Аннотация Издателя

Вид материала

Документы

Содержание Нам электричество пахать и сеять будет Бульдозером сминаемая рушится

Подобный материал:

• Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
• Аллан Кардек спиритизм в самом простом его выражении содержание, 4227.55kb.
• В. Н. Иванов тайны гибели цивилизаций минск литература, 5460.54kb.
• ©Точный ответ на вопрос Существует ли Бог, 545.24kb.
• Предисловие издателя, 3157.21kb.
• Предисловие издателя, 3328.1kb.
• Тематический план изучения дисциплины Наименование темы Лекции, 42.36kb.
• Введение, 1204.96kb.
• Содержание предисловие издателя содержание вступление, 1900.67kb.
• Маслобойников, Лемюэль Гулливер или магистр Алькофрибас, 5283.68kb.

Глава 44

Мы продолжаем дело Сталина.


Мог ли Никита не верить? Своим родителям, учителям, родите­лям его приятелей, сверстников? Красивым взрослым дядям и тётям, приходившим в гости, на застолья? Не верить радио, газетам, книгам, мудрым «слоганам» и лозунгам, висевшим на видных местах? Не верить столь убедительным карикатурам Кукры­никсов, не отпускавшим с обложек «Крокодила» сухопарого Дядю Сэма с мешком пушек и бомб за спиной; толстого, ни­зенького Джона Буля в пробковом шлеме, под пальмой, со стеком в руке и неизменной уинстоновской сигарой в лоша­диных зубах; усыпанного таврами-свастиками кабана Штрауса, подымавшего рыло к покосившемуся дорожному указателю с надписью «Дранг нах Остен»; перебинтованных вдоль и поперек калек на костылях: Чан Кай Ши и Ли Сын Мана; а также чёрного датского дога Хаммаршельда, лаю­щего с трибуны ООН на миролюбивые серпоносные предло­жения Страны Советов?

Как тут было не верить, если даже сторожевого пса, охра­нявшего только что построенный в городе местный теле­центр с громадной вышкой, не уступающей по высоте Эйфе­левой башне, тоже звали Даг Хаммаршельд?

А вся окружающая, такая прекрасная, за ничтожными, безусловно, хотя и объемными исключениями, жизнь, в ко­торой всё так быстро менялось к лучшему, возрастало... Можно ли было не замечать таких очевидных вех прогресса, как полуторка, сменившая трофейный велосипед БМВ в ка­честве персонального экипажа отца? И как потом полуторка сменилась «газоном», - правда пока ещё с фанерной кабиной, но всё-таки в этой кабине появились уже какие-то приборы; тогда как в полуторке были только руль, рычаг передач и педали. Исчезли очереди за мылом, булыжная мостовая кое-где заменялась асфальтом, парки и туалеты стали бесплат­ными, обучение детей – совместным; разрешили провожающим выходить на перрон вокзала; и, наконец, явилась она – красавица «Волга» со сверкающим оленем на капоте. Когда Никита впервые уви­дел её на Горьковском спуске, он глазам своим не поверил: овеществленная мечта о неоновом рае!

Марки Авиапочты, походы в Антарктиду, Славные китобои, переход на тепловозную тягу, переходной мост на пляж, писк первого спутника, ловимый ими с помощью только что приобретён­ной радиолы ВЭФ, первая американская выставка в Мо­скве с шикарными «шевроле», «кадиллаками» и «бьюиками»; автоматика и телемеханика, отечественная пластмасса, и ещё многое, многое другое, что сыпалось как из рога изо­билия во всё увеличивающемся количестве,с каждым годом, отдалявшим страну от войны. Те, кто пережил радостно этот естественный послевоенный рост, с особой досадой смотрели на последующее брежневское оскудение... Вместо обещанно­го коммунизма они получили дефицит и неслыханную корруп­цию.

Но тогда, казалось, мечты о весёлой стеклянной и бетон­ной автоматизированной жизни с самодвижущимися тротуарами (в качестве социалистической альтернативы персональному капитали­стическому «форду») близятся к осуществле­нию семимильными шагами. И эта сказочная «семимильность» нашла своё политическое выражение в хрущёвской семилетке, которая как будто продвигала обще­ство сразу на семь шагов вперёд, вместо прежних пяти, – на самом же деле просто прикрывала провал очередной пяти­летки.

