 у времени в плену

Вид материала

Документы

Содержание "Раковины пусты" "Садовник фальши" "Сверкающий купол" "Северный ветер"

Подобный материал:

• М. М. Пришвин «Деревья в плену» Цели урок, 45.79kb.
• Пастернак Борис Леонидович у времени в плену?, 187.24kb.
• Дайджест прессы. Февраль 2011г.(48) Средства массовой информации о Бауманском университете, 227.4kb.
• Машина времени или механизм перемещения в пространстве и времени, 134.4kb.
• Социология свободного времени понятие свободного времени, 54.58kb.
• Фёдор Григорьевич Углов, 14350.81kb.
• Ломехузы над пропастью, 2695.42kb.
• Урок: математика. Класс: 3 А. Тема: Единицы измерения времени. Календарь. Неделя, 50.55kb.
• Сценарий Нового года «Дед Мороз в плену у Соловья-разбойника» Ведущие (девочка и мальчик), 65.5kb.
• Координационный совет российского союза научных и инженерных общественных организаций, 61.28kb.

"ПРИМОЧКИ"

США, 2004, 1.46, реж. Райан Джонсон, в ролях: Брайан Дж. Уайт, Кристофер Кларк, Лукас Хаас, Зое Салдане, Ричард Раундтри, Мия, Джонатан Гофф, Дэвид С. Ли


Палочки-единички впивались в глаза, которые слишком много видели сегодня: они тоже будут наказаны. Расплавленный пластилин прикладывался к нежной оболочке полушарий, прожигая в них серые лужицы-каверны - и так будет каждый раз.


"Ты же клялся, ты же обещал", - всё напрасно, всё бесполезно. Кенни был потрясён собственной неуправляемостью - это был настоящий шок, без оправданий и без купюр.


Он еще надеялся разобраться в своём фантастическом провале - но уже видел, что не сможет достать до его дна, которое уходило в пропасть еще глубже, чем было до сих пор.


К чему, зачем нужны были объяснения - они ничего не могли уже пояснить - и это утешало. Кенни пересёк черту своей разумности, но был ли он безумен - был большой вопрос, который не интересовал никого - да и его тоже: что это могло изменить.


Проплавленные жгуты думающей материи не болели, потому что были лишены нервных окончаний осязания. Самая чувствительная, самая податливая к мучениям часть тела - ничего не ощущала: она знала о физической боли только понаслышке.


Горячие примочки мозгу - пустое, никчёмное, бестолковое времяубивание, но это позволяло создавать иллюзию наказания - и подготовить наказание реальное.


Кенни думал о своей коже: вот чья боль заглушит его беспринципность, вырвет её с корнем (почему бы ни помечтать об этом). Вам кажется это садизмом – значит, вы ничего не поняли - забудьте, расслабьтесь, отдохните - поудобнее взбейте подушку.


Капающий, дымящийся, пахнущий смолистым адом: потерявший начальную форму пластилин приближался к дрожащей коже в замедленном повторе затерявшейся в прошлом новизны - не раз и не два отключавшегося сознания.


А вы хотели щадящей, бескровной пытки - а как же всамделишное, эскулаповское лечение. ("Ты не посмеешь, ты не сможешь", - не надо под руку, и так всё на пределе). Кенни, опомнись, проснись - с чего вы взяли, что это сон - это кошмар, это преисподняя, это застывший воском ужас - только и всего.


(В реанимации всё подсчитают - какой процент кожи обожжён, сколько времени займёт регенерация: медперсонал знает свое дело - и это радует).


"ПРИСТУП"

Великобритания-Франция, 2005, 1.42, реж. Дэвид Тьюлис, в ролях: Дэвид Тьюлис, Шин Уорд, Линда Керр Скотт, Марк Бентон, Джозеф Джонстон, Сюзанн Никсон, Рэймонд Уоринг, Эдди Марсан


"Одиночество не было ни болезнью, ни образом жизни, ни формой поведения. Оно было скромным, ненавязчивым, не требовало к себе постоянного внимания. но, как самый верный друг, всегда оказывалось рядом, когда не к кому было обратиться за поддержкой.


