Geum.ru

Аннотация Издателя

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   30
Глава 61

Интраверт против экстраверта.


Из окна автобуса, медленно объезжавшего площадь в по­токе машин. Илья увидел ворону, гордо шествовав­шую по газону, и у него вырвался восторженный невольный шёпот: «царица!» Её поступь, её осан, посадка головы...! Ка­кой разительный контраст являло собой это великолепие, уверенность и гордость божьей твари в сравнении с челове­ком, извратившим свою природу; в сравнении с ним самим.

Илья не видел себя со стороны, но зато хорошо чувство­вал себя изнутри: какой он маленький, ничтожный, зависи­мый, суетливый, боязливый; как согбенно его тело, и иска­жено гримасой вечной вины лицо. Уж конечно он не произ­водил на окружающих впечатления величия или независимо­го достоинства. Даже если бы он захотел, всё равно не мог бы так распрямиться, так органично упокоить члены, и так держать голову, как делала это презираемая глупцами воро­на.

«Как она ступает! И где проблемы? Где зло и злые? Где политика и инфляция? Где работа и начальники? Где жильё и тёща?»

Илья ясно видел: она безмятежна, она не думает обо всём этом: она вообще не думает дальше наличной реальности; и не боится. Значит, полагается на Бога и вполне владеет тем, что дадено ей в удел: она – хозяйка своей ниши, – а иначе, от­куда безмятежность, откуда гордость?

И древняя правда новым светом засветилась в сознании Ильи: человек согрешил. Он изгнался из Божьего миропо­рядка как злодей, как убийца, как Каин. Назначенный к то­му, чтобы быть Родом, он не смог возвыситься до говорящих зверей, до царей и пастырей стад божиих. Вместо этого он стал упырём, вампиром-убийцей. В таком качестве он, ко­нечно же, не может рассчитывать на Бога, и потому осуетил­ся завтрашним днём.

Кровь – хорошая пища: она разнеживает. Человеку понравилось питаться кровью. Но, чтобы убивать, потребна сила и труд. Тогда человек придумал машину убийства, а сам стал нежиться в потоках крови. И Жизнь отомстила человеку тем, что у него родились бессильные дети, которые могут только пить кровь, но неспособны сами добыть её.

Илья хорошо чувствовал это бессилие перед лицом «твёрдой пищи»: когда есть представления о «добром» и «лукавом», но нет личной силы, спо­собной сообщить этим представлениям действительность. Оказалось, что изощрённое умение в потреблении комфорта, наслаждений, и в освежении распалённого жизнеощущения, это совсем не то, что нужно.

«Ловушка Сатаны – думал об этом Илья, – пустое поле произвола, где нет никакой правды: где правильно то, под чем в данный момент оказалась более высокая волна душев­ного моря».

Оказалось, что послушание в иерархии господств это не просто помеха в потреблении крови; что за ним стоит воз­можность жизни в силе, господстве и пастырстве. Жизни единственно свободной, потому что жизнь в свободном по­иске удовольствий оказалась жизнью раба: за лёгкую жиз­ненную энергию пришлось заплатить рабством у бесов.

Раньше Илья думал, что бесов можно уболтать, угово­рить, что ими можно манипулировать с помощью речи, – главное, правильно выстроить систему ценностей (будто бе­су сладострастия можно доказать, что горькое лекарство ценнее). Теперь же выяснилось окончательно, что этот приём не срабатывает. Портрет чтимого прежде Николая Бердяева был теперь стыдливо завешен в душе Ильи.

Илья захотел быть вороной. Он ощутил зависть к ней и уважение. Пытался, было, ей подражать, но куда там! Недол­го удавалось держать плечи и голову, а ещё менее – сохра­нять спокойствие. Илье хронически не хватало силы воли, власти над собой. Но где и как было ее добыть? Он не знал. Всё, что он умел – это игра в «замри!». И он пыжился, изображая из себя статую эллина.

