Geum.ru

Вестник Гуманитарного Института. Вып. Владивосток: Издательство двгма, 2001. 204 с. Данный выпуск представляет собой "remake" доклад

Вид материалаДоклад

Содержание


М. Ю. Орлова, Л. П. Енькова
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   39
^

М. Ю. Орлова, Л. П. Енькова


МЕТАМОРФОЗЫ “СТРАШНОГО” МИФА В ДЕТСКОМ СОЗНАНИИ

Разворачивая любую тему, необходимо, по-видимому, начать с основной терминологии. В данном случае – это понятие “миф”.

В трактовании мифа мы отталкивались от психологической традиции, раскрывающей миф как символ, несущий чисто психологическую нагрузку. Миф – проявление бессознательного, а так как мы склонны рассматривать прежде всего не индивидуальные, а – общие, социальные “страшные” мифы, то и толкование подобных мифов, на наш взгляд, ближе к юнговской концепции о коллективном бессознательном.

Утверждение Карла Юнга – “Миф – продукт бессознательного архетипа, и естественно-сопутствующая причина полностью не объясняет миф” – явилось отправной точкой в попытке исследования “страшных” мифов, имеющих устную традицию, мифов, имеющих устную природу, и мифов, имеющих место быть в современной псевдокультуре.

Предмет исследования определен, безусловно, темой нашей конференции, а конструкт “страшный” миф, употребляемый нами, конечно, не точен. Скорее, это то, что в детском фольклоре называется “страшилками”, а нам бы хотелось обозначить это как “страхосодержащий”, “страхонаполненный” или “страхопереживаемый” миф.

Не вызывает сомнения утверждение, что миф не возникает сам собой, без причины и на пустом месте. Можно сказать, что миф – это всегда “бог из машины”. Вы знаете, что в греческой театральной традиции этим понятием означали появление божественных сил на театральной сцене с помощью неких механизмов – театральных приспособлений. И миф, подобно “чертенку из табакерки”, появляясь как будто внезапно, тем не менее, обусловлен определенными социальными закономерностями. Из всего многообразия социального проявления мифа мы акцентируем внимание лишь на бессознательных целях появления и проживания подобных “страхосодержащих” мифов.

Таким образом, мы имеем мифы-”страшилки” в качестве предмета рассмотрения, а в качестве механизма их возникновения – удовлетворение коллективного бессознательного.

Начнем с мифов традиционных, фольклорных, тех, что Пропп определяет как “бывальщина”.

При этом хотелось бы разделить мифотворчество детей и мифотворчество взрослых.

У того и другого есть ряд общих черт:

1) Фольклорное исполнение “страшных” мифов предполагает коллективное прослушивание и проживание подобных “страшилок”. Другими словами, обязательно наличие рассказчика и круга слушателей.

2) Следует выделить постоянную изменчивость фольклорных произведений по сравнению с неизменностью произведений литературных. Будущий исполнитель сознательно или бессознательно вносит в произведение новые изменения. Эти изменения совершаются не случайно. Отброшено будет все, что несозвучно новым настроениям, новым вкусам, новой идеологии. Внесенные изменения могут быть не только “эпохальными”, но и “ситуативными” – напрямую зависящими от “здесь и сейчас” в проживании мифа.

3) Носитель страха в фольклорном мире не детализирован и не жестко опредмечен, носитель страха – фигура глубоко символическая, чуждая и противопоставленная повседневной бытовой жизни человека (ребенка). Таковыми в детском фольклоре являются символы, предметы и действия типа: “черный человек”, “черная рука”, “черная шаль”, “гроб на колесах”, “черное (красное) пятно”, шаги, голос.

На наш взгляд, детские “страшилки” много более чем все иные мифы, символичны, экзистенциальны и тем самым максимально приближены к гештальтному проживанию “чистого” чувства страха. Мотив неявленности, недосказанности представлен в этих символических фигурах. Это, безусловно, символика потустороннего, неизвестного, магического, неподвластного человеку (ребенку), а данного ему лишь в отношении (чувстве). Цвет (черный, красный) подчеркивает символику смерти, потусторонности.

Бессознательной целью “страшилок”, по нашему мнению, является глубокое и полное гештальтирование “чистого” чувства страха, полное экзистенциальное проживание этого состояния. Встречаясь с неожиданным, пугающим, в том числе и со смертью, ребенок не в состоянии рационализировать, осмыслять это неожиданное и пугающее, прежде всего ребенок проживает такие ситуации чувственно. Далеко не всегда в жизни подобный гештальт завершается.

Детские “страшилки” позволяют ребенку через проживание чувства страха принять неизбежное и пугающее в жизни. Мало того, глубокая символичность позволяет чувству страха не прирасти к социальной жизни, насладиться этим чувством в полной мере. А многовариантность, амбивалентность и парадоксальность концовок детских мифов позволяет завершить гештальт: возникновение чувства страха – пик страха – выход и освобождение от него. Хотелось бы подчеркнуть интимность и личностность детского мифа.

