Geum.ru

Аннотация Издателя

Вид материалаДокументы

Содержание


Отец наш небесный, да приидет царь, Христос Твой с волей Твоей на нас, дай нам вкусить хлеба завтрашнего уже сегодня.
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   30
Глава 62

Демократия


Замечательно тихо было, тепло и уютно, как не бывает летом. Начался чудный сентябрь. Где-то на Урале это означало первый снег, но здесь, на юге до снега было ещё три месяца. Никита бодро шагал по проспекту Маркса и, можно сказать, спешил. По мере приближения к площади поток пешеходов, спешивших в том же направлении, заметно густел, хотя обычно в этой части проспекта должен был бы редеть. Кроме того, обычное хаотическое перемещение явно сменилось Аристотелевым движением к центру. Это означало, что в городе появился центр, и городская жизнь из хаоса тут же претворилась в космос. И этим центром был митинг. Но не тот официальный советский митинг в защиту Анжелы Дэвис или в поддержку «голодающих» шахтёров Англии и Южного Уэльса, а настоящий, первый за всю советскую историю свободный городской митинг.

Никита был вообще очень прогрессивным. Исповедовал либерализм, слушал «Голоса», посещал первые рок-фестивали, на которых удивлял юнцов своей сединой, слушал первое независимое УКВ-радио, радовался всем новостям перестройки и наслаждался первыми плодами гласности. В целом, считал себя больше западным человеком, нежели советским, – хотя на самом деле был, что называется, разновидностью «совка», и напрасно принимал анархический индивидуализм «атомизированного» советского общества, за личное начало человека свободного мира. Разница была весьма существенной (и скоро все её хорошо ощутили): у нас свобода от общества, у них свобода в обществе. Кто ещё не понял, тому долго объяснять. Мы же должны двигаться дальше в нашем повествовании, которое и так затянулось сверх терпения самого терпеливого читателя. Мне вообще любопытно в этой связи, кто-нибудь прочёл эту поэму до конца? Тому, кто дочитал до сего места, могу сказать: не бросай, немного осталось.

Как я уже сказал, Никита следил за вдруг забурлившей политической жизнью, радостно отмечая вехи явно наметившейся либерализации, и, соответственно, ждал только возможности, чтобы проявить свою гражданскую позицию, и этим начать утверждение нового мира на советском просторе. Поэтому, когда на заборах, стенах и афишных тумбах появились вручную сделанные объявления о первом городском митинге, созываемом клубом «Правозащита», он, ни минуты не колеблясь, и не допуская иного для себя решения, зачислил себя в его участники. И дивно ему было, что в этом насквозь сервильном жлобском городе явилась какая-то «Правозащита». Такие вещи случались только в столице, и о них узнавали из подрывных Голосов. К этому давно все привыкли, и тут – на тебе! – здесь, где отродясь не было никакой антисоветской организации, кроме той, в которую Никита входил в студенчестве, явился якобинский клуб, созывающий на митинг целый город. Это было здорово. Революция началась.

Никита волновался и спешил, и немножечко опаздывал. Совсем немножечко, минут на пятнадцать-двадцать, – зная из советского опыта, что подобные мероприятия всегда начинаются изрядно позже назначенного времени. И опоздал. Переоценил он либеральность Горбачёвского правления. Нет, народ-то на площади был, и в изрядном количестве, но митинг уже закончился. Никита застал последний акт драмы: взвод милиции усаживал в зак-автобус, срочно изготовленный заботливым государством для целей демократии, членов клуба «Правозащита». Народ, как и всегда в России, безмолвствовал, хотя и гудел частными мнениями, разбившись на кружки, группы и отдельных индивидуумов, которые возмущались сами с собой. Никита был одним из таких индивидуумов и поэтому он быстро соединился с себе подобным, который к тому же оказался свободным творцом, поэтом, – и здесь тоже с Никитой совпал. Впрочем, неудивительно. В основном публика такая собралась, хотя и разных возрастов. Михаил, так звали поэта, был изрядно моложе Никиты, из поколения младшего брата, – циничный и вульгарный. Было в нём и нечто совсем для Никиты новое, от ветра времени, которое уже не полностью принадлежало Никите: Михаил был мочепийцей; и что хуже, он поил мочой свою маленькую дочь. Это коробило Никиту, впитавшего в себя номенклатурный лоск советской эпохи, но, тем не менее, с площади они пошли вместе, и не одни, а со всем митингующим народом. Поскольку Михаил пришёл к началу, он знал больше Никиты; а именно, что митинг не прекращён, но переносится в городской сад; и теперь они шествовали назад по проспекту Маркса к городскому саду. Прогулка была приятной, беседа возбуждающей.