Так вот сказывались пороки его сиротского анархическо­го становления: «Я сам себе господин!». Господин 420, вот ка­кой ты господин! – ругал сам себя Илья. В своё время ему помешал авторитет старших: он увидел в нём лишь посягательство на свою свободу (на беду, то было время вульгар­ного романтического воспевания свободы). На деле, конеч­но, авторитет просто мешал ему проводить в жизнь принцип удовольствия, который в детстве и юности имеет такое бога­тое жизненное оправдание в животной силе роста. Так Илья оседлал чёрта и попал под власть его.

Теперь он познал своё рабство и хотел бы освободиться, но ему не хватало помощи авторитета. И даже сознание важности вы­страивания душевной жизни в партнерстве с авторитетом, и сознание невозможности стать господином самому себе вне иерархии господств, не помогало, так как он обнаруживал лакуну в своём внутреннем коммунионе и нехватку душев­ных сил. Привыкнувши никого и ничего не уважать, кроме собственных импульсов, соображений и воображений, Илья не научился извлекать из уважения и любви к старшему силу, потребную для осуществления господства в своём душевном домостроительстве.

До сего дня Илье очень нравилось ощущение особой лёг­кости в теле, переходящее в настоящий полёт, и он часто ле­тал во снах и наяву, седлая ветер, подобно даосу-отшельнику.Теперь Илья усматривал в этом признак греховности. Грешники легковесны: они не тонут в воде, и всякий ветер носит их. Нынче Илья лёгкости предпочел бы важность, то есть тяжесть, инертность, которая позволяет сохранять не­движность и не следовать за всяким «ветром перемен»...

Илья понял, как не хватает ему этой инертности, которой обладает всякая тварь под небом: как нужно ему сидеть спо­койно в своём «красном углу» и быть нелёгким на подъём; созерцать входящих, но не на всякое чиханье здравствовать. И ещё, быть инертным значит, сделав единожды выбор, уже более не колебаться под воздействием переменчивых плодов. И эта важная устойчивость, которой Илья начал потихоньку учиться, однажды её почувствовав, решительно отличалась от той искусственной атараксии, к которой он раньше стре­мился, снижая в своих глазах до нуля стоимости не дающих­ся ему дел, вещей и положений; нигилируя словами то, чего он опасался вовне. То было неустойчивое, пугливое равнове­сие лисицы, убедившей себя, что виноград зелен. Теперешняя устойчивость достигалась не выравниванием внешних влияющих потенциалов, а за счет силы и власти, независи­мых от внешних силовых полей.

Так, через много лет после того, как Илья добился для се­бя анархической свободы, он действительно начал освобож­даться от рабства, и это «освобождение» оказалось вхожде­нием в иерархию господств. Ранее ему казалось, что главное – это уйти от хозяев, от господ на Вольный Дон, теперь же виделось, что главное – это самому стать господином: не сбежать от Господина, но взять от него власть и силу для осуществления своего господства. И только теперь он начал понимать, что такое религия, вера? и где, и зачем является в них нужда? Оказалось, что религия – это выбор Господина, который уделит частицу своей власти, а вера – это доверие избранному Господу, полагание на него, и верность в служении.

Так благословил его Бог верным знанием.


* * *

Никита мерно бежал, делая круг за кругом, по верхней галерее крытого двора: знаменитого крытого двора Варшав­ского Политеха. На Никите были красивые саржевые трусы, отливавшие блеском в бледном свете стеклянного потолка. По поясу их шла голубая кайма, широкая, с тремя резинка­ми. То были особые боксёрские трусы, которые по эскизу сшила ему мать, когда он приезжал домой на каникулы. Она была совсем не против бокса, так как ей всегда казалось, что неумение «дать сдачи» относится к числу главных недос­татков её старшего сына.

Никита красиво держал голову на бегу, подражая масти­тым спортсменам, шумно выдыхая через нос, который был перебит у него, как у настоящих боксёров, как у его тренера. Хотя Никита разбил свой нос, упав в детстве на ледяную горку, нёс он его, как нос боксёрский. Плечи его были рас­правлены, а грудь раздута чуть излишне, чтобы казаться по­мощнее. Плечевой пояс его и в самом деле был неплохо раз­вит, – упорные занятия культуризмом в подростковом воз­расте принесли таки свои плоды. Белая майка, плотно обле­гавшая торс, прекрасно оттеняла загорелые плечи.

