, но за­тем по ка­ким-то за­ко­нам все-та­ки под­твер­ди­ли, что де­ре­во-яб­ло­ня да­же на от­ня­той у чело­ве­ка зем­ле все-та­ки ос­та­ет­ся его личной соб­ст­вен­но­стью, и ру­бить яб­ло­ни пе­ре­ста­ли, но все рав­но гиб­ли они без ог­ра­ды и ухо­да.

...Ру­би­ли, брат­цы! Ру­би­ли все по жи­во­му! Сначала са­ды, за­тем ло­ша­дей. И с ка­кой-то оз­ве­ре­лой яро­стью все это ру­би­ли!..

...Да пол­но­те вам! Рус­ские ли вы лю­ди, что­бы сво­их же рус­ских лю­дей вот так вот да под то­пор?.. И нет от­ве­та... И Со­ко­лов от­молчит­ся опять, ес­ли спро­сить об этом... Мо­жет, и не ви­но­ват в том, что от­молчит­ся. Мо­жет, не ви­дел та­ко­го? Или по-дру­го­му: научил­ся как-то бе­речь свою нерв­ную сис­те­му. Жи­вем-мо­жем по­ма­лень­ку. Сыт-здо­ров – что еще? А са­ды-ло­ша­ди это, мол, не по мо­ей час­ти. Мо­жет, и так жить ко­му-то то­же на­до? Толь­ко страш­но, ес­ли все до од­но­го бу­дем вот так вот от­малчивать­ся – бе­речь нер­вы. Так, брат, нер­вы свои все рав­но не сбе­ре­жешь. Молчание – это без­дей­ст­вие. А без­дей­ст­вие – это ко­нец, ги­бель. И ес­ли не для те­бя од­но­го, ес­ли и не се­го­дня, то на­ро­ду, лю­дям, ко­нец от без­дей­ст­вия.

...Вот во­рон тех же возь­ми. Почему эта тварь жи­вет, мно­жит­ся, во­ру­ет, па­ко­стит все яро­ст­ней и яро­ст­ней? Да по­то­му, что они все­гда в сво­ей во­ронь­ей ра­бо­те – брось эту ра­бо­ту, по­кинь свою во­ро­нью шай­ку, и ко­нец – пом­решь с го­ло­ду. А в шай­ке сыт, при де­ле, и тут уж, дру­зья-то­ва­ри­щи, во­ро­нам ни­как не до сна, тут не от­молчишь­ся, тут вечная раз­бой­ная ра­бо­та – вечное нерв­ное на­пря­же­ние. А есть энер­гия, хоть и от раз­бой­но­го де­ла, вот и жи­вут, дер­га­ют­ся, пло­дят­ся, раз­мно­жа­ют­ся...

...Ну, а на­род наш по­сле вой­ны... Раз­ру­ха, го­лод, стра­на в раз­ва­ли­нах, а на­род ра­бо­та­ет, стро­ит, па­шет – жить стре­мит­ся, же­ла­ние жить бы­ло. И строи­ли, и па­ха­ли! И вы­жи­ли, и не за­пи­лись с го­ря, оп­ла­ки­вая мил­лио­ны за­губ­лен­ных вой­ной жиз­ней...

Как-то, со­брав­шись с мыс­ля­ми, Мо­ро­зов под­вел итог всем сво­им изы­ска­ни­ям в об­лас­ти пьян­ст­ва и трез­во­го об­раза жиз­ни на­ро­да. И тут по­лучил­ся у не­го це­лый пе­речень причин, ко­то­рые и ве­дут к пьян­ст­ву. И сле­дом за тя­же­лы­ми ус­ло­вия­ми тру­да и жиз­ни (Мо­ро­зов по­ме­тил эту причину так: тя­же­лые со­ци­аль­ные ус­ло­вия) вто­рым пунк­том значилось: от­сут­ст­вие тру­до­во­го на­пря­же­ния!