Михаил был гением; так и заявлял о себе. Это было приемлемо. Неприемлемой для Никиты оказалась его убеждённость в том, что ближние должны содержать его и обеспечивать раскрытие его таланта. Сам же он ни в коем случае не должен зарабатывать себе на жизнь, но должен исключительно творить. Никита, напротив, был убеждён, что каждый достигший зрелого возраста должен содержать себя сам, не повисая на шее у ближних. И, кроме того, Никита имел сильнейшую прививку против всех этих советских записных творцов: поэтов, писателей, музыкантов и прочих, которых государство содержало; в число которых стремилось попасть и попадало много подлого народу, тогда как настоящие таланты и гении третировались и изгонялись. Об этом они, собственно, и спорили.

Так, за разговором, они незаметно и дошли до Сада, который впервые за свою историю на глазах превратился в Гайд-парк. Это было здорово само по себе и возбуждало в Никите радость, которой он давно не испытывал.

В центре, на импровизированном возвышении стоял оратор; он говорил, люди слушали, и никто не пресекал этого безобразия! Милиция стояла поодаль и не вмешивалась. Никита с Михаилом подошли ближе и стали слушать. Оратором оказался московский гость, председатель демократической партии, некто Евграфов. «Так значит уже и партии у нас есть!» – восхищённо подумал Никита, – а мы тут сидим, впотьмах, талоны отовариваем.

Однако, по мере слушания речей Евграфова, восхищение Никиты сменялось возмущением. Сам он придерживался правых убеждений: политические свободы, права человека, частная собственность, рынок, – вот что он исповедовал; и был, по наивности, уверен, что в Советском Союзе интеллигентный человек не может думать иначе, просто уже потому, что «левизны» мы вкусили с избытком. А тут он вдруг слышит, как демократию путают с колхозом и новгородским вече, или казачьим сходом. И кто?! Гость из Москвы. Это было совсем уж невыносимо, и Никита пустился в полемику. Даром ему это не прошло: очень скоро из той же Москвы был пущен слух, будто Никита – агент КГБ. Это он-то!

Да, когда независимая политическая активность означала смерть, в ней были чистые люди и, само собой, агенты-провокаторы, но не было грязных инсинуаций и спекуляций: с вещами не шутили, ведь раскрытие агента для него тоже означало смерть.

Тем не менее, с этого часа началось участие Никиты в демократическом движении. Закипела новая, доселе бывшая невозможной жизнь: сходки, митинги, пикеты, задержания, подписные листы, стычки, угрозы, листовки, плакаты, милиция, посещения различных обществ, возникающих как грибы, и новые друзья. И ещё – новые книги, запретные ранее фильмы, культы и духовные тусовки.

И хотя было совсем голодно, а цены росли быстрее зарплат, которых не выдавали, было весело. Никита радовался экзотическим фруктам, напиткам, шоколадкам, «чуингамам» и прочей чепухе, –несмотря на то, что не мог купить ничего из того, что продавали на улицах «челноки». Он радовался изобильным прилавкам в палаточных рядах, как признакам выздоровления общества, о благополучии которого он так много ревновал.


* * *

В это летнее утро, пока ещё вполне советское, хотя и «перестроечное», Илья, как обычно, пришёл на работу раньше всех, – не из усердия, конечно, а такова уж была его должность. Вахтёрша Изольда, тоже «перестроечная», хотя и вполне недовольная перестройкой, отнявшей у неё все сбережения, славная тем, что принимала сообщения из Космоса, как она утверждала, – вскочила ему навстречу и почти прокричала с победным удовлетворением в голосе: «Наши вернулись!».

«Какие ещё, к дьяволу, наши?!» – тревожно пронеслось в голове Ильи, но к устам не прихлынуло. Он почти догадался. После того, как на съезде освистали Сахарова, и Солженицын не приехал, несмотря на издание Архипелага в Союзе; судя по поведению Горбачёва, и по тому, какие полки милиции, во главе с начальником УВД, собирались на разгон десятка активистов Народного Фронта, встречавшихся на главной площади, следовало ожидать чрезвычайного положения. Илья включил радио, в надежде услышать последние новости. Радио России молчало. По всем общесоюзным каналам звучал танец маленьких лебедей. Всё было ясно. Илья бросил работу и отправился на местный Арбат, где в одном из институтов находился штаб Народного Фронта и проходили демократические тусовки (новое словечко!). С разных концов города туда постепенно стекался народ, а вернее сказать, демос, ведь то был отнюдь не весь народ, а только малая его часть, достойная носить имя граждан.

