Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   44

Так уж уст­рое­но бы­ло у этих бес­хит­ро­ст­ных рыб, что по вес­не, в са­мый свой тор­же­ст­вен­ный и са­мый важ­ный празд­ник-не­рест долж­ны бы­ли они по­ка­зать­ся все­му на­ро­ду... Почему не бе­рег­лись эти ры­бы, почему не пря­та­лись где-ни­будь на глу­би­не, по­даль­ше от лю­дей, что­бы ни­кто не тро­гал их, не бес­по­ко­ил во вре­мя свадь­бы-ик­ро­ме­та­ния?.. А мо­жет быть, это яв­ле­ние не­рес­тя­щей­ся ры­бы, этот не­рест-ик­ро­мет у всех на гла­зах, пе­ред всем на­ро­дом то­же был час­тью ве­ли­кой при­род­ной муд­ро­сти – жизнь са­ма об­на­ру­жи­ва­ла се­бя, по­ка­зы­ва­ла се­бя чело­ве­ку: вот, мол, я – озе­ро пе­ред ва­ми... Мо­жет быть, имен­но для со­хра­не­ния сво­ей жиз­ни озе­ро и долж­но бы­ло раз в го­ду по­ка­зать лю­дям все­го се­бя, всех сво­их жи­те­лей-рыб. Вот, мол, я пе­ред ва­ми – вот и считай­те, сколь­ко у ме­ня, озе­ра, все­го в за­па­се, вот, мол, до­б­рые лю­ди, и при­ки­ды­вай­те, сколь­ко чего взять се­бе и в этом го­ду, что­бы не ра­зо­рить озе­ра и со­хра­нить в нем жизнь.

И ко­гда-то всю жи­ву­щую в озе­ре ры­бу та­ким об­ра­зом и счита­ли, бе­рег­ли. И ко­гда-то в та­кие вот не­рес­то­вые дни во­об­ще не ка­са­лись озе­ра, ос­тав­ля­ли его толь­ко ры­бе, справ­ляв­шей свой ве­ли­кий ве­сен­ний празд­ник. По иным мес­там еще при вся­ких раз­ных ца­рях-са­мо­держ­цах во вре­мя не­рес­та то­го же ле­ща, ко­то­рый, как и щу­ка, от­кры­то идет на не­рест в са­мые бе­ре­га, осо­бы­ми сель­ски­ми уло­же­ния­ми-за­ко­на­ми за­пре­ща­лось да­же вы­хо­дить на бе­ре­га то­го за­ли­ва, ку­да яв­лял­ся лещ от­ме­тать ик­ру, за­пре­ща­лись по­бли­зо­сти лю­бые ра­бо­ты, в том чис­ле и на паш­не, а церк­ви, сто­яв­шие по­бли­зо­сти от та­кой во­ды, от­ме­ня­ли на это са­мое вре­мя да­же ко­ло­коль­ный звон – хоть ка­кой-ни­ка­кой ве­ли­кий празд­ник пусть вы­па­дет на ле­ще­вые свадь­бы, а все рав­но молчали в это вре­мя ко­ло­ко­ла – ува­жал да­же сам Гос­подь Бог жи­вую жизнь во­ды.

И ви­де­ли та­кое мир­ное от­но­ше­ние здо­ро­вых, силь­ных, справ­ных в сво­ем ры­бо­лов­ном де­ле му­жи­ков к род­ной во­де ма­лые па­ца­ны, ви­де­ли ува­же­ние к до­верчивой ры­бе и то­же, на­вер­ное, на этих при­ме­рах рос­ли людь­ми бо­лее-ме­нее ува­жаю­щи­ми свою мать-зем­лю, мать-при­ро­ду... Так вот от­ку­да се­го­дня у ны­неш­них па­ца­нов, с пе­ле­нок во­брав­ших в се­бя: "бей-гро­ми", – та­кая зве­ро­ва­тая ре­ак­ция на ту же щу­ку, от­кры­то тру­щую­ся у бе­ре­гов: щу­ку при­бить, при­ко­лоть. Нет, не убе­речь в раз­мно­же­нии, не ос­та­вить на раз­вод, как пом­ни­лось еще са­мо­му Мо­ро­зо­ву из нау­ки, увы, ушед­ших от нас ста­ри­ков-ста­ра­те­лей, а тут же при­ко­лоть и по­та­щить до­мой... И ви­дя дет­ские гла­зен­ки, за­го­раю­щие­ся ди­ко­ва­тым ог­нем, как у зве­ря-до­бытчика, Мо­ро­зов с го­речью по­ни­мал, что ни у озе­ра, ни у этих де­ти­шек нет здесь здо­ро­во­го бу­ду­ще­го... Да и от­ку­да ему, это­му здо­ро­вью, ко­гда все пер­во-на­пер­во за­ли­то воль­ным ви­ном. Вон сколь­ко его в ма­га­зи­не: пей не хочу. Да еще при де­неж­ной ле­со­руб­ной ра­бо­те.