...Вот оно на­ше ны­неш­нее молчание-без­раз­личие, сбе­ре­жен­ные нер­вы. По­сле вой­ны у на­ро­да тру­до­вое на­пря­же­ние бы­ло – у всей стра­ны. А с ка­кой стра­стью при­нял­ся кре­сть­я­нин по­сле пер­вых по­слес­та­лин­ских ре­форм, сни­мав­ших с под­во­рья не­по­силь­ные на­ло­ги, раз­во­дить ско­ти­ну, се­ять, са­жать! Вечная эта страсть у рус­ско­го чело­ве­ка к зем­ле. Она-то и дер­жит, спа­са­ет от всех ли­хих бед. Зем­ля-паш­ня, чело­век-строи­тель! Дай­те рус­ско­му чело­ве­ку зем­лю да то­пор в ру­ки и тут же вос­ста­нет он ду­хом и от­ле­тят от не­го в сто­ро­ну все па­ра­зи­ты-вра­ги. И пить бро­сят! Чес­т­ное сло­во, бро­сят!.. А как же строи­те­лю и зем­ле­паш­цу без строи­тель­ст­ва и зем­ли?! Что то­гда? А то­гда ко­нец жиз­ни! Ос­та­но­вит­ся он без де­ла, а на ос­та­но­вив­шую­ся жизнь тут же на­хо­дят­ся вся­кие на­пас­ти.

...Се­го­дня мод­но, что ли, по вся­ким кос­мичес­ким тео­ри­ям то и де­ло из­ви­нять рус­ский на­род, его се­го­дняш­нюю пья­ную ле­ность: мол, ус­тал он, на­дор­вал­ся от не­по­силь­но­го тру­да за по­след­ние семь­де­сят лет... Так ли это? А что рань­ше – не строи­ли, не над­ры­ва­лись, вы­во­зя тот же лес на дом из зим­ней тай­ги на ло­ша­дях да на се­бе са­мом, раз­ве не би­лись на паш­не вме­сте с ло­ша­дью-тру­дя­гой? И би­лись, и над­ры­ва­лись, но жи­ли, по­то­му что и паш­ня бы­ла все­гда при те­бе, и ло­шадь-по­мощ­ни­ца.

...Нет, дру­зья, не от ус­та­ло­сти, не от при­род­ной ле­но­сти ос­та­но­вил­ся и об­ра­тил­ся к ви­ну-са­мо­убий­ст­ву наш тру­же­ник-на­род. Ли­ши­ли мы на­род зем­ли, от­ня­ли у не­го ра­бо­ту его, от­кро­вен­ную, силь­ную ра­бо­ту без кну­та и при­ка­зов, вот и ос­тал­ся он один на один с бу­тыл­кой. И гре­ет се­бя чело­век, ищет хоть ми­ну­ты ра­до­сти от то­го же ви­на и па­да­ет даль­ше – те­перь уже в пья­ное без­во­лие.

"Ло­шад­ку бы, да зем­лю па­хать," – вспом­нил Мо­ро­зов мо­ло­до­го му­жи­ка Оле­га, про­пив­ше­го­ся где-то на сто­ро­не и при­бив­ше­го­ся на ка­кое-то вре­мя в ра­бот­ни­ки к баб­ке Ва­си­ли­се. И ве­рил, ве­рил этим сло­вам Мо­ро­зов, ви­дя, как ожи­ва­ют гла­за у почти по­гиб­ше­го чело­ве­ка при упо­ми­на­нии ло­ша­ди и зем­ли...

...Ну, за что же? За что же вас так, лю­ди? И ви­но­ва­ты ли вы в том, что нынче ов­ла­де­ла ва­ми, по­ко­ри­ла вас все­об­щая ле­ность-без­раз­личие, из ко­то­рой вы вы­ры­вае­тесь те­перь толь­ко то­гда, ко­гда мож­но что-то ур­вать ра­зом и по­боль­ше? Ви­но­ват ли сам, вчераш­ний тру­же­ник, ста­ра­тель-на­род, что нынче стал по­хо­дить боль­ше и боль­ше на во­ра-гра­би­те­ля, чем на кре­сть­я­ни­на-па­ха­ря?..

...Вот и озе­ро те­перь до­би­ва­ют – бьют его, гра­бят, кто как мо­жет и все по­ско­рей бы да по­боль­ше, что­бы тут же за ви­ном в ма­га­зин по­пасть...

Мо­ро­зов вспом­нил, как в тот, са­мый пер­вый их­ний год в этих мес­тах в даль­нем уг­лу озе­ра, в его ле­ще­вом за­ли­ве, Илек­се, грох­нул вдруг глу­хой взрыв. А по­том ли­хие, креп­ко под­пи­тые му­жи­ки во­зи­ли и во­зи­ли в лод­ке в де­рев­ню глу­ше­но­го ле­ща... То­гда кто-то из де­ре­вен­ских жи­те­лей все-та­ки не вы­дер­жал, не смолчал вар­ва­рам-раз­бой­ни­кам, а там и по­зво­нил в сель­ский со­вет, ми­ли­цио­не­ру. И ми­ли­цио­нер вско­ре при­был на мо­то­цик­ле с ко­ля­ской, но вме­сто глу­ши­те­лей-бан­ди­тов увез об­рат­но пол­ную ко­ля­ску-люль­ку толь­ко что на­глу­шен­но­го не­рес­то­во­го ле­ща... И все это под пья­ный, ра­зу­ха­би­стый хо­хот...