В сущности, всем им угрожала опасность, и многие, смотревшие из окон на это «безобразие», на эту вакханалию свободы, зловеще кивали головами: погодите, мол, близок час расплаты, порядок возвращается. Несмотря на это, настроение в толпе было скорее приподнятым, приветствия сыпались отовсюду, все узнавали друг друга, политические пристрастия отошли на второй план. Радовались отчасти тому, что это был час истины: именно опасность сделала его таким; отчасти же потому, что все как-то были уверены, что новая Россия восторжествует: не верили, что возврат вспять возможен: чувствовали, что Бог с ними, хотя и не были нисколько религиозны.

Вскоре появились лидеры Народного Фронта, мелкие советские служащие, которые теперь обрели глобальный вес. Они потрясали пачками бумаг, – то были наскоро отпечатанные тексты Указа президента Ельцина, объявлявшего путчистов и всех, кто их будет поддерживать, государственными преступниками. Все кинулись выхватывать листовки. Илья получил свой экземпляр, украшенный неутверждённым ещё двуглавым орлом (которого «левые» презрительно именовали ощипанной курицей) и автографом Ельцина.

Дома он и Хильда засели за пишущие машинки и всю ночь, под непрерывные репортажи «Радио Свобода» из Москвы, размножали указ Президента РСФСР. Утром, ещё до начала рабочего дня, Илья с пачкой копий Указа в руках, подбежал к проходной оборонного завода, поблизости от которого они жили. Там его ждал соратник по Народному Фронту. Он передал ему копии указа для раздачи рабочим, оставил несколько экземпляров себе, и поспешил на работу.

Вовсе, однако, не за тем, чтобы работать. Накануне он, практически без раздумий, но, повинуясь ясному сознанию гражданского долга, которое высветилось само собой, как созревший плод кармы, решил, что объявит политическую забастовку. Его вовсе не занимал вопрос, последует ли кто-нибудь за ним, и будут ли ещё забастовщики в городе и стране; он просто знал, что он должен так поступить, и тут не было у него никакого выбора. То есть формально выбор, конечно, был, но ментально никакое иное содержание не имело в душе его сравнимого энергетического максимума. Таков был Илья. Да, он занимался политикой, но никогда не извлекал из политической деятельности индульгенции, освобождавшей от гражданского долга. Ему чужда была идея политической опричнины, особой кастовости революционеров, якобы освобождённых в уплату за их жертвенность от обычных обязательств. Напротив, всякую политику он считал чем-то привходящим и факультативным, потому что она обращена была на других; но начинать всегда надо с себя, – это было для него аксиомой. И главным политическим действием он считал персональное исполнение гражданского долга. В этом пункте он мог бы рассматриваться как настоящий анархист и демократ.

Дома он заранее заготовил заявление, в котором объявлял бессрочную политическую забастовку вплоть до момента восстановления конституционного строя в стране и возвращения власти законно избранному президенту Горбачёву. С этим заявлением он отправился в отдел кадров.

Начальник ОК, маленький плотный и лысый, с короткими пальцами, настоящий персонаж советских комедий, яростно откинулся на спинку стула, прочь от бумажки, которую Илья положил перед ним на стол. Взгляд его загорелся возмущением, отчуждением и обещанием возмездия.

– Очень скоро ты получишь квартиру напротив моих окон, –произнёс он напористо и для убедительности несколько раз мелко кивнул головой, с затухающей амплитудой.

Илья не сразу понял, о чём он говорит. О какой квартире? Лишь потом догадался, когда вспомнил, что тот живёт как раз напротив старой тюрьмы, городского СИЗО.

– Таких заявлений я не принимаю! – выкрикнул он и пихнул бумажку по направлению к Илье.

– А кто примет?

– Не знаю, иди куда хочешь.

Он вышел из-за стола и стал теснить Илью к двери. Илья скептически усмехнулся, взял своё заявление и вышел вон. Лысый начальник и его подручная, инспектор ОК, вышли вслед за Ильёй в коридор и затем на лестницу. По ходу дела коротышка продолжал пререкаться с Ильёй, стараясь утвердиться в своей правоте. Илья вполоборота парировал, говоря что-то о гражданском долге. Раздражённый кадровик, – которые, как известно, все были в контакте с КГБ и милицией, – заявил запальчиво, очевидно вменяя себе в заслугу служебную верность, что они исполняют приказы товарища Ласточкина, ген. Директора Треста; при этом употребил местоимение мы. Его партнёрша, хоть и молчала, но выражала собой полнейшее согласие со словами шефа.

Уже с нижней площадки, подняв голову, Илья крикнул им негодующе и с сожалением: «вы рабы господина Ласточкина!» На этом разговор завершился. Илья отправился в Профком, который располагался этажом ниже.