Стремление достичь идеальности во всём, соответствовать этому идеалу - изначально несло в себе бациллы поражения, которые рано или поздно, полностью или частично съедали маложизненную теорию.


И одиночество становилось тихой плакальщицей и утешительной мелодией, которые вместе открывали новые пределы, новые горизонты мира вокруг, который мы искусственно сужали под себя, чтобы сладить с ним, взять над ним верх.


Грубость, насмешка, непонимание, проявления ненависти и пренебрежения - всегда были ясно, выпукло различимы. Это были шаблоны, которые мы вырезали, подправляли в себе с пелёнок - и пропускали через них всё, что происходило вокруг, без исключения, до мельчайших деталей.


Эти глашатаи одиночества, его спусковые механизмы - были следствием нашего одностороннего совершенства, которое легко определяло недобрые атаки, а на наши собственные недостатки смотрело сквозь пальцы".


На этот раз провал в одиночество был особенно глубоким: Гарри камнем шёл ко дну, различая только мутную воду вокруг, нехотя всплывающие пузыри, тормозящие падение надувшиеся штанины и развернувшуюся куполом рубаху. Волосы приклеились к голове шевелящимися, светлыми водорослями, которых не привлекало прозябание в придонной темноте, застывающей в своём безмолвии.


Первые лучи солнца пятнами и змейками обстреляли двойное стекло вагонного купе, ранили закрытые веки Гарри, который находился в зыбкой пелене между сном и явью.


Путь в столицу был проложен через индустриальные пейзажи Манчестера и изумрудные пастбища Йоркшира - это была твёрдая, незыблемая реальность, которая избавляла Гарри от необходимости искать везде признаки изменчивости и непостоянства.


Приступ постепенно уходил, вытеснялся бодрым стуком колёс, неопасным шатанием вагона, сумбурной игрой солнечных зайчиков, которые никогда не знали, что такое сомнения и колебания.


"РАКОВИНЫ ПУСТЫ"

Япония, 2004, 1.58, реж. Соно Сион, в ролях: Такеши Ито, Юсуке Хори, Тайхей Хаяшия, Наое Накамура, Кенджи Куроива, Ёка Хиаеши, Коджи Вакамацу, Юя Ишикава


Неба не было видно - рекламный неон отрезал город от низко нависших над ним бежево-жёлтых туч. Их никто не хотел и не мог заметить, и это равнодушие сбивало невинные облака в тучи, которые не смогли удержать в себе тяжесть уплотнившихся осадков.


Сначала пошла мелкая крупа, которая зашуршала по пластику входных навесов, по крышам машин, по оконным стёклам. Шуршание постепенно перерастало в резкий шум падающих градин, но это не был град: город накрыл песчаный снег, который не таял, не хлюпал под ногами, а покрывал всё тонким, без разрывов и без залысин, слоем. Это напоминало электропокраску, обеспечивающую невиданную для естественных процессов равномерность.


Прохожие не обращали на это почти никакого внимания: раскрыть зонты, накинуть капюшоны, переждать в ближайшей закусочной - никакого включения, никакого сопереживания с природой - зачем отвлекаться на бездушный внешний фактор.


Но не все были поглощены своим деятельным безразличием: Кенсаку и Тадаси заметно нервничали - они курили и пережидали разгул кратковременной стихии под навесом автобусной остановки.


До акции оставалось два часа: телевизионная башня, закрытая плотными облаками, уже ждала своих Икаров. Посвящённых было пятеро, остальные должны были стать статистами необычного полёта.


Это было жестоко и несправедливо: отдавать парашютистов-любителей на волю небес и перерезанных строп, заставить их ощущить провал сердца, когда незакреплённые полотнища улетают от них вверх. Явление Городу ангелов с небес - такая цель оправдывает средства.


Подобные внушения только путали мысли, от которых веяло неумным, бессердечным, дурнопахнущим предательством - зачем пятерым еще двадцать безвинных жертв.


