Аннотация Издателя

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
• Аллан Кардек спиритизм в самом простом его выражении содержание, 4227.55kb.
• В. Н. Иванов тайны гибели цивилизаций минск литература, 5460.54kb.
• ©Точный ответ на вопрос Существует ли Бог, 545.24kb.
• Предисловие издателя, 3157.21kb.
• Предисловие издателя, 3328.1kb.
• Тематический план изучения дисциплины Наименование темы Лекции, 42.36kb.
• Введение, 1204.96kb.
• Содержание предисловие издателя содержание вступление, 1900.67kb.
• Маслобойников, Лемюэль Гулливер или магистр Алькофрибас, 5283.68kb.

Глава 61

Плац


«Округа стонет!» – патетически восклицал краснорожий майор, стоя на штабном крыльце перед поротным строем батальона курсантов, который вверен был его командо­ванию на период военных сборов, проводимых для студентов, обучавшихся на военной кафедре университета.

В мысли майора «округа стонала» от мародёров-курсантов, по ночам совершавших налеты на сады. Но это была не­правда. Стонать той округе было незачем: в окрестных садах было полно яблок: они опадали, гнили в траве. Можно было, договорившись с колхозом, набрать их целый грузовик и утолить летнюю жажду военно-соборных по свежим плодам. Вместо этого, однако, в обед по-прежнему подавался компот из сухофруктов в алюминиевых кружках, которые так и просились, чтобы их привязали цепочками к бачку. Неоднократные предложения пом-комвзводов из старослу­жащих о снаряжении специальной «зондер-команды» для сбора яблок и прочих плодов, приносимых окрестной зем­лёй, неизменно отвергались командованием. Естественно, что при таком неразумном отрицании человеческого естест­ва явились самодеятельные летучие отряды, которые, неле­гально оставляя часть, решали эту проблему для себя и сво­их друзей на свой страх и риск. Но их было совсем немно­го. Известно ведь, что советский студент – это не немецкий бурш семнадцатого века; что он существо довольно робкое. Отходили на про­мысел не столько любители яблок, сколько любители при­ключений. Именно к их похождениям взывал в пространст­во плаца краснорожий майор, приподымаясь на носках сво­их хромовых сапог и снова опадая на пятки, в такт волнам своего зычного голоса.

Может быть его, как патриота, занимали убытки здешнего колхоза? Скорее всего, нет. Колхоз, в сущности, не терпел убытков, так как яблоки собирать всё равно было некому. Однако дòлжно было колхозу сделать вид, что он радеет об общем добре, и майору, в свою очередь, нужно было показать, что он тоже общественно-сознательная личность и понимает заботы кол­хоза. Поэтому майор играл: он играл роль Тимура, а «маро­деры» представляли шайку Квакина.

Илья всматривался в бритое, натужное лицо под фураж­кой...

Майору было трудно. Он ощущал недостаток власти. Внешне всё было, как обычно: привычные для глаза ровные ряды пилоток и гимнастёрок цвета тины, со сверкающими пуговицами и бляхами ремней, начищенные кирзовые сапоги…. Но души, которые таились за этими наглухо застёгнутыми, несмотря на жару, воротами, были ему непонятны и неподвластны. Ведь это были не обычные солдаты, но студенты университета (!), перед которыми он, в сущности, очень робел, потому что был «сугубым» про­винциалом, впитавшим весь советский порядок ценностей. Прямой опасности, как будто, не было: никто из курсантов всерьёз не нарушал устава и порядка прохождения сборов, но... было в поведении их нечто такое, неуловимое, что сму­щало майора.

Чувствовались непозволительная вольность, непочтение к чинам, неверие в службу и твёрдое знание временности их военного положения. Эти студенты в армии уподоблялись христианам в античном Риме, уверенным в близкой гибели этого мира и торжестве своей изначальной свободы. Они только терпели, и терпели презрительно, и начальствующие Рима подозрительно смотрели на них и не могли понять, и это их раздражало: мы столько делаем для народа, а этим ничего не нужно!? Хуже же всего было то, что культурное превосходство над офицерским корпусом так и лучилось из них. и с этим майор ничего не мог поделать: у него не было достаточно времени и власти, чтобы показать им, что они – говно. И он пользовался фактом мародёрства, чтобы хотя бы намекнуть на это. Хороши бакалавры, обносящие сады! В сущности, он должен был быть благодарен им: они давали ему повод нравственно возвыситься и прочитать нотацию этим интеллектуалам. Что он и делал. Но делал излишне час­то, и, к несчастью, у него не хватало фантазии, чтобы пред­ставить себе всю смехотворность ситуации. Чуть ли не каж­дое утро батальонный смотр начинался всё той же сакрамен­тальной фразой: округа стонет! – пока, наконец, будучи про­изнесённой в очередной раз, она не вызвала гомерического хохота в рядах первой роты, чей смех был тут же подхвачен остальными...