...Лю­ди до­б­рые, где же те­перь сре­ди вас кре­сть­я­нин-па­харь, чело­век-строи­тель? И что про­изош­ло? Почему при­ро­ду-мать рвем мы на час­ти?

...Глу­пая вро­де бы вещь – кол, к ко­то­ро­му при­вя­зы­ва­ют сет­ку. Та­кой кол вты­ка­ет ку­да-ни­будь воз­ле бе­ре­га почти ка­ж­дый ры­бак, про­мыш­ляю­щий се­тя­ми – да и не один кол, а по чис­лу се­тей. Ко­гда се­ти сни­мут, по­ло­же­но и кол вы­дер­нуть, из во­ды уб­рать и уж ни­как не ос­тав­лять его в озе­ре, что­бы не пор­тить во­ду, не па­ко­стить. Ко­гда еще жи­ло, ко­гда вы­пол­ня­лось все­ми это пра­ви­ло?.. Те­перь да­же кол лень вы­дер­нуть и уб­рать его из во­ды. И хла­мят все, па­ко­стят, не уби­ра­ют те­перь ко­лы, ме­ша­ют эти­ми ко­ла­ми и лод­кам, и дру­гим се­тям... И не вер­нут­ся те­перь к преж­ним пра­ви­лам – нет, не вер­нут­ся...

...Что это: лень, рас­пу­щен­ность, па­де­ние нра­вов?.. А мо­жет, все-та­ки ну­жен и на­ро­ду ру­ле­вой-кормчий, ну­жен ка­пи­тан­ский мос­тик и без вся­ко­го бар­да­ка воз­ле штур­ва­ла?.. И ру­ле­вой-кормчий – это не царь-бог, а идея-цель!

Тут Мо­ро­зов все­гда при­зы­вал се­бе в по­мощь свою уми­раю­щую де­рев­ню... Бы­ла в де­рев­не ра­бо­та, бы­ла сов­хоз­ная бри­га­да – был и по­ря­док. Ка­кой-ни­ка­кой, а все-та­ки по­ря­док. Но вот ра­зо­гна­ли бри­га­ду, уш­ла из де­рев­ни об­щин­ная ра­бо­та и ос­тал­ся на­род без кормчего-ру­ле­во­го, без де­ла-ра­бо­ты... И все... И по­ка­ти­лась здесь жизнь, по­ка­ти­лась на гла­зах Мо­ро­зо­ва в тар­та­ра­ры... И уж лень ста­ло что-то оби­хо­дить, уб­рать за со­бой, а там лень и уб­рать за со­бой кол от сет­ки... Лень про­смо­лить по вес­не лод­ку – мол, все рав­но ско­ро здесь все­му ко­нец. Лень под­пра­вить кры­шу во­вре­мя... А на лень вме­сто не­дав­не­го кормчего-ру­ле­во­го вы­плес­ну­ла всю свою уничто­жаю­щую си­лу ал­ко­голь­ная за­раза... Все рав­но – все­му ско­ро ко­нец...

Уж как толь­ко не пи­ли здесь ос­та­вав­шие­ся еще жи­те­ли, как толь­ко не уп­раж­ня­лись в дур­ном вин­ном де­ле раз­ные, при­быв­шие сю­да на ту же ры­бал­ку или на лет­ний от­дых гос­ти-дачни­ки... Гос­ти-дачни­ки все­гда бы­ли и до это­го, да и в боль­шем, по­ди, чис­ле при жи­вых род­ных и близ­ких, про­жи­вав­ших то­гда в де­ре­вуш­ке, но рань­ше бе­рег­лись, от­сту­па­ли в сво­ем вин­ном за­гу­ле пе­ред ра­бо­тав­ши­ми людь­ми. А те­перь нет ра­бо­ты – за­пи­вай гу­ба срос­лась!

Столь не­ве­ро­ят­ных пья­ных при­ключений, ка­кие про­ис­хо­ди­ли здесь, у не­го на гла­зах, Мо­ро­зов, на­вер­ное, не ви­дел за всю свою жизнь по всем иным, из­вест­ным ему мес­там... Бы­ли здесь, в ме­ст­ном пья­ном де­ле, и свои уха­ри-ге­рои, и да­же свои фи­ло­со­фы-мыс­ли­те­ли.