Председатель Профкома, весьма далёкий от предположения, что когда-либо в жизни столкнётся с подобной задачей, неловко держал в руках заявление Ильи о забастовке и не знал что предпринять, – сейчас всё так спуталось... – Вы знаете что, это вам надо к директору. Да, к директору, – облегчённо подтвердил он, радуясь, что нашёл решение. И в самом деле, заявление ведь на имя директора.

Илья отправился в конец коридора. В приёмной отдал своё заявление секретарю. Та хотела было подшить его к входящим бумагам, но остановилась. Посмотрела испытующе на Илью и сказала: вам лучше подождать директора. Илья уселся в кресло, такое мягкое, что утонул в нём, и стал ждать. Наконец Ласточкин появился и принял его первым. А вернее сказать, не он принял его, а секретарша втолкнула его первым вместе с заявлением, сняв с себя таким образом всякую формальную причастность к делу. Директору же хотелось как раз обратного, чтобы дело шло формальным порядком, и тогда его можно было бы заволокитить. Поэтому он пробурчал что-то вроде: вообще положено такие вещи секретарю отдавать... Илья молча протянул ему Указ Ельцина, грозивший карами всякому, кто осмелится поддержать путчистов. И хотя указ был напечатан на машинке, без герба и факсимиле, Ласточкин сразу смекнул, что указ настоящий. Его поза и голос изменились: он стал угодливым и послушным.

– Да, конечно, мы обязательно доведём до сведения коллектива...

Покончив с этим, Илья пешком направился на «площадь советов», в центре которой, на месте бывшего некогда здесь кафедрального собора, торчала вздыбленная статуя конармейца с саблей наголо. Подойдя к дверям Областного Совета, возле которой стояли два милиционера, Илья достал из сумки и развернул плакат, на котором большими красными буквами было написано: Иванову Импичмент! Иванов был председателем областного совета. Он поддержал ГКЧП, и за это Илья, как честный гражданин, требовал его к ответу.

Милиционеры прочли плакат, но не тронулись с места. Из дверей Совета выходили депутаты, читали и критиковали. Занимала их при этом не суть дела, а слово «импичмент», которого они не понимали.

На следующий день, на главной площади демократами был объявлен митинг. Когда его созывали, исход схватки был ещё не ясен. Но к вечеру третьего дня проигрыш ГКЧП определился. Митинг поэтому не разгоняли, хотя милиции было так же много. Его мягко переместили с площади в парк, под предлогом не препятствования уличному движению. В парке, к радостно возбуждённой толпе, скучившейся возле летнего театра, вышли лидеры Народного Фронта. Они объявили об аресте путчистов. Толпа ответила ликующим рёвом. «Забил заряд я в пушку Пуго...» – самый популярный «слоган» тех счастливых дней.

Из парка, нестройными рядами, выкрикивая хором: «Ельцын! Ельцын!», местные активисты демократического движения пошли прямо по главной улице громить райкомы КПСС. Милиция прижимала их к тротуару. Прохожие останавливались, провожая колонну удивлёнными взглядами. Они-то, конечно, были за ГКЧП. Илья шёл в общих рядах с новыми друзьями, обретёнными в новом времени. Было хорошо.


* * *

Двумя годами позже Илья сидел на казённом стуле в конференц-зале Треста и слушал нудный балансовый отчёт главного бухгалтера, в котором невозможно было на слух разобраться без большого опыта «аудита», но из которого выходило, что предприятие в целом рентабельно, что кредиторская задолженность небольшая и с лихвой покрывается дебиторской задолженностью, и так далее. В тоне главбуха слышалось самодовольство. Было тут и извечное конторское презрение к непосвящённым в тайны бухучёта работникам. Впрочем, из непосвящённых здесь присутствовал только Никита. Он был единственным настоящим акционером, идейным акционером, который вложился в акции не ради барышей, а ради нового общественного устройства и своего нового положения в нём. Из низшего чина бюрократической империи он хотел претвориться в свободного экономического агента, вкладывающего свои средства в инструменты рынка, в собственника и землевладельца, то есть – в стандартного буржуа. Ради этого он вложил в акции Треста свою годовую зарплату, что было для него настоящим подвигом бережливости и жертвенности (едва ли был второй такой работник Треста, столь верящий в приватизацию и осуществляющий свою веру действием). Кроме того, он приватизировал квартиру и приобрёл в собственность два земельных участка за городом, в перспективном, как ему казалось, районе. Это было его гражданское действие, наряду с политической активностью. Своим поведением он утверждался как агент нового для России экономического уклада, и этим как бы заклинал его: Будь! Явись! Победи! Из всего этого какой-то толк вышел только из приватизации квартиры, которую он продал. От земельных участков он избавился кое-как: по дешёвке продав их (затратив перед тем массу труда, нервов, времени и денег на их содержание и приватизацию). И вот теперь он сидел на собрании акционеров, на котором никаких реальных акционеров не присутствовало, кроме него самого. Остальные – кучка управленцев, оставшихся после радикальных сокращений, во главе с ген. директором, который из директора Треста претворился в «избранного» акционерами директора ОАО ЮГСПЕЦМОНТАЖ. Тут же в президиуме восседал и бывший секретарь парткома: теперь член слвета директоров и крупный акционер; и бывший председатель месткома, теперь глава свежеиспечённого страхового общества ЭСПЕРАНЦА. У последнего ещё сохранились остатки советской стыдливости: перед началом собрания, пожавши Илье руку в коридоре, он шепнул ему: «мы банкроты». Он краснел и запинался, зачитывая лживый доклад о положении дел и планах на будущее, когда встречался взглядом с Никитой, сидевшим во втором ряду.

