Лев Успенский. Ты и твое имя

Вид материала

Документы

Содержание Людские и лошадиные Гражданин попсуйшапка О тех, кого никогда не было

Подобный материал:

• Тема: «да святится имя твое!», 145.9kb.
• Лев Васильевич Успенский, 6007.51kb.
• А. И. Куприна. «Да святится имя твое…», 70.11kb.
• Конкурс «Учитель славлю имя твое», 29.29kb.
• Владимир Набоков. Машенька, 1274.5kb.
• Сергей Гагонин, Александр Гагонин, 5244.71kb.
• Положение Молодёжного фестиваля «Твое время. Часть вторая. Преображение» Пермский муниципальный, 33.66kb.
• Разглядеть в неожиданной темноте лицо своего собеседника, 1132.79kb.
• Республика Мордовия «Да святится имя твое…», 130.52kb.
• Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь Пушкин, 1349.72kb.

^

ЛЮДСКИЕ И ЛОШАДИНЫЕ

      ...А фамилию вот и забыл!..
      Васильичу... Черт... Как же его фамилия?..
      Такая еще простая фамилия..,
      словно как бы лошадиная...
      Кобылин? Нет, не Кобылий...
      Жеребцов, нешто? Нет и не Жеребцов.
      Помню, фамилия лошадиная,
      а какая -- из головы вышибло...
      А. П. Ч е х о в. Лошадиная фамилия
^

ГРАЖДАНИН ПОПСУЙШАПКА

      Антон Павлович Чехов записал в своей знаменитой авторской книжке смешные слова:
      "Я бы пошла за него [замуж. -- Л. У.], да боюсь фамилии: Прохладительная!"
      А вы как, читатель или читательница? Вам бы хотелось именоваться столь же освежающе?
      Хотя, собственно, в чем дело? Не все ли равно, в конце концов, как зовут человека? Не в кличке главное: ведь у того же Чехова можно найти совсем другую запись:
      "У меня есть знакомый: Кривомордый. И -- ничего! Не то чтоб Кривоногий или Криворукий -- Кривомордый. И женат был, и жена любила".
      Вот видите, как хорошо: значит, суть не в фамилии! К фамилии и сам привыкнешь, и другие с нею стерпятся. Разве не так?
      Так, да не совсем.
      Лет двадцать пять -- тридцать назад всем гражданам СССР было предоставлено право свободно менять фамилии, если почему-либо они этими фамилиями не" довольны. Как вы думаете, много ли нашлось желающих? Десятки? Сотни? Нет, тысячи и даже десятки тысяч. Целые месяцы, целые годы центральная газета "Известия" изо дня в день печатала, столбец за столбцом, перечень людей, готовых на все, лишь бы избавиться от ненавистного прозвища. Заявления шли из Москвы и с далекой Камчатки, сыпались с севера и с юга; и тот, кто внимательно за этим следил, удивлялся многому.
      Первое удивление: откуда могли появиться и как получили законную силу все эти, то причудливые, то бессмысленные, иногда обидные, а чаще удивительно неблагозвучные, уродливые клички?
      Евгения Павловна Вырвикишко Порфирий Иванович Полторабатько Николай Викторович Около-Кулак Сергей Родионович У бей-Кобыла Михаил Давидович Балда Игорь Георгиевич Психа Георгий Густавович Труп Павел Никифорович П у д е л ь...
      Хвостик и Мухомор, Лысый и Босый, Плаксивый и Мозоль, Кособрюхов, Застенкер, Песик, Продан и, наконец, даже Попсуйшапка -- этот список я мог бы продолжать на десятки и сотни страниц, не выдумывая ни единого слова, беря экспонаты для удивительного музея только из официального перечня фамилий, Странно? Разумеется, очень странно! Как могли живые люди до последних дней мириться с таким издевательством -- называть себя так вслух, расписываться на документах, отвечать на перекличках:
      -- Деримедведь?
      -- Есть!
      -- Лисоиван?
      -- Тут!
      -- Засучирукав?
      -- Вот я...
      -- Вензель-Крензель?
      -- Вензель-Крензель болен."
      Странным, однако, казалось и другое: на что меняли свои фамилии эти граждане? Чаще всего они выбирали для себя нестерпимо жеманные, сладкозвонкие звукосочетания, стараясь блеснуть приторной и пошловатой красивостью. Еще хорошо, если они (а таких были сотни!) непременно хотели зваться теперь Ленскими, Онегиными, Гиацинтовыми или Ароматовыми. А то их не устраивало ничто, кроме сочетаний вроде Ромуальд Корнер или Кирилл Робинзон.
      Были и совсем неожиданные чудаки: они требовали, чтобы их хорошее обыкновенное старое имя -- Иван или Павел -- как можно скорее сменили на Арнольд либо Эдуард; вот против "звучной" фамилии Вырвихвост или Плешка они ничего не имели. Так, некий Леонид Могильный стал из Леонида Львом, а фамилию оставил старую. .Так, Мордалев Антон превратился в Мордалева Михаила. Зачем это ему понадобилось, -- догадывайтесь, как хотите.
      Словом, у человека наблюдательного возникало множество вопросов и среди них один главный: что же такое наши "фамилии"? Откуда они пошли, по каким законам живут, как вызывают к cede такое разноречивое и не всегда понятное отношение? Как должны теперь мы, советские люди, относиться к ним?
      Позвольте, а может быть, это все пустяки, не.достойные внимания? Или, наоборот, есть и в этом разряде человеческих имен собственных нечто, заслуживающее пристального изучения; что-то такое, что позволяет им -- где прямо, где косвенно -- влиять на судьбы и мысли людей, и тех, что их носят, и других, которые с этими носителями общаются? Как же на самом-то деле?
^