Колебания - как они всегда мешают делу, превращают его в жгучую и склизкую амёбу, которую противно брать руками. Добровольность - вот оправдание жёсткой встречи с землёй.


Наверху (собрались все - с угрюмыми, но решительными лицами) Кенсаку и Тадаси объявили, что парашюты испорчены и прыгать будут только добровольцы.


Никаких эмоций на лицах - всё та же решимость и отстранённость от суеты. Уже в полёте Кенсаку и Тадаси успели сосчитать всех ангелов - прыгнули все двадцать пять человек.


"РЕМИССИЯ"

Чехословакия, 1965, 1.39, реж. Карел Кахиня, в ролях: Вацлав Лохницки, Петр Скала, Олдрич Велен, Ивана Билкова, Карел Господски, Ева Солкова, Отто Симанек, Радка Дуликова


Пора было возвращаться к нормальной жизни. Уходящая болезнь затянулась - и здоровые ткани только-только нарождались, были розовато-белыми как полупрозрачные шкурки только что родившихся крольчат.


Кто-то буднично, просто, как прогноз погоды - обсуждал признаки и особенности его болезни, ссылаясь на близкие примеры, разлагая скальпелем хирурга поведение больного.


То, что для Эвальда было острой, пронзительной болью, невыносимой мукой - для них было лишь пищей для скучных, затухающих разговоров: это был интересный случай, но сочувствия не вызывал - далеко и мимо.


Вынужденность терпеть больного рядом - как нелепая, немая, постоянная обуза. Сказать об этом в глаза чересчур вызывающе: лучше переждать, как-то приноровиться - лишь бы не было обострений.


Но и в случающихся обострениях чувствовалась какая-то обреченность: они были яркими, но уже не цепляли самого важного. Это чувствовали все, но не хотели говорить открыто - близкий финал должен снять напряжённость, которая была утомительна, обременительна для всех.


Оригинальность и своеобычие болезни таяли на глазах: когда десять, двадцать раз по одному и тому же месту - невольно появляется защитная шершавость, твёрдая мозоль, которая уже не растирается в волдыри и раны.


Тихая, слегка растянутая во времени агония - облегчительная, долгожданная для всех: последний акт подзатянувшейся пьесы - устали, поскучнели и зрители, и актёры.


Больной оставит этот развязавшийся мир - а значит, будет жить еще долго - возможно, и в чьей-то памяти.


"РЕТРОГЕЙШИ"

Япония, 1940, 1.38, реж. Хироси Симидзу, в ролях: Кинуджо Танаки, Хидеко Мимури, Аюко Хирана, Сишу Рю, Синиши Химори, Сотаро Акаги, Хироко Кавасаки, Суджи Сано


Угождать, ластиться, строить глазки, обволакивать услужливостью, предлагать свою женскую суть как бесплатную услугу, которая может стоить очень дорого (и для неё, и для других) - можно продолжить, но лучше остановиться здесь, чтобы не сместить повествование в сторону подскользнувшегося смысла.


У Айко это было в крови или появилось: она не желала об этом думать. Делать всё безоглядно, полагаясь на собственную интуицию, сдобренную изрядной долей не вытравленного страхом самомнения. Чего же бояться, когда не знаешь, что такое истинный страх - не себя же саму.


Как всё просто, когда это действительно в крови. Многие (и не только женщины) сейчас примеряют представленные взору кимоно на себя, ищут примеры и аналогии, сходства и отличия - по своей привычке находиться в плену ассоциаций.


Любое мнение смыто, омыто, выстирано предвзятостью - и этот мыльный раствор всегда ест глаза другим, но только не себе. В каждом слове, в каждой фразе можно найти - нажим, преувеличение, укол или просто безадресную неразумность, которая легко, как пыль стирается с чайного столика.


К чему понимать себя - достаточно собственного, высокого мнения о себе - с этого всё начинается и этим всё заканчивается - неужели этого мало.