Появившиеся на улицах торговые автоматы со сладкой газ-водой как будто намекали на то, какой будет эта весёлая жизнь: нажи­маешь на кнопку (это тебе не кайло!) и получаешь удоволь­ствие. Однако за очень тонкими розовой стенкой этой оптими­стической мечты прозябал иной мир: мир скепсиса и песси­мизма. Сквозь стенку до Никиты доносилась глумливая пес­ня:

Нам электричество пахать и сеять будет

Нас электричество причешет, приголубит

Заходишь в ресторан, там всё на электричестве

Нажал на кнопку: "чик!" - вино в любом количестве

Никите она казалась юмористической: ирония ускользала от его восприятия здесь. Да и на какой полке было школьнику разместить скепсис, когда в мире социализм наступал на всех континентах, – даже в Африке! А ведь Никита знал Африку сначала по Доктору Айболиту, а затем и по репортажу Ганзелки и Зик­мунда: «Африка грёз и действительности»; из которого вид­но было, что там даже и лифчиков-то ещё не нашивали, ус­пешно заменяя их татуировкой. «Наколотая женская грудь, – фи!», морщился Никита. Вместе с тем «Африка грёз и дейст­вительности» была одной из самых любимых и часто читае­мых книг. В ней совмещались сразу множество достоинств: роскошный формат, мелованная бумага, толщина, фотографии, выполненные в технике «сепия», обнажённая чёрная плоть (разумеется, женская), автомобиль ТАТРА со спинным «плавником», или «гребнем, как у бронтозавра, и приключения. Если бы Ники­те тогда сказали, что эта книга через несколько лет исчезнет из отцовского книжного шкафа и будет изъята по высочайшему указу (разумеется, тайному) изо всех библиотек, то он не поверил бы. (Но, увы, автор Ганзелка принял участие в Пражской Весне 68-го и нашёл затем убежище на Западе; последствия в виде забвения на 1/6-й части суши не заставили себя ждать). Над ми­ром висела угроза ядерной войны, и, хотя и страшновато было. Никита мечтал заснуть в какую-то счастливую ночь «X» и проснуться уже при коммунизме, – чтобы за эту ночь Америку бы разбомбили....

Бульдозером сминаемая рушится

Капиталистическая развалина

Мы продолжаем дело Ленина

Мы продолжаем дело Сталина!

– сочинял Никита стихи, записывая их в школьной тет­радке.


Стихи эти лежали теперь далеко во времени и простран­стве, в выдвижном ящике письменного стола, всё ещё стоя­щего в «детской». Они лежали там вместе с письмами кабар­динки Розы из Нальчика и письмами Марины с Большой Грузинской улицы, что на Пресне; и дневниками Никиты, которые тайком читал теперь брат Ваня. Сам Никита сидел теперь за столиком в тесном, покачивающемся на «бархатном» пути вагоне-ресторане. Напротив, спиной к движению сидел мо­лодой, как сказали бы теперь, «мужик» с красным широким лицом и волнистой шевелюрой, выдававшей присутствие ук­раинской (или, скорее, «хохлатской») крови. Столик был ус­тавлен бутылками с Жигулёвским. Шёл оживленный вагон­ный спор.

– Херня всё это, – убеждённо повторял мужик. – Ты жизни не знаешь. Не знаешь, как у нас всё делается. Поработал бы ты у ме­ня; посмотрел, как люди в кессоне вкалывают, тогда бы ина­че рассуждал.

Дискуссия, как это водилось в советских поездах, шла, конечно, по основному вопросу, вставшему во весь рост в марте 1917-го, и не желающего с той поры садиться: «что такое советская власть и социа­лизм?»

