у времени в плену
| Вид материала | Документы |
- М. М. Пришвин «Деревья в плену» Цели урок, 45.79kb.
- Пастернак Борис Леонидович у времени в плену?, 187.24kb.
- Дайджест прессы. Февраль 2011г.(48) Средства массовой информации о Бауманском университете, 227.4kb.
- Машина времени или механизм перемещения в пространстве и времени, 134.4kb.
- Социология свободного времени понятие свободного времени, 54.58kb.
- Фёдор Григорьевич Углов, 14350.81kb.
- Ломехузы над пропастью, 2695.42kb.
- Урок: математика. Класс: 3 А. Тема: Единицы измерения времени. Календарь. Неделя, 50.55kb.
- Сценарий Нового года «Дед Мороз в плену у Соловья-разбойника» Ведущие (девочка и мальчик), 65.5kb.
- Координационный совет российского союза научных и инженерных общественных организаций, 61.28kb.
США, 1962, 1.44, реж. Роджер Корман, в ролях: Марк Деймон, Джонатан Хейз, Мел Уэллс, Фрэнк Вольф, Леола Вендорф, Винсент Прайс, Дик Миллер, Джеймс Карлетон
Раннее утро начиналось взметнувшимся огнём и отсутствием света: бывший когда-то серебристым бензовоз, протаранив на всей скорости ворота подстанции, врезался в трансформаторы и теперь полыхал масляно-бензиновым костром, вызывая череду взрывов и вспышек - всё новых и новых замыканий.
Дабор щёлкал выключателем, словно хотел высечь из них искру пропавшего света: здесь отсутствовал трут, кремневые голыши он убрал на антрессоли, а сам он не был доисторическим человеком, хотя и очень старался.
"Медем", - только одно это слово успел записать Дабор до случившейся катастрофы. Когда он тянулся к выключателю, исчезла ручка, обнаруженная закатившейся под кресло только через пять минут.
Дабор был в одной футболке: усопший нагреватель, переставший жужжать своим маленьким пропеллером, уже не мог разогнать лезущий из окна холод. Озябший Дабор стал мелко дрожать, как выкручиваемый ветром подсохший листок, и пошёл искать шерстяную рубашку.
Рубашка быстро согрела его, но полный комфорт не наступал - не было двух верхних пуговиц. Ценное теперь тепло уходило, и только иголка с ниткой могли исправить эту промашку. В темноте Дабор взял на ощупь первую попавшуюся пуговицу, которая могла подойти по размеру.
Торопливость, заторможенность и несобранность - лютые враги порядка: Дабор умел неплохо обращаться с иголкой, но сегодня результат был плачевным, он пришил пуговицу и к рубашке, и к футболке.
Со второй пуговицей возиться расхотелось, тем более стало намного теплее. Первая пуговица давала тепло, она истекала чем-то горячим, липким, билась в ритм сердечным ударам и была похожа на модель искусственного сердца.
Залитый кровью (как окалось позже, несколько стежков прошли через кожу), потрясённый появлением пуговицы-мутанта, Дабор почти равнодушно смотрел, как лихие, невыспавшиеся, адренолиновые пожарники высаживали топорами его окно (Дабор жил на первом этаже), тащили брандспойты через образовавшуюся пустоту в стене.
Дабор пытался объяснить им, что напора в сети нет (водные насосы давно не работали), но злое веселье пожара уже властвовало над всеми, оттесняя в сторону рациональное здравомыслие, признавая лишь одно - первобытное поклонение буйному, безрассудному огню.
"РАНИМАЯ МЕТЕЛЬ"
Япония, 1999, 1.50, реж. Рюхей Китамура, в ролях: Юмико Сяку, Огури Шун, Так Сакагучи, Масами Нагасава, Хидео Сакаки, Масато Сакай, Такао Осава, Джо Одагири
Душа - ранимая метель: память уже не выдерживала напряжения - Кумико то ли сама придумала этот образ, то ли потрогала его во сне, куда просачивались прозрачной тоской все меланхоличные демоны её иссечённого рассудком подсознания. Вот и теперь она путается, ищет подходящие слова, от которых только боль и пустота, мука и злость, слепота и ненависть.
