 у времени в плену

Вид материала

Документы

Содержание "Состоявшийся переход" "Сталь и стиль" "Сырая земля" "Тихий исполин"

Подобный материал:

• М. М. Пришвин «Деревья в плену» Цели урок, 45.79kb.
• Пастернак Борис Леонидович у времени в плену?, 187.24kb.
• Дайджест прессы. Февраль 2011г.(48) Средства массовой информации о Бауманском университете, 227.4kb.
• Машина времени или механизм перемещения в пространстве и времени, 134.4kb.
• Социология свободного времени понятие свободного времени, 54.58kb.
• Фёдор Григорьевич Углов, 14350.81kb.
• Ломехузы над пропастью, 2695.42kb.
• Урок: математика. Класс: 3 А. Тема: Единицы измерения времени. Календарь. Неделя, 50.55kb.
• Сценарий Нового года «Дед Мороз в плену у Соловья-разбойника» Ведущие (девочка и мальчик), 65.5kb.
• Координационный совет российского союза научных и инженерных общественных организаций, 61.28kb.

"СИТЖЕС"

Япония-Польша, 2002, 1.38, реж. Мамору Осии, в ролях: Мальгоржата Форемняк, Дариуш Бискапски, Алисия Сапрык, Михал Брейтенвальд, Кшиштоф Жербински, Марек Ставински, Анджей Дебски, Зузанна Каж


Военные патрули на каждом перекрёстке: весь город был расчерчен шахматными квадратами проверок и задержаний - колючая проволока из автоматов и бронетранспортёров, опоясывающая дома и бульвары.


Сутулая фигура во всём сером: до пят пальто крысиного цвета, тонкий длинный шарф, укрывающий подбородок и рот, короткие волосы, непокорно торчащие во все стороны, как колючки у потревоженного лисой ежа. Движения и жесты скрытные, экономные, с нервными провалами в кукольную механику - навсегда загипсовавшихся в полимерной броне полусогнутых рук и ног.


Упрятанные, стёртые, съеденные туманом безвременья - признаки пола: как протест и мимикрия, наслоенные, нашитые друг на друга. Безгрудость антиженщины и безплечесть антимужчины: даже не андрогин, а еще более неопределенное и более призрачное.


Катаржина с отвращением рассматривала свое отражение в витрине магазина, кое-как опечатанного, вдавившегося в серый камень трехэтажного здания. Серый город не мог ни привлечь к себе серых мышей-солдат, быстро прогрызших, протоптавших в нем свои пахучие норы и тропы. В этом не было случайности, а лишь понятая только теперь предопределённость.


О себе думать не хотелось, а потому мысли сворачивали на более накатанные, менее жгучие рассуждения. Когда она последний раз была женщиной или хотя бы ощущала себя таковой - наконец-то она задала себе этот вопрос. Позабытая горячая, пульсирующая влажность - о чём это она: это не о ней. Образ лишь возникал, но не оживал, только скользил по глади безразличия к себе.


Зайдём с другого конца (довольно-таки двусмысленный пассаж!): может быть, эта самоконсервация ей только на пользу. Какая такая польза - это не смешно. Она и польза, расчет (будь он проклят!): Катаржина сторонилась, опасалась рациональности как чёрт ладана. Это был какой-то внутренний дальтонизм: она никогда не могла ни выделить, ни оценить свои победы и свои поражения. А вы говорите о рациональности.


Мыслительный процесс заметно согрелся, оживился: самое время сделать какие-то выводы. От этого слова её опять затошнило как от вида дохлой мыши.


А вот, кстати, и они (мыши, если вы не поняли, мыши!): твёрдым, фаллическим колом в бок упёрлось дуло автомата - только до ожидаемой влажности что-то далековато.


"СЛЕДЫ"

Швеция, 1986, 1.38, реж. Лассе Халльстрём, в ролях: Антон Гланцелиус, Лайф Эриксон, Ральф Карлссон, Мелинда Кинманн, Бьём Ханган, Гуннел Боман, Анки Лиден, Арнольд Альфредсон


Сначала на скатерти появился едва заметный круг, углубляющаяся впадина, вокруг которой скатерть чуть морщилась, выдавая свою пластиковую природу.


