Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14 ноября 2009 г. Нижний Новгород / под ред. Фортунатова Н. М. Нижний Новгород: Изд-во , 2010 с. Редакционная коллегия

Вид материала

Содержание

Быт и нравы провинции в жанровой структуре романа в.т. нарежного «российский жилблаз, или похождения князя гаврилы симоновича чи
К изучению повести

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 28

ЛИТЕРАТУРА

Фридман Б.И. Рельеф Нижегородского Поволжья. – Н. Новгород: Ниж. гум. центр, 1999. − 254с.
Флотация // БСЭ, 3-е изд-е, 1977, т. 27.
Фёдоров В., Андрианов В. Керженские тайны – Н.Новгород, 2003.
Кулинич Г.С., Фридман Б.И. Геологические путешествия по горьковской земле. – Горький: Волго-Вятск. кн. изд-во, 1990. − 192с.

Образ провинции в русской и зарубежной литературе:

прошлое и настоящее

О.Е. Баланчук

БЫТ И НРАВЫ ПРОВИНЦИИ В ЖАНРОВОЙ СТРУКТУРЕ РОМАНА В.Т. НАРЕЖНОГО «РОССИЙСКИЙ ЖИЛБЛАЗ, ИЛИ ПОХОЖДЕНИЯ КНЯЗЯ ГАВРИЛЫ СИМОНОВИЧА ЧИСТЯКОВА»

Проблема формирования жанровой модели русского романа в современном литературоведении традиционно решается в двух аспектах: теоретическом и историко-культурологическом. В рамках второго подхода доминирующими выступают вопросы эволюции жанра, становления романной формы, которые решаются прежде всего посредством выявления «ключевых», «фокусирующих» жанровых явлений, в которых в наибольшей степени проявилась романная специфика, обусловленная рядом как собственно литературоведческих процессов (эстетика художественного метода и литературного направления, влияние западноевропейских тенденций и следование литературной традиции), так и историко-политических, социально-общественных.

Одним из первых национальных «фокусирующих центров» становления романной формы XIX века стало творчество В.Т. Нарежного, в котором, с одной стороны, проявились традиции русской оригинальной и переводной художественной прозы XVIII – начала XIX веков, а с другой – явно наметились новые тенденции жанромоделирования, определившие становление романа первой половины XIX века. Возможно, этим и объясняется тот факт, что специфика романов Нарежного не нашла оценки среди современников, но была оценена позднее. Так, в 1825 году в статье «Письмо в Париж» («Московский телеграф») П.А. Вяземский писал: «На днях прочитал я русский роман: «Два Ивана, или Страсть к тяжбам», сочинение Нарежного, который, к сожалению, умер прошедшим летом еще в зрелой поре мужества. Это четвертый роман из написанных автором. Не удовлетворяя вполне эстетическим требованиям искусства, Нарежный победил первый и покамест один трудность, которую, признаюсь, почитал я до него непобедимую. Мне казалось, что наши нравы, что вообще наш быт, не имеет или имеет мало оконечностей живописных, кои мог бы схватить наблюдатель для составления русского романа» [1,с.182-183]. Позже, в 1829 году, другой литературный критик Н.И. Надеждин от лица своего героя Пахома Силыча Правдина отмечал: «А ты разве не читала романов покойника Нарежного?.. Вот так подлинно народные русские романы! Правду сказать – они изображают нашу добрую Малороссию в слишком голой наготе, не отмытой нисколько от тех грязных пятен, кои наведены на нее грубостью и невежеством; но зато ─ какая верность в картинах! какая точность в портретах! какая кипящая жизнь в действиях!..» [2,с.6].

Спустя почти пятнадцать лет после смерти писателя оценку Надеждина перефразирует В.Г. Белинский: «Романистов было много, а романов мало, и между романистами совершенно забыт их родоначальник – Нарежный» [3,с.564].

Таким образом, уже к середине XIX века складывается своеобразная концепция творческой деятельности Нарежного, которая, что, думается, неслучайно, определила и оценку современного литературоведения: Нарежный, безусловно, «родоначальник русских романистов», который не был «по достоинству признан и оценен» [2,с.7].

Будучи автором шести романов и почти десятка повестей Нарежный вошел в литературу преимущественно как автор трех наиболее значительных произведений: «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова», «Бурсак» и «Два Ивана», – среди которых особое место занимает первый роман писателя «Российский Жилблаз».

«Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» представляет собой своеобразный жанрово-видовой синтез. Включение слова «похождения» в название романа свидетельствует о том, что основу его жанровой модели составила традиционная схема романа – путешествия. Однако Нарежный осложняет ее многочисленными составляющими других повествовательных моделей. На эту основу накладываются элементы авантюрно-плутовского романа. Так, указание в названии модифицированного варианта имени персонажа романа А.Н. Лесажа «Похождения Жиль Бласа из Сантильяны», да и собственно образ главного героя, хоть и князя по происхождению, но бедного, не имевшего привилегий, «вынужденного рассчитывать только на свои силы, ум, смекалку, ловкость, хитрость, плутовство» [4,с.28] в борьбе за жизненное благополучие, так или иначе ассоциативно возвращали читателя к модели авантюрно-плутовского романа XVI – XVII веков. В предисловии к роману Нарежный попытался объяснить свои исходные установки, которые обусловили поэтическую связь произведения с романом Лесажа: «Превосходное творение Лесажа, известное под названием “Похождение Жилблаза де-Сантиланы”, принесло и продолжает приносить сколько удовольствия и пользы читающим, столько чести и удивления дарованиям издателя.

Франция и Немеция имеют также своих героев, коих похождения известны под названиями: “Французский Жилблаз”, “Немецкий Жилблаз”. А потому-то решился и я, следуя примеру, сие новое произведение мое выдать под столько известным именем и тем облегчить труд тех, кои стали бы изыскивать, с кем сравнить меня в сем сочинении.

Правила, которые сохранить предназначил я, суть вероятность, приличие, сходство описаний с природой, изображение нравов в различных состояниях и отношениях; цель сего точно та же, какую предначертал себе и Лесаж: соединить с приятным полезное [выдел. – авт.]» [5,с.47].

Основой эстетической позиции Нарежного, выраженной в предисловии, является не стремление к изображению идеального, должного, а ориентация на истинное, жизнеподобное, что и определяет авторскую целевую направленность. Данная цель продиктовала и обращение автора к мотивировке изображаемого с позиции его типичности и значимости для понимания русским человеком: «Описывая жизнь человека в многочисленных отношениях, не мог я не показать и таких картин, которые заставят пожилых богомолов и богомолок хотя притворно застыдиться. Может быть, то же действие будет и над молодыми; но пусть молодые, почувствовав низость порока чужого, краснеют, не быв еще подвержены оному сами, нежели краснеть в летах по сделании и когда уже будет мало случаев и сил противиться.

Я вывел на показ русским людям русского же человека, считая, что гораздо сходнее принимать участие в делах земляка, нежели иноземца. <…> За несколько десятков лет и у нас нельзя бы отважиться описывать беспристрастно наши нравы. Сколько досталось во мне дарования и опытности, употребил все, чтобы угодить некоторым из читателей, именно тем, кои прямо разумеют отличить настоящее приятное и полезное от общих им сословий и, следовательно, стоят того, чтобы для их удовольствия трудились люди» [5,с.48].

Изначальная целенаправленность и адресованность определенному читателю, чья характерология содержится в предисловии, обусловили наличие в тексте авторских отступлений, которые особенно характерны для начала повествования в эпизодах, связанных с жизнью Чистякова в усадьбе помещика Ивана Ефремовича Простакова, вставных новелл, рассказанных от лица того или иного персонажа, которые в своем единстве создают настоящие очерки нравов. Нравоописательный характер повествования усиливается и посредством описания судьбы главного героя Гаврилы Симоновича Чистякова.