На­блю­дая с бо­лью ны­неш­ние по­сто­ян­ные пья­ные ор­гии на сво­ем озе­ре и все глуб­же и глуб­же за­гля­ды­вая в еще со­всем не­дав­нюю ис­то­рию сво­его на­ро­да, Мо­ро­зов по­сто­ян­но за­да­вал се­бе один и тот же во­прос: "Ку­да же? Ку­да же де­ва­лось быв­шее еще толь­ко вчера кре­сть­ян­ское ста­ра­ние-жизнь? И почему вдруг, ко­гда ос­тал­ся кре­сть­я­нин без зем­ли-паш­ни, яви­лась эта вар­вар­ская не­на­висть ко все­му жи­во­му, жи­ву­ще­му по­ка еще справ­ной жиз­нью?.." А мо­жет, это вар­вар­ст­во бы­ло где-то и рань­ше, как бы­ва­ет все­гда почти все в ка­ж­дом чело­ве­ке. Но при зем­ле, при по­ряд­ке, при ка­пи­та­не-штур­ма­не, при идее, при тру­до­вом на­пря­же­нии все эти по­гром­ные начала ос­та­ют­ся лишь в за­ро­ды­ше, в эм­брио­наль­ном со­стоя­нии. А тут, ко­гда не ста­ло зем­ли-ра­бо­ты, ко­гда все преж­нее ста­ра­ние от­прав­ле­но бы­ло ра­зом в от­став­ку, этот эм­бри­он раз­ру­ше­ния-вар­вар­ст­ва и вы­рвал­ся на­ру­жу.

На­вер­ное, все так и есть – за это и все при­ме­ры жиз­ни, за это и за­ко­ны ес­те­ст­вен­но­го от­бо­ра: бу­дут ус­ло­вия, по­ощ­ряю­щие со­зи­да­тель­ный труд, и явит­ся об­ще­ст­ву чело­век-тру­же­ник. Про­воз­гла­сят ло­зунг: "до ос­но­ва­ния!.." – и тут же вос­пря­нет, под­ни­мет го­ло­ву чело­век-по­руб­щик... На то, дру­зья-то­ва­ри­щи, и власть, и го­ло­ва у на­ро­да обя­за­на быть, что­бы ду­мать, как и ка­кие ус­ло­вия соз­дать для вы­де­ле­ния тру­же­ни­ка-ста­ра­те­ля. Это их глав­ная за­бо­та, тех, что на ка­пи­тан­ском мос­ти­ке... А ду­ма­ют ли они там об этом? Или ко­му-то еще и нра­вит­ся вчераш­не­го па­ха­ря-бо­га­ты­ря пе­ре­во­дить в ны­неш­них уха­рей-бан­ди­тов, что мать род­ную не по­ща­дят. Та­ких уха­рей, да еще в при­личном под­пи­тии все­гда бро­сишь ор­дой на лю­бую жи­вую, но не под­хо­дя­щую почему-ли­бо те­бе жизнь. И све­дут ее, вы­ве­дут до кон­ца, как вы­во­дят до кон­ца в на­шем озе­ре ту же щу­ку...

На не­рест щу­ки раз­бой­ная ор­да яв­ля­лась обычно к вечеру, по­сле ра­бо­ты в ле­су. На тре­ща­щих, рычащих мо­то­цик­лах вся эта ор­да ска­ты­ва­лась к на­ше­му озе­ру и здесь, с ма­том-пе­ре­ма­том раз­мес­тив­шись кое-как на раз­ных пло­тах и лодчон­ках, ка­кие то ли по­на­тас­ки­ва­ли сю­да к не­рес­ту, то ли бе­рег­ли зи­мой здесь где-ни­будь под ка­ким-ни­будь за­бо­ром, на лод­ках-ду­ше­губ­ках, на ко­то­рых по ле­ту и не су­нешь­ся в на­ше озе­ро, как-то тол­ка­ясь шес­та­ми-пал­ка­ми, ме­шая друг дру­гу, рас­пус­ка­ла но­вые се­ти, под­ни­ма­ла по­став­лен­ные рань­ше, дос­та­ва­ла из се­тей пой­ман­ную ры­бу и тут же, за­гру­зив­шись ры­бой, на мо­то­цик­лах с ре­вом и трес­ком ле­те­ла об­рат­но в по­се­лок, что­бы ус­петь там эту ры­бу реа­ли­зо­вать и до за­кры­тия ма­га­зи­на ото­ва­рить­ся ви­ном...