Ненависть: близко подобралась Кумико, к самому краюшку своей истинной цели. Месть: умирать самой - какой неудачный поворот, какое недопустимое расточительство, какой некрасивый финал. Красный, мгновенный фонтан: на плоском месте от отлетевшей теперь головы - её клинок возьмет он него немного, не больше двух десятков катящихся пурпурных шариков - чужая, прекрасная, быстрая смерть взамен её - её сбившегося дыхания, пока меч опять не скользнёт в свои, её ножны.
Помедленнее, мы не успеваем следить: зрители-жертвы прозревали недалёкое разделение своих шейных позвонков - как продолжение только-только начинающей удовлетворяться ненависти - во сто крат более ярким, слепящим, пронзительным чувством, чем его известный антипод.
Не забывайте считать откатившиеся головы - их уже больше десятка, а ненависть всё еще не остывает, кипит пузырьками перекиси на открытой ране, которая никому не видна. Мотив, причина, цель, количество обезглавленных - какие знаки препинания, сколько знаков сравнения между ними - когда же устанет рука Кумико.
Подвиги только берут свой разбег: где и как отделить невинных от обидчиков в этом бессострадательной мясорубке, когда красота мастерски оборванной жизни завораживает ждущих своей участи наблюдателей - им бесконечно жаль, что своего-то конца они так и не увидят, поэтому спешат, захлёбываются, хмелеют в кровавом нарциссизме.
Тошнота от обилия алого цвета - заливает горло нормальных людей, у которых даже этот её предутренний сон вызывает отвращение - они вместе будут возмущаться, открещиваться от него, гнать его от себя - и вспоминать как сильнейшую встряску нервов, как пылесос потаённых желаний, как виртуальное зрелище, которым можно похвастаться друг перед другом.
Никто не вспомнит - короткая память - о Кумико, которая до вечера будет ходить, шатаясь как пьяная от этого кошмара, проворачивая его в себе вновь и вновь, пока не поверит в его грядущую реальность.
Кинжал, проникший в самое сердце - тихое, интимное, нежное возмездие - ни крови, ни агонии, ни объяснений - только полное, недоступное никогда более обладание - запредельное по яркости и отточенности ощущение.
Что ж, начнём всё сначала? Вы готовы?
"САННИ"
США, 2003, 1.48, реж. Тодд Филд, в ролях: Билл Кэмпбелл, Шейн Уэст, Мариса Томей, Джефри Нордлинг, Тодд Филд, Ник Сталь, Уильям Уайз, Джастин Эшфорт
Слегка отдохнувшая усталость вместо мыслей, сонливая неповоротливость закрывающих лица персонажей внутри, их упорное желание дремать после сна - продлить опустившимся бархатом покой.
"Я тебя не понимаю", - первая законченная мысль после пробуждения, как необорванная ниточка вчерашнего дня. Этот день остался позади, за широкой как никогда рекой снов - с фиолетовыми треугольниками света на стене, с освещёнными жёлтыми фонарями пещерами, уходящими вниз ступеньками-обрывами, с попеременными вспышками газовых факелов, подчиняющихся компьютерной логике правильных чередований.
Санни еще только выбирался из этой реки - она оставляла его одного на мокром песке, уходя вдаль дремотным отливом. Откуда такая заботливость, такая доброта: цепляющийся за остатки минут сон включил небольшой экранчик, не забыв при этом сделать звук потише.
Экранчик был совсем маленький - два на три дюйма. Игрушка для взрослых - такой категоричностью Санни чуть не прихлопнул начавшуюся игру, но вовремя одумался - слишком много было взрослости в его жизни, непомерно много.