После него на трибуну поднялся ген. Директор – господин или товарищ, кому как нравится, Ласточкин. Отпустивши несколько дежурных иронических реплик в адрес «кремлёвских мальчиков», под которыми разумел Гайдара и Чубайса, приступил к сути дела, которая сводилась к тому, чтобы не выплачивать дивидендов по акциям и открыть парочку очередных «дочек», сиречь дочерних фирм. Отказ от дивидендов он обосновывал тем, что за углом стоит наготове налоговый инспектор с большим мешком, и потому нельзя показывать доходы; а также тем, что лучше направить средства на социальные нужды коллектива. Всё это флибустьерство шито было белыми нитками, и Никиту тошнило, физиологически и Сартровски. Но что он мог сделать? Когда дело дошло до голосования, Ласточкин поднял табличку, на которой стояла цифра 37000 голосов. Его партнер по бизнесу (если это можно так назвать), бывший «цеховик» и «кооперативщик», которого ещё в перестроечное время Ласточкин пригрел под обширными сводами цехов Треста, поднял свою табличку, на которой тоже стояло 37000. Итого, 74000 голосов акционеров, имена которых Истории неизвестны, хотя и позорны.

Илья вспомнил то памятное закрытое собрание, на котором ген. Директор Треста Ласточкин, собрав всех начальников участков и подразделений, потребовал от них, чтобы все их подчинённые подписали доверенности на управление принадлежащими им акциями. Ласточкин запугивал своих управленцев тем, что если они не удержат предприятие в своих руках, то придут «челноки», всё скупят, всех уволят и устроят из производственных цехов склады видеотехники.

И всё это жалкое стадо передоверило свои акции директору. А те акции, которые можно было скупить, скупил теневик, которого Ласточкин «крышевал». Илья, разумеется, не подписал доверенности на управление, которую ему подсовывали, но у него было лишь сто голосов против семидесяти тысяч. Он поднял свою табличку с цифрой 100, голосуя против, и это выглядело жалко.

Больше Илья не ходил на собрания, но акции свои не продавал. Из принципа. А также из-за цены: они шли по 70 копеек за штуку! Мечта о новом российском капитализме вновь оказалась лишь мечтой, жалкой мечтой рабов.


Глава 66

Богословская


«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом,

Что ищет он в стране далёкой, что кинул он в краю родном...»

Илья всегда воспринимал эти стихи с трепетным Байроническим романтизмом: герой их, одинокий подвижник, презревший уют и тепло родного очага для великих свершений, плывёт вдаль и бросает вызов буре, невзирая на то, что мачта стонет и скрипит... Это было созвучно революционной романтике, на которой он воспитывался.

Разумеется, Илья не замечал глубоко христианского контекста «белого паруса»: никак не соотносил он голубого моря с морем галилейским, не прочитывал богословского содержания в противопоставлении страны далёкой и края родного, бури и покоя; не вкладывал отрицательного смысла в эпитет «мятежный». Излишне объяснять здесь моему читателю, что это была не его вина. Можно было ещё надеяться, что он узрит в одиноком пловце Одиссея-царя, поскольку с эллинской мифологией он был знаком лучше, чем с библейской.

Илья любил Гомера в переводе Гнедича, хотя и труден он был для прочтения. Поэма о царе Итаки бросала ему вызов всякий раз, как он вспоминал её. Илья схватывал интуитивно, неотчётливо, что в образе Одиссея скрыта великая истина; что это далеко не простая приключенческая повесть. И если Илиада, несомненно, эпос, то Одиссея, скорее, миф. Хотелось ему раскрыть содержание этого мифа, истолковать для себя все эпизоды Одиссеева странствия, но не хватало знаний.