Основной чертой организации системы образов персонажей романа Нарежного является ее моноцентричность – один из главных признаков романа воспитания: «В центральном персонаже воплощается вся сумма идей, его энергия движет сюжет; наконец, именно в герое заключена сама тайна обаяния всего создания» [6,с.14]. В свою очередь второстепенные персонажи, которыми произведение «густо населено», что в принципе не типично для данной разновидности романа, выполняют как правило «зеркальную» функцию, в той или иной мере повторяя судьбу Чистякова, что усиливает основные доминанты образа главного героя. Показательны в этом отношении описания эпизодов из жизни спутников Чистякова по дороге в Варшаву. Любопытно, что в данном случае автор использует традиционную сюжетную ситуацию анекдота: спутники главного героя – немец, поляк, итальянец и француз, ─ каждый из которых некогда приехал в Россию с целью уточнения или развенчания мифов о «земле варварской». С одной стороны, обоснование причин приезда «иноземцев» в Россию создает индивидуальный образ самобытной страны, при этом несколько иронизированный, так как картина русских нравов дается от лица иностранца, чьи представления основаны на мифах и легендах: «О! там тьма дива! Люди похожи на медведей, и на лицах их видны один нос и уши. Ничего больше неприметно! Язык похож на лай собак, которые там так велики и сильны, что русские ездят на них верхом, а особливо на охоту. Собака отправляет две должности: и везет всадника и ловит зайца или волка, что попадется. Молодые парни до женитьбы ходят наги и любят валяться в снегу, как в летнее время куры в пыли»; «Что касается до их нравов, то они еще мудренее. Чем у кого больше обросло лицо волосами, тот у них почтеннее. По длине бород выбирают в должности»; «…в России мужья имеют право бить, увечить и даже, и Бог знает что, делать со своими женами, и ненаказанно»; «Публичные увеселения таковы: они собираются на площадь или в поле, становятся в два ряда по равному числу и вызывают одна сторона на другую на кулачный бой. <…> Сперва ратоборство начинается слегка. Кулаки действуют по бокам, брюху и спине. Потом достается голове с ее принадлежностями, то есть глазам, ушам, рылу, носу и зубам. Волосы летят клочьями, зубы свистят в воздухе и кровь льется ручьями» [5,с.448-449]. Однако внешняя ирония над иноземными представлениями о России превращается в скрытый сарказм над русскими нравами, за счет акцентирования характерологических доминант современного писателю русского быта: охота – отсутствие равноправия в семье – чиновничий беспредел – кулачные бои.

С другой стороны, собственные рассказы путешественников, каждый из которых варьирует историю плута, странника, меняющего положения и профессии, позволяют увидеть некоторую попытку универсализации плутовства как порока, не ограниченного географическими рамками. В основе поступков каждого из героев – ложь, обман, хитрость, – что принимается слушателями как естественная составляющая поведения. Таким образом, плутовство для Нарежного выступает универсальной составляющей мироздания.

Однако образ Чистякова, развиваясь в рамках художественного типа пикаро, гораздо шире и сложнее. Образ главного героя далеко не постоянная константа. Путь героя – это не просто момент взросления (хотя в тексте это значимо: герой проходит путь от двадцатилетнего юноши до глубокого старца), это путь к нравственному самосовершенствованию, с одной стоны, и с другой – осознания общественных нравов и своего принятия (непринятия) их. Идеи раскрытия нравственного поиска героя соответствует как сюжетно-композиционная организация текста, так и его повествовательная структура (основу повествования составляет рассказ – исповедь главного героя, что является средством не столько информации, сколько самовыражения; слушающий в свою очередь лишь «повод или точка приложения исповеди, но не ее адресат» [7,с.318]. Неслучайно в тексте в качестве слушателя выступают разные персонажи: Простаков, Никандр, Причудин).

Композиция романа определяется стадианальностью в становлении духовного образа героя. Этапы духовной эволюции Чистякова связаны со сменой места его пребывания, и, соответственно, его наставников в сфере нравов и морали. Нарежный создает широкий пространственный образ за счет перемещения героя из столичной жизни в провинциальную, из городской в сельскую. Посредством такого перемещения автору удалось воссоздать достаточно широкую картину современных нравов, в чем и заключался «стимул к нравоописанию, причем в его широком, романном выражении» [2,с.16].

Начальные страницы изображения провинциальной сельской жизни наполнены идиллическими описаниями. Так, жизнь князей и княжон Фалалеевки выписана в соответствии с традициями пасторального романа: их быт неразрывно связан с природой, каждый князь имеет свой огород, возделывание которого занимает все его время, отношения с крестьянами строятся на основе дружбы и честности. В таком же аспекте создается и описание усадебной жизни семьи Простакова, доброго и честного помещика, чей быт основан на доверии и любви всех членов дома. Однако в обоих случаях идиллические картины разрушаются в тот момент, когда в традиционный быт внедряются элементы столичных нравов. Так, с любовником бежит княжна Фекла (жена Чистякова) после того, как супруг рассказал ей о столичных нравах, где разврат и любвиобилие выступают нормой быта. Разрушается и спокойствие дома Простакова с появлением столичного мошенника князя Светлозарова. Таким образом, в тексте намечается универсальная оппозиция столица – провинция, которая, однако, в романе Нарежного приобретает вариативное решение.