До­бы­тое на ры­бе ви­но ли­бо уничто­жа­ли там же, в по­сел­ке, ли­бо вез­ли сю­да, к нам на озе­ро, к за­ли­ву, пе­ре­кре­щен­но­му-пе­ре­го­ро­жен­но­му се­тя­ми, где его жда­ли ры­ба­ки-на­пар­ни­ки, сто­ро­жив­шие свои сна­сти друг от дру­га. А снасть при­хо­ди­лось сто­ро­жить, ибо вар­вар­ст­во-раз­бой, за­мах­нув­шись на озе­ро, не мог­ло ос­та­но­вить­ся и обя­за­тель­но при­во­ди­ло за сво­ей глав­ной вол­ной-по­гро­мом вол­ны по­мень­ше, а по­то­му на­ши ры­бачки нет-нет да и за­те­ва­ли здесь на бе­ре­гу за­ли­ва гром­кие вы­яс­не­ния, кто у ко­го и что имен­но спер на этот раз...

Вот так дней де­сять-­пят­на­дцать и би­ли-дол­би­ли на­шу щу­ку сначала в од­ном за­ли­ве, за­тем в дру­гом, ку­да щу­ка вы­хо­ди­ла не­мно­го по­поз­же.

...Гос­по­ди бо­же мой! Да ко­гда же все это кончит­ся? Кто это все ос­та­но­вит? – сколь­ко раз чуть ли не с мо­лит­вой к все­выш­не­му об­ра­щал­ся Мо­ро­зов, слы­ша вдо­ба­вок к мо­то­цик­лет­но­му ре­ву и пья­но­му ма­ту ору­щей ор­ды еще и ру­жей­ные вы­стре­лы – кто-то из ры­бачков, не очень на­де­ясь на се­те­вую снасть, а то и не имея по пья­ной ле­но­сти та­ко­вой, стре­лял-глу­шил щу­ку, по­до­шед­шую к са­мо­му бе­ре­гу, из охот­ничье­го ру­жья.

Прав­да, вско­ре по­сле стро­го­го ука­за о на­ве­де­нии по­ряд­ка с охот­ничьим ору­жи­ем у мно­гих ме­ст­ных стрел­ков-ге­ро­ев ружь­иш­ки по­от­би­ра­ли, и те­перь стрель­ба щук по вес­не ста­ла здесь яв­ле­ни­ем ред­ким, но за­то ме­сто не­дав­них стрел­ков-глу­ши­те­лей тут же за­ня­ли вои­ны с ост­ро­гой и бы­ли-встречались сре­ди них та­кие ли­хие до­бытчики, что за не­рест од­ной ост­ро­гой на­би­ва­ли по бочке, а то и по дру­гой со­ле­ной щу­ки... А ку­да все это?.. До­ж­дет­ся та­кая со­ле­ная ры­ба в бочке лет­ней жа­ры, за­тух­нет и вы­бро­сят ее за­тем ку­да-ни­будь по­даль­ше за дом. Бы­ло так да и те­перь не­ред­ко по­доб­ное – ведь до­бы­тое в во­ров­ском на­бе­ге не бе­ре­гут так, как сра­бо­тан­ное свои­ми ру­ка­ми... Прав­да, от на­би­той щу­ки со­би­ра­ют еще ик­ру, со­лят ее, на­пол­ня­ют этой ик­рой трех­лит­ро­вые стек­лян­ные бан­ки, би­до­ны, уво­зят до­мой, едят са­ми, от­прав­ля­ют в го­ро­да по род­ным... Но это же не в са­мые го­лод­ные го­ды – все с мя­сом?! Гос­по­ди! Нель­зя же все со­би­рать до кон­ца, со­би­рать до по­след­не­го все, что еще вро­де бы ос­та­ет­ся в этом озе­ре!

