Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова московский государственный индустриальный университет

• Московский Центр непрерывного математического образования, 51.2kb.
• «Московский государственный медико-стоматологический университет Росздрава», 320.44kb.
• Москва Издательство "Республика", 7880.24kb.
• «Московский государственный медико-стоматологический университет», 641.5kb.
• «Московский Государственный медико-стоматологический университет», 306.27kb.
• «Московский государственный университет инженерной экологии», 355.46kb.
• Отчет по исполнению 3 этапа Государственного контракта, 2164.3kb.
• М. В. Ломоносова система качества митхт уп с 080502 дс. 03 Учебная программа, 89.44kb.
• Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, 690.3kb.
• Московский государственный университет Им. Ломоносова Фридрих Ницше, 400.75kb.

вания. Важно не то, что высказывается в прямом высказывании, но
то, что акт высказывания уже сам по себе заключает в себе пре-
тензию на власть и это начинает вызывать глубокое недоверие и
глубокий скепсис по отношению к возможностям и назначению по-
этического слова. Родство поэтической и политической воли к вла-
сти становится одной из основных тем Пригова, который в своих
циклах «Апофеоз милиционера» и «Москва и москвичи» создает
поэтико-государственный культ Власти и Москвы, причем сам поэт
Пригов, выступая в милицейской фуражке и обращаясь к аудитории
с призывами к добру и хорошему поведению, становился неким
первосвященником этого культа, неким Пушкиным—Сталиным-
Милиционером, одновременно явленных в лице Пригова. «Поэт
Пригов, — пишет по этому поводу Гройс, — принимает центральное
положение Москвы как естественное и необходимое для утвержде-
ния центральности своего поэтического дара. Он вполне осознает,
что советские ракеты дальнего и прочих радиусов действия прида-
ют ощутимый дополнительный вес его поэтическому слову, и не
желает, в отличие от многих других, скрывать это понимание. Тем
самым Пригов подвергает себя самого как поэта, как создаваемый
им о себе самом поэтический миф более глубокому и более крити-
ческому анализу, нежели к этому готова традиционная модернист-
ская демифологизация». Однако мне кажется, что критическому
анализу Пригов подвергает не только себя как поэта и не только
создаваемый им о себе самом поэтический миф, но саму мифологе-
му русской литературы, включая ее первоистоки — панегирические
оды Ломоносова. Вообще в московском концептуализме и соцарте
русская литература осознает себя как имперский проект, а в твор-
честве Пригова она еще и признается в этом сама себе. Все воз-
вращается к своим первоистокам, змея кусает себя за хвост, круг
замыкается, и дальнейшее движение истории становится пустым и
ненужным. Вернее, может быть, оно будет и наполненным и нуж-
ным, но оно уже не будет являть себя в формах литературы. Альянс
имперских форм жизни с формами литературы исчерпал все свои
возможности, к тому же империя, или, вернее, то, что представля-
ло эту империю, прекратило свое существование в августе
1991 года, и на ее территории образовалось что-то совсем иное,
что со временем, возможно, найдет свои собственные формы про-
явления. Может быть, это будут какие-то медийные, видеоартные
или некие еще неведомые нетекстовые формы, но во всяком случае
это будет, как говорится, уже совсем другая история. Время гегемо-
нии литературы в России окончилось, и к этому, собственно, и сво-
дится основной тезис книги «Конец времени русской литературы».