Свободы выбора не было, была лишь возможность смотреть или не смотреть. Бьёрн машинально стал разглаживать появившиеся на скатерти морщины, но обжёг пальцы и перестал участвовать в том, что еще или уже не понимал.


Бледно-оранжевый, полупрозрачный контур керамической тарелки был окутан горячим паром только что налитого, совершенно жиденького бульона, который так ценил Бьёрн (суп с густотой каши стал его антагонистом в последнее время, как и многое другое - мир вокруг него стремительно поляризовался, распадаясь на излюбленное и нелюбимое).


Бьёрн видел самого себя глазами (или тем, что может их заменить) этого несуществующего, призрачного бульона - в зеркале его проявившейся фантомности. В нём стало больше пристрастной, пусть и необъективной, но определённости. Он стал высекать из себя вполне материальные куски и ненависти, и привязанности, уже не опасаясь ошибиться, потому что в следующий момент они могли поменяться местами: он сам мог их поменять.


Этот воинственный кураж внутри мог его опустошать, но придавал такой драйв его жизни, о котором он раньше не задумывался и не мечтал.


Такая резкость, такая чёрно-белость оценок - только улучшила, обострила его внутреннее зрение, которое теперь различало такие оттенки, о существовании которых Бьёрн даже и не подозревал.


Горячий бульон постепенно остывал, пар терял свою густоту и объёмность, чуть разгладилась и круговая складка на столе. И тарелка, и пар стали едва видимыми, но не настолько, чтобы не заметить их перемещение к краю стола. С телекинезной рваностью, с колыханием пара - фантом уходил: чтобы упасть со стола или совсем испариться.


Полный бред - Бьёрн подыскивал подходящий ярлык, лишь бы остановить свое сползание к собственному исчезновению: тарелка неумолимо тащила его с собой к краю стола. Украшатель непонятой жизни - Бьёрн был обвешен ярлыками самопального изготовления как новогодняя ёлка. Но эти ярлыки не помогали, они тяжким грузом повисли на нём, сминая свежесть, нестандартность мыслей, которые давились катком движущейся тарелки - мимолетного гостя-призрака, не затруднявшего себя ни жалостью, ни объяснениями.


Бьёрн стал падать вместе с наклонившейся, теряющей опору тарелкой, но только не вниз, а вверх. У него оставалась еще надежда, что сейчас он проснётся – но, сколько уже было ранее подобных надежд, и где все они сейчас.


"СОСТОЯВШИЙСЯ ПЕРЕХОД"

Великобритания, 1999, 1.49, реж. Пол МакГиган, в ролях: Дэвид Тьюлис, Морис Ровье, Эндрю Линкольн, Дженни МакГридл, Пэт Стэнтон, Саффрон Бэрроуз, Малколм Шилдс


Утро за окном было и не сухим, и не мокрым. В каплях короткого, случайного дождя, оставшихся на запылённых стёклах, застряли худосочные лучики солнца, с трудом выпутавшегося из ватного одеяла перистых облаков. Заполошный ветер мог нагнать и морось, и ясность - недоспавшие херувимы сели играть в кости.


Настроение было не то, чтобы гадким, но близким к этому: алюминиевый язычок чёрной банки Guinness как будто бы был уже отогнут в ожидании запенившегося хлопка. Не хватало то ли внимания, то ли воли, чтобы дожать или не трогать заветный язычок.


Если бы Эшли был более сосредоточен с утра, то в зеркале он заметил бы признаки свершившегося и уже необратимого перехода: гладкие, неподвижные, одутловатые щёки без тени бледности, буро-красный спиртовый загар под срезанной до основания щетиной, оловянные, остановившиеся глаза, тусклый взгляд без ответов и без вопросов - запоздалая, сумрачная лощённость законченного алкоголика.


Но Эшли прятал глаза не потому, что был рассеян сегодня: диагноз себе он поставил уже достаточно давно, и всё более позитивирующиеся признаки только усугубляли внутренний дискомфорт - самое мягкое и безобидное определение его состояния.


Бороться не получалось: неприятель был везде, но, по сути, его не было нигде. Разве можно назвать противником приятную расслабленность и лёгкий шум в голове после пинты Miller или Guinness. А всплывающую на поверхность уставшей подлодкой доброту, которой хотелось поделиться с кем-нибудь - немедленно и широко. Праздничная суета в душе - и задушевные, нарциссо-ломкие разговоры с малознакомыми соискателями твоего добра, заканчивающиеся утренними пробуждениями с нерасшнурованными ботинками, в неразобранном постели (хорошо, если в своей).