Девочки, болельщицы, уже собрались у входа в боксёр­ский зал и, когда Никита пробегал мимо них, они бросали ему поощрительные улыбки и взоры, шепча: «самый краси­вый!» В ответ Никита задирал нос ещё выше, хотя, будь он чуть поумней, понял бы, что здесь возле дверей боксёрского зала не может быть его суженой, и что у той категории дево­чек, которые любят, чтобы мальчики дрались за них, он ни за что не будет иметь успеха.

Нынче был день квалификационных боев, и Никита впер­вые должен был выйти на боевой ринг. Теперь же он разми­нался перед боем, бегая в темпе стайера по верхней галерее крытого двора, как это делал он и раньше, перед трениров­ками.

Бравый вид его был обманчив. Он побаивался схватки: не знал, кто будет его противником, так как во втором полу­среднем весе он оказался в единственном числе. И вообще, одно дело безответственная имитация боя в тренировочном спарринге с близким другом, который стесняется врезать те­бе по-настоящему, и совсем другое – настоящий бой, с секун­дантами, судьей и публикой; с неумолимым гонгом и со злым соперником, который конечно же захочет оборотить на себя влюблённые взоры девочек, и не пожалеет для этого нежного лица Никиты. Да ещё будет стараться бить «под дых», чего Никита не любил с детства: с того времени, когда глупый брат Ваня бил его с размаху по диафрагме материн­ской кожаной сумкой, тяжёлой, будто набитой песком.

Всё дело напоминало события в кафкианском романе. На этажах протекала мирная жизнь, далеко внизу бродили по мозаичному полу досужие студенты, а здесь на тесной верх­ней галерее мезонина замыкался особый мир ордалии.

Бои проходили быстро: раунд для юношеской категории был укорочен до двух минут. И вот Никита уже гото­вится к выходу вместе со своим секундантом у синего угла ринга. Противника в его весе ему не нашлось, и он согласил­ся на бой с парнем в первом полутяже. Конечно, Никита лег­ко мог вообще избежать испытания, оставшись по регламен­ту без соперника и, таким образом, формально получить по­беду, но он не осмелился на такое лукавство.

Он знал этого «вахлака». Был тот некрасив, неуклюж, ко­ренаст, ростом пониже Никиты, и Никита подумал, что он, порхая вокруг этого медведя бабочкой, сможет одержать верх. Но на самом деле он подумал так потому, что легко­мысленно продолжил своё эстетическое (в плане внешнего облика) превосходство на ковёр ринга. Но не расчёл при этом, что именно здесь проигрывающий в облике захочет наверстать недоданное и будет, поэтому вдвойне опасен.

Они обменялись рукопожатиями в блестящих коричневых перчатках. Это были боевые облегчённые перчатки, кото­рые, в сравнении с тренировочными, были значительно жест­че и, следовательно, били больнее.

Грянул гонг, и Никита заплясал на упругих ногах вокруг противника, по-прежнему что-то имитируя. Тот переступал вяло, что сразу же обеспокоило Никиту. Это означало, что он не изображает из себя боксёра, а хочет всерьёз драться, экономит силы и рассчитывает на убойный удар. Одна эта догадка уже заставила Никиту бояться, и но­ги его из резиновых стали ватными. Это было неприятно ощущать, и добавляло тревоги. Никита старался достать противника прямой левой в голову, но тот был закрыт и надвигался на Никиту, как бык.

Очень скоро Никите стало ясно, что его лёгкие толчки, которые нельзя было даже назвать ударами, не производят никакого впечатления на «вахлака», и что здесь нужно не обозначать удар, как на тренировке, а бить, но Никита не мог вложить в удар силы. Между тем удары противника бы­ли увесисты, и хотя он не доставал Никиту по-настоящему, но устрашал. Кроме того, Никита выдохся на второй минуте и уже не мог так быстро перемещаться по рингу. Вахлак же неумолимо шёл на сближение. Раунд тянулся долго, как год. Никита полностью ушёл в оборону, что тут же было отрица­тельно отмечено публикой. Но ему было не до публики, – он молился об одном: чтобы раунд побыстрее кончался.