Цинично настроенный оппонент Никиты в этом споре был никем иным, как начальником Волго-донского участка Каспийского Спецуправления подводных и кессонных работ: занимался он тем, что портил природу в одном ряду с совет­скими атомщиками, химиками, мелиораторами и энегетиками. На сей раз он помогал химикам портить воду, собираемую в цимлянском водохранилище гидростроителя­ми. При этом был честен с собой и не мог убедить себя в том, что делает доброе дело; и то, как он это дело делает, то­же не казалось ему образцом, и было очень далеко от плато­нической идеи социалистического труда. Ему противна была вся эта брехня по радио и в газетах о великих свершениях со­ветского народа, и досадно было на примере Никиты уве­риться, что эта пропаганда, – тем более агрессивная и убеди­тельная, чем далее отстояла она от реальности, – властвует душами. Он, не совсем правильно, объяснял эту силу тем, что люди прячутся от жизни в привилегированных слоях и в спе­циально создаваемых для воспроизводства этих слоев совет­ских «инкубаторах», производящих не людей, нет, – гомун­кулов! Никита был в его глазах «номенклатурным мальчи­ком», или, как позже стали говорить, «мажором», незаинте­ресованным в том, чтобы высовывать нос за свою загородку.

Никита обидно чувствовал эту оценку и, хотя продолжал спорить, понимал, что словами тут не прошибёшь. Бывало, в таких случаях, он в бессилии плакал, слушая, как его стар­ший товарищ по цеху и сосед Кострома (кликуха такая) по­носил советскую власть, костромской его выговор, совсем непривычный для южного уха, невозможно было разобрать. Слышны были только ругательства, ко­торые и делали понятным общий смысл сказанного. На слух же его речь звучала примерно так: Бу-бу-бу, еп твою мать, бу-буббу, еп твою, бу-бу-бу мать...

Теперь повзрослевший Никита не плакал, он готов был принять вызов.


– И поработаю, – решительно сказал Никита.

– Да куда там..., – отмахнулся мужик, которого звали по­просту Толяном, а на службе – Анатолием Иванычем.

– Поработаю, берёшь меня?

– А как же институт? – Анатолий недоверчиво откинулся на спинку стула и, как бы с расстояния, пытливо глядел на Никиту.

– Утрясём, – заверил его Никита.


* * *

Бригадир кессонщиков завинтил входной люк шлюзовой камеры. Они сидели, скор­чившись, на деревянных банках в железном толстостенном цилиндре, при свете тусклой лампочки, лучи которой без от­ражений впитывались металлом, окрашенным охрой. В ци­линдре, помимо них, ничего не было, – только кран, торча­щий над головами.

– Погружаемся, – сказал бригадир и приоткрыл кран. За­шипел, выходя из крана, воздух, – тёплый, пахнущий рези­ной.

– Новички, зажимайте нос пальцами, вот так, – показал он, – и отстреливайте уши. Ясно?

Никита надулся, толкая воздух в зажатые ноздри. В ушах и правда «стрельнуло», давящая тупая боль в правом ухе от­ступила. Потом опять глухота, будто вода налилась в уши, – как бывало при глубоком нырке. Ещё напор в зажатый пальцами нос, и – щелчки, поочередно: сначала в левом ухе, потом в правом.

Позже, Никита использовал этот способ при полётах на реактивных лайнерах.

Теперь же, он так увлекся процессом «отстреливания», что не заметил, как у товарища, сидящего рядом, с которым они вместе нанимались на работу в кессон, – Никита из принципа, а Миша, потому что пришёл из зоны, – пошла но­сом кровь.

Они вместе проходили медкомиссию в городской поли­клинике по направлениям, размашисто подписанным Толяном; оба были признаны годными для работы при избыточ­ном давлении до 2,5 ати. Там они и познакомились. Его зва­ли Мишей, и он удивительно походил на старого приятеля Никиты Мишу Лысухина, – так что Никите порой казалось, что произошла удивительная трансформация пространства-времени, и Миша Лысухин чудесным образом пе­ренёсся из прошлой заводской жизни Никиты в нынеш­нюю.

Здесь вообще оказалось много пришельцев из мира детст­ва. Взять, например, катер, на котором возили их на работу к самому концу длинной насыпной косы, выдававшейся в море на добрую версту или даже больше. Никита не мог избавить­ся от ощущения, что он уже бывал на палубе этого катера. Номер его (и вместе имя) МК 350 был ему тоже ой как зна­ком. Никита боялся поверить своим интуициям и осторожно, избегая возможности насмешки, осведомился у капитана, откуда этот катер? Каково же было его радостное удивление, когда он узнал, что катер и точно пригнан сюда из Петров­ского порта. Люди тоже были ему как будто знакомы: они так напоминали ему тех, с кем бок о бок работал он на заво­де. Люди добротные, видавшие виды, не трепачи, и добрые к Никите, который единственный не имел ещё судимости; все остальные – бывшие ЗК, строившие здесь канал Волга-Дон. (Начальник, бухгалтер и секретарша – не в счёт).