О ТЕХ, КОГО НИКОГДА НЕ БЫЛО

      Скажите, как по-вашему: мог ли бы Пушкин, приступая к самой знаменитой из своих поэм, дать ее героине, Татьяне, скажем, фамилию Скотининой, а герою--Скалозуба или Молчали"а?
      О, конечно, нет! Такого романа в стихах -- "Евгений Скалозуб" -- не могло появиться на свет; а если бы он и был написан, то содержание его должно было бы стать совершенно не тем, какое мы видим у Пушкина. Светского льва Евгения Попсуйшапки так же не могло быть, как не мыслимы ни юный помещик поэт Владимир Пудель, ни "Клеопатра Москвы" -- блестящая Нина Кособрюхова, ни шумные захолустные помещики Майский и Струйский на месте Панфила Харликова и Буянова.
      Этого мало; даже внутри самой поэмы нельзя безнаказанно перебрасывать фамилии от героя к герою. Пушкин, с таким вниманием, так терпеливо и тщательно объяснявший читателям, почему именно он выбрал -- должен был выбрать, не мог не выбрать! -- для старшей сестры Лариной имя Татьяна, отлично понимал это. Он сам создал всех своих героев; казалось бы, -- его герои; как кого хочет, так того назовет!
      Но нет, эта свобода кажущаяся. Нельзя было ни Онегина назвать Буяновым, ни из Ленского сделать Петушкова. Немыслимо дать Тане фамилию Вороненой, а великолепную светскую львицу, чудо петербургских гостиных, окрестить Ниной Лариной. Такая перестройка все изменила бы в облике действующих лиц, и, может быть, она повлияла бы на роман ничуть не меньше, чем попытка автора внезапно сделать Татьяну пухленькой блондинкой, а Ольге дать задумчивый взор и темные волосы.
      Не поразительно ли это? В чем тут секрет? Почему нечто столь случайно приписанное к человеку, столь внешнее по отношению к нему, как его фамилия, может играть в литературном произведении такую большую роль? Почему все строгое здание "Войны и мира" зашаталось бы, приди в голову Л. Толстому изменить фамилию своих героев Ростовых хотя бы на Перерепенко? И почему Гоголь точно так же не имел ни права, ни возможности уверить нас, будто его старосветские помещики могли быть не Товстогубами, я, скажем, Болконскими или Иртеньевымн? Нет, тут скрыта какая-то тайна. Чтобы разгадать ее, полюбопытствуем для начала: а как дело с этим обстоит не в литературе, а в жизни? Такой ли вес, такое ли значение имеет человеческая фамилия и там?
      Умерший не так давно писатель Н. Телешов вспоминал о забавном огорчении, которое вызывала у его современника, другого русского писателя начала XX века, Л. Андреева (пока он был молод и еще не успел прославиться), его собственная фамилия. "Оттого и книгу мою издатель не печатает, -- всерьез сетовал Андреев,-- что имя мое решительно ничего не выражает. Андреев! Что такое "Андреев"? Даже запомнить нельзя... "Л. Андреев" -- вот так автор..."
      Можно, хоть и не без труда, понять, что огорчало будущую знаменитость. Ничего неблагозвучного или обидного в фамилии Андреев, конечно, нет. Но мы теперь уже знаем, что она собою представляет. Это фамилия-отчество, из числа самых обыкновенных, самых распространенных. На Руси всегда были тысячи и тысячи Андреевых, и еще большее число Ивановых, Петровых, Васильевых и т. п. Вот это-то и смущало молодого писателя. Он боялся затеряться среди множества тезок и волутезок: поди отличи Андреева от Андреянова, Андре-янова от Андрейчука, Андрейчука от Андрюшина! Между тем ему казалось, что писатель по-всему-- и по облику, и по образу жизни, и по речи, и, между прочим, ио фамилии! -- должен выделяться из ряда вон; быть во всем непохожим на простых смертных, быть во всем особенным... Смешные претензии, но тогда они были свойственны многим.