Быть добродетельной, ласковой, предупредительной, лукавой - это были прирождённые качества - берите выше - достоинства Акари, естественной как дыхание, подвижной как ветер.


Никакие сомнения в себе не нужны - как излишни кучевые облака на голубом небе, очищенном солнечным светом. Акварель не требует грунтовки, тяжёлой и шершавой: вода, краски, тушь и очень тонкое перо - основа изящества полупрозрачности.


Мы ищем порок там, где сами хотим найти его, мы приписываем ему собственные сомнения - нам понадобится фривольная Асако, чтобы защититься ею от теней на своей совести, диалог с которой нам не нужен. Мы продолжаем упорствовать там, где можно без труда уступить - мы думаем только о себе - кто может доказать обратное.


Айко, Акари, Асако: мы не понимаем женщин, мы даём им разные имена, мы закрываемся от них своими поверхностными выводами - и тешимся собственными заблуждениями. Согласитесь, так намного удобнее - да и безопаснее: открытого, честного, лобового поединка с ними - нам не выдержать никогда.


"САДОВНИК ФАЛЬШИ"

Великобритания, 1986, 1.56, реж. Майк Ньюэлл, в ролях: Джим Бродбент, Том Чэдбонт, Миранда Ричардсон, Майкл Бирн, Симон Кэллоу, Стефен Фрай, Мириам Марголис, Патрик Филд


Зависть обглодает вас до костей, превратит в стебелёк без листьев: подставляя лицо ветру, Доби демонстрировал свой ударный номер - рыжую корону. Редкие, но не короткие волосы поднялись ёжиком и полыхали на солнце вздыбленным огнём.


Достаточно, хватит: Доби был вынужден осаживать себя - не стоит повторяться, от частого наслоения одинаковых впечатлений они чахнут, вянут, превращаются в рутину, которой Доби объявил непримиримую войну.


Чем сегодня займёмся: это был не вопрос, это было начало работы. Перейдя из сада прямо в кабинет (он специально прорубил дополнительный вход в свое святилище), Доби подивился собственной рассеянности: шёл третий день нового месяца, а большой перекидной календарь не отпускал его из прошедшего. Странно, странно: надо в этом разобраться. Сменив ландшафт с пирамидальными, постриженными кустарниками на сад-парк с круговыми клумбами, обсыпанными белой галькой, Доби погрузился в ежедневное самокопание.


Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что это занятие доставляло ему большое удовольствие. Не совершать новых ошибок, не причинять боли другим - эти благие намерения чудовищным образом приносили противоположные результаты. Почему, каким образом? И наоборот: стоит занять позиции беспросветного эгоизма - и все испытывают облегчение.


Доби, Доби, ты резко начал - как всегда с крайностей: успокойся, не всё еще потеряно. Слишком много заверений, слишком много красивых слов: без них невозможно продвигаться дальше, но они приводили к новым тупикам.


Он поймал себя на мысли (с холодной безжалостностью к себе), как ловко он научился врать последнее время. Он врал себе, врал другим - намеренно или не замечая того. Он (стыдно, Доби, стыдно) достиг определённой степени виртуозности в этом беззастенчивом вранье, иногда получая от этого немалое удовольствие. Такая двуличность поражала его, словно он становился неуправляемым монстром, которого никто (и он сам, в том числе) не пытался остановить, укоротить, пристыдить.


Малиновые цветы глушили, закрывали белые, нарушалось равновесие, исчезал первоначальный замысел: взгляд Доби в окно переключил его с неудачной попытки проникнуть во внутреннюю правдивость на более реальные, требующие немедленного вмешательства занятия.


Доби убрал чрезмерность красного, и клумба ответила ему восстановленной гармонией: так бы и в собственной душе, вычистить, вымести ненатуральность, наслоения неестественности. Почти невыполнимая задача, которую никто не сможет, не захочет оценить - кто опустится до таких тонкостей, которые не поддаются описанию. Можно увидеть, весёлые глаза у него или грустные, а что за этим – поди-ка разбери.