Вско­ре за щу­кой на­сту­па­ла по­ра не­рес­та ле­ща, увы, почти до­би­то­го не­дав­ним пре­ступ­ным глу­ше­ни­ем. И здесь то­же при­мер­но не­де­ли две, а то и три ко­ло­бро­ди­ли по озер­ным за­ли­вам раз­ные раз­бой­ные ры­бачки... Прав­да, ле­ща уже бра­ли ти­ше, для ле­ща уже не обой­дешь­ся ост­ро­гой или гни­лым пло­том тут нуж­на лод­ка, по­лучше, по­ос­тойчивей, чем на щучьем про­мыс­ле, а по­то­му и чис­ло до­бытчиков на ле­ще­вой вой­не за­мет­но со­кра­ща­лось. Да, ви­ди­мо, и глав­ный взрыв-угар, вы­пав­ший на щучий не­рест, как-то ути­хал на вре­мя и к ле­щу на­ша ле­со­руб­ная бан­да, су­дя по все­му, все-та­ки вы­ды­ха­лась.

Сколь­ко раз Мо­ро­зов удив­лял­ся то­му, от­ку­да все-та­ки бе­рут­ся си­лы у этих му­жи­ков-уха­рей. Ведь от­бу­дут сме­ну в ле­су на ле­со­по­ва­ле, на вы­воз­ке хлы­стов, в ре­ве-ры­ке сплош­ной тех­ни­ки, в га­зах бен­зо­пил, в над­ры­ве на ле­со­се­ке, а по­том вот сра­зу сю­да, к во­де, и не на от­дых, не на встречу с ти­ши­ной, а так же, как на ле­со­се­ке, ло­мать, кру­шить, пить, а на­зав­тра, по­сле та­ко­го "от­ды­ха" у во­ды, по­сле та­кой пья­ной рыб­ной лов­ли сно­ва на ра­бо­ту в лес. Нет, все-та­ки со­хра­ни­лась еще у на­ро­да ка­кая-то мощ­ная при­род­ная си­ла, ко­то­рую он щед­ро раз­да­ет те­перь вся­кой гря­зе-раз­ру­хе и горь­ко­му ви­ну. Со­брать бы всю эту си­лу, энер­гию. А? И на­пра­вить ку­да-ни­будь на де­ло, в тот же кре­сть­ян­ский труд... Но смо­гут ли те­перь эти уха­ри-ге­рои вер­нуть­ся к со­зи­да­нию кре­сть­ян­ской жиз­ни? Ведь они раз­вра­ще­ны – раз­вра­ще­ны ра­бо­той-раз­ру­ше­ни­ем. Уж как ни кру­ти, как ни оп­рав­ды­вай ны­неш­ние ле­со­руб­ные ра­бо­ты, но из­бие­ние, кру­ше­ние все­го то­го, что толь­ко что ра­до­ва­ло чело­ве­ка, жи­ло кра­си­вой, буй­ной жиз­нью, не мог­ло, на­вер­ное, не ос­та­вить сво­его сле­да в ду­шах тех лю­дей, ко­то­рые и би­ли, кру­ши­ли чужую жизнь – здесь то­же пло­ди­лось вар­вар­ст­во. Вот почему и со­сед­ст­во с лю­бым ле­со­руб­ным по­се­ле­ни­ем все­гда бы­ло тре­вож­но для мир­но­го чело­ве­ка-ста­ра­те­ля.

Да и на­род в этих ле­со­руб­ных по­сел­ках сбор­ный, не толь­ко из ок­ру­жаю­щих де­ре­вень – те хоть что-то мог­ли пом­нить, что-то вдруг под ко­нец и по­жа­леть. При­хо­ди­ли сю­да и вчераш­ние зэ­ки, на­род по су­ти сво­ей чаще все­го не рас­став­ший­ся до кон­ца с пре­ступ­ной па­мя­тью и при­но­сив­ший с со­бой к то­му же все­воз­мож­ные та­мош­ние пра­ви­ла и при­вычки, да­ле­кие от пра­вил и при­вычек, ко­то­рые бы­ли при­ня­ты здесь рань­ше сре­ди муд­рых се­вер­ных ле­сов и глу­бо­ких сво­ей та­ин­ст­вен­ной чис­то­той се­вер­ных вод. На­род со­би­рал­ся обычно на ле­со­руб­ное де­ло со всех сто­рон зем­ли и весь вме­сте, весь этот эт­но-со­ци­аль­ный конг­ло­ме­рат дер­жал­ся, по мне­нию Мо­ро­зо­ва, лишь на един­ст­вен­ной об­щей ос­но­ве: друж­но из­во­дить лес и пить все, что мо­жет быть вы­пи­то для под­дер­жа­ния боль­ной энер­гии.