Он давно уж не искал бури; период мятежа и победного шествия праведного героя по грешным головам ближних остался позади. Теперь он искал покоя. Но беда была в том, что покоя он искал теми же средствами, какими ранее бури – пытался управлять своим окружением. Теперь, когда он уже не был таким самоуверенным и безоглядным, Илья почувствовал, насколько он уязвим, как зависит от отношения к нему людей, от их оценок и суждений, вообще от их поведения. Здесь, на просторах общественного быта дули такие многие и такие разные, непредсказуемые ветра, что внутреннее море его души бурлило непрестанно, и он поминутно тонул в его волнах. И справиться с внешними ветрами прежним образом, противопоставляя им свой мощный пассат – ветер перемен, к которому прислушивались все, он уже не мог. Перемены пришли и прошли, и ветер, которым надувал свой парус Илья, стих. Хуже того, подул обратный ветер, такой ненавистный Илье ветер реакции, и обескуражил его. Слишком многим людям перемены принесли несчастья, Илья же оказался в числе виновников зла. И хотя он не сомневался в глубинной субстанции реформ, вспомогательные силы, которыми эти реформы двигались, оказались более чем сомнительными, если не сказать хуже. (Это в духовном плане они могли считаться «вспомогательными», в обществе же они были основными, потому что настоящих либеральных сил оказалось просто ничтожно мало. Люди искренне удивлялись: откуда берётся это «новое», если все голосуют за «старое»? здесь народная мысль естественно застывала на внешних врагах – всё тех же американцах – и уворованных богатствах страны, которые теперь открывали возможность невиданного по масштабам подкупа всех и вся.) Если бы Илья был только политиком, реальность, наверное, сбросила бы его в лагерь оппозиции разочарованных. Но Илья был философом. В принципе он знал, где должно искать опору и ему и обществу в целом. Это была религия. И не всякая религия, но именно христианская. Другие веры, к которым обратились многие, могли помочь приспособиться, выжить, пережить, сохранить личность на время.

Но остаться в седле быстрого века и обеспечить будущее, как человеку, так и народу, они не могли. Это было ясно. Но усвоить христианство оказалось совсем нелегко. Илья не находил никого, кто мог бы научить его верить, – не так, чтобы выживать, но чтобы жить. Он изучал наследие предков и ждал помощи от Бога.

И снился Илье сон:


Пока ученики располагались к ночлегу, раби Йешуа сидел на камне и смотрел на заходящее солнце. Симон подошёл к нему.

– Благословите нашу вечерю. Учитель, преломите хлеб. Йешуа принял хлеб, беззвучно произнёс благословение, глядя вслед уходящему солнцу, преломил широкую плоскую лепёшку пресного хлеба и отдал её Симону.

– Откушайте с нами, Учитель.

– Нет, я не голоден. Вы ешьте.

– Тогда мы тоже не будем. Подкрепимся позже. Лучше послушаем тебя, Учитель.

– Что вы хотите услышать?

– Расскажи нам о суде, который совершит в Израиле праведный царь, помазанник Божий, когда придёт вскоре и воцарится в Иерусалиме.

– Я взойду на гору. А вы пока ешьте, позже побеседуем. Солнце уже опустилось за холмы. По садам застелилась сиреневая дымка. Повеяло прохладой ночи. Иешуа накинул на плечи плащ, взял посох и пошёл в гору; хотел побыть наедине с Отцом. Иуда, Симон, Иоанн, Иаков и Андрей принялись за ужин. Рук они не умыли: воды было мало; но главным образом потому, что, подобно эллинским киникам, хотели показать правоверным евреям, что видимая грязь – это не та грязь, от которой нужно омыться. Ели хлеб и смоквы, запивая вином. Возлежали на расстеленных плащах, подложив под локти свои котомки. После беседовали мирно.

– В самом деле, как ты думаешь, Иуда, каково это будет, когда Мессия воцарится?

– Думаю, наконец, восстанет справедливость. Бедные и оскорблённые получат своё, а богачам и утеснителям воздастся за их дела злые. И тогда Израиль действительно станет прямым пред Богом, как это и в имени его заложено, от слова «ишар» – «прямой». И сможет он стать во главе, как и буквы имени его складываются в «рош ли» – «голова мне».

– Да, тогда настанет счастье для всех.

– Разве не начнётся война? Кто же добровольно отдаст имение своё?

– Ты не понимаешь. Учитель сказал, что Царь небесный придёт с силой. Он приведёт с неба армию ангелов, и к каждому будет приставлен ангел Божий, и он заставит всякого принять суд Царя истинного с покорностью.

– Послушаем, что скажет на это Учитель.