«Краснорожим майором» комбата прозвал Илья за его всегда красное лицо, – каковым его цветом майор был обязан не столько традиционному армейскому пьянству, сколько постоянному натужному усилию казаться грозным и власт­ным. На деле майор был безвольным; и не то чтобы добрым, а просто никаким. Краска искусственной ярости на лице смешивалась теперь с краской стыда за себя. Он стыдился того, что эти студенты в мундирах, плохо маскирующих ин­теллект – вольные, а он – раб. За ними было будущее, у него же от будущего оставалось одно желание: по выслуге лет выйти на пенсию подполковником и получить квартиру где-нибудь в Майкопе или Белой речке, там завести дачу и жить на этой даче отдельно от жены. Он грезил о своих яблонях и, может быть, ему загодя казалось обидным, что и его яблони будут обносить какие-то босяки. В то же время он по-своему любил студентов, и был в этом отношении совершенно со­ветским майором, то есть человеком глубоко невоенным. Он бы хотел видеть студентом своего сына, который плохо учился, и, понимая преимущество армии перед штатской ин­теллигенцией в части дисциплины, желал принести пользу Родине: восполнить недостатки студентов своими армейскими достоинствами. Для этой цели он учредил ежеутренний ба­тальонный парад, на котором студенты маршировали перед ним прусским парадным шагом с пением идиотской песни: «Связисты удалые, ребята боевые!». Стоя на возвышении, он неизменно кричал колонне, что первая рота, в рядах которой маршировал Илья, поёт плохо, и заставлял шагать и петь по второму кру­гу. «И лучше выдумать не смог...» Интересно, кем он себя воображал, принимая парад? Марша­лом Жуковым?

Студенты топали, потели и глотали пыль на плацу, с ко­торого тщательно удалена была всякая былинка, ибо в траве могла безвозвратно утратиться гулкая четкость парадного шага.

Ничто не вызвало у Ильи большего негодования, чем операция по прополке лужайки, долженствующей стать пла­цем, предпринятая в первый же день сборов. Студентам по­дали это мероприятие в рамках начавшейся уже тогда кам­пании по борьбе с амброзией: травой, которую по убежде­нию многих советских граждан нам специально «подбросили» американские империалисты, для буквального удушения советского народа ядовитой ее пыльцой.

Весь личный состав пяти рот батальона выполз на карач­ках на будущий плац и вручную выдергал всю траву под присмотром старшины, сверхсрочника, не расстававшегося с бульдогом на поводке и тростью, – прямо как в английском фильме. Через час на мес­те прекрасной зелёной лужайки рыжела пыльная плешь пла­ца, а на руках «соборян» вздулись зелёные от травяного сока волдыри, окаймленные по краям красным.

Но, стоп! Не заврался ли автор? О какой армии, наконец, идёт повествование? Откуда, чёрт дери, у вечно пьяного со­ветского старшины английский бульдог и английская тро­сть?

Илья тоже немало удивлялся этой странной атрибутике, которой он никак не ожидал встретить в армии, ведь эта мо­да – ходить с бульдогом, и на гражданке-то ещё не прижи­лась... Однако вот, и армия совсем не чужда выспреннему идеалу. Старшина тоже куда-то стремился и теперь хотел показать этим высокоумным юнцам, что и тут, в адыгском ле­су, люди не лыком шиты, и имеют понятие о культуре. Вме­сте с тем он был глубоко убеждён, что человек, не прошед­ший военной службы, не может считаться полноценным мужчиной, и компенсировать этот недостаток не в силах ни­какое образование. Частенько после отбоя он не давал ложиться спать особенно высокомерной первой роте. Расхаживая перед уставшим строем со своей собакой и тро­сточкой, он заплетающимся языком требовал от студентов, чтобы они «не думали» и «не воображали», и что он ещё по­кажет им, что такое настоящая служба. «И лучше выдумать не смог...»

В сущности, то был театр одного актёра, не считая соба­ки, а студентам отводилась в этом театре рель публики. Они, будто понимая, чего от них ждут, послушно выстаивали поч­ти ежевечерний спектакль и не жаловались командованию. В глубине души старшина был им благодарен за это. Он был советским старшиной, а не немцем каким-нибудь, и поэтому не мог, конечно, на самом деле показать, что такое настоя­щая служба. И, будучи заблудшим в свободе от закона, как и все русские, мог зато поклониться Богу в духе и Дух был здесь. Он держал за руку Илью, показывая, что этот – мой. И старшина видел, – не самого Бога, которого не видел ни­кто никогда, но – Гостя. И это зрение проявлялось у него в слепоте.

Стояло жаркое лето, и зной томил людей. Через сержан­тов из «своих» командованию подана была просьба о лич­ных фляжках для воды. Фляжки были выданы, но со строгим наказом всегда иметь их при себе. И вот, на каждом утрен­нем осмотре старшина обходил строй с тылу, внимательно следя, чтобы на заднице у каждого курсанта красовалась фляжка. Задница Ильи, между тем, была от фляжки неизмен­но свободна, так как последняя валялась у него в тумбочке, с риском быть украденной, как уже были украдены нож, фонарь и электробритва. Старшина, однако, обходя шеренгу сзади, в упор, что называется, не видел крамольного зияния на спине Ильи, хотя сразу же замечал отсутствие фляжки у любого другого курсанта.

Фрондируя таким ограниченным способом, Илья вполне полагался на Бога в тех пунктах причудливой армейской ду­рости, где он чувствовал Его эгиду, и Бог не выдавал.