Прав­да, к нам сю­да, на не­рес­то­вую щу­ку и не­рес­то­во­го ле­ща не­ред­ко по­па­да­ли еще и дачни­ки-от­пу­ск­ни­ки из го­ро­да, быв­шие здеш­ние жи­те­ли. Они на­рочно бра­ли на это вре­мя от­пуск, при­ез­жа­ли за­ра­нее, го­то­ви­ли к рыб­ной лов­ле свою снасть, лод­ки. И все это шло у них справ­но, раз­ме­рен­но, как в не­дав­ние лад­ные вре­ме­на, но вся эта жизнь, начатая бы­ло по ста­рин­ке, шла у на­ших дачни­ков-от­пу­ск­ни­ков обычно лишь до тех пор, по­ка в де­рев­ню, к озе­ру не вы­ры­ва­лись на пер­вую щу­ку ле­со­руб­ные ор­ды.

Бы­ст­рый на до­бычу со­гре­ваю­щих ду­шу средств, все­гда при ко­ле­сах, при­быв­ший раз­бой тут же пред­ла­гал свои ус­лу­ги по час­ти дос­тав­ки спирт­но­го, и то­гда на­ши дачни­ки, вспом­нив­шие вро­де бы ка­кие-то преж­ние по­ряд­ки, почти тут же сме­ши­ва­лись с при­быв­шей ор­дой в пья­ном уга­ре, и вот тут-то и начина­лось имен­но то, что Мо­ро­зов на­зы­вал вла­стью ал­ко­голь­ной сти­хии. И сти­хия эта без вся­ких бе­ре­гов про­дол­жа­лась до тех пор, по­ка у дачни­ков не кончались все от­пу­ск­ные день­ги, включая и день­ги, пре­ду­смот­рен­но от­ло­жен­ные сначала на об­рат­ную до­ро­гу. То­гда дачни­ки, ос­тав­шие­ся без де­нег и тут же без не­дав­них дру­зей-со­бу­тыль­ни­ков, ра­зом сти­ха­ли и в та­ком по­лу­жи­вом со­стоя­нии, по­хме­лье-сми­ре­нии, как-то до­жи­да­лись кон­ца сво­его от­пус­ка и, ко­нечно, хоть ка­кой-то по­мо­щи из до­ма, ко­то­рая и долж­на бы­ла в кон­це кон­цов вы­зво­лить их почти из не­бы­тия...

Как-то Мо­ро­зов прие­хал в де­рев­ню позд­но, толь­ко в пер­вых чис­лах ию­ня, при­вел тут же в по­ря­док дом, зи­мо­вав­ший в этот раз со­всем без хо­зяи­на, и на дру­гой день от­пра­вил­ся по­смот­реть, что и как тут в де­рев­не нынче без не­го... Воз­ле до­ма, где жил по ле­ту преж­ний сель­ский учитель, а те­перь то­же толь­ко дачник, на­ве­щав­ший свой род­ной дом лишь в от­пу­ск­ное вре­мя, Мо­ро­зов уви­дел зна­ко­мо­го, быв­ше­го здеш­не­го жи­те­ля, а те­перь то­же толь­ко дачни­ка. Это­го пя­ти­де­ся­ти­лет­не­го му­жи­ка по де­рев­не по-преж­не­му зва­ли толь­ко Леш­кой. Леш­ка при­ез­жал в де­рев­ню почти ка­ж­дый год и вел се­бя тут бо­лее-ме­нее справ­но. А те­перь вот,ре­шив по­бы­вать по ста­рой памя­ти на не­рес­те щу­ки и ле­ща, си­дел по­лу­жи­вой, ху­дой, страш­ный, зе­ле­ный, без­воль­но по­качива­ясь из сто­ро­ны в сто­ро­ну. Мо­ро­зов ок­лик­нул его, по­здо­ро­вал­ся. Леш­ка под­нял на не­го ничего не ви­дя­щие, как го­во­рят в та­ком случае, со­всем за­ли­тые ви­ном гла­за и еле вы­да­вил из се­бя:

– А... ка­кой те­перь день?..

Мо­ро­зов от­ве­тил впол­не нор­маль­но, не ду­мая даль­ше ни о чем: мол, се­го­дня шес­тое чис­ло...

– А... ка­кой ме­сяц... май?..

Мо­ро­зов по­яс­нил, что те­перь не май, а уже июнь – се­го­дня, мол, шес­тое ию­ня.