Подумай наконец-то и о других, но они все находятся внутри тебя - значит, опять придётся думать и о себе. Не отчаивайся, всегда же есть выходы - не один, а, может быть, и не два.


Доби окончательно запутался: он опять безбожно врал себе, да еще так убедительно - зачем, зачем ему такое мастерство. Он утопил в словах и правду, и ложь - и не торопился их спасать.


"СВЕРКАЮЩИЙ КУПОЛ"

США, 1998, 2.05, реж. Пол Томас Андерсон, в ролях: Филип Сеймур Хоффман, Джон Си Рэйли, Вин Райт, Хизер Грэм, Уильям Мэйси, Альфред Молина, Мелора Уолтерс, Альфред Молина


Ногти царапали, крошили скользкую ледяную поверхность, которая устремлялась вверх почти отвесно, заканчиваясь где-то далеко сахарной головкой горной вершины.


Что ты злишься - всё будет прекрасно. Но это не была злость, это было тихое, почти беззвучное отчаяние - как падение покрасневшего от своей бесполезности листа на безмятежную гладь озера, как угасание сигнальной ракеты в непроглядной тьме, как слабое биение робкого родника в прозрачной воде.


Твой вес тянет тебя вниз - будто устойчивость, неподвижность разбитого после тридцатиметрового полёта тела - это твоё тайное желание, которое он помог тебе осуществить.


Кровь, сочащаяся из пальцев, протапливает, углубляет лунки, которые едва-едва держат тебя на оплывшем зеркале льда-снега. Ты своей тенью врастаешь в это, отражающее солнечный свет зеркало - но только тенью - гораздо более плотной, чем твой легковесный дух.


С каких пор твоя душа стала легче пуха, оторвавшегося от жёсткой, несгибаемой ости. Ветерок ненароком оброненных слов, случайных взглядов, растворённых в воздухе настроений - треплет твою душу как зацепившееся за край флагштока полотнище из самой невесомой ткани.


Даже переведенный быстро взгляд не спасает предыдущее (то, во что ты секунду назад упирался глазами) от разрушения, от забвения, которое видишь только ты, а остальные то ли не замечают, то ли не хотят замечать. Ты живёшь и дышишь в нереальном мире, который крепок и надёжен только для других.


Настоящий ветер - это не ветерок твоей души: он сдвигает, срывает тебя с твоей хрупкой ледяной опоры, его игры круче и злее. Это предвестник настоящего, а не зыбкого, ниточного одиночества. Это уже реальная ткань, которая тяжелее и грубее любого савана, который мы ткём сами всю свою жизнь.


Один неосторожный шаг, одно неосторожное движение, и ты станешь участником самого захватывающего соревнования в своей жизни: что быстрее долетит - твое тело до острых камней, разбросанных по снежному одеялу, или твоя душа до вершины, сверкающей ослепительно белым куполом.


"СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР"

Швейцария-Великобритания, 1971, 1.37, реж. Клод Горетта, в ролях: Андре Шмидт, Дора Долл, Арнольд Уолтер, Пьер Коллет, Жульен Клерк, Мартин Гаррель, Кристиан Ремер, Франсуа Симон


В какой-то момент море перестало скромничать, таить свою нерастраченную силу - и всей своей мощью врывалось в дом.


Задраенные окна, запертые на замки двери, опущенные шторы - ничего не помогало.


Запах водорослей, йода, разлагающихся медуз и крабов, прелого дерева, вымоченного в морской соли - быстро пропитывали каждую ячейку дома, каждый его уголок.


Рональд отключал телефон, тушил везде свет - и ждал развития стихийной вакханалии. Но вакханалии не было: как можно назвать вакханалией наступающее оцепенение всего, омертвение всякого движения, кроме движения ветра и воды.


Из тумана, мороси начинался непрерывный, мелкий, сплошной дождь, который за несколько дней мог залить всю землю, заболотить траву, заполнить все почвенные поры.