Местную портретную галерею армейских чудаков, или, точнее сказать, «чудиков», замыкали капитан Борщов, ко­мандир первой роты, и прапорщик-каптёрщик, без фамилии, которого курсанты прозвали Утюгом. Если читатель думает, что прозвище сие было сокращением от какого-нибудь Ве­ликого Устюга, откуда прапорщик был родом, то он ошиба­ется. В виду имелся настоящий конкретный утюг, принадле­жавший первой роте. Этого утюга каптёрщик позаимствовал у старшины Емельянова, из студентов, – погладить брюки; и не отдал, замылил, что называется. И вот, едва завидев пра­пора на плацу, Емельянов начинал вопить истошным голо­сом: «Отдай утююгг!» За ним это восклицание подхватывала вся рота, и над лагерем раскатывалось мощное: «Отдай утю-юг!!» Бедный прапорщик ретировался бегом, но утюга не от­давал. В конце концов этим столь скандально распублико­ванным утюгом заинтересовалось командование, и тогда уже утюг прапору пришлось отдать. Но это уже не могло изба­вить его от проклятия. Теперь, завидя его, курсанты кричали не «отдай утюг», но, просто «Утюг!».

Что же до капитана Борщова, то он прославился как са­мородный летающий йог. Был он прост и несчастен. Семья у него была большая и прожорливая, а образование среднее, и поэтому шансов выслужиться в старшие офицеры у него не было. Он всё хотел было поступать в академию, но так и не получил нужных характеристик. И теперь дослуживал здесь, в Саратовских Лагерях, где когда-то, ещё до войны, прохо­дил сборы и отец Ильи, Алексей Иванович. Вполне понимая свою заштатность, капитан был скромен и пьян, к студентам относился по-доброму и не был в обиде на то, что его почти никто не замечал, кроме разве дневального возле тумбочки, нелепо торчавшей в траве на лесной опушке, где расположи­лись ряды ротных палаток. И невдомёк ему было, что под его началом служит затерянный в толпе элитных студентов сын члена ЦК, первого секретаря обкома и члена военсовета округа. В один из обычных лагерных дней, пёстрых от солн­ца и тени, телефон на тумбочке дневального вдруг зазвонил необыкновенным правительственным звоном. Это Первый решил осведомиться о своём сыне, и его соединили прямо с первой ротой. Капитан был здесь, и дневальный вручил ему трубку полевого телефона.

– С вами будет говорить член военного совета округа, –услышал «кэп» и не поверил своим ушам: никогда, во всю его жизнь, не удостаивался он опасного внимания столь вы­сокой особы. Чинопочтение, охватившее его в эту минуту, было столь велико, – пропорционально весу говорившего с ним начальника, – и движимый им он вытянулся столь сильно, что очевидцы, в числе которых был и Рустам, утверждали, будто подошвы хромовых сапог капитана отделились от земли и он, мелко-мелко семеня ножками, повис в воздухе перед тумбочкой, отдавая правой рукой честь, а левой прижимая к уху трубку телефона. Этот пример служебной левитации привёл Рустама, который сам занимался йогой, в неописуемый восторг, но Илья, который к йоге относился скептически и на занятия Рустама смотрел неодобрительно, не поверил рассказу его о полёте капитана,

Вольности, которые позволял себе Илья под прикрытием божественной майи, вовсе не означали распущенности. На­против, Илья был очень собран. Не преувеличивая можно сказать, что он был самым собранным человеком во всей якобы стонавшей округе. Его царское достоинство должно было быть сохранено посреди рабства: он не мог позволить себе подвергнуться прямому принуждению из-за отставания, поэтому он опережал, за счёт собранности, ход частей быст­рой армейской машины. Он вставал за час до подъёма и, спокойно умывшись, не спеша, приводил в порядок свою по­стель, сапоги, гимнастёрку. У него еще оставалось время по­гулять, подумать, насладиться лесным утром до общего подъема. Он тщательно, с умом, обматывал ноги портянка­ми, – способом, который он высмотрел ещё в детстве, у деда, носившего сапоги, – и позже с сожалением смотрел, как его сонные товарищи в суматохе подъёма бросали свои куцые портянки на дно сапог и следом совали ноги. Илья свои пор­тянки берег: никогда не сдавал их в общую стирку, но стирал сам, в ручье.

Неприятно ему также было смотреть на толкотню возле умывальников, и как не все успевали умыться, и бросали скомканные постели, и опаздывали к утреннему осмотру... Илья не хотел подвергаться ни действию сигнала, ни норма­тива времени (пять минут от сигнала подъёма до постановки в строй), но всегда оставался в своей воле. Всегда был бодр, готов и в полней форме. У него не было потёртостей, гряз­ных подворотничков и смятой постели. Вот только фляжку он не носил принципиально. Да и мешала она ему: портила осанку оттягиванием ремня сзади.

Армия претендовала на то, чтобы забрать человека цели­ком: всё его время, которое было расписано до минут. Илья не мог ей этого позволить. Он принадлежал другой, большой жизни Отца, и эту принадлежность нужно было озна­чать. Поэтому, когда все спали после обеда, Илья не спал, он читал. Книги, взятые из дому, были у многих, но изо всего батальона только Илья и его соратник по великой борьбе Рустам читали. Остальные не выдержали давления армии и одури южного лета. Даже признанные интеллектуалы рас­трачивали драгоценные свободные минуты на сон и игру в покер. Во время скушных технических занятий Илья сочинял стихи, а во время самоподготовки, – когда офицеры отсут­ствовали, за послеобеденным сном, – уходил в лес и бродил там предаваясь серьёзным раздумьям, заимствуя у природы немного мира своей трагической душе.

