Geum.ru

Вестник Гуманитарного Института. Вып. Владивосток: Издательство двгма, 2001. 204 с. Данный выпуск представляет собой "remake" доклад

Вид материалаДоклад

Содержание


Э. И. Киршбаум
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   39
^

Э. И. Киршбаум


ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ СТРАХА

Вся активность духовной культуры (философии, религии, магии, искусства, научного знания) направлена на преодоление смерти, но одновременно это и умножение нашего знания о смерти, знания о том, что жизнь неразрывно связана со смертью, что наше бытие – это “бытие-к-смерти” (М. Хайдеггер). Наше сознание постоянно живо этой дихотомией “жизнь – смерть”. Я живу, а значит, я умру. И я умру, если я жил. Просто жизни нет без смерти. Одно без другого не бывает. Факт моей жизни подтверждается моей смертью.

Когда мы говорим, что боги бессмертны, то тем самым мы отрицаем их жизнь. Кто бессмертен, тот не живет. Когда я говорю, что животные бессмертны, то тем самым я подразумеваю, что они не ведают о своей смерти. У них действительно нет сознания смерти. И если им дано знание смерти, то оно дано в переживании страха, ужаса и боли. Боль – это как раз и выражение страха смерти. Все существа, обладающие способностью переживания боли, переживают и эту дихотомию “жизнь – смерть”. Они ведают о смерти.

Если психическое начинается с переживания боли, то тогда можно утверждать, что с появлением психики начинается ноэзис, переживание жизни и смерти. И если у первичноротых нет психического, то у них нет и жизни. Жизнь начинается с психического. Все до этого (те же растения, кишечнополостные, членистоногие и т. д.) не живет. Это не жизнь, это нечто иное, другое бытие, бытие физического и химического мира, бытие камня, бытие автомата.

Цензуру (прерыв) здесь надо проводить не между неживым и живым, а – между непсихическим и психическим. Между камнем и насекомым больше схожего, инвариантного, чем между насекомым и человеком. Можно и по-другому выразить: насекомое – это только проба жизни. Собственно жизнь начинается с психического, с возможности и способности переживания боли, страха как представленности смерти в жизни. Страх – это начало и бережение жизни.

С возникновения личностного модуса психического, с появлением человека ноэзис боли и страха переходит в новое качество, в знание боли и смерти. Но этот онтологический страх, метафорическим символом (ничто как нечто трансцендентное может быть представлено на символическом языке) которого являются открытые врата смерти, на уровне конкретного онтоса, на уровне психических переживаний может переживаться как реальные психические страхи. Исходя из личностной топонимики, созданной в русле фрейдовского психоанализа, можно выделить следующие страхи личности:

1) Страх Я перед бессознательным, перед неукротимой и разрушительной энергией либидо и танатоса. Страх перед либидо – это страх перед чрезмерной волей к жизни (А. Шопенгауэр). Воля к жизни делает мучительным акт смерти. Жизнь протестует с болью и до боли против своей конечности. Тут антитезой страху и боли является спокойное угасание стариков, которые много видели, много пережили. Они израсходовали свою либидоносную энергию, сублимировав архаику на множестве объектов. Редукция страха может идти и патологическим путем, через депрессивный невроз, полную потерю смысла жизни, полный отказ от воли к жизни. Депрессивный невротик считает, что в этом мире нет объектов, достойных для проявления его воли к жизни. Страх перед танатосом проявляется как нежелание быстро перейти в неживое состояние, как страх перед абсолютным покоем. Преобладающий танатос толкает личность на поведение, где вероятность гибели велика (бесстрашный, героический поступок). Танатос толкает личность на бессознательный поиск ситуаций опасности (различные авантюры, ночные хождения по городу). Это – ситуация, беспроигрышная для обманутого Я: или танатос реализует себя до конца, и человек погибает, или мое Я побеждает танатос (Бог ведет меня, я избран жить вечно).

2) Страх Я перед Сверх-Я, перед угрызениями совести, страх не приобрести вечное спасение, неверие в милость Божию. Страх, что Бог (в быту – другой значительный человек) не заметит меня, пройдет мимо, и я опять не получу подтверждения его любви, не получу послание для меня, не получу подтверждение тому, что я для кого-то нечто значу. Здесь страх проявляется в постоянных попытках сделать из своего ничто нечто. По сути, речь здесь идет о недостаточном нечто, о страхе, что за этим фасадным нечто скрывается пустое и холодное ничто. В патологическом варианте этот страх манифестируется как истерический невроз.

3) Страх Я перед чуждой, неизвестной реальностью, перед неизведанным, страх не справиться с актуальными ситуациями. Этот страх питает исследовательский рефлекс. Благодаря страху мы удостоверились, что гром и молния, затмения солнца и луны не представляют опасности. Все это – только игры природы. Природа играет, и в этой игре она может смертельно задеть нас, опалить нас. И мы пытаемся заглянуть в правила природных игр. Увы, природа бесконечна в своем своеволии, в своих играх, и она вновь придумывает для нас свои жестокие игры (СПИД, смертоносные бактерии, рак и т. д.). В хронотопе отдельных жизненных ситуаций страх наступает тогда, когда мы неравные партнеры, когда мы инструментально (или субъективно так воспринимаем) не доросли до требований ситуации. Каждый шаг развития связан со страхом, он ведет нас в нечто новое, неизвестное, с чем мы не можем справиться, что мы еще не познали, что мы еще не обозначили, вычислили, что мы еще не пережили и не изжили до конца.