Как всё относительно мило, а сколько было грязи и нечистот (внутри и снаружи) - об этом Эшли не хотел сейчас вспоминать. Добивать себя сегодня - в его планы это не входило.


Солнечные ангелы проиграли: небо затянуло серой облачностью, накрапывал нудный, тянущий жилы дождь - всё меньше и ниже желания с каждым днём (о ночи Эшли уже и не говорил). Ватой заткнуты уши, залеплены глаза, выстлана душа изнутри - и только химический позыв как заунывный крик улетающей стаи - далёкой и безвозвратной.


Загрустил - запечалился - затосковал - занедужился: а ведь утро начиналось совсем неплохо.


"СТАЛЬ И СТИЛЬ"

Япония, 1955, 1.42, реж. Ясудзиро Одзу, в ролях: Сэцуко Хара, Тисю Рю, Харико Сугимура, Кунико Мияке, Тоико Такахаши, Тору Абе, Хисао Тоаке, Киёко Кагава


Изрубить в капусту - такая далёкая и такая близкая мечта. Три вращения, три удара - грудь, живот, бёдра - и бывшее тело опадает четырьмя одинаковыми по длине, но разными по форме частями.


Должна быть красота, симметрия, одинаковость - потерявшая человеческий облик соразмерность, как следствие отомщённого бесчестия, как цель, утратившая смысл сразу после исполнения.


Зачем искать смысл, если правит бессмыслица: женское самурайство - вывих рассудка, растяжение ума, открытый перелом сознания - неутолённое желание отомстить за всё сразу - тремя ударами отсечь прошлое, перерезать настоящее, отрубить будущее.


"Юкико, остановись", - знакомый голос вопил внутри, но это был одинокий крик в выжженной пустыне, которую нечем было заполнить - только удовлетворением от свершившегося возмездия.


"Дитя снега, спустись на землю", - это был призыв перейти из реальности разбушевавшегося подсознания в фантомность окружающей среды, из поэзии пролитой крови в прозу будничной подготовки.


Юкико упиралась коленями в пол, спина была согнута, голова склонялась вниз, как при молитве. Подъём с колен был мгновенным, меч был выхвачен из ножен на спине - и Дитя Снега закружилась смертельным вихрем. Четыре куска гофрированного, алюминиевого короба для вентиляции лежали у её ног, а точнее, колен. Юкико снова погрузилась в пучину неукрощённых мыслей, запирая, вытачивая их в себе до обострённости лезвий.


Лучи неяркого солнца едва пробивались через запылённость окон, не в силах отодвинуть темноту в пустынной комнате и в одинокой душе.


Дневной свет приглашал одуматься, выйти из добровольного заточения, освободить и себя, и других от собственных заклинаний - найти новые иллюзии взамен старых и постепенно, не спеша заполнить ими свою жизнь - остановить, замуровать казнь внутри - сжечь приговор и растереть в руках его пепел.


"СТАРЬЁВЩИК"

Великобритания, 1950, 1.46, реж. Кэрол Рид, в ролях: Орсон Уэллс, Бернар Ли, Пауль Хёрбигер, Джеймс Хейтер, Соня Дресдель, Герард Хайнц, Денис О'Ди, Дэнди Николс


В безмолвной истерике билась занавеска, мучимая слепой яростью ночного ветра и равнодушием открытого окна. Тусклый свет луны делал эти мучения видимыми, но порождал сомнения в их истинности.


Гуннер встряхивал, мял, проверяя на прочность, свитера, брюки, юбки, пиджаки, блузки, рубашки и плащи. Довоенная мода окутывала его клубами пыли, но слабый отблеск ночи не сделал ни одну пылинку различимой - и только нос был чутким, а затем и раздражённым индикатором жизни в комнате без электричества и без отопления.


Выдержавшие испытания сильных рук, вещи летели в дальний угол, в гору морщинистого текстиля и свалявшейся шерсти. Утром их придётся перебирать еще раз: нетребовательные, готовые на всё покупатели становились удивительно привередливыми, гадливо отвергая пятна засохшей крови и других биологических разложений.