Рустам смотрел на всё несколько легче и находил место забаве. Непонятно каким образом, но в лагерях сохранилась гарнизонная кобыла Машка, которую никто не использовал, и она бродила без присмотра, предоставленная себе. Вот её-то рыцарь весёлого образа Рустам выбрал в качестве своего Росинанта для упражнений в верховой езде. Ни уздечки, ни седла у него, конечно, не было: он просто набрасывал на спину Машки шинель и садился на неё, подведя кобылу к помосту; при езде держался за гриву. Разумеется, при таком спосо­бе не могло быть и речи об управлении животным, и кобыла, послушно терпя на себе седока, отправлялась по своим де­лам. И первым делом было, конечно, посещение контейне­ров с мусором, от которых Машка имела нелегальное до­вольствие. И вот, прежде чем отправиться на приятную прогулку по окрестностям, где Машка щипала траву, Рустам всякий раз вынужден был с полчаса простоять у нестерпимо вонявших контейнеров с мусором и пищевыми отходами. Но такова была плата за удовольствие, и Рустам терпел.

По вечерам, после ужина, в клубе части крутили кино. Фильмы были старые, традиционные для всех армейских клубов: «Чапаев», «Подвиг разведчика», «Кубанские каза­ки», и т.п. Ни один из студентов, будучи на воле, ни за что не стал бы смотреть этих фильмов, но здесь все валом валили в клуб, даже заранее занимая места получше. Это было груст­но. Илья презирал такую слабость. Они с Рустамом принци­пиально не ходили в кино, справедливо полагая, что согла­сие на потребление такого сомнительного хлеба унижает и растлевает. Бродя в сумерках по окрестностям лагеря, они коротали время в конспиративных политических разговорах, которых не должно было слышать постороннее ухо.

Могущественная империя продолжала существовать, приводя в движение многомиллионные массы людей, но в этих двоих, шепчущихся на просёлочной дороге, она уже умерла, и поэтому гибель её была предрешена. И неважно, что абсолютное большинство по-прежнему подчинялось ей, даже не помышляя о возможности перемен. Эти двое были волхвами, и они ушли, и с ними ушёл Бог. А это значило, что «башне» не устоять!


Глава 62

Они всё таки выследили его


Илья давно готовился к этому дню, всякий раз возобнов­ляя свою готовность при новых сигналах тревоги: сколько раз думал, что день «омега» наступит с сегодня на завтра. Но всякий раз день этот где-то застревал по дороге и не прихо­дил. Оказалось возможным судить post factum, что задержка слу­чалась, как благодаря людям, не желавшим его выдавать, так и благодаря собственной активности Ильи, который оставался для политической полиции величиной не­определенной. Он маневрировал, передвигался, уклонялся от сомнительных контактов, не болтал лишнего и не срывался на политический визг в ситуациях заявления своих личных прав. Держаться под покровом Матери помогала ему новая генеральная диспозиция: уже не на справедливый социаль­ный строй, а на личное духовное становление. Кроме того, окружавшие люди любили его, и не столько помогали ГБ против него, сколько ему против ГБ. Поэтому для полиции было трудно накрыть его «колпаком», а тут ещё Илья и физически всё время ускользал из-под колпака своими вечными перемещениями по соци­альному пространству: менял место жительства и место ра­боты.

«Мы не могли вас найти», – признавался позднее Илье «работавший» с ним следователь тайной полиции.

Колпак был, между тем, нужен, так как прошли те време­на, когда людей хватали произвольно; теперь нужно было соблюдать видимость законности, подводить под статью, – хотя и не отвечающую нормам международного права, но всё-таки ограничивавшую свободу карательной машины. Без колпака, составленного провокаторами и осведомителями ГБ, невозможно было создать документально подтверждён­ный образ государственного преступника.

Истины ради надо сказать, что в своих частых перемеще­ниях Илья вовсе не руководился соображениями конспира­ции, как это можно было бы подумать, глядя со стороны. На самом деле он уходил от щупалец и паутины мира, которая неизбежно оплетала его при долгом сидении на месте. «Будьте странниками!» – сказал Христос, и этот императив был созвучен Илье. Следуя неотступно за Жизнеподателем, который Сам всегда уходил оттуда, куда вторгался мир, где начинала господствовать приземлённость, Илья всякий раз оставался под его Крылом. Вовремя отрясая прах с ног сво­их, он не позволял ближним стакнуться в грехе против него, освобождая себя и их от неизбежных внешних последствий внутренне уже совершенного ими выбора.

Илья четко фиксировал момент, когда их истинный выбор неизбежно получал преобладание над благодушным образом се­бя, и они готовы были стать послушным материалом для властей, и расставался с этими людьми, – может быть спасая их этим от окончательной гибели, а может быть отнимая шанс выкупиться у Сатаны. Сократ, наверное, поступил бы не так: возможно он предоставил бы людям идти до кон­ца, но при этом и сам испил бы яду. Илья не был готов ни к чаше с цикутой, ни к Голгофе: он чувствовал, что час его ещё не пробил, что ему ещё нужно духовно взрослеть. Иисус ведь тоже многократно уходил из рук иудеев, прежде чем испол­нились дни его....