На экране без остановки продолжалось пиршество веселья: на лужайке попеременно кувыркались через голову поросёнок и щенок. Их лица после удачного кувырка вспыхивали радостью - как горячие лампочки отдаваемого душевного тепла.
Пиглис решительно выскочил из экрана и уткнулся своим пяточком в нос Санни. Сердце Санни плавилось от такого безыскусного, неожиданного доверия малыша. Даже если это был задержавшийся сон - он не хотел, чтобы это доверие когда-нибудь растаяло.
Ханди, уморительно принявший серьёзный вид, тоже спустился с экрана и стал уговаривать Санни поиграть вместе с ними.
"Да, как же я к вам попаду", - стал нарочито отпираться Санни, а сам уже примерялся, как ему влезть в миниатюрное окошко экрана.
"Закрой глаза, мы тебе поможем", - Пиглис и Ханди подтолкнули его сзади. Солнечный свет ослепил Санни - и первый кувырок был нескладным. И только с пятого раза Санни понял, почему такой радостью светились лица малышей: его душа распахнулась, раскрылась для добра, которое было тёплым, мерцающим светом, без теней и без сомнений.
"СЕМЬ МИЛЬ ПО ПРЯМОЙ"
Испания, 1995, 1.52, реж. Виктор Эрик, в ролях: Хосе Корретеро, Омеро Антонутти, Франциско Мерино, Амалия Ария, Марек Домагала, Эсперенца Паради, Хосе Виво, Энрике Гран
Счастливое насекомое с оторванной лапкой. А почему счастливое? Потому, что не успели оторвать остальные лапки.
Уши с раздавленными хрящами под порывами ветра неприятно хлестали по вискам и по затылку. Эти раскрасневшиеся стяги не знали знаменосцев, которые могли бы спрятать священное полотнище на своей окровавленной, израненной груди.
Ферни не унывал: в этот момент кому-то могло быть еще хуже, чем ему. Это не было злорадством – просто в одиночку это невозможно выдержать.
Хитиновый покров хрустел под давящей силой - под запылённой кожей ботинка - это было неудобство ощущения сжатых и смятых органов, может быть, не навсегда, а лишь на время.
Ветер стих, оставив уши безвольно болтаться инородным месивом, которое организм отторгал здоровой, назатронутой частью. Всё, что держится на ниточке, должно постепенно удаляться, выдавливаться, как постоянная, назойливая некомфортность.
Усики-антенны утратили способность ориентироваться в пространстве: поворот направо, три шажка, и снова поворот. Машинерия с заляпанным случайным насилием стеклом - двигалась медленно и хаотично. Следы навороченной малыми усилиями пыли, какие-то незамкнутые круги бесцельных перемещений. Остановка не для того, чтобы определиться с направлением, а для сбивания упорства в запутанный, но плотный клубок.
Это будет не так больно: отрезать острым лезвием ненужные, бесполезные уши, главное, не истечь кровью и неизбежной сонливостью, затолкать обескровленный сон, навалившуюся усталость под толстую повязку, укутать голову в одеяло неизбежности, убаюкать пропавший страх, закачать расползающиеся мысли ритмом забытой колыбельной.
Отползать, непременно отползать: неспешность не повод для печали, это сама печаль - как надолго зависший в горле крик, потерявший зычность и напор.
Для одних (да, и для других) это долгие мили, а для ползущих и раздавленных - это бесконечные пути подвешенной пыли, истончившего упорства, уже ненужной храбрости и привычного, не сдающегося упрямства. Не время, не пространство - а только тропы стойкости и собственного забвения.
"СИНИЙ ПОРОШОК"
Швейцария, 2004, 0.09, реж. Фабрис Жижи, видео-аукцион непродающихся веществ
Порошок имел насыщенный синий цвет глубокого голубого оттенка - словно перемолотое в жерновах небо, чуть влажное и липкое.