Чего они боялись: запахов потухшей жизни, меток зловредной судьбы, своих воспоминаний - не только. Криков, страданий, слёз, пристального взгляда близко подступившей смерти, последних вдохов - этого было много в передаваемой из рук в руки одежды, которая была пропитана людским отчаянием, как не высыхающей влагой.


Опять эти сантименты, но как без них при такой работе: Гуннер тёр покрасневшие, воспалившиеся от копившейся усталости глаза, его мысли путались словно ноги в дикой траве.


Память рук - вы уверены, что это хорошо: подростковое пальтишко с отворотами, обшитыми кожей, продолговатый значок, спрятанный за воротником, пришитый внутри самодельный карман. Гуннер услышал простуженное дыхание Алана, его негромкий кашель, ощутил родное тепло - и низкий, отделённый от него тремя годами гул начинающейся бомбёжки.


Плечи Гуннера содрогались в беззвучных рыданиях, солёная влага заливала лицо - он был потрясён, он был рад этой неожиданной встрече. Он ничего не мог изменить, но никто и никогда не сможет заставить его поверить в это.


"СТОП-КРАН"

Швеция, 1997, 1.50, реж. Лукас Мудиссон, в ролях: Стефан Хёрберг, Фредрик Форненгер, Хампус Петтерссон, Эрика Карлсон, Якоб Эклунд, Стен Люнгрен, Амет Бериша, Сесилия Фроде


Не то, не то, не то - надо было сломать эту заезженную пластинку внутри и выбросить её на помойку.


Душа Ханиса жаждала крови и тепла. Он уже не помнил, когда в последний раз от него исходило тепло, может быть, когда он заботился о маленькой сестрёнке: они оба часто болели гриппом в ту зиму. Ханис запомнил, как изменила, расквасила его забота о другом: хотелось выть от беспросветности, от того, что невозможно вернуться в потерянную невинность детства.


Ханис двигался по вагонам электрички, распахивая двери ногой - и тоска вспухала в нём катящимся снежным комом.


Навстречу ему, с другой оконечности стучащей электрички, ломился в двери разгневанный Фор. Грубая качка движения - вагонов и его самого - лишь растравляла в нём беспричинную злобу, которая струйками пота стекала вниз по лицу - из-под тёплой вязаной шапочки.


Фор не хотел вынимать руки из карманов короткой куртки, но очередное шатание, помимо его воли, инстинктивно раскрывало руки крыльями, которыми он цеплялся, упирался в стенки узких проходов - это злило ужасно.


Ланг сидел посередине состава нахохлившимся вороном, который только что подавился проглоченным кольцом, застрявшим в пищеводе - виртуальная, опрометчивая жадность окропила всё вокруг недовольством и раздражением.


Наливающаяся ярость - лучшее лекарство от раздражения. Эта ярость посвистом звала к себе кровожадность (с одной стороны состава) и злобу (с другой).


Взаимное притяжение образовало пульсирующий напряжением круг: три щелчка выбрасываемых лезвий, воткнутые в левые бока друг друга ножи - и петля смерти, истекающая кровью и запоздалым страхом, захлестнула всех троих.


Они стали оседать одновременно, в каком-то жутком, нереальном реверансе: остывающая пища для сенсационных заголовков в газетах - "Трое подростков убиты средь бела дня".


"СТРАЖ"

США-Великобритания-Германия, 2000, 1.40, реж. Джим Джармуш, в ролях: Форест Уайтакер, Хенри Сильва, Фрэнк Адонис, Виктор Арго, Армин Мюллер-Сталь, Джон Норт, Мили Эвител, Ноэль Кауфманн


Он пытался наступить на вашу тень - уродливого гиганта с опухшими ногами - и сделать её еще более узкоплечей. Чем Он был недоволен, непонятно - или это было непонятно только вам.


На Него можно было положиться - Он всегда был рядом. Его взгляд был внимателен и беспристрастен - даже слишком беспристрастен. Его невозможно было подкупить и задобрить, только успокоить, и то ненадолго.


К Нему можно было привыкнуть, но с Ним всегда было тревожно - с неясным, растворимым в воздухе ощущением вины, которую не нужно было даже звать: она постоянно внутри, почти не засыпая.


Что за несносная привычка: будить под утро - и устраивать хоровод мыслей, из которых хороших наберётся, в лучшем случае, одна треть - остальные как кислота, едкая и жгучая.