Один та­кой фи­ло­соф-мыс­ли­тель, про­мыш­ляв­ший по лет­не­му вре­ме­ни сбо­ром со­сно­вой жи­ви­цы, а по зи­ме жив­ший в ра­бот­ни­ках у ка­кой-ни­будь оди­но­кой ста­ру­хи, как-то оза­дачил Мо­ро­зо­ва не­обычным во­про­сом:

– Вот ска­жи, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, а почему я, ка­ким бы пья­ным ни был, все рав­но до­мой при­ду? И где бы ни пил, а до­мой по­па­даю. И хоть сю­да, в де­рев­ню, хоть в из­буш­ку – ку­да на­до, ту­да и по­па­ду. Не пом­ню как, но по­па­ду...

Это­го фи­ло­со­фа-мыс­ли­те­ля от пья­но­го де­ла зва­ли все Миш­кой Го­ре­лым, по­то­му что как-то по пьян­ке этот Миш­ка дей­ст­ви­тель­но од­на­ж­ды го­рел, но не сго­рел до кон­ца, дол­го от­ле­жи­вал­ся по­сле это­го в боль­ни­це, но все-та­ки вы­жил, вер­нул­ся об­рат­но и к сво­ему лес­но­му про­мыс­лу, и к преж­не­му ви­ну, за что сни­скал се­бе осо­бое ува­же­ние: на­до же, Миш­ка-то вы­жил, ок­ле­мал­ся – жи­вучий му­жик-то, ничто и го­ре­лый.

Вник­нув в суть во­про­са, ко­то­рый за­дал ему Миш­ка Го­ре­лый, Мо­ро­зов не сра­зу на­шел, что от­ве­тить, на ка­кое-то вре­мя за­ду­мал­ся, не зная, что ска­зать это­му Миш­ке, ко­то­рый на этот раз был почти трезв и спра­ши­вал о спо­соб­но­стях пья­но­го му­жи­ка на­хо­дить до­ро­гу до­мой, ви­ди­мо, впол­не серь­ез­но... Но по­ка Мо­ро­зов раз­ду­мы­вал, Миш­ка Го­ре­лый сам от­ве­тил на свой во­прос:

– А по­то­му, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, что у рус­ско­го му­жи­ка ком­па­са в го­ло­ве нет! Вот спаи­ва­ют его и спаи­ва­ют, бьют по го­ло­ве и бьют, ду­ма­ют: все, ко­нец, до­би­ли чело­ве­ка, ли­ши­ли его ком­па­са в жиз­ни, бе­ри его те­перь го­лы­ми ру­ка­ми... Ан нет! Об­вел рус­ский му­жик и тут всех во­круг паль­ца. А почему? А по­то­му, что ком­пас у не­го не в го­ло­ве, а в жо­пе. Слы­хал не­бось вы­ра­же­ние: рус­ский чело­век кре­пок зад­ним умом. Это вот как раз и есть про мой ком­пас. И не бось, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, ничего с рус­ским му­жи­ком ни­ка­кое ви­но не сде­ла­ет! Ком­пас у нас в пол­ном по­ряд­ке!

...Вот те­бе и на! Вот те­бе и фи­ло­соф­ская на­ход­ка! По­спорь тут— и не по­спо­ришь...

А Миш­ку ему бы­ло жал­ко. До­б­рый, ти­хий му­жик, и в лес-то жи­ви­цу на­пра­вил­ся со­би­рать толь­ко по­то­му, что лю­бил лес, знал охо­ту. Но с охо­той ничего не вы­шло – как у пья­ни­цы ми­ли­ция ото­бра­ла у не­го ру­жье, и Миш­ка вме­сто охо­ты за­нял­ся и в ле­су спирт­ным про­мыс­лом, за­та­щил ту­да как-то мо­лочную фля­гу на пять­де­сят лит­ров, и в этой фля­ге из дрож­жей и са­ха­ра ус­пеш­но го­то­вил креп­кую бра­гу. А что­бы бра­га не мо­зо­ли­ла ни­ко­му гла­за и не при­вле­ка­ла к се­бе слу­жи­те­лей по­ряд­ка, фля­гу с бра­гой ста­ра­тель по пья­ной час­ти при­ду­мал за­ры­вать в му­ра­вей­ник и серь­ез­но ут­вер­ждал те­перь, что от му­равь­ев бра­га вы­хо­дит ско­рей и ста­но­вит­ся крепче...