Леш­ка о чем-то до­га­дал­ся, еще раз под­нял на Мо­ро­зо­ва через си­лу пус­тые гла­за и за­ключил:

– Что... уже... вто­рой ме­сяц пьем...

Мо­ро­зов под­нял еле жи­во­го му­жи­ка, про­во­дил до до­ма и, от­крыв дверь в из­бу, где квар­ти­ро­вал этот до­шед­ший чело­век, изу­мил­ся, хо­тя за свою жизнь встречал мно­го раз­ных изум­ле­ний, но та­ко­го еще не ви­дел: весь пол на кух­не, ку­да от­кры­ва­лась из ко­ри­до­ра дверь, был за­ва­лен пус­ты­ми во­дочны­ми бу­тыл­ка­ми, за­ва­лен так, что не­ку­да бы­ло по­ста­вить с по­ро­га но­гу...

– Да как же ты тут, мил чело­век?!

– А так... спим на их, – и с эти­ми сло­ва­ми дачник-от­пу­ск­ник сме­ло шаг­нул через по­рог и почти тут же, не удер­жав­шись на но­гах, осел на за­зве­нев­шую под ним пус­тую стек­лян­ную по­су­ду...

"А так спим на их" – вот те­бе, брат, и сти­хия, из ко­то­рой са­мо­му чело­ве­ку, ой, как тя­же­ло вы­би­рать­ся-вы­кручивать­ся...

До­шед­шие дачни­ки, а вме­сте с ни­ми и кое-кто из ры­бо­лов­ной ор­ды, про­пив­шие и щук, и вме­сте с дачни­ка­ми все их от­пу­ск­ные день­ги, а там про­пив­шие и свою ра­бо­ту, при­ни­ма­лись дру­гой раз изы­ски­вать са­мые раз­ные спо­со­бы до­бычи нуж­ных им для про­дол­же­ния пьян­ст­ва де­нег. Они со­би­ра­ли по всей де­рев­не пус­тую по­су­ду и во­зи­ли ее в ма­га­зин на ви­но, про­сто так ка­нючили день­ги или обе­ща­ли под вы­дан­ное им взай­мы при­вез­ти на­шим ста­ри­кам то то, то это. Ино­гда, впрочем, и при­во­зи­ли на сво­их мо­то­цик­лах, но бра­ли за дос­тав­ку про­дук­тов на дом край­не мно­го: при­ве­зут из ма­га­зи­на па­ру бу­лок хле­ба да ка­кой ки­ло­грамм са­ха­ра – и го­ни, баб­ка, пя­тер­ку на бу­тыл­ку. И что де­лать – вы­да­ют из сво­их ма­лых кол­хоз­ных пен­сий эти бу­ты­лочные пя­тер­ки, ибо нет для на­шей де­рев­ни, для на­ших лю­дей, по­ло­жив­ших се­бя на кол­хоз­ном де­ле, почти ни­ка­кой об­ще­ст­вен­ной за­бо­ты...

Даль­ше – боль­ше, и вот по де­рев­не начина­ет­ся глав­ный дачный про­мы­сел: во­ров­ст­во, а за­тем спа­се­ние про­пав­ших бы­ло ло­док... Лод­ки, ра­зу­ме­ет­ся, про­па­да­ют опять же у на­ших ба­бок, ибо толь­ко они по жен­ской бес­ха­рак­тер­но­сти со­рят свои­ми пен­си­он­ны­ми день­га­ми. Эти лод­ки, сши­тые еще ста­ри­ка­ми-мужь­я­ми, баб­ки бе­ре­гут не толь­ко как па­мять о му­же-ру­ко­дель­ни­ке. Баб­ки на­ши все ли­хие ры­бачки и греб­цы, а по­то­му и ни­как им нель­зя у озе­ра без вер­ной по­су­ди­ны. И бе­ре­гут ста­ру­хи свои лод­ки, про­сят ко­го, и опять же за те же бу­ты­лочные пя­тер­ки, по­смо­лить их по вес­не, и ждут, ко­гда от­гре­мит вой­на на щу­ках, ко­гда схлы­нут, от­ка­тят­ся об­рат­но от озе­ра глав­ные раз­бой­ные ор­ды, и толь­ко то­гда спус­ка­ют на во­ду свой транс­порт. Вот тут-то как раз вско­ре и об­на­ру­жи­ва­ет­ся вдруг, что спу­щен­ной на во­ду лод­ки нет на мес­те. Про­снет­ся баб­ка по­ут­ру, вый­дет на ули­цу, гля­нет на при­ста­ли­ще, где вчера по вечеру бы­ла лод­ка – и нет лод­ки на мес­те... Ох-ох-ох!.. А к ко­му ид­ти за по­мо­щью? Опять же к ка­ким-ни­будь дачни­кам или к их­ним друзь­ям-со­бу­тыль­ни­кам из по­сел­ка... Мол, най­ди­те, ро­бят­ки, ло­дочку-то. Ведь как же без лод­ки-то – си­ро­та-си­ро­той...