Миша тоже сидел, хотя и не во времена строительства канала, и по другим статьям... Сию же минуту он опять же сидел, но уже в прямом смыслеслова, запрокинув голову и зажав нос рукой: по пальцам его стекала кровь, капая на зелёную робу. Бригадир скоман­довал «подъём»; закрыл впускной кран и приоткрыл выпу­скной: лишний воздух стало выдавливать в атмосферу. Те­перь уши «стреляли» самостоятельно. «Зевайте, зевайте!» восклицал бригадир.

«Погрузиться» успели неглубоко, так что и «поднялись» быстро, без риска схватить «заломай». Неудачника Мишу высадили из шлюза. Никита не чувствовал жалости к Мише, но ощущал гордость за себя, – что его сосуды оказались по­крепче. Между тем, вновь задраили люк изнутри, и всё нача­лось с начала.

«Погружение» длилось около часу. Бригадир поглядывал на манометр. Когда стрелка подошла к отметке 2,5 ати, что соответствовало глубине в двадцать пять метров под уров­нем моря, и шипение в кране ослабело, а затем и вовсе за­тихло, он закрыл кран и повернул рычаги запоров на шахт­ном люке; попробовал толкнуть дверь, та послушно отошла, не придавливаемая более избыточным воздухом изнутри. За дверью зияла тьма. Никита, всю жизнь боявшийся высоты и темноты, полез бесстрашно первым, не зная толком, что там. Отдаю должное его задору, но он сильно рисковал: под ним была шахта (а попросту, железная труба), соединявшая шлюз с кессонной камерой; и длина её была не много ни мало, но 25 метров. Никаких страховок от падения в эту трубу не было предусмотрено. Его руки и ноги в резиновых сапогах нащу­пали в кромешной тьме грязные, с насохшей на них глиной, железные скобы, приваренные к стенке трубы, и он начал спускаться по ним. Тьма была полной, фонарика на каске у Никиты не было, – как не было такового и ни у кого из кес­сонщиков (это вам не кино!). Он двигался ощупью, но хват­ко. Сверху по каске шлёпали комья глины от чьих-то сапог, опиравшихся о скобы двумя метрами выше. Спуск длился долго, – так показалось Никите, – этажей девять, не меньше.

Наконец труба кончилась, и нога Никиты повисла в воз­духе. Он подался ещё вниз и нащупал подошвой резинового сапога скользкий склон; вылез из трубы и оказался в тускло освещенном низковольтными лампами накаливания про­странстве, зажатом между глинистым дном моря и бетонным дном колодца насосной станции, которую они в это дно заглубляли. Щель была столь тесной, что не везде можно было выпрямиться. Из бетонного «потолка» торчали ребристые арматурины. Ударившись об одну из них, Никита с одобрением подумал о каске на голове.

Один за другим вылезли из трубы и остальные кессонщи­ки и пошли гуськом по окружности колодца, по узкой тро­пинке, протоптанной в скользком глиняном склоне. От цен­тральной пнеобразной глыбы грунта, на которую опиралась тысячетонная масса колодца, их отделял ров, на дне которо­го стояла жижа цвета серы. По концам двух диаметров ко­лодца стояли на отрытых в склоне площадках гидропушки, или «мониторы», режущими струями которых подмывалась порода, подпирающая колодец, – в результате тот садился под собственным весом, в то время как сверху его наращива­ли бетонщики. Подмывать нужно было осторожно и равно­мерно, иначе колодец мог резко осесть или накрениться и придавить всех, кто находился под ним.