Значимость данной оппозиции особенно проявляется в эпизодах, связанных с изображением жизни Чистякова в Москве, а точнее в доме московского вельможи князя Латрона, где герой получает главные уроки нравственности, помогающие ему обосноваться в столице: «Выкинь из головы своей старинные слова, которые теперь почитаются обветшалыми и совершенно почти вышли из употребления. Слова сии суть: добродетель, благотворительность, кротость и прочие им подобные. Я думаю, что слова сии скоро совсем выгнаны будут из лексиконов всех языков на свете, да и дальше. Кроме сумы, ничего не наживешь с ними» [5,с.476].

Однако с течением развития сюжета оппозиционность столичных и провинциальных нравов оказывается иллюзорной. Разрушению данной оппозиции способствует создание образа отшельника, мудреца Ивана Особняка. Его рассказ изначально как бы подтверждает раннее намеченную оппозицию: «…всякий город есть море глубокое и пространное, в нем же гадов нет числа» ─ «…Разве не прекрасна природа в сельской красоте своей? Разве она скупится дарами своими?» [5,с.536]. Однако вся последующая история жизни отшельника, непринятого провинциальным обществом, «ибо стремился насаждать добродетель», результатом чего стали «бесчинство, похабство, леность и вообще разврат», воцарившиеся в его собственном имении, разрушает изначально заявленную концепцию идиллических нравов провинции.

Провинция для Нарежного – это закрытое пространство, с устойчивыми нравами и бытом, любое вмешательство в которое воспринимается враждебно, что ведет за собой проявление жестокости и безрассудства по отношению к чужаку. Такова судьба Ивана Отшельника, еврея Яньки, да и самого главного героя, замкнувшегося в финале жизни в собственном мире.

Описывая общественные нравы, Нарежный создает достоверный образ материального быта. При этом автор расширяет традиционную функцию бытописаний как элемента моделирования образа среды. Бытописательные мотивы превращаются в художественный прием, позволяющий объяснить характер главного героя, мотивировать его поступки. Так, детально описывая в разговоре с Простаковым устройство своего быта в Фалалеевке, Чистяков подчеркивает свою изначальную привязанность к дому, к традиционному образу жизни. Разрушение этого быта, связанного с уходом княжны Феклы, потерей сына приводит к осознанию героем своего одиночество, что и становится главной причиной начала его странствований: «Любезнейший мой друг, Янька Янкелиович! Я не могу жить в сей деревне, ибо несчастлив; а мысль о прежних счастлив днях, здесь проведенных, делает меня еще несчастнее. Я намерен удалиться и, может быть, надолго. Не иду прощаться с тобою, ибо знаю, ты станешь удерживать; я не соглашусь ни за что, а это больше еще обоих нас опечалит. <…> У меня остаются два домика, а один с небольшими приборами; поле, огороды и достаточный запасец в хлебе и прочем, ─ все тебе оставляю. Если Фома и Мавруша захотят служить и тебе, хорошо; если вздумают отойти, отпусти и награди» [5,с.145].

Следует отметить, что в плане воплощения быта, Нарежный, безусловно, опирался на традиции романного творчества XVIII века, в частности на произведения М.Чулкова, связь с романом которого, «Похождения развратной женщины, или Пригожая повариха», обнаруживается в аспекте как развития образа главного героя, так и жанромоделирования. В след за своими предшественниками (Ф. Эмин) Нарежный создает своеобразный видовой синтез, «энциклопедию форм романного повествования и жанровых разновидностей» [8,с.194]: при доминирующем начале модели нравоописательного романа в произведении тесным образом совместились традиции романа – путешествия, авантюрно-плутовского и воспитательного романов, что было скреплено любовной коллизией. Думается, что подобная жанровая модель, безусловно, была обоснована авторской целевой установкой: «описывать беспристрастно наши нравы».