* * *

С момента последнего перемещения Ильи прошло уже больше года. Второй год работал он на этой фабрике, и сверх того, последние шесть месяцев его местожительство соответствовало адресу, указанному в паспорте, что случи­лось с ним впервые.

Ещё до этой последней оседлости тайная полиция пред­приняла меры к тому, чтобы принудительно «ссадить» Илью, воспользовавшись подлым иском Евгении на взыска­ние алиментов. Илья был объявлен во всесоюзном розыске, как «злостный неплательщик алиментов». Тот факт, что это не было делом судебных органов, а – очередным ходом ох­ранки в их игре в «казаки-разбойники», раскрылось перед Ильей так же просто, как и предыдущие ходы его менторов. Илья, разумеется, возмутился явной необоснованностью ро­зыскных мероприятий, так как на самом деле алименты он платил, Явившись в суд, Илья стал разгневанно допраши­вать судебного исполнителя. Тот, припёртый Ильей к стене, признался, краснея и оправдываясь перед негодующим Иль­ей: «понимаете, ко мне пришли и сказали: что вы предприня­ли по этому делу?» Услышав это признание, Илья сразу успокоился, бросил коротко: «всё ясно», и ушёл. Его несогласие с беззаконием помогло ему и на этот раз. Илья опять был ос­ведомлён о действиях охотников и мог быть осторожной ди­чью. Но гораздо, может быть, важнее этого результата было другое: грех Евгении из призрачного, ясно видного только Илье духоотступничества, превратился в плотное, ясно-ощутимое орудие вселенского зла. Это, с одной стороны, ук­репляло Илью в его духовном подвиге, а с другой, помогало Илье точнее определить свою позицию в отношении Евге­нии, освободиться от «гнилого сочувствия», снисхождения к пороку, которое всегда подводило Илью в его отношениях с Евгенией, мешая ему по достоинству оценить живущий в ней опасный порок лжи. Впрочем, сильная и агрессивная пози­ция в этом вопросе так же мало удовлетворила его, как и слабая, жертвенная: погубление собственной души дело довольно тонкое, и как бы тут лекарство не оказалось горше самой болезни...

Но, так или иначе, а теперь Илья оказался в поле зрения полиции на более длительный, чем ранее, срок, и те начали спешно строить для него невидимый эшафот. Но получался тот плохо: выходило опять что-то неопределённое: что-то среднее между лобным местом и ораторской трибуной, или между электрическим стулом и курульным креслом. Общест­венность почему-то явно не хотела понимать, что от неё тре­бовалось, и, вместо того, чтобы обличать и ругать Илью, хвалила и выгораживала его.

Инспектор по кадрам, тесно связанная с ГБ, согласно чи­новничьему штатному расписанию, раздражённо бросила на стол подписанную начальницей цеха характеристику на Илью, прошипев в боковое от неё пустое пространство: не знает, что подписывает и кому подписывает! Характеристи­ка должна была быть плохой, и на это были сделаны соот­ветствующие намёки: ан нет, она написала хвалебную харак­теристику! Получалось так, что для охоты на ведьм истори­ческое время оказывалось явно неподходящим. Народ отче­го-то осмелел и не желал понимать намёков. В результате следствие балансировало в неустойчивом положении меж­ду слишком откровенной фальсификацией дела и его закры­тием за недостаточностью улик.

Политические соображения говорили за закрытие, но..., с другой стороны. Илья – величина «X», неизвестный член в уравнении. Кто он на самом деле, этот необычный человек? Чего от него ждать? Может быть его необходимо вовремя обезвредить, на случай, если он – «мина замедленного дейст­вия»? Ведь он всё чего-то там пишет... Как люди ответствен­ные, они обязаны были, его «разработать». Уравнение уже составилось: флюиды, исходящие в общество от Ильи, нако­нец-то сконденсировались в ощутимый бунт, и где? в армии! Оставалось подставить в уравнение один неопределённый член: Илью, и решить его. Но узнать о нём что-либо большее того, что уже было известно, не удавалось. Оставалось одно: взять Илью на пушку. В том плане, что нам, мол, всё извест­но, отпираться бесполезно! Вытащить его из теплой постель­ки прямо в кабинет и допросить, как обвиняемого...

Но к этому решению следователь Картенин пришёл не­много погодя. Начал же он с рутинной провокации. Для это­го был использован один из товарищей Ильи по цеху, груз­чик и запойный пьяница, Максим. Он был из интеллигент­ных рабочих, неженат, жил у сестры, которой был обязан кровом, уходом и периодической отправкой в ЛТП. Не то, что бы он сильно пил, но при каждом запое он отправлялся в неопределенное путешествие на пригородных поездах – уез­жал от сестры. ЛТП служило тем орудием устрашения, с по­мощью которого сестра держала Максима на коротком по­водке. Этот самый Максим был, – как того и следовало ожи­дать, – политическим болтуном. Он во всеуслышание провоз­глашал себя эсером и поклонялся Савенкову, как вождю. Се­стра его, между тем, служила в охранке какой-то там секре­таршей, так что канал прослушивания, а при случае и свиде­тельские показания были обеспечены.