Уже засветились звёзды, Иуда развёл огонь, когда Йешуа спустился к ним с горы.

– Ты говорил с Отцом? – спросил Симон (Пётр). Йешуа не ответил ему. Тогда вступил Иаков:

– Скажи, Учитель, когда Помазанник Божий воцарится в Иерусалиме, каков будет суд его?

– Он простит им.

– Кому, рабби?

– Тем, кто его осудит.

– Но кто же посмеет судить Его? Ведь Он сам – главный судья!

– Его схватят, закуют в оковы, осудят как злодея и казнят лютой казнью, – тихим голосом отвечал Йешуа.

Ученики выглядели растерянными. Иуда сдвинул брови и закусил губу.

– Давайте спать. Утро вечера мудренее. – Сказал Йешуа и возлёг у огня, завернувшись в плащ.

Симон (Пётр), будущий ключник небесного Града, не сомкнул глаз. Ему хотелось поговорить с учителем. Он знал, что Йешуа тоже не спит. И правда, когда взошла луна и осветила неровные горизонты, тот поднялся, отошёл в сторону и уселся на камень. Его хитон отчётливо белел в лунном свете на фоне тёмных садов, в которых мелькали там и сям мерцающие искры светляков. Петр неслышно подошёл к нему. Но учитель услышал его.

– Что тебе, Кифа? – почти прошептал Йешуа.

– Ты сказал, что Его осудят. Значит, никакого Царства не будет?

– Царство есть. Но там нет принуждения: каждый волен прийти и взять из сокровищницы Царя.

– Но почему же они не берут?

– Человеку предлагается мир и покой, но он выбирает бурю, волнение и борение.

– И мы тоже выбираем бурю?

– Да, и вы. Разве не подымается тотчас волнение, не задувают ветра и не закипает море, когда меня нет с вами?

– Да, это так. И когда ты появляешься, всё успокаивается.

– Ну вот, видишь.

– А потом?

– Потом человек уже зависит от моря; он берёт силу волн, поэтому ему нужно, чтобы море волновалось. Как говорят, «мятежный ищет бури»...

– Мятежный?

– Ну да, ведь он нарушил заповедь Царя, который не велел ему самостоятельно пускаться в плаванье и вдыхать опьяняющие ветра странствий, и слушать плач сирен. Поэтому он мятежник в Царстве Божием. И это тотчас обнаруживается, когда Царство является в человеках через пророков и помазанников: раздуватели ветров, вызыватели дождя, товарищи по дальним странствиям, – они убивают царя, как соперника; они не узнают Его. Но царство всё равно есть, потому что есть Царь и Его воля.

– И суд?

– Суд? Нет никакого суда. Ты можешь или жить в Отчем доме и пировать вечно с царём твоим, или сгинуть в странствиях по неведомым бурным морям.

– Как Одиссей?

– Верно, каждый человек – Одиссей, и в конечном итоге хочет вернуться домой, где пребывает в ожидании его жена, бессмертная душа; откуда её пытаются похитить, пока мужа нет.

В этом и весь суд: или ты живёшь в супружестве с женой своей в отчем доме, под рукой Помазанника его, или погибаешь вдали от дома и жены. Поэтому человек сам осуждается к смерти или оправдывается к жизни.

– Но Иуда говорит…

– Я знаю, Иуда ищет справедливости. Это достойно спутника Одиссея: делёж добычи и тягот странствий. Но в мешке Одиссея нет подлинного сокровища – там лишь бурный ветер, который уносит лодку прочь от дома, к страшным пастям на краю света. Поэтому будь спокоен, Кифа, не волнуйся обо мне: я с Отцом, я

дома, я не умру. И та лодка, в которую я вхожу, сразу же плывет домой, в родную Итаку.

– Ты Христос, Йешуа?

– Если ты веришь, Кифа.

С новым утром Йешуа собрал учеников и взошёл с ними на гору и сказал: молите Отца, чтобы ныне послал вам Мессию; говорите: Отец наш небесный, да приидет царь, Христос Твой с волей Твоей на нас, дай нам вкусить хлеба завтрашнего уже сегодня.