Четверо, во главе с бригадиром, руководившим подмы­вом, стали у гидропушек и открыли задвижки. Струи хлестнули по глине. Ров немедленно заполнился водой. Один из кессонщиков ударил железкой по трубе. То был сигнал. На­верху включили откачку. Никиту поставили следить за трап­пом, то есть за водозаборной насадкой на конце толстой подрагивающей от напряжения кишки, армированной про­волокой. Круглые заборные отверстия литой, тяжёлой на­садки часто закупоривались галькой с глиной. Откачка, само собой, прекращалась. Нужно было быстро остановить мони­торы, – иначе их могло затопить. Пока вертелись задвижки мониторов, ров с невероятной быстротой заполнялся водой. И вот, Никита должен был буквально нырять в жёлтую жижу и пальцами выковыривать из траппа гальку, которую заса­сывало обратно в отверстие, как только удавалось её отле­пить. Нужны были известная ловкость и сила пальцев. У Ни­киты получалось; он был горд своим трудовым геройством. Мокрый и грязный с головы до пят он не испытывал и тени того страха перед «адскими условиями труда», которыми пу­гал его Анатолий. Напротив, ему нравились трудности и опасности: он был настроен романтически. Юность, как все­гда, не знает цены жизни и здоровью, – их у неё в избытке, а вот риска немножко не хватает, чтобы оттенять упоительную уверенность в себе.

Вот и здесь ему казалось, что он легко справляется с опасностью уже только тем, что пренебрегает ею. А опасность была, и немалая. Техника безопасности здесь практически отсутствовала. Не было дублирующего оборудования наверху; не было спасательной бригады; связь с «сушей» поддерживалась с помощью старого гаечного ключа, подвешенного на проволоке: им стучали по трубе ус­ловным стуком; декомпрессионная барокамера была неис­правна, – так что случись «заломай», и помощь было бы не­возможно оказать.

Всего этого Никита не сознавал, – ведь большую часть юной отваги следует отнести к тому, что ответственность за тебя несут другие, взрослые. Теперь вот – Анатолий.

Он поселил Никиту у себя в квартире, на раскладушке. В комнатах было совершенно пусто. Стояли кровати (разумеется, железные) и несколько стульев, на которые ве­шали и просто бросали одежду. Кроме Никиты и Анатолия здесь ночевали ещё несколько сотрудников.

В первое своё утро на новом месте Никита проснулся от ясно ощутимого запаха так называемого «пердячего пара». Он тут же с ужасом подумал, что это он так испортил воздух, и потому лежал, затаившись, боясь разбудить товарищей, могущих унюхать злого духа. Вонь, однако, не рассеивалась, так что Никита начал уже и сомневаться в своём авторстве. И был прав. Вскоре выяснилось, что воздух испортил некто много более крупный, чем Никита, – и не в комнате только, а и во всём городе. Когда они вышли в не полностью ещё про­зрачное утро. Никита увидел, как над городом стелется жёл­тый сернистый дым из труб химкомбината.

Солнце, однако, поднялось повыше, задул ветерок, и дым отнесло в поле; вонь исчезла. Для Никиты, впрочем, главное было, что это не он. Настроение подымалось вместе с подъ­емом сентябрьского солнца. За углом они сели в «блядовозку» (как называл Анатолий свою служебную «ВОЛГУ») и помчались в порт. В порту был завтрак, равный доброму обеду и неслыханно дешёвый. Меню было не то, что в Политехе: здесь можно было поесть настоящий обиль­ный салат из помидоров со сметанаой, а на десерт взять здо­ровенных ломтей спелых арбузов. Также здесь было настоя­щее мясо, большими кусками, и всё – за сущие копейки. Ни­кита, жрец желудка, был в восторге.

А потом, ожидание на пирсе перед синей гладью воды, и ходка на катере, через гавань, к дамбе. Капитан даже дозво­лил Никите стать за штурвал.

Согласитесь, это было уже на пределе мечтаний: чувство­вать послушность настоящего морского катера, стоя за штурвалом, в настоящей рубке...

А там, на дамбе, такие весёлые и такие «свои» работяги, морской воздух, красавцы пароходы, иллюминированные ночью: Никита любовался ими, работая в ночную смену. Среди такого сплошного «хэппенинга» мог ли Никита ду­мать о какой-то там технике безопасности?

Но Анатолий, который и в самом деле взял на себя ответственность за Никиту, думал. Свой спор с юнцом он проиг­рал и не жалел об этом. Через три дня он снял его с кессон­ных работ, невзирая на протесты Никиты, и поставил его на монтаж опалубки.