В рабочие перерывы Илья часто сиживал на скамейке во дворе фабрики с этим самым Максимом и, одобрительно по­смеиваясь, слушал антисоветскую болтовню Максима, вставляя иной раз и свои замечания. Никакого «состава» в этих посиделках, разумеется, не было, но можно было при желании натянуть их на агитацию в рабочей среде. А версия следствия, подкрепленная свидетельствами, была такова, что Илья, имевший высшее образование, специально пошёл в рабочие, чтобы бунтовать их против власти., – тем более что такие показания на него содержались в деле.

Надо сказать, что в данном случае Илья расслабился, и находил в разговорах с начитанным Максимом некоторую нездоровую отдушину в стеснении утомительной для духа работы. А тучи невидимо сгущались. В один из ясных, каза­лось, дней вдруг пахнуло озоном или, скорее, серой. На­чальница цеха подошла к Илье и конфиденциально поведала ему, что приходила, де, на фабрику сестра Максима, и жало­валась по начальству, что брат её переменился в плохую сто­рону: говорит такие вещи! такие вещи! – на него определенно кто-то влияет... А ты ведь постоянно сидишь с ним на лавоч­ке, – выдвинула улику начальница.

В ответ Илья пожал плечами, не подавая виду, сколь взволновало его это сообщение. Он насторожился и стал ожидать продолжения, и оно не замедлило быть.

Через пару дней, во время «пятиминутки», начальница вошла в цех, к станочницам, которых обслуживал Илья, и объявила во всеуслышание: «девочки! к нам на фабрику при­ходили из КГБ и сказали, что у нас есть люди, которые ведут среди рабочих антисоветскую пропаганду...

– Да это же Илья! – ляпнула рыхлая профоргша и прикры­ла рот рукой.

«Поздно прикрываешь, идиотка!» - зло подумал Илья. Эта женщина принадлежала к той колоде кадровых ископаемых, для которых чтение Ильёй иностранных книг в цветастых обложках pocket book`a выглядело крамолой, тем более что на одной из этих книг, а именно, на романе Дос Пасоса во всю обложку красовался звёздно-полосатый американский флаг. В ответ на некоторые откровенные замечания Ильи по политическим поводам профоргша мрачно предрекала: ты договоришься!

Начальница, между тем, «сделала профоргше страшные глаза» и продолжала:

– Я сказала, что у нас таких нет, правильно я говорю? – Все молчали. – У нас таких нет, – с упором повторила на­чальница.


После того, как провокация на фабрике не удалась, сле­дователь Картенин решил прийти к Илье прямо домой, но не в одиночку, а с группой захвата. Он хотел пригласить Илью к себе на допрос, но сделать это в такой форме, чтобы спро­воцировать Илью, и тогда приглашение должно было пре­вратиться в арест. Кроме того, и вообще было неясно, как поведет себя этот «мистер X», поэтому Картенин и взял с со­бой оперативников, которые обложили дом Ильи, пока он с одним из них поднимался в квартиру.

Однако и тут вышел досадный просчёт. Этот непредска­зуемый подследственный поменялся сменами со своим при­ятелем как раз на этот день, и информация Картенина о ра­бочих часах Ильи оказалась ложной. В итоге, когда они зая­вились, Ильи не было дома. Им открыла Хильда. В пред­ставлении не было нужды. С первого взгляда на осклаблен­ные лица Хильда поняла, кто они, потому что так же, как и Илья, ждала этого дня во всё время их совместной жизни; а также, наверное, потому, что между охотником и жертвой устанавливается таинственная душевная связь...

Они спросили: дома ли Илья? и, узнав, что нет, осведоми­лись, когда он будет дома. Затем удалились, но не ушли со­всем, а стояли, совещаясь вполголоса, у подъезда. Смысл со­вещания был в том, что по глазам Хильды они поняли, что «вычислены» ею, и ясно было, что она предупредит Илью: поэтому дальнейшая игра в кошки - мышки теряла всякий смысл.

Они поднялись снова и позвонили в квартиру. На этот раз, как они правильно предположили, Хильда была уже одета и готова к выходу из дома, чтобы бежать к Илье. Сле­дователь Картенин, осклабясь в наглой улыбке, какую они всегда применяли, давая понять, что их вежливость нена­стоящая, произнес: «вы, конечно, поняли, откуда мы, нам хотелось бы увидеться лично с Ильей Алексеевичем, не пере­дадите ли вы ему вот это приглашение?» И он протянул Хильде повестку на типографском бланке. Хильда маши­нально приняла её, хотя правильнее было бы сказать: нет, я не знаю, кто вы, представьтесь, пожалуйста, предъявите до­кументы и т.д. Но Хильда не сделала этого, дозволив им на­гло провести в разговоре презумпцию виновности. Впрочем, это было неважно. Они постояли еще несколько секунд, ожидая от Хильды каких-то слов, но та молчала, и они, по­вернувшись и шурша казёнными плащами, спустились по ле­стнице к выходу.

Хильда закрыла дверь и выждала минут пять, прежде чем выйти на улицу. Волнение и страх были сдержаны ею, и ска­зывались только в повышении общего тонуса организма. На поверхности души у неё превалировало впечатление удивле­ния, вызванное их обыденной советской внешностью (а ка­кой должна была быть их внешность? шляпы с перьями?). То были типичные комсомольские активисты в одежде шестиде­сятых, когда в моде были болгарские плащи-пыльники и чешская стрижка. Выражения их лиц были тота­литарно невинными, освобожденными от внутренних боре­ний. Можно было судить, что своё положение в обществе они полагали прочным.