Становящийся через несколько часов оглушительным, шелест дождя с перебивками-ударами больших капель, атакующих жестяные отливы, откосы, трубы, навесы - с непредсказуемой, добивающей периодичностью.


Ветер устанавливал свои правила: делал дождь ровно-косым, запирая его в эту изматывающую угловатость, находил щели на чердаке, выдувая из них вой-посвист, похожий то ли на голос обессиленного, раненого волка, то ли на песни сопротивляющихся морфийному дурману сирен, зовущих мореплавателей на берег.


Душа и тело были на месте, в них были различимые признаки жизни, но без выдуваемых ветром желаний и стремлений они на несколько дней впадали в анабиоз, в летаргию с открытыми глазами. Это было третье состояние, покойное, безразличное, выпотрошенное, которое не дружит ни с жизнью, ни со смертью.


Оно само по себе: незаметно приходит и так же незаметно уходит, оставляя только ямы воспоминаний - глубокие и незасыпаемые.


"СЕРЕБРЯНКА"

Великобритания, 2001, 1.47, реж. Дэйв МакКин, в ролях: Шин Уорд, Дин Харрис, Ева Пирс, Стефен Фрей, Джейсон Бэрри, Симон Харви, Имонн Коллиндж, Дора Брайн


Лишь с утра спицы колёс отливали тускло-серебристым цветом алюминиевой пудры. Разбухшие от мокрого снега тропинки под колёсами превращались в угольно-вязкие колеи, жижистая земля из которых каплями висла на теряющих праздничность и новизну спицах.


Запыхавшийся от быстрой езды Пати остановился и снял подростковую кепку, которую недолюбливал за простоватость. Слипшиеся на распаренном лбу волосы быстро остывали под зябким декабрьским ветром. "Так можно простудиться", - благоразумие взяло верх, и Пати снова отгородился кепкой от нависающих веток.


Уже не в первый раз Пати с ревнивой досадой отмечал, какими эгоистичными становятся взрослые в праздничные дни. Под их выставленной напоказ щедростью и суетливой возбуждённостью можно было без труда разглядеть то, как закрываются, становятся мелочными их души, в которых берут свой реванш себялюбие и равнодушие к другим. В нём, конечно, говорила обида - ему никак не удавалось откровенно поговорить ни с кем из домашних, а ему это было так необходимо - но собственный эгоизм волновал его гораздо меньше.


Понимая всю тщетность своих попыток наладить общение, Пати все дни проводил на свежем воздухе - здесь он зависел только от прихотей погоды, которая была под стать его растравляемому в себе ощущению покинутости с оттенком гордо-мрачного байронизма.


Лес был редкий и ухоженный, но Пати заехал слишком далеко, чтобы надеяться на чью-либо помощь. "Справлюсь сам", - это была или самонадеянность, или глупость, или же не остывающая обида, которая сдвигала границы разумности в сторону беспечности.


Седобородый старичок с ростом гораздо ниже среднего возник на тропинке неожиданно и освободил проезд только после того, как Пати резко затормозил.


В нём не было враждебности, одна лишь уверенность в себе и в этом мире. Отойдя вглубь леса на пять шагов, старичок обернулся и стал манить Пати к себе, подзывая его мягкими, завораживающими жестами. Отошёл еще и снова стал манить.


Ничего не понимающий Пати, околдованный спокойствием и плавностью движений старичка, уже пробирался к нему через хруст мелких веток под ногами.


Пати очнулся только после того, как стали болеть и затекать руки, которыми он обхватил, обнимал сосну и которые были связаны его собственным ремнём.


Пошёл мелкий, густой снег, и сквозь него Пати не смог точно уловить момент, когда старичок стал еще меньше ростом и превратился в белоголовую сову, которая пристально смотрела на него своими большими, круглыми, немигающими глазами.


Сухая, смолистая сосна грела Пати, давала ему силы, закрывала от ветра, растворяла его в себе, подтягивала к своей вершине, откуда он мог с удивлением наблюдать, как белеет, хорошеет, становится величавым и торжественным лес - на много километров вокруг.