И не тревожьтесь о Христе Божием, ибо Он не умрёт и Царство Его не поколеблется; и всяк кто захочет быть подданным его, может стать им. Очень, очень скоро Царь явится среди вас, и Он уже здесь. Становитесь под руку Его и берите себе в проводники, и Он отведет вас в дом Отчий, в котором обителей много, – хватит для всех. И не думайте, что если отымется от вас Христос руками врагов Божиих, то погибнет ваше царство. Нет, не погибнет нисколько, но, напротив, утвердится неуязвимо. Вы сами узрите, как взойдёт Христос ваш к Ветхому днями и опустит небо на землю для вас, и, ставши небесным, будет ходить с вами, как ранее ходил, бывши земным. И будет эта парусия Его вечной. Человечество вернётся в золотой век, когда небо и земля соединятся. Но не во всех членах своих, так что Град верности и Град мятежа смешаются, не соединяясь в одно; и будете как масло в воде разбитое. Но в конце масло соберётся отдельно в крынку, вода же сольётся в яму. Каждый сам выберет свою долю, и в этом Суд, другого же нет у Бога для вас. Последуйте за Христом, и Его суду будьте покорны, но не думайте, что это спасёт вас от суда Града мятежного, – как и сам Христос подвержен будет суду безбожных служителей Сатаны. Но не бойтесь суда их, как и Христос ваш не побоится. Всё это увидите скоро. Ты же не сотвори себе кумира. – Это Он сказал Иуде из Кариот.

А теперь сойдём долу и тронемся в путь. Нам нужно успеть к явлению Христа, ибо грядет скоро, и в пути уже. Заждалась Его жена царственная, Иерусалим. Маранафа! (Господь грядет!)

Оглавление

Глава 1. Радха и Кришна в пионерских галстуках [3]

Глава 2. Новый Гулливер. Левое и Правое [10]

Глава 3. Страх [13]

Глава 4. Лучший друг детей всего мира [17]

Глава 5. Кинизм против похоти. Сатир в трико [23]

Глава 6. «А Я - лишь части часть...» Плач по тирании [26]

Глава 7. Театр одного актёра [33]

Глава 8. Жертва книжной культуры. Тень Галилея [37]

Глава 9. Бессильный демиург [44]

Глава 10. Изнанка школьной жизни [49]

Глава 11. И всё-таки, Рустам скотина! [56]

Глава 12. Стань человеком в революции! [61]

Глава 13. Как погиб великий физик [65]

Глава 14. Восток оплодотворяет Запад [72]

Глава 15. «Детство моё, прощай!» [78]

Глава 16. Американские параллели [85]

Глава 17. Встреча с великим кукурузоводом [90]

Глава 18. Увы! Я не Мартин Лютер [94]

Глава 19. Жажда любви [98]

Глава 20. Познай самого себя [103]

Глава 21. Предательство [107]

Глава 22. Доказательство бытия Божия от психоанализа [111]

Глава 23. Писатель [115]

Глава 24. Поджог [121]

Глава 25. Старый двор [126]

Глава 26. «Хлеб наш завтрашний даждь нам днесь [132]

Глава 27. Порочная старость [138]

Глава 28. И праведная молодость перед лицом ея [143]

Глава 29. Платонический Эрот. [151]

Глава 30. Час истины [159]

Глава 31. Первый отрыв идеи от материи [165]

Глава 32. Он предназначен для лучшего [175]

Глава 33. Насилие над душой [179]

Глава 34. Музыка в нашей жизни [185]

Глава 35. Монах [189]

Глава 36. На крючке [194]

Глава 37. В тени земного отца [198]

Глава 38. Сделай себе пистолет [209]

Глава 39. Семейный архив [216]

Глава 40. Лекарство бесчестия [237]

Глава 41. Сказочный герой [229]

Глава 42. Поражение злом [239]

Глава 43. Не достаточно глуп для науки [250]

Глава 44. Мы продолжаем дело Сталина [266]

Глава 45. Мир, который невозможно оклеветать [278]

Глава 46. Что такое история? [284]

Глава 47. Атомы не умирают [291]

Глава 48. Дети в июле рождённые [308]

Глава 49. Прощай, немытая Россия [302]

Глава 50. Труд освобождает [306]

Глава 51. В осаде [311]

Глава 52. Улица войны 315

Глава 53. От судьбы не уйдёшь [322]

Глава 54. Все американцы – чёрные [325]

Глава 55. Вершина жизни [330]

Глава 56. Странник [342]

Глава 57. Так старики порешили [348]

Глава 58. Праведность 353

Глава 59. Молитва 358

Глава 60. Жизнь учит [360]

Глава 61. Плац [367]

Глава 62. Они всё-таки выследили его [374]

Глава 63. Интроверт против экстраверта. [385]

Глава 64. У ног Учителя 391

Глава 65. Демократия [395]

Глава 66. Богословская [405]


Андрей Незванов. Вечный Робинзон. Психологическая поэма.

Издание четвёртое, дополненное и исправленное. Ростов–на–Дону. 2007


Редактор издательства «Иосиф» Виктор Кожевников, технический редактор Борис Картушин, корректор Вера Сабанцева, иллю­страции Автора, 400 страниц текста, иллюстрации без нумерации.