ЛИТЕРАТУРА

Вяземский, П.А. Письмо в Париж / П.А. Вяземский // Московский телеграф. – 1825. – Ч. VI. - № XXII.
Цит. по: Манн, Ю.В. У истоков русского романа / Ю.В. Манн // Нарежный, В.Т. Сочинения: В 2т. Т.1 / В.Т. Нарежный. – М.: Художественная литература, 1983. – С. 5 – 48.
Белинский, В.Г. Полное собрание сочинений: В 16. Т. 5 / В.Г. Белинский. – М.: Наука, 1953. – 724 с.
Эсалнек, А.Я. Основы литературоведения. Анализ романного текста: Учебное пособие / А.Я. Эсалнек. – М.: Флинта: Наука, 2004. – 184 с.
Нарежный, В.Т. Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова / В.Т. Нарежный // Нарежный, В.Т. Сочинения: В 2т. Т.1 / В.Т. Нарежный. – М.: Художественная литература, 1983. – 623 с.
Краснощекова, Е. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве: Карамзин. Пушкин. Гончаров. Толстой. Достоевский / Е. Краснощекова. – СПб.: Изд.-во «Пушкинского фонда», 2008. – 480 с.
Манн, Ю.В. Поэтика русского романтизма / Ю.В. Манн. – М.: Наука, 1976. – 372 с.
Лебедева, О.Б. История русской литературы XVIII века / О.Б. Лебедева. – М.: Высшая школа; Изд. центр «Академия», 2000. – 415 с.

Л.В. Алексеева

К ИЗУЧЕНИЮ ПОВЕСТИ

П.И. МЕЛЬНИКОВА-ПЕЧЕРСКОГО «ГРИША»

Одним из аспектов изучения творчества П.И. Мельникова-Печерского является установление старообрядческих, древнерусских и фольклорных источников его произведений. Повесть «Гриша» (1860) дает возможность продемонстрировать данный подход, тем самым дополнив наблюдения таких исследователей, как О.Е. Баланчук, П.А. Гапоненко, Н.Н. Прокофьева, С.В. Шешунова [1]. В своей статье мы обратимся прежде всего к древнерусским источникам повести П.И. Мельникова-Печерского, среди которых следует назвать Китежскую легенду, Беседу трех святителей, Повесть о Варлааме и Иоасафе, житийную литературу.

Так, образ Евпраксии Михайловны Гусятниковой, хозяйки дома, построен на жанровой традиции жития. Основу содержания образа героини составляют черты, демонстрирующие ее религиозность, скитское мировоззрение: добродетель, кротость и вера в Священное Писание. Гусятникова следует библейской заповеди «Возлюби ближнего своего». Всей своей жизнью Евпраксия Михайловна приближается к идеалу праведничества. Однако в конце повести открывается в ней мирское, суетное начало, о котором можно было лишь догадываться по ее купеческой деятельности. Пропажа сундука с деньгами, который хранился в моленной (!), приводит к необратимым последствиям: денежные интересы для героини оказались важнее религиозных. Однако, несмотря на финальную сцену повести, следует признать, что в образе Гусятниковой сильны житийные традиции в изображении героя-праведника.

Связь текста повести с жанровыми традициями жития наблюдается также в образе Гриши, несмотря на то, что главный герой повести в своих религиозных поисках истинной веры проходит обратный путь: от веры к безверию. Отрешенность от всего мирского, погруженность в себя, смирение перед людской злобой, которую он принимает как благодеянье, соблюдение строгого жития – все это роднит Гришу с образом святого и позволяет говорить о его праведничестве. Но той духовной силы в борьбе с жизненными препятствиями, свойственной святым людям, Грише не хватает. Он оказывается неспособным отличить истинную веру от безверия и становится на ложный путь, хотя делает это в полной уверенности, что совершает подвиг ради веры. Герой претерпевает духовные изменения, меняется его идеал, воплощением которого была пустыня. Этот образ возникает в повести несколько раз. В образе пустыни как символе счастья и спасения души прослеживается связь повести с древнерусской «Повестью о Варлааме и Иоасафе», на которую указывает сам текст повести: Гриша с любовью читает «Повесть об индейском царевиче Асафе». Эта повесть, переведенная с греческого языка не позднее XI века, была широко распространена в древнерусской письменности. Сюжет ее был одним из самых известных в мировой литературе средневековья. Перевод повести вошел в состав Пролога [2, с. 653]. В повести рассказывается о царевиче Иоасафе, который, несмотря на препятствия отца, обращается в христианство пустынником Варлаамом, обращает и свой народ, а затем, оставив свое богатство и власть, уходит в пустыню.