Работая наверху и тоже отнюдь не в безопасности, и об­щаясь с рабочими, Никита пришёл к убеждению, что Анато­лий сам повинен в плохих условиях труда и отсутствии его должной охраны. В результате у Никиты появилась оппози­ция к Анатолию, как к плохому начальнику...

* * *

Кроме работы была ещё и жизнь, и тёплые сентябрьские вечера. Оказалось, что техника безопасности существует не только на производстве, но и на зелёных улицах, площадях и парках, освещенных и нет. И пренебрежение ею было столь же чревато...

Светящийся полушар танцплощадки в городском парке. образованный светом фонарей в союзе с пылью, поднятой шаркающими ногами танцоров, до отказа был наполнен звуком джаз-банда, потными телами, иллюзиями и сексом, – так что стоящие по периферии круга ощущали плотность этого объёма почти физически. У невысокой девушки в облегающем синем полушерстяном платье была изумительно мягкая и жаркая плоть. В скором будущем девушка обещала изрядно растолстеть, и именно благодаря этому обещанию тело её имело теперь наиболее приятную, не рыхлую и не слишком упругую консистенцию. Никита ощущал эту плоть сразу в нескольких измерениях: животом и грудью, и рукой сквозь ткань платья; и нос его, длинный и курносый, обонял запах затылка, а щека касалась фарфорового, алеющего в электрическом свете уха. И казалось ему, что весь он напол­нен такой нежной страстью: такой нежной и обморочной, которая, безусловно, должна была выделить его для этой де­вушки из общей толчеи. Он же выбрал её из толпы не за де­вичество, – которое, впрочем, было сомнительным, – а за женственность.

Женственность ... Что более всего нравится мальчикам (добавим от себя: неискушённым) в девочках? И что менее всего перспективно в плане реализации неясной мечты о союзе с ангелом?

Сейчас самое главное было в том, что она отвечала... Она не обливала высокомерным презрением, вызывая на упорное ухаживание, как это делали многие другие, – нет, она пони­мала и принимала томление Никиты, несомненно видя, что он ребёнок и девственник и распалённо «голодный». Тут уж мысли юношеские летят далеко: «навеки, навсегда вместе...!» «навсегда» ведь даёт право на эту сдобную плоть, И она ве­рит: она знает, что этот мальчик, слишком «фантастический», послушно пойдёт за своею похотью в ЗАГС и дальше, в ярмо семейной ответственности.

Вот, встретились два взаимных влечения и услаждают друг друга. Казалось бы, что может помешать им? Разве вза­имное чувство не высшая инстанция в отношениях полов? Никита позволял себе думать, что это именно так. Мольер, Бомарше, Островский, Горький, и многие другие прогрес­сивные авторитеты, признанные в официальной культуре, в которой воспитывался если не сам Никита, то его ум, под­тверждали это.

Конечно, для Никиты не было таким уж секретом, что в реальной жизни существовали и другие основания партнер­ства и брака, основанные на ином праве, нежели право чув­ства и влечения. Все эти иные формы: и брак по расчёту, и по воле родителей, и по воле общины, и прочие, объединённые насилием над чувством и влечением, и над тем, что просвещенческой свободе кажется «личностью». Сказанные иные основания брака, несомненно, более традиционны и, – в известном отношении, – более культурны, нежели государст­венная регистрация взаимной похоти за бесплатно. Но Ни­кита извлек из окружающего наиболее приятную для него культурную форму, хотя этот его выбор произошёл и не без влияния, так сказать, текущего «исторического момента». Как раз сила этого «момента» сообщала Никите некото­рую уверенность в своей правоте, или, точнее сказать, поро­ждала претензию на утверждение своего образа действий в этом вопросе. Такой психический (или, душевный, – в угоду филологам) настрой, впрочем, сохранялся у Никиты столь долгое время лишь потому, что он никогда не ходил на тан­цы и замыкался в мире своих мечтаний, в каковой сфере, ес­тественно, наибольшим влиянием пользовались книги. Нра­вы же, господствовавшие в молодёжной среде, были ему ма­ло знакомы, или, может быть наоборот, хорошо знакомы и ...чужды, – потому он и замыкался в себе? Но, так или эдак, а по окончании очередного танца с Леной, – так звали его пас­сию, – к Никите подошли двое ребят, они отвели его в сторон­ку и, как они полагали, вежливо осведомили Никиту о том, что Лена – «застолбленный участок», говоря терминами Клондайка; что у неё есть парень в армии, и она должна его ждать. Они также сказали, что если бы он, т.е. Никита, не был приезжим и, следовательно, гостем города, то он бы уже валялся где-нибудь неподалёку в собственном дерьме.

