акций Монастырского превращается в крайне значимый культурно- художественный акт, причем этот акт становится первичным по от- ношению к тексту. Текст становится всего лишь следствием дейст- вия определенной поведенческой модели или определенной пер- формативной стратегии персонажного автора, и, может быть, именно в силу этого концептуалистский подход к проблеме текста дает ключ к пониманию не только собственно концептуалистского типа текста, но также и к пониманию других типов текста. В кон- цептуализме есть некая трезвость и адекватность, которая позво- ляет ему отдавать себе отчет в мотивациях возникновения текста как такового. Это позволяет утверждать, что в концептуалистском тексте текст осознает сам себя. Но это вовсе не означает, что кон- цептуалистский текст лучше, глубже и совершеннее предшествую- щих ему типов текста — это означает лишь то, что функция и на- значение концептуалистского текста заключается в демонстрации мотивов возникновения текста, и в этом смысле в становлении ти- пов текста ему предназначена некая подытоживающая роль. В по- следовательности, образованной классическим типом текста, аван- гардистским типом текста и обэриутским типом текста, завершаю- щим звеном является именно концептуалистский тип текста, после чего возникновение новых типов текста становится практически невозможным. После всего этого может наступить только эпоха ка- кой-то новой не текстоцентричной, не литературоцентричной дан- ности. Сейчас еще достаточно трудно рассмотреть контуры этой данности, но думается, что это будет данность, в которой текст во многом утратит свою смыслообразующую силу и будет лишен того основополагающего центрального положения, которое он занимал до сих пор.
***
Удивительно, как в одно и то же время одни и те же проблемы начинают занимать сознание людей, находящихся в совершенно Разных ситуациях и в совершенно разных местах. Идеи поведенче- ской модели, персонажного автора и вторичности текста были сформулированы московскими концептуалистами в конце 1970-х - начале 1980-х годов. В это же самое время, полностью порвав с культурной средой, оказавшись за церковной оградой и даже за монастырскими стенами и занимаясь проблемами древнерусского пения и святоотеческого учения, я внезапно столкнулся со схожими проблемами текста, его обоснования и его мотивации. Конечно же, наши выводы и наши результаты были почти что диаметрально
противоположны, но коренились они в одном комплексе идей. Раз- рабатывая святоотеческую формулу «правильное пение есть след- ствие правильной жизни, а неправильная жизнь порождает непра- вильное пение», я занимался исследованием взаимосвязи музы- кальных форм с формами жизни и пришел к выводу о зависимости первых от вторых, что в известной степени может рассматриваться как некая параллель идеям поведенческой модели вторичности текста. Теперь я попробую применить свой опыт работы с музы- кальными формами к области литературы, для того чтобы проде- монстрировать, как типы текстов взаимосвязаны с формами жизни. Повторю еще раз: поскольку я не пишу книгу «Конец времени рус- ской литературы», но лишь пересказываю ее содержание, то буду конспективно краток и не стану обременять себя излишне подроб- ной аргументацией.
Первое, что следует здесь отметить, это то, что русская лите- ратура есть всецело имперское предприятие. Допетровская, Мос- ковская Русь не знала литературы как свободного художественного вида деятельности и являла себя в совершенно иных, принципи- ально нелитературных формах. Сильно упрощая ситуацию, можно сказать, что все эти формы подчинялись принципу иконности, и ес- ли говорить совсем по существу, то смысл петровских реформ за- ключался именно в упразднении принципа иконности и в замене его принципом литературы, в результате чего иконоцентричность Московской Руси была полностью отвергнута и ее место заняла ли- тературоцентричность новой Российской Империи. Поэтому литера- тура в послепетровской России — это гораздо большее, чем просто один из видов свободной художественной деятельности. Литерату- ра в России — это основополагающая и даже родовая форма иден- тификации выражения национального духа. Литература — это зер- кало, в котором Российская Империя видит себя и через отражение в котором она являет себя миру. Все остальные виды искусства - живопись, скульптура, музыка, архитектура - так или иначе долж- ны были быть ориентированы на литературу, все они в той или иной мере должны были быть подчинены принципу повествова- тельности.
В русской литературе довольно заметно прослеживается пане- гирический мотив, мотив воспевания России во всех ее проявлени- ях. Если же обратиться к XVIII веку, то тут нужно будет говорить даже не столько о мотиве, сколько о реально явленных панегири- ческих формах. Хвалебные оды Ломоносова адресованы конкрет- ным монаршим особами и воспевают конкретные успехи Российской
Империи, демонстрируемые ею как в ратном деле, так и в области государственного строительства. Со временем адресная конкрет- ность восхваления уступает место восхвалениям более общего ха- рактера. Воспеваться начинает сама Россия, ее народ, ее природа, ее просторы, ее загадочность, ее непростая судьба и предчувствие ее мессианского предназначения, однако какие бы отвлеченные и завуалированные формы не обретал мотив любовного восхваления России, он еще на протяжении долгого времени не утрачивал связи с изначальным государственным, имперским импульсом. Что же ка- сается привязанности литературных форм к социально- общественным и социально-политическим формам Российской Им- перии, то эта связь совершенно очевидно прослеживается на про- тяжении всей эпохи золотого века русской литературы.
Если же говорить о золотом веке русской литературы, то мне думается, что не было бы никакого золотого века, если бы не было победы в Отечественной войне 1812 года. Победа над Наполеоном и вступление русских войск в Париж вывели Российскую Империю на совершенно новый экзистенциальный уровень. Российская Им- перия не только явила себя миру во всей возможной для себя пол- ноте, но и положила начало новому этапу самосознания. И в явле- нии себя миру и в процессе самосознания литература начинает за- нимать доминирующее ключевое место. «К концу XIX века, — пи- шет Подорога, — русская литература начинает демонстрировать себя как национально-политический и культурный миф. Выступает отражением имперского универсализма русской культуры в целом, т. е. как светская, неконфессиональная идеология. Можно сказать, перестает быть только «литературой» и становится своего рода то- тальным фактом культуры, чуть ли не единственным источником формирования образцов национального поведения, необходимых обществу для удержания равновесия между приобретаемым опытом и способами его возможной репрезентации». Я бы даже несколько Усилил сказанное Подорогой и заменил бы «светскую неконфессио- нальную идеологию» на «светскую неконфессиональную религию», тем более что идея религии искусства была достаточно актуальна в европейской культуре того времени. Но если русская литература эпохи золотого века действительно представляла собой нечто вро- де «светской неконфессиональной религии» — а мы знаем, что всякая религия основана на вере, надежде и любви, — то следова- ло бы отдать себе отчет в том, что именно являлось объектом ве- ры, надежды и любви русской литературы этого периода. Сейчас мне кажется, что таким объектом являлась смыслообразующая сила