На толстом стекле порошок лежал не осыпающейся кучкой, предлагавшей себя - на обозрение и на втирание.
Нанесенный между пальцами, порошок проступал голубоватым свечением на ладонях, жжением в кончиках пальцев, скручиванием ногтей, стремящихся повторить заворот факсимильной бумаги.
Кожа на пальцах разглаживалась и опухала, как на морозе с ветром. Эта бабье-постыдная припухлость пальцев мужской руки отвращала взгляд, опускала в пугающее ожидание перерождения.
Волосы покрывались синим снегом с большими, выпуклыми снежинками, которые не таяли, но нанизывались на отдельные стержни волос, словно те стали шампурами, росшими прямо из головы.
Синие, сухие снежинки скрипели, шуршали, гремели при каждом повороте головы - как тонкая жесть, как жёсткая фольга.
Лоб стал синим, гладким зеркалом, под которым, чуть видно, расходилась кругами вода, в которую падали невидимые капли. Эти капли стекали струящимися шариками, загнанные под кожу лица, шеи, рук и ног. Шарики скатывались до ступней и там незаметно растворялись-рассасывались, давая ход синей волне, которая стала подниматься снизу вверх, создавая синее подобие человека.
Порошок на стекле, который почти не трогали, сначала обесцветился, а потом принял розоватый оттенок, под цвет человеческой кожи, потерявшей энергию и жизнь.
"СКЕПСИС"
Франция, 2003, 1.53, реж. Гаспар Ноэ, в ролях: Венсан Кассель, Моника Беллуччи, Стефан Дрюон, Эрик Моро, Альбер Дюпонтель, Гаспар Ноэ, Мурад Кима, Кристоф Лемэр
Какое глупое, пустое занятие - открываться людям.
Еще вчера, казалось, ты завладел их вниманием, заставил относиться к себе серьёзно. А сегодня: ушатом холодной воды - скептическая полуулыбка: "Чем нас еще позабавишь, посмотрим-посмотрим".
И вот ты уже в зверинце, где все на тебя показывают пальцем, ждут от тебя новых ужимок, прыжков, всего того, что разгоняет скуку.
Или на арене - рыжим смехачом, почти посмешищем, с нарисованной до ушей улыбкой, с высоким, крикливым голосом неутомимого бодрячка.
На потеху, по привычке - новую порцию откровений - под ободряющие восклицания, под всё те же полуулыбки - полунасмешки притомившейся публики.
Их лёгкая, едва заметная пренебрежительность ("Не стесняйся, ведь мы же всё о тебе знаем"), с трудом скрываемая зевота ("Как-то стало скучновато"), их крепнущее раздражение ("Ну, сколько можно об одном и том же"), их желание то ли отодвинуться от тебя подальше, то ли вовсе избавиться ("Утомил же, ей-богу").
А ты как глупенькая канарейка не можешь остановить своё, уже никому не нужное щебетание - всё больше фальшивя и спотыкаясь голосом, часто-часто моргая глазами - в рассеивающемся тумане ледяного прозрения.
Лёд равнодушия, безразличия, презрения к себе - уже невозможно остановить - и ты никого не хочешь ни видеть, ни слышать. Да чем же они виноваты, что ты опустошился, сморщился как потерявший подъёмную силу, упавший аэростат.
Они остались прежними - это ты изменился.
"СМОТРЕТЬ НАТОЩАК"
США, 1993, 1.59, реж. Кертис Хэнсон, в ролях: Кевин Бэйкон, Стив Гуттенберг, Мэри Энн Оуэн, Джастин Заремба, Эрик Меландер, Лаура Ферри, Дэвид Скалли, Джозеф Мацелло
Цепочка нелепостей и цепочка бранных, грязных слов: открывая офисный стол, Терри неловко зацепился пальцами за чайную ложку, которую забыл вытащить из чашки с горячим кофе. Чашка и ложка валялись на паркете в коричневой Folgers-луже, которая пополнялась потёками с залитого стола.