Секундант, обтирая его полотенцем в перерыве, шептал на ухо: «держи дистанцию, не иди на сближение, доставай его прямыми длинными». Легко сказать! Никита хоть и был высок ростом, но руки у него были короткие: досадный не­достаток, на который тренер почему-то не обращал внима­ния. А фактически, Никита не годился для бокса по своим пропорциям. При коротких руках рост не создавал преиму­щества, а наоборот: только создавал лишний вес. Во всяком случае, у этого "оранга" руки были длиннее, чем у Никиты, и неизвестно, кто кого должен был доставать прямыми длин­ными. Он шёл, наклонившись, закрыв лоб перчатками, так что бить прямыми было, собственно, некуда,– разве в темя? И Никита тратил понапрасну силы, ударяя по перчаткам, пробить которые он не мог. Конечно, нужно было быть по­активнее, стараться раскрыть противника, маневрировать, набирать очки, но Никита уже сдался: его рефлективное «Я», быстро переходящее от самовеличания к самоуничижению, уже увяло, уже махнуло на себя рукой.

Кое-как дотянув второй и последний раунд в постоянном отступлении, получив несколько ударов по корпусу, Никита, наконец, дождался вожделенного гонга и, не помня себя, оказался в центре ринга. И судья держал его за руку, – уже без перчатки, но ещё в эластичных бинтах, – и одновременно подымал высоко вверх руку его противника. И публика пле­скала, и тот кланялся, прижимая к груди свободную, как будто раненую руку. А Никита стоял красный и стыдился, но не очень, так как был киником, и чувство стыда у него пере­межалось подленькой радостью от того, что он без особых потерь выпутался из дурацкого поединка, который ещё неиз­вестно чем мог бы закончиться, если бы «вахлак» действи­тельно достал его своим длинным «хуком»» Что же до «публики», то Никита легко избавлялся от давления отрица­тельных оценок, начиная презирать тех, кто выставлял ему оценку.

Девочки, восхищавшиеся Никитой вначале, теперь отво­рачивались или смотрели с презрительным сожалением: они не любили тех, кто не мог бы подчинить их себе. А Никита не мог, – так же, как не мог он подчинить себе своё тело, и потому не успевал в спорте.


Глава 55

У ног учителя.


– Вы, молодой человек, как я вижу, всё ещё организуете себя, выбирая между той или другой политической системой; но тем самим вы ставите себя в довольно нелов­кое положение в отношении жизни. Если ограничиться та­ким поверхностным выбором, то это приведёт вас к наси­лию.

– Да, конечно, я понимаю; зло коренится глубже, в самих основах цивилизации, – поспешил Илья выправить свой статус в глазах уважаемого собеседника, – но, разве моё предпочтение демократии перед тоталитаризмом разве не имеет этической ценности, не разворачивает меня лицом к вечному бытию?

– Это предпочтение лучше приберечь для ситуации реальных политических выборов. В повседневности же важнее различить умение видеть в ближнем свободную личность и неумение, и нежеланием поступать так. Это будет ближе к этике, тогда как по­литическая мысль способна выбросить вас на опас­ную периферию общественного быта, где бушуют демониче­ские страсти.

Вы говори­те: демократия, тирания, цивилизация… – но это ведь всё какие-то имперсоналии: что-то безличное, и в этой своей безличности, стоящее в од­ном ряду с такими фантомами, как «добро» и «зло». А ме­жду тем, зло всегда персонально и добро тоже.

– Значит, по-вашему, политическая система – фантом? В каком смысле?

– В прямом. Разве это не объективированное понятие, немощная конструкция ума, у которой нет никакой плоти, и поэтому она есть ничего более, как надпись на плоти чужой?

– Мне казалось, это способ жизни народа, а не просто понятие

– Боюсь, это способ жизни, в котором нет жизни. Поэтому и овеществлённый он столь же мало реален, как и понятие о нём.

– Что же, в таком случае, реально?

– Реальны духи. Вспомните, у Иоанна в 4-й главе: «Бог есть дух», – а боги истинно реальны.

– Но странно, разве «дух» не означает как раз «фантом», «призрак», «привидение»?