Ес­ли бы со­весть по­зво­ля­ла Мо­ро­зо­ву все это на­род­ное го­ре пре­вра­щать в га­зет­ный юмор или в смеш­ные опе­рет­ки, то, ей-бо­гу, он мог бы без­бед­но про­жить, при­тор­го­вы­вая толь­ко сю­же­та­ми из­вест­ных ему здесь пья­ных при­ключений.

Ко­нечно, ос­нов­ной пья­ный тон в ок­ру­ге за­да­ва­ли не ме­ст­ные сов­хоз­ные му­жи­ки, а близ­ле­жа­щий ле­со­руб­ный по­се­лок – там-то и гнез­ди­лись глав­ные уха­ри-ге­рои по час­ти бу­ты­лок. Но и эти уха­ри при жи­вой ра­бочей де­рев­не нечас­то вы­би­ра­ли здеш­ние мес­та для сво­их пья­ных под­ви­гов. А что те­перь? А те­перь здесь, как в раз­бой­ном гнез­де-ма­ли­не: пей, ори, чуди... Сколь­ко же все­го ви­де­ла эти бед­ная, оси­ро­тев­шая зем­ля... Сколь­ко же вы­па­ло все­го от пья­ной, ору­щей, ма­те­ря­щей­ся, не считаю­щей­ся ни с чем, раз­бой­ной ле­со­руб­ной ор­ды на до­лю на­ше­го свя­то­го и в сво­ем тер­пе­ли­вом мучении озе­ра-жиз­ни...

Пер­вое свое пья­ное на­ше­ст­вие ле­со­руб­ная ор­да со­вер­ша­ла ка­ж­дый год где-то ме­ж­ду май­ски­ми празд­ни­ка­ми и Днем По­бе­ды – как раз в это вре­мя ис­прав­но из го­да в год в на­шем озе­ре и начинал­ся не­рест щу­ки.

Прав­да, и до это­го, по зи­ме, по льду не­ко­то­рые уха­ри-ге­рои из ле­со­руб­но­го по­сел­ка нет-нет да и на­ве­ды­ва­лись на озе­ро, без кон­ца свер­ли­ли лед ле­до­ру­ба­ми, но­ро­вя оты­скать сра­зу мно­го ры­бы, но, не имея, как вся­кие ал­ка­ши, взво­ди­мые ви­ном, ни­ка­ко­го тер­пе­ния для ожи­да­ния той же ры­бы, но­си­лись и но­си­лись по льду, под­кре­п­ляя се­бя из при­хвачен­ных и на ры­бал­ку бу­ты­лок, и так с ором-кри­ком и ука­ты­ва­ли об­рат­но до­мой, ос­тав­ляя на па­мять о се­бе дол­го чадя­щие по­сле это­го ко­ст­ры – и тут, не имея ни­ка­ко­го ста­ра­ния-тер­пе­ния, этот кочевой на­ро­диш­ко не ут­ру­ж­дал се­бя сбо­ром дров для ко­ст­ра, а ки­дал­ся к пер­вой по­пав­шей­ся ему на гла­за су­ши­не, упав­шей по лет­не­му вре­ме­ни в во­ду, и под­па­ли­вал ее для азар­та и обог­ре­ва. Та­кие, дол­го чадив­шие по­сле ры­бачков и как-то са­ми по се­бе уняв­шие все-та­ки пла­мя, су­ши­ны бы­ли почти на всех на­ших ост­ро­вах. Чер­ные, ни­как не под­хо­див­шие к об­ще­му зе­ле­но­му на­ря­ду жиз­ни, эти ство­лы-го­ло­веш­ки и по лет­не­му вре­ме­ни торчали горь­ким сле­дом по­жа­ра-на­ше­ст­вия, ко­то­рое со­вер­ше­но бы­ло людь­ми, на­прочь за­быв­ши­ми род­ную зем­лю.

Но ес­ли по зи­ме, по льду, на­ше­ст­вия ле­со­руб­ных от­ря­дов на на­ше озе­ро бы­ли ко­рот­ки­ми и при­хо­ди­лись толь­ко на вос­кре­се­нье – на один-един­ст­вен­ный день не­де­ли, то на щу­ку, на не­рес­тя­щую­ся щу­ку, жа­ж­ду­щие по­жи­вить­ся на до­верчивой ры­бе, яв­ля­лись, начиная с пер­вых май­ских дней, ка­ж­дый вечер, и те­перь ка­ж­дый вечер, а то и ка­ж­дую ночь до ут­ра над за­ли­вом озе­ра, что был по ту сто­ро­ну де­рев­ни, ви­сел мат-пе­ре­мат круп­но под­пив­ших ра­бачков-уха­рей...