Однажды, в своём родном Петровске, Никита уже столк­нулся с тем, что девушек распределяют и присваивают, как какой-нибудь скот; что квартал или улица тщательно следит за тем, чтобы их девушки не гуляли на стороне, и устраива­ют форменные битвы за женщин, подобно первобытным племенам где-то на заре истории; что парень, – и особенно первый парень улицы, – отлучаясь, не полагается на привя­занность своей подружки, а поручает своим приятелям и «вассалам» следить за ней и пресекать возможную невер­ность; и что потерявших девственность подруг передают друг другу, словно вещь... Так однажды, друган с его улицы обратился к Никите по поводу девушки, к которой Никита испытывал самые нежные чувства, следующим образом: «Привет! Ну, как, я слышал, ты сейчас Таньку ебёшь? Ну, давай, еби. После тебя – я».

Никита же отнюдь не имел интимных отношений с Таней, и вообще ещё ни с кем не имел, и отнюдь не подозревал, что её можно..., и вообще думал, что так просто – нельзя, а нужно обязательно жениться, и так далее. И что же вы ду­маете, Никита возмутился, в ответ на обращение другана? Ничего подобного, он только вяло улыбнулся и сделал жест в том смысле, что всё, мол, «о`кей»; хотя внутри у него всё пере­вернулось.

Дальше дело это развивалось так, что один из соседей Таньки, плюгавый довольно подросток, пытавшийся при­дать себе значение на чужой счёт, вечером, когда Ни­кита провожал Таню из кино, подошёл к Никите и сказал ему, что у Таньки парень в армии. И Никита, вовсе не разде­лявший этих понятий заводского предместья, а просто не знавший, что ему дальше делать с Танькой, на еб­лю с которой занимают очередь, разыграл комедию. Со скорбной миной обратился к Таньке и спросил у нее дрогнувшим голосом: «это правда?» Танька, потупившись, сказала: «да». Тогда Никита, развернувшись на 180, ушёл, чтобы более не встречаться с нею. Разумеется, он солгал, он предал сам себя, и было стыдно.

И вот теперь, здесь, в Волгодонске, память о том бывшем позоре и сила самоосуждения за него мешала Никите внять предупреждению и поступить благоразумно. Он вновь при­гласил Лену на очередной танец и так же тесно обнимал её, выказывая свои чувства, – это последнее было самое плохое.

Никита поступил так вовсе не потому, что он был смел или мог на что-то рассчитывать в драке с местными; нет, он просто не в силах был развязать внутренний узел. Что-то предательское внутри, привязанное к самооценке, вело его на погибель. Да и то сказать, – разве это легко: выбрать между физическим выживанием и смертью морального «Я»? Вооб­ражение, столь развитое, теперь отказывало ему; он как-то не мог себе представить, что вот эта толпа парней, уже со­бравшаяся на краю площадки, будет нещадно бить его нога­ми, – и вовсе не ради Лены и её парня, что в армии, а просто из легальной возможности наконец-то кого-то хорошо по­бить, и даже убить.

Они соблюли все формальности: позволили совершиться преступлению. Вина была налицо, все видели. Двое подошли к Никите и взяли его крепко под руки. Лена, увидев это, в испуге прикрыла рукой рот, как бы сдерживая готовое вы­рваться «Ах!». Уж эти мне девочки! Они хотят и свободы, и достоинства в любви и, в то же время, не прочь и от рабства, коль скоро оно может гарантировать им замужество, – если уж со свободой и достоинством ничего не выйдет...

Никита, уводимый, всё-таки успел окликнуть Михаила, товарища нового по работе в кессоне, который к счастью оказался рядом. Тот, намётанным глазом оценив ситуацию, бросил своей партнёрше короткое «извини» и последовал за Никитой...