Крышку черепа, которую Терри не успел с утра толком закрепить, отвалилась с наклонённой головы, серые канаты мозгов вывалились, стали распутываться, цепляясь за любые предметы, которые накрывали. Терри не хотелось надолго причаливать в таком неприглядном виде, и он стал пригоршнями собирать свои думающие пряди: вслепую он их укладывал в своей костяной коробке.
Крэйг с любопытством наблюдал за этим безобразием с соседнего стола: у него тоже с утра ничего не ладилось - прыгали и сами закрывались окна на экране монитора, скрипел выдыхающийся вентилятор на системном блоке, мышь засыпала на ворсистом коврике.
Пока его потрясенный собственной хирургией друг беззвучно обтекал, Крэйг позвонил и заказал в близлежащем ресторане пиццу. Не прошло и десяти минут, как взмыленный бой-очкарик на роликах въехал в полупустой офис, а потом, без всякой паузы, и в самого Крэйга. Еще теплые коробки с пиццой развалились: согнувшийся в три погибели Крэйг корчился от боли в паху и с изумлением наблюдал, как из одной коробки выползла черепашка и заспешила по миллиметру в секунду к распахнутому окну, оставляя после себя след из растопившегося сыра и развалившихся томатов.
Терри уже оживился: он метко бросал ненужные ему книги по морскому праву перед черепашкой, которая была вынуждена тратить свое драгоценное время на обползание образовавшихся препятствий. Он явно увлёкся и не учёл, что наскоро собранное серое вещество могло дать сбой: одна книга улетела к стоящим около окна стеклянным банкам. Выставленный из морозильника на солнце, их с Крэйгом обед - был безнадежно загублен. Три лужи донорской крови расползались по начищенному паркету.
К ним уже спешили огромные белые крысы, которые издавна жили в межстенных перегородках. Не обращая внимание на крики друзей (те еще надеялись отбить у них часть своей трапезы), они скользили в красном половодье.
Сегодня – пустой день, никаких запоминающихся событий. То ли дело в прошлую пятницу: к ним в офис целый час пытался залететь полицейский геликоптер - еле отбились от этих тупиц в чёрных касках. Замучились им объяснять, что в соседний офис проход месяц как заварен - там тренировали бойцовских собак. Терри и Крэйг давно осатанели от того, что приходилось глушить их бейсбольными битами, когда те жаждали крови.
Да, скукота.
"СОВЫ ЭДУВИХЕСА"
Австрия-Великобритания-Аргентина, 2004, 1.28, реж. Вёрджил Видрич, в ролях: Ларс Рудольф, Кристофер Буххольц, Йоханнес Зильбершнайдер, Рафаэл Шухтер, Элизабет Эбнер-Хайнд, Герхард Либманн, Вернер Принц, Хаймон Мария Буттингер
"Вам грозит потеря левой ноги", - эта фраза врачей надолго запомнилась Дайсину, она бросала его в дрожь даже через два года, настолько она была нелепой применительно к нему. Раздробление костей сомкнувшимися льдинами - еще то ощущение, но он опять выкарабкался. Это не был экстремальный спорт, это была экстремальная служба.
На этот раз его занесло (его занесли, высадили, десантировали) в болота севернее Ла-Либертада. Дом стоял на отсыпном фундаменте высотой два метра, его стены были из хорошей, полированной стали, которая загибалась внизу в виде водосточных отливов: гулкая крепость-зеркало без дверей и без окон. Наверху вертолётная площадка и две башенки для входа с разноцветными витражами вместо стёкол.
Вторые сутки в гидрокостюме, по колено в воде - и никого, ни единой души. Если не считать, конечно, толстого рыжего кота, который вышел погулять на несколько минут на крышу. И орал при этом благим матом так, словно ему отрезали его драгоценные достоинства без наркоза.