– Нет, нет, молодой человек, вы путаете, и повинна в этой путанице, отчасти, неточность языка: его большая приблизи­тельность, особенно в том, что касается духовной сферы. На самом деле, «призраки», о которых вы говорите, в большинстве случаев суть эффекты некоторых инспираций души. По сути – это те же объективации, или проективные синтезы, – только невольные. Эти вещи, в принципе, сами по себе неинтересны. Правильнее различать настоящих призраков.

– А кто же эти «настоящие призраки»?

– Люди, человеки, дорогой мой, – вот призраки. Так же и духи, демоны, боги, – всё это люди.

– Значит, человек может быть призраком или духом или богом...?

– Да, конечно, он всегда есть кто-то из этих, сказанных.

– Как это понимать?

– Лучше видеть.

– Но что?

– Видеть плоть духа своими умными очами. Ведь плоть духа – это воля; точно так, как и видимая, чувственная плоть есть животная воля. Но только плоть духа – это разумная, господская воля. И если вы научитесь видеть волю своими разум­ными очами, то вы сможете заметить, что многие люди яв­ляют очень слабую духовную волю, не имеющую настоящей собственной силы, чтобы быть; что они схематичны, тенепо­добны, и суть в этом смысле только образы, рисунки на чуж­ой плоти. Что многие, претендующие быть личностями, не самобытны: всё время отсылают куда-то, к каким-то объективностям, каким-то социальным телам. Час­то так называемая личность есть не более чем система ссы­лок или референций. А это значит, что она заимствует силу из внешнего источника, утилизирует иную волю, чтобы ожив­лять себя; чтобы тень казалась живой. Вот такая «личность», или «квазиличность» и есть настоящий призрак; и задача каждого человека в его становлении стать из призрака на­стоящим духом, обладающим плотью, – как обладал духов­ной плотью известный вам совершен­ный Человек, Иисус Христос.

– Ваша убеждённость впечатляет, – ска­зал Илья после того, как собеседники прошли сквозь хроне­му обоюдного молчания, когда каждый из них был погружен в свой собственный поток, – но всё-таки это трудно постичь. Люди часто в наше время употребляют слово «дух», но, в сущности, обозначаемое этим словом остаётся чем-то неуло­вимым, эфемерным. Когда мы говорим «человек», то это что-то определённое, но дух... Какими только их себе не представляли!

– О нет, вы ошибаетесь. Ошибаетесь, если думаете, что че­ловек это что-то определённое, реальное. Реальна обезьяна вида Homo, носитель человека, и это создаёт иллюзию. Человек же – это самый настоящий фантом. Принципиально он не отличается от фантастических чудовищ и персонажей ночных кошма­ров. Чаще всего он и есть они. И эти фантасмагории не сле­дует путать с духами. Тем меньше следует путать с ними и все эти идеальные предметы, как то: «человек», «общество», «цивилизация», «Я», «имярек» и т.п. Они суть такие же про­дукты рук человеческих (в широком смысле последнего сло­ва), как дома, скульптуры, дороги, украшения и прочее, того же рода; столь же искусственные и столь же неживые. Их ка­жущаяся жизнь – это жизнь марионеток, дёргаемых куклово­дом. Мы живём в мире кукол, и то, что мы называем «человеком», есть только наше синтетическое представление. Вы говорите, будто бы человек конкретен, но я утверждаю, что как раз кажущееся нам конкретным из-за привлечения в дело чужой плоти на самом деле есть абстракция. Человек, нарисованный на шкуре обезьяны не реален, потому что он не живёт сам.

– Как это?

– Очень просто. Как не живёт, скажем, стол: живут моле­кулы древесины, заключённые в его объёме, но сам стол не живёт. Просто нет такого живого существа: «стол». Это только кажимость: модус коллективного существования других су­ществ. Подобно этому и «человек». Зачастую он похож на ящик, в который свалены без разбору разные референции. Под этим именем могут фигурировать феномены многих жи­вых существ, объединяемые в чьём-то восприятии, но такого живого существа поистине нет. А вот дух жив, хотя не всякий дух – человек. А то, что духи будто бы неуловимы и невидимы, так это чепуха. Они видимы ничуть не хуже, чем тела для телесных очей. Имеющий око да видит.