Чтение «Повести об индийском царевиче Асафе» воодушевляет Гришу повторить подвиг христианского подвижника. В попытке найти себе духовного наставника герой убеждается, что нет никого праведнее его. Гришу одолевает один из самых тяжких грехов – грех гордыни. Следует отметить, что мотив испытания праведности, имеющий древнерусское происхождение, является устойчивым, известным по некоторым патериковым легендам. Связь повести П.И. Мельникова-Печерского с этим мотивом можно продемонстрировать на примере легенды о Сергии из болгарского Сводного патерика (XIV век). Легенда повествует о неком Пире, старце-пустынножителе, возомнившем себя самым праведным. Однажды он взмолился Богу и попросил указать ему, есть ли на свете человек праведнее его. Бог указал ему на Сергия из Александрии, старейшину над блудницами, принявшего иноческий образ. Когда старец узнал, что он, пребывавший много лет в служении Богу, оказался равным в праведности Сергию, его одолел грех гордыни. Старец не поверил в это указание, поскольку не мог считать себя равным такому грешнику. Дальше сюжеты расходятся: в патеричном рассказе старец знакомится с более праведным человеком, чем он, и эта встреча приводит его к еще большему смирению перед Богом и очищению. Когда старец узнает от Сергия историю спасения им молодой женщины от греха и освобождения монахинь из осажденного воинами монастыря, он убеждается окончательно в том, что Сергий оказывается действительно праведнее его [3]. В повести П.И. Мельникова-Печерского все происходит наоборот: Гриша еще больше втягивается в омут греха, теряя смысл своего подвижничества. И даже появление настоящего праведника Досифея, воплотившего идеал пустынножителя, не способно поколебать уверенности Гриши в своей праведности. В образе Досифея можно проследить параллель с образом Варлаама из древнерусской повести: они оба в своих наставлениях высказывают мысль о том, что «споры о вере – грех перед Господом» [4,с.225].

Раскрытию образа Гриши, борьбы греховного и праведного в душе героя способствует мотив странничества. В образах странников Мардария и Варлаама проявляется обличительный характер повести. Оба странника – грешники и являются воплощением пороков – пьянства, женолюбства, пренебрежения постом. Примечательно то, что эпизод повести, в котором странники удивляют слушателей своей «мудростью», имеет в своей основе литературный источник. В своем «ученом» диалоге они используют цитаты из Беседы трех святителей, греческого апокрифического памятника, известного на Руси уже в XI веке. Апокриф построен в форме вопросов и ответов, изложенных от имени трех виднейших иерархов православной церкви – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста [5,с.89]. Здесь можно проследить иронию П.И. Мельникова-Печерского в том, что он, демонстрируя «ученость» странников, нарочно выбирает из Беседы наиболее известные вопросы, которые отделились от сюжета памятника и перешли в фольклор. Например: «Кто умре, а не истле?» – «Лотова жена – та умре, но не истле, понеже в столп слан претворися – соль же не истлевает. И доднесь тот славный столп стоит во стране Палестинской, на святой на реце Иордане» [6,с.297-298]. Те же самые вопросы и ответы находим во многих списках Беседы трех святителей, например в китежском [7,с.157,159]. Завершение развития образа Гриши связано с образом третьего странника Ардалиона, под влиянием рассказов которого о земном рае, граде Китеже, Кирилловских горах представления Гриши о смысле веры, о служении Богу искажаются. П.И. Мельников-Печерский использует в качестве источника известную легенду о невидимом граде Китеже, который рисуется как Царство Божие на земле, населенное преподобными. У Гриши складываются ложные представления о святом граде, попасть в который, по словам Ардалиона, можно лишь благодаря абсолютному послушанию наставнику, готовности совершить любой поступок. Гриша, одержимый мыслью попасть в Царство Божие на земле, приняв новое имя Геронтий, в исступлении просит у своего наставника благословления и, наконец, решается на страшное преступление. Конец повести вновь отсылает нас к сюжету о Варлааме и Иоасафе. Нет больше того образа прекрасной матери-пустыни, о которой мечтал Гриша, желая повторить подвиг Иоасафа. Испытание праведности героя приводит его к окончательному падению.

Таким образом, проблема источников занимает важное место в изучении повести П.И. Мельникова-Печерского «Гриша». Стоит обратить внимание, что в исследованиях, посвященных тексту повести, многие источники часто не упоминаются, однако тщательный анализ текста повести позволяет нам указать на некоторые из них.

Blog

Содержание