На улице Хильда неприметно и быстро осмотрелась, но ничего не заметила; и только на остановке троллейбуса она четко ощутила – за ней есть хвост. Субъект в шляпе с неловко опущенными по швам руками, с которыми не знал, что де­лать, медленно поворачивал голову, будто желая посмот­реть, не подходит ли троллейбус, а на деле для того, чтобы поместить в поле зрения Хильду. Когда подъехал троллей­бус, он не сел в него, а ушёл с остановки. Они не очень-то скрывались...

Увидев Хильду на проходной фабрики, Илья сразу понял: что-то произошло, у них не было в обычае приходить друг к другу на работу. Он даже знал, что случилось... Всё, могущее произойти, вертелось вокруг главного ожидаемого события, которое давно служило той невидимой планетой, внесшей возмущения в орбиты их жизней. Несколькими словами он ободрил Хильду, хотя спокойствие его было чисто наруж­ным. Самообладание не изменило ему полностью, но – толь­ко чуть-чуть. Душа смятелась до стеснения в груди, но рассу­док оставался ясен и холоден, и члены тела тоже не изменили ему.

Илья внимательно прочел повестку и сразу обратил вни­мание на время явки: оно было проставлено с учётом рабоче­го времени Ильи, чтобы ему не пришлось бы оправдываться перед начальством за свое отсутствие на работе.

«Ах, вот как, – сказал про себя Илья, – хотят, чтобы было шито-крыто».

Он ещё раньше решил, что не позволит разрабатывать его втайне, и он показал повестку своим товарищам, грузчикам.

«Что такое? Военкомат, что ли? Да, нет... Управление. В ментовку вызывают? Ого! – присвистнул грузчик Николай, – ничего себе! Ну, ты даёшь!»

Когда первое волнение улеглось, бригадир Сережа подо­шёл к Илье и сказал ему почти торжественно: «мы за тебя, Илья!» Это был приятный и неожиданный подарок. Здорово, когда люди оказывают себя лучше, чем ты мог думать о них...

Теперь нужно было подготовиться. Со смены Илья не ушёл, доработал до конца. Работа не мешала, – мысли, мож­но сказать, сами вертелись в нужном направлении. У Ильи за годы полулегального существования выработалось правило: никогда не ходить по повесткам, – во всяком случае, по пер­вой повестке. И ему предстояло решить: применимо ли это правило к данному случаю. Тонкий вопрос. Решение не мог­ло быть формальным. Оно должно было быть правильным и внутренне и внешне. Те есть работать в обе стороны; как на укрепление духа, так и на улучшение си­туации. И еще одно хорошее – не правило, но свойство ха­рактера было у Ильи – никогда ничего не решать окончатель­но: до последней секунды держать в кармане возможность внезапной перемены курса. Это более чем нелегко, и свиде­тельствует о большой силе духа, хотя извне, порой, может производить обманчивое впечатление неуверенности и коле­баний. Свойство настоящего пророка. Люди-рельсы всегда выглядят крепче, но на деле они – много слабее таких кажу­щихся психастеников, каким выглядел Илья.

Помимо прочих важных моментов, неявка по вызову имела небесполезное психическое следствие: подавляла в со­ставах души трусливую сучку, бегущую, поджав хвост, по первому свистку грозного хозяина. Одновременно это и их сбивало с уверенности в своей власти, и заставляло обра­титься лицом к факту существования у человека свободной воли. А это – начало гуманизации любой процедуры и любой трансакции.

С другой стороны, прямой афронт по отношению к ГБ не казался теперь Илье желательным, потому что мог быть ложно истолкован ими. Важно было настоять на партнерст­ве, на равноправии, но нельзя было создавать у них впечат­ление бегства, уклонения, или фанфаронства. Уклоняться значит самому овиноватиться прежде официального обвине­ния. Они бы хотели этого. Ведь тогда все перемещения Ильи в пространстве города выглядели бы не как гордое шествие пророка, а как бегство от ответа за свои поступки, бегство от правосудия. Играть в рамках такой интерпретации его кра­мольной биографии Илья никак не хотел.

Помощь пришла с неожиданней стороны. Ещё дня за три до повестки Илья почувствовал, что простыл, но как всегда, не поддавался болезни, стараясь не раскисать. Психическое напряжение этого дня сказалось таки, и симптомы болезни стали четче. Это был повод, в котором успешно сочетались обе противоречивые интенции. Лёгкое недомогание: такое что можно и пойти, учитывая важность дела и репута­цию вызывающей инстанции, а можно и поберечь своё здо­ровье. Выбор второго усиливал гуманистическую позицию, за счёт привнесения ценности здоровья человека, перед каковой ценностью должны отступать даже государственные интере­сы, – а не так, как у нас привыкли, приносить человека в жертву государственному строительству.

До последней минуты срока, указанного в повестке, Илья всё-таки не знал, пойдёт он по ней или нет. Физическое само­чувствие было важным и само по себе, безотносительно от­ношенческих аспектов ситуации. Предстояла серьёзная борьба, – здесь нужно было быть здоровым. Стрелка часов подошла к черте. Ещё можно пойти, но с опозданием, что тоже неплохо...

Илья остался дома. На работу, разумеется, он тоже не пошёл. Хильда позвонила на фабрику и сообщила, что Илье нездоровится.