      По-иному негодовал живший в те же времена ретроградный литератор Василий Розанов, человек самолюбивый и вечно уязвленный в своем мелком самолюбии. "Удивительно противна мне моя фамилия, -- как всегда, желчно и раздражительно писал он. -- Иду раз по улице, поднял голову и прочитал: "Немецкая булочная Розанова". Ну, так и есть: все булочники -- Розановы, следовательно, все Розановы -- булочники! Хуже моей фамилии только Каблуков. Я думаю, Брюсов (речь идет об известном поэте В. Брюсове. -- Л. У.) постоянно радуется своей фамилии..."
      Читаешь это и диву даешься. Понятно, конечно, что задевало далеко не высокородного спесивца: сама фамилия как бы приравнивала его к "разным там булочникам, токарям и пекарям"... Как же было не позавидовать Брюсову: ближайшим его "тезкой" был знаменитый генерал и вельможа прошлого, тот самый Яков Брюс, который даже в пушкинской "Полтаве" упомянут... Но...
      Вспомнишь эти смешные терзания, и волей-неволей придет на ум жалкий и противный персонаж из "Села Степанчикова" Ф. М. Достоевского, Григорий Видопля-сов, лакей и поэт, дуралей и виршеплет.
      Лакей Видоплясов писал стихи. Он собирался даже печатать их за счет доброго барина. Все было прекрасно, кроме той фамилии, которою его наградила судьба.
      "-- ...Он -- ко мне, -- рассказывает его барин, -- жалуется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия...
      -- Необлагороженная фамилия-с, -- ввернул Видоплясов.
      -- Ну, да уж ты молчи, Григорий!" -- сердито обрывает лакея барин, но тут же замечает, что коли и впрямь придется Видоплясову издать стихи, "то такая фамилия, пожалуй, и повредит".
      "--...Представь себе, если на заглавном-то листе будет написано: "Сочинения Видоплясова"... Ну что за фамилия Видоплясов?.. А все эти критики... Просмеют за одну только фамилию..."
      Очень похоже на огорчения Андреева и Розанова: у тех ведь тоже фамилии были "необлагороженные". Но вот что удивительно: критики-то, оказывается, и на самом деле имели обыкновение "просмеивать" людей по таким неожиданным поводам.
      Когда мы слышим слово "Гоголь", перед нами возникают тома замечательных книг, шум театральных представлений, бронза памятников... "Гоголь" -- какая прекрасная, звучная фамилия! Каждый хотел бы ее носить.
      А ведь было время, когда журналы пренебрежительно печатали: "Кто бы ни был автор, гоголь или кулик-- все равно..." Тогда слово "гоголь" сохраняло еще свое исконное значение -- "дикая утка", нырок, и даже хороший друг писателя Павел Нащокин сделал ему довольно оригинальный комплимент:
      "Если вы и птица, Николай Васильевич, то -- небесная!.."
      Трудно себе представить, сколько пошленьких шуточек приходилось в свое время выслушивать самым прославленным нашим людям по поводу их фамилий. "Какие, однако, странные у теперешних писателей фамилии,-- ехидничал известный пошляк, лебезивший перед властями критик Буренин в начале 900-х годов, -- то водку напоминают, то чихание..." Он имел при этом в виду Максима Горького и А. П. Чехова.*



* Сам Чехов относился иронически к этому "вопросу". Писатель В. Тихонов пожаловался ему на свою, слишком обыденную, фамилию. Антон Павлович насмешливо предложил собрату заменить ее на красивую и звучную, вроде, например, фамилии "Беневоленский", типично "поповской".