"Здесь живут психи", - это убеждение крепло с каждым часом, с каждой мелочью, которая открывалась Дайсину при наблюдении за домом. Аккуратно вырезанные и наклеенные на витражи упаковки чипсов и леденцов, выцветший флаг Канады на флагштоке (до неё было несколько тысяч километром), любительский телескоп, закреплённый на одной из башень.
"А не таким же психам я служу", - это был свежий, совершенно не характерный для Дайсина поворот мыслей. Служба - как королева - никаких анекдотов, никаких пятнышек: беспрекословное исполнение - основа здравомыслия в нестандартных ситуациях, из которых его служба, в сущности, и состояла.
"Это действует болотный газ", - этим-то Дайсин всегда и отличался: своим несгибаемым рассудком, способностью и умением всё разложить по полочкам и объяснить. Завистники в отделе просто лезли на стенку от здравости его ума: им бы его хладнокровие.
"Холод крови - это неверное выражение, кровь всегда тёплая, она густая и солоноватая на вкус - красные кровяные тельца переносят кислород - кислород это наездник без седла - он скачет, пузырится, бьёт шипучкой в нос- или это углекислота - раньше котельные работали на угле - котлы могут взорваться, моя голова может взорваться".
Дайсин шептал себе под нос весь этот бред, но своего смрадного поста не покидал. Его бреду вторили болотные совы, их было так много, что они заглушали рёв опускающегося вертолёта. "Оставь в покое пистолет", - но ведь Дайсин применял оружие только в самых крайних ситуациях.
"СОМНЕНИЯ"
Франция, 1935, 1.22, реж. Жан Виго, в ролях: Жан Дасте, Жиль Маргаритис, Шарль Гранваль, Мишель Симон, Дита Парло, Марсель Эниа, Пьер Френе
Марсель садился в поезд с тяжелейшим чувством: ему не доверяли. Это было не так обидно, сколько тревожно: в нём видели то, что было спрятано так глубоко, что и ему самому трудно было до него добраться.
Послеобеденное небо, затянутое плотной пеленой серо-цинковых облаков, было лишь нелепой, тягостной декорацией для позднего вечера, который воцарился в его душе. В неё тупой болью врезались извилистые лезвия мелькающих за окном речушек. Они уносили, смывали, забирали у него стойкость, которая держала на себе весь каркас воли, а теперь сложилась гармошкой у его ног.
Четыре слова, сказанные приглушённо-спокойным тоном, были для Марселя громче душераздирающего крика, который аммиачным облаком завис теперь в голове, медленно разъедал, растворял рассудок, который сдавался без сопротивления кошмару безверия в себя.
Марсель еще как-то мог пережить свое недоверие к другим (спасительной для него была надежда на то, что в данном случае он может ошибаться), но недоверие, высказанное лично ему, - было для него катастрофой. Это был тупик, из которого не было пути назад.
Локальный конец света: излишняя впечатлительность Марселя была здесь не при чём (а хотя бы и при чём) - постоянные, осторожные, дозированные размышления о смерти сменились всепоглощающей убеждённостью в том, что она станет для него долгожданным избавлением.
В этом не было никакой логики, никакой разумности - одна только непостижимая уверенность, открывавшая для него фатальную неизбежность такого финала.
Ночной перестук колёс всё крепче и основательнее приколачивал к нему эту уверенность, которая становилась для него всё более естественной.
Обычный, неловкий, стыдливый страх перед смертью ушёл - и в этом состоянии можно было сделать над собой всё что угодно. Скоро мост через Луару: Марсель вышел в тамбур, открыл дверь и ждал, подставив себя плотному воздуху, обжигающему лицо. На небе не было звёзд: даже они его не ждали, какой-то замкнутый круг равнодушия.
На мосту поезд замедлил ход: главное, точно попасть в проём между стальными балками - так высоко, так долго Марсель еще никогда не летал.