И жа­ле­ют баб­ку-си­ро­ту за­пой­ные му­жи­ки, ко­нечно, сначала ло­ма­ют­ся, но по­том жа­ле­ют, от­прав­ля­ют­ся на по­ис­ки лод­ки, ко­то­рую за­го­дя спер­ли и спря­та­ли где-ни­будь на озе­ре... И ве­зут лод­ку об­рат­но. Ра­ду­ет­ся баб­ка, про­сле­зит­ся дру­гой раз и вы­даст ка­ж­до­му из спа­си­те­лей от сво­его си­рот­ст­ва без ло­дочки по пя­тер­ке на креп­кое ви­но.

И то­же все это как-то с хо­хо­том, с ка­ким-то дур­ным сме­хом, с не­трез­вым бах­валь­ст­вом - мол, на­ко­ло­ли ста­ру­ху, раз­жи­лись де­сят­кой на це­лый литр вод­ки... И ни­ка­ко­го, по­ди, ни­ко­гда уко­ра-уко­ла в про­спир­то­ван­ной ду­шон­ке...

И так эта па­ра­зит­ная пья­ная жизнь-скот­ст­во и ве­лась здесь до тех пор, по­ка в мае 198­5 ­года не явил­ся мес­си­ей-спа­се­ни­ем Указ пра­ви­тель­ст­ва о начале ис­ко­ре­не­ния пьян­ст­ва и ал­ко­го­лиз­ма в стра­не... И случилось уди­ви­тель­ное – вся пья­ная сти­хия как-то ра­зом при­утих­ла, буд­то и жда­ла толь­ко, ко­гда кто, под­няв­шись на ка­пи­тан­ский мос­тик, про­из­не­сет вла­ст­ным го­ло­сом: "Хва­тит – до­пи­лись до ручки!"

Нет, ле­со­руб­ная ор­да и в этом го­ду не ос­та­ви­ла на­ше озе­ро – она так же яви­лась на щу­ку с се­тя­ми, лод­ка­ми, пло­та­ми, но яви­лась вдруг без осо­бо­го ора и трес­ка, а глав­ное, без той боль­ной то­ро­п­ли­во­сти, ка­кую раз­жи­га­ет ви­но... И уве­рен был Мо­ро­зов, что и щу­ки-то в озе­ре на этот раз пе­ре­ве­ли ку­да мень­ше... Ну ку­да ее те­перь, эту щу­ку? Ну сколь­ко ее съешь семь­ей? А про­да­вать? Зачем? К чему? Рань­ше на ви­но про­да­ва­ли, а нынче ни за ка­кие день­ги лиш­не­го ви­на не ку­пишь. Та­ло­ны те­перь – две бу­тыл­ки в ме­сяц на чело­ве­ка, и бас­та.

И по льду, по зим­ним вы­ход­ным дням, не бы­ло боль­шо­го кри­ка-во­пля на озе­ре, не за­ни­мал­ся в эту зи­му ни один чадя­щий кос­тер – ни­кто в трез­во­сти не за­па­лил те­перь ни од­ной су­ши­ны по ост­ро­вам.

Та­кое пре­об­ра­же­ние на­ро­да Мо­ро­зов с ра­до­стью для се­бя от­ме­тил в эту вес­ну еще в по­ез­де – в даль­нем се­вер­ном по­ез­де... Обычно шум­ный, пья­ный по­езд с ви­ном, при­хвачен­ным с со­бой в до­ро­гу, с ви­ном в рес­то­ра­не и с ви­ном у про­вод­ни­ков все­гда был стра­шен не­оп­ре­де­лен­но­стью по­ве­де­ния его пас­са­жи­ров, и Мо­ро­зов не раз по­па­дал в та­кие си­туа­ции, ко­гда, ка­за­лось, де­ло вот-вот мо­жет дой­ти до мор­до­боя, хо­тя он все­гда ста­рал­ся не вме­ши­вать­ся ни в ка­кие пья­ные де­ла по­сто­рон­них лиц... А тут вдруг не­при­вычная ти­ши­на... И вечером, и ночью, и ут­ром. И люди, му­жи­ки, вдруг ус­ту­па­ют друг дру­гу до­ро­гу, да так по­ря­дочно сто­ро­нят­ся, да еще "из­ви­ни­те" и "по­жа­луй­ста" го­во­рят... Мо­ро­зов до ут­ра ни­как не мог со­об­ра­зить, что за не­обык­но­вен­ное со­стоя­ние ок­ру­жа­ет его здесь, в ва­го­не, и толь­ко на­ут­ро, вер­нув­шись по­сле ут­рен­не­го туа­ле­та на свое ме­сто, не­на­вязчиво по­ин­те­ре­со­вал­ся у со­сед­ки, по­жи­лой жен­щи­ны:

– Вот не пой­му ни­как все, что за на­род та­кой в по­ез­де едет вро­де бы тот же са­мый, а ти­хий, об­хо­ди­тель­ный...

И ста­рая жен­щи­на, ви­ди­мо, по­ви­дав­шая на сво­ем ве­ку очень мно­гое, про­сто от­ве­ти­ла Мо­ро­зо­ву:

– Да рус­ский это, ба­тюш­ка, на­род, рус­ский. Тот же са­мый, толь­ко те­перь тве­ре­зый...

...Так вот что имен­но гро­би­ли мы, что мы би­ли, ло­ма­ли в на­ро­де. И не был он дик и стра­шен, глуп и не­об­ра­зо­ван внут­ри се­бя. Был он за­лит, за­дав­лен ал­ко­голь­ным прес­сом... И в этом Мо­ро­зов мог по­кля­сть­ся, ви­дя за­тем и все то, что про­ис­хо­ди­ло здесь по­сле зна­ме­ни­то­го по­ста­нов­ле­ния пра­ви­тель­ст­ва.

А ка­кие сель­ские схо­ды шли здесь по де­рев­ням! Как пред­се­да­тель ме­ст­но­го со­ве­та сам, без при­ка­зов свы­ше, пред­ло­жил лю­дям во­об­ще от­ка­зать­ся от ви­на и как вслед за ним под­ни­ма­лись му­жи­ки, вчера еще ша­тав­шие­ся се­ры­ми те­ня­ми, и без под­ска­зок, без по­ручений, но почув­ст­во­вав вдруг ин­те­рес к сво­ей жиз­ни дру­гих, почув­ст­во­вав, что и им мож­но вер­нуть­ся к жиз­ни, ко­рот­ко оп­ре­де­ля­ли ны­неш­нее свое со­стоя­ние:

– Хва­тит ­– за­пи­лись со­всем. В ви­не уто­ну­ли...

Прав­да, на су­хой за­кон ду­ху у всех не хва­ти­ло. И ви­но­ва­ты тут са­ми жен­щи­ны-стра­да­ли­цы. Под­рас­ки­ну­ли они сво­им трез­вым умом, что без ви­на, хо­тя бы без двух бу­ты­лок на ме­сяц, не обой­тись в хо­зяй­ст­ве – не хва­тит ни­ка­кой вла­сти ни у ка­ких со­ве­тов и сов­хо­зов за­ста­вить тех же трак­то­ри­стов во­зить им и дро­ва, и се­но без вся­ко­го ви­на: мол, пусть, по две бу­тыл­ки вы­да­ют в ме­сяц на чело­ве­ка иначе без дров на­си­дишь­ся... А вот горь­ких пья­ниц ли­шить ви­на со­всем – под ко­рень. И вста­ва­ли ма­те­ри и же­ны, вста­ва­ли са­ми му­жи­ки и сно­ва от­кры­то, пря­мо, как ко­гда-то дав­ным-дав­но, мо­жет, еще толь­ко их де­ды-пра­де­ды на сво­их сель­ских схо­дах, на­зы­ва­ли все свои­ми име­на­ми. И со­став­ля­лись спи­ски ли­шен­цев, ка­ким не по­ло­же­но бы­ло ни­ка­ко­го ви­на. И ви­дел Мо­ро­зов в сель­ском ма­га­зи­не та­кой спи­сок аж из со­ро­ка с лиш­ним чело­век, скре­п­лен­ный под­пи­ся­ми и печатя­ми сель­ско­го со­ве­та. Это и бы­ла власть! Власть на­ро­да! По­жа­луй, са­мая пер­вая на­род­ная власть с тех пор, как эта власть бы­ла про­воз­гла­ше­на боль­ше­ви­ка­ми...