      Глупо? Конечно, глупо. Но даже и этот пример лишний раз подтверждает: человеческие фамилии -- вещь хитрая и тонкая. Видимо, их наличие играет в жизни людей куда большую роль, чем кажется, если они могут так огорчать и радовать, нравиться и внушать отвращение, быть предметом досады или гордости. Случается, фамилия становится источником бесконечных неприятностей для своего носителя; бывает -- недоброжелатели превращают ее в оружие, способное чувствительно ранить. Очень часто выходит, что мы встречаем новое лицо по его фамилии, как "по одежке" в известной пословице; должно пройти известное время, чтобы человек это впечатление изменил или опроверг. Видимо, недаром они, фамилии, всегда привлекали к себе такое повышенное внимание писателей, мастеров художественного слова; недаром авторы вечно "играли" ими в своих произведениях, радовались, измыслив для героя "удачную", "подходящую" фамилию, печалились, если это не получалось, зорко приглядывались и прислушивались к семейным именам современников, записывали звучные, курьезные, характерные имена в своих тетрадях...
      Тот же А. П. Чехов тщательно регистрирует в своих записях всевозможные причудливые и странные фамилии: Зикзаковский, Ослицын, Свинчутка, Дербалыгин... Он вслушивается, прикидывает -- к какому из его будущих героев могла бы подойти та или другая из них.
      "Провизор** Проптер", -- записывает он латинское слово "проптер", означающее по-русски "для", "вследствие". "Действующее лицо: "Соленый"". Тут еще не определилось, кем может быть такое лицо, но кем-то, безусловно, может...



** Провизор -- работник аптеки, фармацевт




      Зато некий "Киш" сразу рисуется писателю как "вечный студент"; зато "мадам Аромат" для него тоже ясна: пухлую, толстую, ее должны звать "Розалия Осиповна". И комическое сочетание "Розалии" с "ароматом", а обоих этих "душистых элементов" с обыкновеннейшим отчеством "Осиповна", до конца определяет облик женщины, которую так зовут...
      Много лет спустя другой известный писатель, уже советский автор, Илья Ильф подбирает уморительные пары к чеховским находкам, занося в свою записную книжку и Бориса Абрамовича Годунова, председателя жилтоварищества (может быть, это внук Розалии Аромат?), и доктора Страусяка, и дантистку Медузу Горгонер, а то и просто неизвестных граждан --Шарикова и Под-шипникова...
      Николай Васильевич Гоголь также, как известно, заботливо записывал, выискивал в памяти, выспрашивал у друзей и знакомых нужные ему характерные фамилии. Помните: "Вискряк не Вискряк, Мо-тузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек..." Он тоже не зря, не по случайному капризу называл одного из своих героев Собакевичем, другого Плюшкиным, третьего Петром Петровичем Петухом или госпожой Коробочкой. Фамилии помогали ему дорисовывать образы людей.
      Лев Толстой прибегал к особому приему: заимствуя фамилии действующих лиц из самой жизни, он только слегка изменял их звучание, -- осторожно, немного, что бы не нарушить связь между словом и типом человека. Так, фамилия Толстой превращалась у него в Ростов, Волконский -- в Болконский, Куракин -- в Курагин, Безбородко -- в Безухов.
      Ф. М. Достоевский, наоборот, смело изобретал прозвища, стараясь самим их звучанием выразить сущность персонажа, его душевные свойства. Иногда он шел по совсем неожиданному пути. Фамилия "Свидригайлов" звучит у него так, что внушает брезгливость, неприязнь, почти жуткое чувство к герою, и на самом деле зловещему и отвратительному. А ведь создана она из имени "Свидригайла" (Svitrigailo), великого князя литовского... Жалкий и несчастный маленький человечек носит фамилию "Голядкин"... Кажется, сами звуки этого дрябленького слова выражают ничтожность, нищету, бесконечную слабость... Между тем слово "Голядь" не имеет никакого отношения к нищете: это название одного из балтийских племен, живших в древности на территории нынешней Смоленской области и Белорусской Республики.
      Так или иначе, фамилии героев всегда составляли для писателей одну из существенных забот. Они были и и, нужны; от них зависело и зависит многое в самих произведениях. А почему?
      Я думаю, чтобы разобраться во всем этом, надо внимательно рассмотреть, что представляют собою наши фамилии, откуда они пошли, какими бывают, какую историю прожили. Ономатологи занимаются этим; у нас с вами не хватит возможностей по-настоящему углубиться в этот вопрос. Ну что ж, взглянем на него хоть с краешку.