Илья стоял несколько оглушённый столь длинным фило­софским периодом. В словах этого неординарно мыслящего человека (или духа?) ощущалась глубокая и освобождающая истина, но была она, как рыба, сверкнувшая в проникшем сквозь толщу воды луче, и ускользала от Ильи. Он не нахо­дил продолжения разговора.

– Ну, мне пора, пожалуй, – стал прощаться с Ильей вития духовности.

– Я даже не спросил вашего имени, – сказал Илья.

– Самый праздный вопрос изо всех возможных, если он не задаётся Богу. Лучше узнавать имена духов. Но, если вам так уж нужна наклейка, по которой мою обезьяну отличают от других в чувственном мире, то извольте: Вальтер. Он про­тянул Илье широкую совсем неинтеллигентную ладонь.

– Вы немец? – спросил Илья, отвечая на рукопожатие или, скорее, крепко пожимая расслабленную кисть Вальтера.

– Не более чем вы.

– Но, погодите, я, кажется, вас знаю. Вы ведь учёный фи­лософ и богослов, верно? Я читал ваше: «Человек - живая эволюция».

– Рад, что у меня есть читатели. Но моя учёная карьера, мои опусы... Всё это в прошлом.

– Отчего же? Разве вас уже не волнует истина?

– Истина? Что есть истина?

– Вопрос Пилата!

– Не совсем. В данном случае это скорее вопрос Христа. Истина науки и истина веры различны. Пилат и Иисус гово­рили о разных истинах. На вопрос Пилата скорее мог отве­тить Карл Поппер. Поэтому Христос промолчал.

Вальтер стоял, сконцентрировав взгляд в проективной точке, ставшей центром его созерцания. Илья ждал продолжения, но пауза длилась.

– Ну, ладно, мне в самом деле пора, – прервал молчание Вальтер.

– Погодите, погодите ещё. У меня было много вопросов, которые хотел бы вам задать. И вот теперь не могу ничего вспомнить. Илья торопливо рылся в памяти.

Но собеседник его уже удалялся, помавая рукой, не оборачиваясь.

Илья остался один. Многие думы осаждали его.

«Моисей знал пустоту ума, и забежал здесь далеко вперёд своего народа: «не делайте себе изображений ничего, что движется, никаких живых существ; не делайте образов их», то есть сохраняйте ум пустым от образов – вот что он заповедал от имени истинного Бога,

Три тыщи лет спустя о том же пишет Юнг: пока сознание заполнено идеальными конструкциями, образами мира и себя, общими понятиями и статистическими моделями, реальная душа остаётся в бессознательном; она является врагом, беспокоящим фактором, разрушающим представление о себе, рождает невроз. Поэтому нужно открыть сознание для бессознательного и так обрести самость. Для этого нужно полюбить жизнь как она есть, перестать стыдиться того, что есть, перед лицом того, чего не может быть. Это значит признать, что энергии, с которыми мы работаем, и которыми движемся, имеют собственные формы, которых нам не дано изменить. И, что самое важное, нужно понять, что этот большой внешний мир, претендующий на нас, захватывающий наше внимание и волю, есть часть нас самих, нашей души, – но только часть! Поэтому мы не можем ограничить себя только «каталептическими восприятиями». Внутренние содержания, которые часто выставляют такими незначительными и «субъективными», перед значительным и «объективным» внешним миром, на самом деле больше знают о мире и связывают нас с настоящим миром, а не намалёванным на холсте представляющего сознания. Им-то и нужно передать главенство в составах личности. Вот душевное основание политического либерализма!

Оказывается, настоящее «коллективное» принадлежит «бессознательному», а не внешнему единству представлений. Молодец Юнг! Но где учителя, где духовные наставники, «топ-менеджеры» по связям с Космосом? Без них всё это сведётся к чувственности, чувствительности, эгоизму и своенравию, как уже было. Психоаналитики разве заменят Учителей, Христа? Но, впрочем, для меня важно, что я понял.

Вот и богословие Хабад говорит: Бог ужался, чтобы дать место миру, – и нам надо ужаться, чтобы дать место Богу.

Прибери и вымети горницу твою, и освяти её, и замри в почтении, ожидая гостя высокого, – так учат святые Отцы».