Он был большой мастер на такие штуки: еще хуже, когда Он не давал заснуть ночью - тогда пойдёт прахом весь следующий день. Тяжёлая голова, неповоротливый разум, застрявшие мелодии - и минор, симфония минора.


Юмор его был тоже оригинален: открытая ирония истязателя, который нисколько не щадит самолюбие, от которого и так остались лишь крохи.


А какой выносливый: всегда бодр и свеж - придёт к вам по первому зову, даже если вы Его и не звали. От Него ничего не ускользнёт: любая мелочь, любой нюанс, любая хитрость. Он видит вас насквозь - не надо никакого рентгена. А сам-то - любит иногда прикинуться безобидным простачком, даже душкой, чтобы усыпить вашу бдительность.


Он мог дать вам волю – ненадолго, конечно - тем нестерпимее были потом стыд и раскаяние (если вы провинились) - под его серьёзным, слегка сочувствующим взглядом.


Защитник вашего блага: в это трудно было поверить, если не смирить свой характер.


Это был ваш постоянный и надёжный страж - ваша неутомимая Совесть.


"СЫРАЯ ЗЕМЛЯ"

Россия, 1996, 1.45, реж. Сергей Сельянов, в ролях: Валерий Приемыхов, Семен Стругачев, Виктор Демент, Марина Левтова, Петр Мамонов, Анжелика Неволина, Николай Муравьев, Александр Шевелев


"И приняла сына своего мать-сыра земля", - душа распахнулась к памяти детства и приникла к ней жадно, ненасытно, как путник к студёной колодезной воде, от которой ломило зубы и леденела кровь.


Прохор всё делал основательно, неторопливо: до вечера была уйма времени. Он достал из машины сапёрную лопатку, отмерил прямоугольник земли и стал выворачивать дёрн по контуру будущего жилища.


Нарушенный покой дождевых червей не поколебал безмятежности небольшой лесной опушки, по краям которой нависали свежие, бледно-зелёные веточки елей и длинные, конца мая хвоинки сосен.


Жара еще только пробовала свои силы, не досаждая природе своим знойным напором, не подавляя радости стремительно набирающих массу зелёных побегов.


Чёрный проём (он уже стоял в нём по колено) дико смотрелся в полном надежд лесу, который был еще очень далеко от равновесия роста и угасания макушки лета.


Прохор присел на ровно уложенный бруствер дёрна и закурил. Яма получалась гораздо больше той, которую готовили обычно профессиональные копатели: без сухой рациональности и без самоограничивающей зажатости, которые наверняка помогли бы Прохору, если бы он был к ним расположен. Прагматизм, сдержанность - не его стихия.


Муравьи, которые были уже на уровне глаз Прохора, безуспешно пытались сопротивляться струйкам подсохшей земли и падали вместе с ними на дно глубокой ямы. Движения Прохора всё больше замедлялись, скованные мыслями о предстоящей развязке. Он уже видел мир из забытого всеми подвала, в котором есть место только для одного.


Неудовлетворённые кредиторы подъехали минута в минуту. Разговор был короткий: его исход был и так очевиден. "Земли не пожалейте, набросайте побольше", - Прохор знал, что они выполнят его просьбу.


Сухой, бездушный разрыв воздуха не размягчил уход и полностью опустошил переполненную до краёв память.


"ТЕСНОТА"

Франция, 1998, 1.49, реж. Клер Дени, в ролях: Валери Лемерсье, Винсент Галло, Алекс Дескас, Малек Брахими, Джамиля Фарах, Дэн Херцберг, Андерс Перез, Грегори Колин


К концу месяца к горлу подступало удушье - от нескончаемости дней, от их плотной зажатости, перетекающей из одних суток в другие - как яд, теряющий силу, но добивающий ослабевшую волю.


Даже двухзначные цифры на рабочем календаре теснились попарно в одной клетке - поскорее избыть, дожать уходящий месяц, проскочить его окончание с закрытыми глазами - оторвать лист, смять его без сожаления и выбросить в мусорный бак.


Было горько. Разрушалось - методично, шаг за шагом - всё, что до этого так же кропотливо создавалось. Обратный процесс был еще более мучительным, но всё более последовательным: беспощадное разрушение черпало опыт из не оперившегося до законченности созидания.