^ О проблеме поколений


Во время наших традиционных встреч с Приговым за кружкой
пива в Доме композиторов наши разговоры порой упирались в тот
факт, что в более молодом поколении литераторов и композиторов
нет никого, кто наступал бы нам на пятки, кто был бы радикальнее
нас и кто бы мог противостоять нам. В том, что мы, находясь уже в
достаточно преклонном возрасте, продолжали оставаться наиболее
радикальными — Пригов наиболее радикальным литератором, а я
наиболее радикальным академическим композитором, было что-то
неестественное и некомфортное. Складывалось такое впечатление,
что из-за нарушения привычно жестких взаимоотношений между
поколениями в художественной среде жизнь сделалась какой-то
пресной и обесточенной. Помню еще, как однажды после очередно-
го нашего пивного заседания мы шли по Тверской и уже совсем
подходили к метро «Пушкинская», когда Пригов вдруг сказал, что
иногда чувствует себя как кошка на оконном стекле — в смысле
иногда ему как бы не за что зацепиться когтями. Такое признание
от Пригова, который всегда вел себя как мужественная лягушка в
крынке молока и который пытался отметиться в максимально воз-
можном количестве точек культурного пространства, мне показа-
лось весьма симптоматичным. Если присовокупить к этому еще тот
факт, что Рубинштейн с 1997 года практически не пишет своих сти-
хотворных текстов, а занимается только эссе и поет песни 1950-х
годов по разным клубам, то общая картина окажется еще более
выразительной. Конечно же, все это может показаться кому-то ма-
лозначащим и не заслуживающим такого уж пристального внима-
ния, однако я вижу в этом приметы глобальных перемен, происхо-
дящих в культурной атмосфере. Здесь дело обстоит примерно так
же, как с исчезнувшей снежной шапкой Килиманджаро: это как бы
частный случай, это как бы от нас далеко, это как бы нам не видно,
однако на самом деле исчезновение снегов Килиманджаро имеет к
нам самое непосредственное отношение, ибо оно есть следствие
глобальных климатических изменений, - я уж не говорю о влиянии
этого события на литературу, ведь теперь уже никогда не смогло
бы появиться знаменитое литературное произведение с названием
«Снега Килиманджаро».

Вероятно, здесь можно сослаться на инерционность литерату-
ры и на ее слабую восприимчивость к новациям. Так, давно подме-
чено, что если новации в области изобразительного искусства, свя-
занные с именами Кандинского, Малевича и других героев авангар-

да 1910-1920-х годов, давно уже стали классикой и превратились в
неотъемлемую часть не только музейной, но и массовой культуры,
красуясь на различных постерах, сумках и футболках, то аналогич-
ные новации в области литературы, связные с именами Хлебникова,
Кручёных и Туфанова, до сих пор воспринимаются как что-то экс-
периментальное и экзотическое, представляющее интерес только
для узкого круга специфически настроенных людей. То же можно
сказать и о московском концептуализме. Молодое и среднее поко-
ление литераторов пишет так, как будто бы не было ни Пригова, ни
Сорокина, ни Рубинштейна. Их влияние еще можно обнаружить в
видеоарте и в некоторых медийных проектах, но в области литера-
туры оно близко к нулю. И мне кажется, что здесь дело заключает-
ся не просто в инерционности литературы, а в том, что в литерату-
ре кроме инерционности не осталось ничего, что вся литература
саморедуцировалась к инерционности и превратилась в то, чем за-
нимаются по инерции. В свое время Адорно писал о том, что со-
временное общество не создает условий для возникновения и су-
ществования произведений. Несколько перефразируя Адорно, мож-
но сказать, что современное российское общество не создает усло-
вий для возникновения новаций в литературе, а может быть, не
создает их и для возникновения новаций вообще. Я думаю, что
подлинная новация — это далеко не то, что может быть придумано
или высосано из пальца. Подлинная новация долго вызревает в
глубине жизни, чтобы внезапно сверкнуть каким-то как бы случай-
ным озарением. В современной России пока что еще не возникало
форм жизни, которые могли бы явить себя через посредство лите-
ратурных новаций, и поэтому сама идея новации остается невос-
требованной и ненужной. Но, может быть, проблема залегает еще
глубже и все дело заключается в том, что русская литература пере-
стала быть тем, чем она являлась. Она перестала быть тотальным
фактом культуры, она перестала быть «светской неконфессиональ-
ной религией», она перестала быть тем, через что истина России
являла себя миру. Именно это и составляет суть того, что я пыта-
юсь определить как «конец времени русской литературы», хотя это
вовсе не означает конца литературы как художественного и вместе
с тем рыночного вида деятельности. Литература как процесс произ-
водства и потребления текстов может длиться сколь угодно долго, и в
этом смысле Афанасьев, быть может, не так уж и не прав, когда го-
ворит о столь «очевидной для всех» бесконечности литературы.