Личностность детского “страшного” мифа проявляется прежде всего в том, что герой мифа всегда один на один (ОДИН мальчик, ОДНА девочка) встречается с носителем страха. Носитель страха вне категории добра и зла (как правило, нет ни одного оценочного слова в детском мифе по отношению к носителю страха), он страшен своей неизвестностью и потусторонностью, он – страх как данность. И эта встреча со страхом “один на один” происходит внутри каждого слушателя, хотя такая встреча возможна лишь среди многих других слушающих – это и объединяющее и разрешающее начало чувству страха, легализация его. И эта Встреча – первый шаг к трансценденции у ребенка.

Личностность детского “страшного” мифа звучит даже в определении пола главного героя (у девочек-рассказчиц – всегда “девочка”, у мальчиков – главный герой всегда “мальчик”). Однако трагически заканчивающаяся мифическая “страшилка” зачастую переадресуется другому полу. Для детских “страшилок” характерны, с одной стороны, минимизации действий главного героя, а с другой стороны, символический смысл этих действий. И это наводит на мысль, что главной бессознательной целью создания “страшилки” является не борьба со страхом, а – полное отгештальтирование, проживание его. Это – не борьба, это – первый шаг в храм Неизвестности, Необъяснимого. А вступать в отношение с Символом Потустороннего можно только через символичные действия, что и делается в детском фольклоре.

Взрослый традиционный фольклор на тему страха имеет с детскими “страшилками” ряд общих признаков, наряду с некоторыми различиями. Прежде всего хотелось бы затронуть проблему соподчиненности детского и взрослого “страшного” мифа. Логично было бы предположить, что взрослый миф как бы вырастает из детского (взрослый, вырастая, уже прожил период детских “страшилок”).

Однако, по нашему предположению, явно спорному, детский миф и взрослый фольклор не находятся в отношении соподчиненности друг к другу. Это – два разных воплощения одного и того же архетипа, два разных его проживания.

Детский “страшный” миф не прямо вытекает из взрослого, как и взрослый не рожден, по нашему мнению, из детского. Читая Леви-Стросса, Маргарет Мид, мы нигде не обнаружили ссылок на детский миф (и в частности “страхонаполненный” миф), и поэтому мы выдвигаем предположение, что на заре культуры не существовало разделения “страшного” мифа на детский и взрослый, так как не было выделения субъекта из общности, группы как отдельного взрослого, так и отдельного ребенка как индивидуальности. Ребенок с самого рождения как бы автоматически включался в сообщество и был приобщаем ко всем культурным нормам и ценностям, и к “страшным” мифам в частности. Не существовало ранее ни взрослого, ни детского “страшного мифа” в отдельности, он был как бы единым для всех, для взрослых и детей.

Когда детский “страшный” миф был выделен и рожден, сказать точно вряд ли возможно. Однако можно предположить, что период возникновения (и именно возникновения, а не отделения) детского мифа и взрослого совпадает, по всей видимости, с процессами персонализации, индивидуализации, выделения периода детства как отдельного периода в жизни человека в культурном, философском и социальном осмыслении индивидуального становления и проживания в социуме. Тенденция отделения “Ясознания” от “Мысознания” есть не только у взрослых, но и у детей: “Ясознание” представляется не только безличному “Мысознанию” Природы, но и “Мысознанию” общности людей, то есть взрослых.

Детские мифы страха, на наш взгляд, рождены позже взрослых и используют символику взрослых мифов, однако они предельно символизируют, утрируют, абстрагируют носителя страха, тем самым упрощая и используя более эффективно задачу гештальтного проживания чувства страха.

Сравнивая взрослые и детские устные мифы и подчеркивая их общую фольклорную основу, символизм, можно отметить и существенные различия. Взрослые мифы интимны, но не личностны (другими словами, если в детских мифах ребенок отождествляет себя с главным героем “страшилки”, то миф взрослый предполагает некую отстраненность рассказчика и слушателя от главного героя. Тут, скорее всего, действуют не механизмы идентификации (отождествления), а – механизмы проекции.

Более того, в традиционном взрослом фольклоре для проживания “бывальщин” необходимым условием является вера (или попытка веры) или принятие на момент повествования сюжета как имеющего место быть в действительности, “на самом деле”. Отсюда и более тесная привязка взрослого мифа к обыденности, бытийности человеческого проживания.

Объект-носитель страха более опредмечен, более конкретизирован, и, что наиболее важно для нас, он подвергается некоей оценочности. Он не просто страшен, непонятен и таинственен, он не просто пришелец, знак, символ мира потустороннего, запредельного, но он добр или зол по отношению к главному герою мифа.

Категории “добра” и “зла” в носителе страха могут быть заданы как традиционной культурой данного общества (вурдалак), так и ситуативно, сюжетно (домовой). Взрослый современный миф более чем детский, предполагает определенные действия. Они на первый взгляд достаточно четко опредмечены (серебряная пуля, осиновый кол, наговоры-заговоры, крест и т. д.), но при ближайшем рассмотрении их символическая природа несомненна.