4) Страх Я перед Я, самим собой, страх не преосуществиться, не самоактуализироваться, не исполнить свое предназначение, не исполнить свой эйдос, не наполнить его жизненным посюсторонним содержанием. Какой бы ни была богатой духовная культура, человека, видимо, всегда будет одолевать вопрос-сомнение: возможно ли вообще другое существование моего эйдоса, моего Я вне этого мира? Не уловка ли человеческого сознания дихотомия “этот мир – иной мир”? Может быть и нет этой дихотомии, а есть один мир, этот мир? И проживание в мире (бытие-в-мире) и есть единственная возможность бытия? Бытие, возможно, – это только тут-и-сейчас-бытие. Видимо, дихотомия здесь другая: “Бытие – Ничто”.

Жизнь человека – это существование в просвете двух антиномий, определяющих его психическое развитие.

Первая антиномия конституируется, с одной стороны, тенденцией стать уникальной личностью, с другой стороны, противоположным стремлением принадлежать общности, стать частью человечества.

Существование человека – всегда Я-бытие. Я незаменим, ни с кем не путаем. С моей смертью умирает часть всеобщего бытия. Не быть усредненным, среднестатистическим, безличностным… Юнг называл этот процесс индивидуализацией, восхождением к своей самости. Но с желанием стать уникальной личностью сопряжен страх оказаться одиноким, выпавшим из общности, страх перед изоляцией.

Наше существование сравнимо с пирамидой, основание которой строится из схожего, типического, общего, инвариантного (метафора Фрица Риманна). Острие этой пирамиды, ее вершина, взбирание на нее означает избавление от этого инвариантного, всеобщего. Но чем ближе к вершине, к своему абсолютному Я, тем больше кружится голова от разряженности атмосферы, тем больше тревога от безмолвной пустоты. Чем выше к снежной вершине, тем стерильнее пустота, тем дальше от уюта дома, обжитой долины. Можно даже упиваться своей исключительностью. Пустой холод, разряженное пространство удлиняют жизнь. На вершинах долгая, долгая жизнь, там бессмертие. Там, на вершине, я ближе к абсолюту, ближе к Богу. Но любовь Бога на вершине опаляет холодом бессмертия. Но страх бессмертного одиночества – он не выносим, и этот страх заставляет меня спуститься с “волшебной горы” в долину человеческого тепла.

Второй полюс первой антиномии – стремление к общности, тяга, тоска по доверию к миру, к доверительным отношениям. Отдаться к жизни, быть как все.

Но с этой тенденцией связан страх потерять свое Я, страх раствориться в связях и отношениях, страх не осуществить свое собственное уникальное бытие. Мы заброшены в человеческий мир, мы зависимы от другого, от людей. Человеческий мир дает нам тепло, и нас тянет к этому теплу, простым непритязательным человеческим радостям, к уюту родительского дома. Нас тянет стать бюргером. Но чистый кристалл индивидуализма растворяется, тает в тепле коллективизма. В тоске по простому человеческому существованию, совместному проживанию, по почти животному теплу укоренен страх не осуществить в себе сверхчеловека. Можно ли в непритязательной мелодии шарманки услышать небесную мелодию ангелов?

Первый член второй антиномии конституируется тенденцией, желанием к длительности, к продлению, к устойчивому, к контролируемому, прогнозируемому. Будущее должно быть прочно, устойчиво, стабильно, предсказуемо, прозрачно и познаваемо. Но в этой тенденции присутствует страх перед новым, неожиданным, нестабильным, страх перед изменением, превращением, извращением, искусственным. В неврозе навязчивых состояний всегда присутствует страх перед неупорядоченностью, непредсказуемостью мира, страх перед временностью. В навязчивом закрывании дверей присутствие желания удержать время, контролировать его.

Второй член этой антиномии – это тяга ко всему новому, необычному, неизведанному, к превращениям-извращениям, к нарушениям традиций, к приключениям и авантюрам жизни. Мир открыт человеку, человек открывает мир. Человеческая жизнь – всегда исход, уход в неизведанное, это преодоление пространства и времени. Блуждать по жизни, блудный сын. Не укрепиться, не прикрепиться. Нигде не быть дома, пребывать вечно в ностальгии. В этой ностальгии страх перед завершенностью (неужели это все?!).

Графически (для иллюстрации) эти две антиномии развития личности и связанные с ними страхи можно представить следующим образом:
Стремление к изменчивости как страх перед неизбежностью (истерический невроз)



Стремление к автономии как страх перед слиянностью (шизофрения)






Стремление к слиянности как страх автономности и одиночества (депрессия)










Стремление к стабильности, устойчивости как страх перед изменениями (невроз навязчивых состояний)