"СОРНЫЕ ТРАВЫ"
Испания, 1998, 1.43, реж. Хайме Балагуэро, в ролях: Ричард Роксбург, Феле Мартинес, Педро Антонио Сегура, Елена Луна, Хорди Додер, Крэйг Стивенсон, Карра Элеялде, Даниэль Ортис
Широкая, покатая спина ожиревшего великана - врастала сразу в жёлто-коричневую почву, которая пересушенными холмами принимала на себе бескрайние поля виноградников. Они росли вольно, без пределов, с напором и стойкостью сорной травы.
Бесконтурность, расплывчатость, сероцементная капельность - подобно Саграда-творению Гауди - заполняли выжженную солнцем округу. Ни тени, ни защиты - от съёжившихся виноградных листьев, ни капли воды - из растрескавшейся земли, лишь сладкий, липкий, сахарный сок, добытый, вырванный усилием, давлением, сжиманием - из лиловых, серо-красных и прозрачно-зелёных плодов.
Солнце распалило в Ферране утомление и поэтическую бессвязность: скорее в спасительную тень, под своды тёмных, прохладных подвалов, где прожорливость и всеядность солнца не так допекает.
Двадцать лет в винных погребах - как в добровольном заточении, которому не жалко отдать свою свободу: свободу, которая на самом деле только тяготит своим безобразным отсутствием формы.
Определённость, законченность формы, закреплённой гербовым знаком, которую он ставил на те бутылки, которые пропустил через свою душу, которые ответили ему взаимностью - через неповторимый вкус, через букет ароматов, живее и естественнее любых дорогих духов.
Ферран не обольщался: не он был хозяином в погребах, в лучшем случае - приказчиком, подземным дворецким. Каждым сортом владел свой, почти невидимый покровитель - призрак, привидение, оторвавшаяся от тела душа - как можно называть то, в чем мы разбираемся мало, почти не знаем, а то и вовсе не понимаем. Но это есть, живет - и с этим надо мириться, поддерживать необходимый контакт, чтобы не нарушить хрупкое равновесие негласных договорённостей, основанных на вежливой доброжелательности.
Не так - не так благостно, не так мирно - не так спокойно выполнялись в последние месяцы эти договорённости. Ферран что-то задумал, и винные покровители это отлично прочувствовали. Только они, и никто другой, одухотворяли вина до божественной сути (как ни громко, как ни претенциозно это звучит) - каждый свой сорт, доводя его индивидуальность до уникальности.
Не иначе: не иначе, он захотел затмить их - какая самонадеянность, какая предательская наглость, какая вера в себя - не в них, в себя. Он был один, а их было достаточно, чтобы объединиться: получай, вот тебе твой новый, непризнанный (а теперь уже навсегда потерянный) шедевр - все двадцать разбитых бутылок, от которых остались только осколки - и ни одной, ни единой капли - плесень и кислятина вместо ароматов.
Чего же искать, отчего плакать - оплакивать потерянное: ты перегрелся - каменный пол уймёт твой жар, твою бледную дрожь, станет твоей постелью (может быть, и последней).
Закрой глаза, успокой дыхание, утихомирь свое сердце: ты, жалкий творец собственных несчастий - ты так ничего и не понял. Пей - пей напоследок свои (наши) вина, не беспокойся, мы сами нальём их в твой полуоткрытый рот - хорошо, будем лить не так быстро, а куда нам торопиться.
Ты называл - ты называл виноградники сорной травой: если тебе так больше нравится, то мы раздробим для тебя подвальный камень в плодородную глину и засеем, застелим её травой, она будет для тебя одеялом, подушкой, твоей тенью, твоей прохладой, твоим долгим, хмельным, очень хмельным сном - пока тебя не найдут замерзшим (окоченевшим) со счастливой улыбкой на устах. Еще не передумал?