Неявка Ильи произвела в рядах противника смятение. Картенин с досадой почувствовал, что он, возможно, про­считался, переиграл, ошибся в оценке Ильи, и в итоге этот неуловимый подследственный опять скрылся. Но, если он не скрылся, а просто не пришёл, то оставалась ещё возможность захватить его на работе.

Дождавшись того часа, когда началась смена Ильи на фабрике, Картенин с оперативником сели в машину и пом­чались на фабрику.

Кадровичка вбежала в цех встрёпанная, с красными пят­нами на лице. «Как заболел?! Почему заболел?!» – бессмыс­ленно выкрикивала она. Ильи на фабрике не было. Худшие опасения подтверждались, надо было брать его... Оставалась последняя зацепка: может, и вправду заболел? Вчера, однако, был здоров... Они поехали к Илье домой.

Илья в это время лежал посреди комнаты на раскладушке в дорогом спортивном костюме, который он надел на себя не без расчёту, и читал книгу о кумранитах. Он ждал их. По ло­гике вещей они должны были приехать. Ведь все эти как бы необязательные приглашения на беседу, вся эта вежливость – только маскарад. Когти спрятаны, но весь расчёт строится на том, что жертва знает об этих когтях. Мысленно он пре­дугадывал все их действия и расписал их во времени. Вот сейчас они поехали на фабрику. А оттуда – ко мне. И точно. В угаданный Ильей час зазвонил дверной звонок. Илья под­нялся с постели и пошёл к дверям.

– Ба-а, Илья Алексеич! А мы вас ждали, – не представля­ясь, шутовски осклабился Картенин, вместо приветствия. Глаза его при этом не смеялись, но зорко вглядывались в Илью. Однако в лице Ильи не видно было ни растерянности, ни вины, ни приниженности, ни напряженного вызова. Он спокойно посмотрел на визитёров и кивнул в знак того, что он понял, кто они, и что в представлении нет нужды.

– Знаете, я решил отложить свей визит к вам, – сказал он вежливым и ровным тоном, будто речь шла об обмене визи­тами между светскими людьми. – Я нынче не совсем здоров: так, ничего серьёзного, лёгкая простуда, но нужно поберечь­ся во избежание осложнений.

Они смотрели на Илью озадаченно, с недоверием. Все их психологические разработки, относящиеся до людей из под­полья, здесь оказывались не релевантны персоне. И они не­которое время не знали, что им делать. Клоунские маски, впрочем, слетели с их лиц, и теперь Илья видел перед собой функционеров, столкнувшихся с нештатной ситуацией, в ко­торой нужно было принять решение. Они ведь явно ехали с целью забрать Илью с собой, в случае, если застанут дома. И тут он предлагает им продолжить игру в правовое и гуман­ное общество с благодетельной примесью патернализма: иг­ру, от которой они, было, отказались... Может быть это хит­рость?

– В другой день, когда вам удобно, – прервал Илья нелов­кое молчание, помогая чаше весов склониться в нужную сто­рону, – а сегодня, извините, не могу.

– Ну, хорошо, – решил Картенин после секундного молча­ния, – давайте в понедельник, в 17 часов. Устроит вас?

– Вполне.

Когда они спускались, Илья остался стоять в дверях. На промежуточной площадке, воспользовавшись поворотом, они ещё раз бросили на Илью острые испытующие взгляды, надеясь уловить перемену в выражении его лица: разгадать возможную хитрость. Но Илья оставался непроницаем. Ре­шение Картенин принял, но сомнения его не были до конца устранены. И была во всём этом ещё какая-то не­ловкость, помимо сомнений относительного того, не сбежит ли Илья, не выкинет какой-то давно припасённый номер? Неловкость эта проистекала из того, что игра в поддавки была их оружием, с помощью которого они обессиливали яростного противника, нейтрализуя яд его ненависти к кро­вожадным монстрам ВЧК. Здесь же он увидел другую силу, не заимствующую от ненависти, и эта сила перехватила игру и придала ей иной выгодный ей смысл. Трудно было пове­рить, неужели этот отпетый антисоветчик действительно разделяет с ними эту идиллию: лояльность без угодничества и страха с одной стороны и отеческий надзор без насилия с другой? Неужели жив идеал всесознательного общества? Или всё-таки суперхитрость?

Сомнение это настолько мучило Картенина, что уже на допросе, который они по законам «Министерства Правды» именовали беседой, он не удержался и попытался ещё раз проверить Илью в этом пункте.

– У вас, конечно, есть больничный на тот день? – вопроси­тельно-утвердительно адресовался он Илье ни с того, ни с сего. – Конечно нет, – с интонацией само собой разумеющегося ответствовал Илья.

– А как же с работой?

– О, это без проблем: любая суббота....

Брежневский бар­дак сработал на Илью. Картенин, конечно, знал эту систему утряски всех прогулов и загулов – работу в выходные дни.

Позже Картенин всё-таки понял, что со стороны Ильи то была суперхит­рость. Сказочный трикстер переиграл его, оказался более сильным психологом: нащупал их слабое место – уто­пию. Поэтому после при случайной встрече на улице, Карте­нин проходил мимо Ильи и Хильды с каменным лицом, де­лая вид, что не видит их. Они тоже не окликали его...