Бессознательная цель взрослого мифотворчества совпадает с целями детского мифа в предоставлении возможности проживания чувства страха, соприкосновения с Потусторонним. Но если в детских “страшилках” смыслоопределяющим является именно чувствование и гештальтирование этого чувства, то во взрослом фольклоре часто в чувственную основу вплетена нить осмысления, объяснения и рационализации, что не всегда делает гештальт завершенным. Какова же цель коллективного бессознательного, проявляющаяся во взрослом устном мифе страха? Отгештальтирование чувства страха? Отчасти, но не только. Разделение психической природы Бытия на сознательное и бессознательное, на этот мир и потусторонний, на мир привычный и подвластный мне и мир запредельный, не подвластный мне – и объединение этих двух миров, двух пластов психической природы Бытия на основе мифа, страха, т. е. обретение Самости путем разделения, объединения и чувственного отреагирования, трансценденции.

А теперь перейдем к рассмотрению авторской литературы страшного мифа. Не претендуя на полноту рассмотрения, ограничимся лишь российскими литературными мифами.

Литературный миф, по нашему мнению, по содержанию, целям, основе практически идентичен устным мифам взрослого фольклора. Основа – завязка произведения, носители страха, действие – имеет явно выраженные фольклорные истоки (Жуковский – “Светлана”, Пушкин – “пиковая Дама”, Гоголь – “Вий”, Куприн – “Звезда Соломона”, Толстой – “Вурдалаки”). Литературный миф как бы идет вслед за устным взрослым страшным мифом. Хотя возможно и обратное движение, то есть литературный миф может перейти в разряд устной “бывальщины”, что говорит о тождественности идеи, сути и цели устного и литературного “страшного” мифа.

Было бы просто рассмотреть литературный миф как один из вариантов более совершенного, законченного по стилистике и записанного взрослого устного мифа. Тем не менее, законченность литературного произведения исключает ситуативность, изменчивость индивидуального проживания мифа, но включает вновь у читателя интимность (механизм отождествления с героем) в восприятии мифа. Ведь чаще встреча читателя с произведением происходит “один на один” (читатель – книга). Удовлетворяя взрослой цели – обретения Самости через разделение, объединение в трансцендировании с Потусторонним, – он решает ее “детским способом” подробного сладостного гештальта чувства страха (в дробности описания, в детализации, в языке, несущем гештальтный заряд).

Безусловно, мифы изменяются как по форме, так и по содержанию в течение времени в разные исторические времена в любой общности. Но наибольшие изменения, на наш взгляд, претерпевает миф именно в наше время.

По словам Карла Густава Юнга: “Пожалуй, для нашего времени характерно, что архетипы в противоположность своим былым формам принимают, чтобы обойти предосудительность мифологических персонификаций, вещественные и, более того, технизированные формы”.

По нашему мнению, отличительным признаком современного мифа является не просто использование технизированной формы мифа, но и ряд следующих существенных особенностей.

1) Источники, вызывающие страх, четко опредмечены, выдернуты из быта и социума. Носителями страха могут быть любые предметы, вещи (вода из-под крана, детские игрушки, дом, утварь и т. д.). Носителем страха может быть каждый предмет: все окружающее меня становится потенциально опасным для меня.

2) Действия героя теряют свою символичность. Это конкретные действия, причем действия уничтожения, разрушения, борьбы.

3) Дуальность мира (мир реальный и мир потусторонний трансцендентный) трактуется очень жестко: мир добра и мир зла. И страх можно испытать только перед Злом. Мир потусторонний, активно и безжалостно вторгаясь в повседневную жизнь, сужает границы моего Бытия до границы action – действия. Экзистенциальная Встреча, как событие, как со-бытие человека с таинством, недосказанностью, становится невозможной.

Таким образом, предметная обозначенность носителя страха порождает уничтожающий, агрессивный, действенный способ реагирования на объект, вызывающий страх, а этот объект в таком мифе прежде всего явлен нам в социуме, обществе, общности людей и, в конечном счете, любом другом, инаковом, отличном от “меня”. Для примера достаточно вспомнить трансформацию образа вурдалака через образ зомби в образ энергетического вампира, которым потенциально может быть любой другой “не-Я”.

Action сужает границы сознания до неприятия своей бытийности, низводя нуминозный страх до животного, делая Великий страх запретным. Теряя свою трансцендентность, миф теряет свою суть.

Это уже не миф, это – квази-миф. Целью такого квази-мифа, по нашему мнению, является не приобщение посредством чувства страха к трансцендентности и обретение Самости, как это характерно для истинных мифов, а скорее отчуждение себя от своего собственного страха, страха перед Встречей, уход от Великого трансцендентного страха путем проживания страха обыденного, тривиального, фобий.

Суть квази-мифа – отчуждение, уход от фроммовского “быть” в “иметь”, бегство от Свободы.

Миф уже потерян взрослыми. Квази-миф заполняет и пространство детского сознания.

Закончить хотелось бы словами Юнга: “Могучая идея ... соответствует глубочайшей потребности души, которая не исчезает, даже если проявление последней теряет свою силу ... Потребность, основанная на глубочайшем страхе, может выражаться только вполголоса”.

Пусть же грядущее поколение услышит хотя бы шепот мифа.