Мари-Армель принимала происходящее как должное: она предчувстовала это с самого начала, подтверждалось лишь то, что издалека казалось досадной необязательностью, маловероятным разворотом.


Исходная точка была еще очень далеко, оставались силы, неохотно подгоняемые закалившимся до напряжённого молчания характером, чтобы оттянуть момент возвращения, отклонить траекторию несущейся в никуда кометы, превратить её в новый взлёт - хотя бы в глазах окружающих.


На самом деле это было спасительное освобождение - так хотелось в это верить - непременно надо в это поверить - нельзя будет в этом разувериться.


В этом освобождении была своя логика, почему бы теперь и не вспомнить об отвергаемой прежде логике: с её помощью можно всё объяснить, подретушировать, заклеить выпирающие уголки - представить полезными и нравоучительными любые события - с упорством и старанием большими, чем события этого заслуживают.


Вот так и надо, очень хорошо: Мари-Армель была на верном пути. Без хруста нервов, без ненужной паники, без вывихов и без переломов - холодным умом охватить обманчивую неизбежность - убедить себя, убедить других - покрыть всё песком забвения, запахать высохшее поле, вырыть новые колодцы, посадить цветы и деревья.


Тугая цепочка с дельфинчиком душила шею - какой прочный металл, как он режет кожу, как впивается в горло - не надо, не сейчас, чуть позже.


"ТИХИЙ ИСПОЛИН"

Великобритания, 1998, 1.58, реж. Питер Муллан, в ролях: Дуглас Хенсхелл, Айлин Уолш, Гари Льюис, Стефан МакКоул, Фрэнсис Хэйли, Малколм Шилдс, Жильберт Мартин, Дэниэл Костелло


В гранитной юбке основания застыли, занемели ноги, а руки вросли в неё остриями локтей. Внутри исполина были вытесаны галереи, ходы и лестницы, по которым можно было подняться на самый верх, на срезанную каменотёсами плоскую площадку - на оконечности непропорционально удлинённого каменного черепа.


В далёкие времена на верхней площадке разводили костры, собирая припозднившихся рыбаков в ночную гавань. Это был маяк, на который молились все труженики моря: только он один указывал правильный проход к местам швартовки. Но никто не знал точно, построили ли исполина как маяк или уже после приспособили для практических нужд приморья.


Миндалевидные глаза, вытянутое лицо, чётко обрисованные губы - спокойствие и достоинство пришельца из прошлого, которое могло стать и будущим. Так думали многие из тех, для кого исполин стал местом паломничества. Местные жители старались здесь надолго не задерживаться: исполин внушал им что-то похожее на страх, только в очень мягкой, нерезкой форме - некомфортность, неудобство, непонятное беспокойство - не более того.


Чувствительные, внушаемые натуры, ободряемые смутными слухами, ехали сюда издалека, а потом возвращались сюда не раз, словно были не в силах преодолеть колдовство этого места, которое само выбирало своих апологетов - и делало с ними, что хотело, углубляясь в их сущность неотвратимым возвратом мыслей.


Ползучий захват подсознания - такое определение давали специалисты по психиатрии, которые пытались помочь некоторым паломникам (по их просьбе, конечно). Но дальше классификации, по всей видимости, очень приблизительной, дело не продвигалось. Врачи за баррикадами слов пытались скрыть своё бессилие, лишь некоторые признавались в нём - да и то, только себе.


Особое место в их беспомощности занимало явление, которое было названо притяжением камней - и они сами, тайком, переодетыми ехали к исполину, чтобы так же, как и все, отколоть, набрать себе каменных осколков, а затем исследовать их действие на себе.


Помешательство избранных - было уже не до определений: подкладывать камешки под подушку, брать их с собой в ванную, ездить с ними, спрятанными в карман, на работу, просыпаться посреди ночи в холодном поту с мыслью, что один из осколков был утерян - надо ли продолжать это описание.


С этим невозможно было ни с кем поделиться - стыдно, неудобно, нереально странно - пленники привязанности к исполину через его крошки, его заострённые временем и ударом зубила камешки.


Нет, нет, отойдите, я вам ничего не отдам - не лезьте в карман, я буду кусаться - оставьте хотя бы один - умоляю, хотя бы один.