чали восприниматься как маломасштабные и недостаточно пред- ставительные, а потому как несоответствующие новой официально- самодержавной роли Кремля, они стали подлежать сносу. В 1839 году Николай I утвердил проект нового Большого Кремлевского дворца, строительство которого продолжалось десять лет. В сле- дующие два года на месте Конюшенного двора была сооружена но- вая Оружейная палата, а старая перестроена в казармы. Неболь- шая древняя церковь Рождества Иоанна Предтечи под Бором была снесена из-за несоразмерности масштабу новых сооружений, а со- бор Спаса на Бору оказался замкнутым во внутреннем дворе двор- ца. В результате всего этого произошло принципиальное изменение объемных соотношений контура Кремля. Нечленораздельная моно- литная масса Кремлевского дворца стала доминирующим архитек- турным фактором, подавляя все вокруг и превращая Соборную площадь и в особенности Благовещенский собор в нечто миниа- тюрно-игрушечное. Это ощущение диспропорциональности усили- лось во много раз с возведением храма Христа Спасителя. Обладая еще более мощным архитектурным объемом, чем Кремлевский дво- рец, он стал доминировать над всем Кремлем, предвосхищая тем самым блокирующее-доминирующую роль, которую сыграли в дальнейшем здание Дома правительства, гостиницы «Москва» и «Россия». Такое игнорирование традиционных пропорциональных соотношений, являясь явным симптомом визуальной бесчувственно- сти, в то же самое время представляло собой следствие сознательно- го переосмысления того, что есть Московский Кремль. Возобладание энергии литературоцентризма превратило Московский Кремль из ие- роглифемы православного царства в символ империи, и это есть важнейшее следствие николаевского преобразования Кремля.
Здесь нужно оговорить, что я подразумеваю под иероглифемой и символом, причем оговорить приложительно именно к данному конкретному случаю, не претендуя на какие-либо расширительные обобщения толкования знаков в духе Пирса. Символ всегда симво- лизирует что-то, всегда отсылает к чему-то, а потому он всегда со- держит вербальную составляющую, потенциально или актуально разъясняющую, что именно он символизирует. В отличие от симво- ла иероглифема ничего не символизирует и ни к чему не отсылает. Иероглифема есть, что она есть, а потому она не содержит вер- бальной составляющей, ибо не нуждается в разъяснениях того, ко- му она отсылает или что символизирует. Если символ — это пре- зентация некоей реальности и повествование об этой реальности, то иероглифема и есть сама эта реальность, не нуждающаяся ни в
каких презентациях и ни в каких повествованиях о само себе. Мос- ковский Кремль после николаевских преобразований стал символом имперского самодержавия и исторической славы России, но для то- го чтобы стать этим символом, ему нужно было стать жизненно опустошенным, причем жизненно опустошенным в буквальном смысле слова. Николаевские преобразования были направлены прежде всего на расчистку кремлевской территории от множества жилых, хозяйственных, а также других «немасштабных» древних построек, образующих живую архитектурную плоть Кремля, вид ко- торой произвел столь неотразимое впечатление на маркиза де Кюстина и о которой теперь можно судить только по акварелям Кваренги и Алексеева или же по анонимным литографиям и гравю- рам начала XIX века. Судя по этим изображениям, многие здания действительно сильно обветшали, а кое-что обрело вид настоящих руин, как, например, остатки годуновского дворца, запечатленные на одной из алексеевских акварелей. Однако эти обветшавшие зда- ния и эти руины парадоксальным образом были наполнены жиз- ненной силой в гораздо большей степени, чем то, что возникло в результате николаевских преобразований. Здесь можно говорить о жизненной полноте иероглифемы православного царства и жиз- ненной опустошенности символа имперского величия. Можно гово- рить также и о визуальной преизбыточности и о визуальной недос- таточности, развившейся в советскую эпоху в визуальную нечувст- венность. Во всяком случае вполне очевидно, что советские и пост- советские времена наследуют не визуальность иероглифемы право- славного царства, но визуальность имперского символа — ведь не- случайно восстановлению полежали не храмы Чудова и Вознесен- ского монастырей и не храм Спаса на Бору, но помпезно имперский храм Христа Спасителя. Как бы то ни было, но причины визуальной нечувственности, о которой я все время пишу, коренятся отнюдь не в советской действительности, и искать ее истоки нужно в других временах и в других явлениях.
^ Три эпитафии
Когда я вспоминаю о столь сильно занимавшей меня на протя- жении всей моей юности и почти всей моей молодости ситуации пребывания в реальности, а также о неразрывно связанной с ней проблемой выпадения из реальности, перед моими глазами неиз- менно возникает картина Рене Магритта «La vie heureuse», на кото- рой изображен пейзаж с рекой, протекающей по широкой зеленой долине. На переднем плане над рекой возвышается поросший гус- той высокой травой холм с одиноким раскидистым деревом, среди листьев которого виднеется странный плод. Это совсем не простой плод, ибо он представляет собой тело женщины, обхватившей ру- ками ноги и прижавшейся головой к коленям. Ее поза напоминает внутриутробную позу младенца, да фактически и является ею - только голова склонена набок и повернута в сторону зрителя. Где- то из области шеи или затылка женщины выходит черенок, соеди- няющий тело этого странного создания с веткой дерева. Глядя на картину, начинаешь понимать, что этот черенок реально соединяет женское существо не только с веткой дерева, но и с его стволом, с его корнями, переплетающимися с корнями трав и уходящими в не- ведомую глубину земли, насыщающую и дерево, и висящий на нем плод животворящей силой земных соков. Он соединяет его также с ветвями, расположенными выше, простирающимися в необозримое воздушное пространство и тянущимися к небу и солнцу. Мы нико- гда не сможем сказать о том, что чувствует и что думает эта полу- женщина-полуплод под шелест листьев, колеблемых нежным дуно- вением ветра, несущего с собой речные запахи и ароматы лугов, ибо сказать значит расположить определенные слова в определен- ном грамматическом порядке, между тем как состояние, в котором пребывает это создание, реально причастное и стихиям земли, и стихиям неба, не знает ни времени, ни слов, ни грамматики. Это некое дограмматическое иероглифическое состояние, и нам, живу- щим в грамматическом мире, невозможно ни пережить его, ни на- деяться прикоснуться к его сути. Мы можем сказать лишь то, что это поистине «La vie heureuse» - блаженная счастливая жизнь, где единая реальность не распалась еще на «я» и мир, на субъект и объект, на сон и бодрствование, и где все пребывает в некоем не- постижимом для нас единстве момента, длящегося вечность.
Однако это блаженное единство неизбежно распадется в тот момент, когда в силу каких-то причин соединительный черенок ис- сохнет, надломится и полуженщина-полуплод упадет в густую вы-
