Geum.ru

Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 8. Ассоциации – основа мышления.
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13
^

Глава 8. Ассоциации – основа мышления.



Иосиф, будучи еще настоящим еврейским Иосифом, живущим в окрестностях Хеврона, в шатрах своего отца – хозяина стад Иакова, часто разговаривал с ним. Им обоим были приятны эти неспешные беседы, посвященные, как практическим, так и духовно-богоискательским вопросам. И Иосиф, и Иаков почитали эти беседы за особое удовольствие, ибо каждый находил в них то, чего ему недоставало в беседах с другими: сыновьями, братьями, слугами или заезжими купцами.

Иосиф, наслаждаясь такими беседами, втайне гордился своей близостью с патриархом, его особым отношением к любимому сыну, любовался собой перед его по-отечески нежным взором.

Иаков же в душе желал видеть в сыне этакого божественного посланника, призванного продолжить его сложное дело – дело созидания особых отношений с богом. И каждый раз ход их беседы укреплял Израиля в этой его смутной догадке, и каждое остроумное замечание Иашупа радовало его, как намек на эти особые обстоятельства.

Впрочем, и без этих особенностей, им было приятно говорить друг с другом, ибо они отличались от многих редким тогда складом ума, сочетавшим бытовую практичность и рассудительность, с творческим, духовным началом. И эта особенность также тянула их друг к другу, заставляя отца искать общества сына и наоборот. Это особое родство душ не оставалось незамеченным для окружающих, и вызывало глухую ревность братьев.

Однако, разговор сейчас не об этом. Разговор наш посвящен их беседам, а точнее заключительной их части, будто специально выдуманной для особенного удовольствия. Манн назвал эти заключительные аккорды разговора «прекраснословными беседами», и, возможно, именно они дали начало литературе и культуре вообще. Послушайте же и вы то, что подслушал одной лунной ночью близ Хеврона Томас Манн:

«Это было известно, ничего нового он не сообщил. Каждый в роду и семье с детства знал назубок родословную предков, и старик просто воспользовался случаем развлечься ее повтореньем и подтвержденьем. Иосиф понял, что разговор их собьется на «прекраснословие», то есть превратится в такую беседу, которая служит уже не для полезного обмена мнениями о тех или иных практических или религиозных делах, а только для перечисления известных обоим истин, только для напоминанья, подтвержденья и назиданья, и представляет собой разговорную двуголосицу, подобную той перекличке, какую заводили ночами у полевых костров рабы-пастухи: «Знаешь ли ты об этом?» - «Знаю доподлинно». – И выпрямившись, Иосиф подхватил:
  • А от Евера родился Фалек, а тот родил Серуха, а сын Серуха Нахор, отец Фарры, о радость! А Фарра родил Авраама в Уре Халдейском, и вышел оттуда с сыном своим Авраамом и с женой сына своего, которая звалась, как луна, Сахарью и была бесплодна, и с племянником сына своего Лотом. И взял их, и вывел их из Ура, и умер в Харране. И тогда бог повелел Аврааму, чтобы тот, вместе с душами, которых он приобрел господу, шел дальше через равнину и через поток Фрат по дороге, что связывает Синеар с землей Амуррейской.
  • Знаю доподлинно, - сказал Иаков и взял опять слово. – То была земля, которую господь пожелал ему указать. Ибо другом бога был Авраам, и открыл он духом своим воистину высочайшего владыку среди богов. И пришел в Дамаск, и родил там со служанкой Елиезера. И пошел дальше по этой земле со своими людьми, что принадлежали богу, и в согласии с духом своим заново освящал святыни людей той земли, и жертвенники, и каменные круги и наставлял народ под деревьями, и учил его, что придет благословенное время, и прибывали к Аврааму окрестные жители, и пришла к нему служанка – египтянка Агарь, мать Измаила. И пришел он в Шекем.
  • Я это знаю так же, как ты, - пропел Иосиф, - и двинулся отец наш из долины к горе и пришел в славное место…».31

Что же это за удивительный жанр, и почему так страстно и так горячно перехватывают друг у друга слова подросток и убеленный сединами старец? И почему они так легко находят общий язык? И почему рассказ, непрестанно прерываемый словами «знаю доподлинно», течет плавно, не разбиваясь на мозаику? Почему так едины образы, звучащие из уст участников «прекраснословной беседы»?

Вслушаемся в их речи повнимательнее. Согласитесь, мы без труда можем убедиться, что литературный опыт отца и сына является ничем иным, как путешествием по одной, хорошо обоим знакомой, цепочке ассоциаций. И вполне естественно, что каждое формально-испытующее «знаешь ли ты?» прерывается поспешно-радостным «знаю доподлинно», ведь звенья в цепи рассказов неизбежно влекут за собой следующие. Ну а эту нерушимую связь между звеньями обеспечивают мостики четких ассоциаций.

И если говорить об этой двухголосой перекличке, то тут мы видим пример ассоциаций устойчивых, ассоциаций, ставших достоянием общественности, ассоциаций, которыми с равной любовью пользуются и просвещенные Иосиф с Иаковом и неграмотные пастухи стад.

Каждый из собеседников готов в любой момент подхватить хвалебное перечисление, ибо в родословной и истории семьи каждый отец неизбежно связан со своим сыном, Каин с убийством Авеля, Лот со Сдомом и ha-Моррой, Авраам с путешествием из Ура Халдейского.

Между тем, не вызывает никаких сомнений и тот факт, что эта, в общем традиционная для семитских племен ассоциативная цепочка, в головах просвещенных патриарха и его сына была не столь прямолинейна, как в головах пастухов, и содержала многочисленные ответвления, порой общие для обоих рассказчиков, порой присущие каждому из них в отдельности.

Понятно, что речь идет не только об этой конкретной картине, ведь мы прекрасно знаем, что чем человек духовно богаче, тем больше у него картин, и тем больше образов-элементов содержит каждая из них. Ну а поскольку ассоциация это ни что иное, как мостик между элементами, то естественно, что прекраснословная беседа Иосифа с Иаковом должна была быть гораздо изощреннее беседы пастухов, да в общем и обычный разговор первых изобиловал разнообразнейшими ассоциативными связками.

Впрочем и пастухи были не столь уж безнадежными чурбанами, и их неспешные разговоры также были насыщены общими для них ассоциациями, ведь, по сути, общение между людьми невозможно без их использования.

Ассоциации сопровождают нас ежеминутно и ежесекундно. Мы пользуемся ими сознательно и мимовольно. Оказывается, что мы не можем ступить без них и шагу, ведь каждое наше действие и каждая наша мысль вызваны одной, а то и целым потоком ассоциаций. Увидев какую-то вещь на полке магазина, мы автоматически вспоминаем, что видели ее в рекламном ролике; услышав о предстоящем дожде, мы хватаемся за зонтик; увидев на полке книгу с фамилией известного писателя на обложке – вспоминаем сюжет его произведения.

Все это представляется нам совершенно естественными, мы считаем, что дело и не может обстоять иначе. Легкое удивление могут вызвать у нас только уж совсем фантастичные вещи. Так, например, мы можем приятно поразиться, когда запутанный клубок фактов вдруг, совершенно независимо от наших сознательных усилий, превращается в стройную цепь ассоциаций, и та или иная проблема находит свое, теперь уже очевидное, решение.

Незаметные, «подсознательные» ассоциации оказывают нам многочисленные услуги, ведь во многом, именно благодаря им мы получили уникальную возможность думать, а сам процесс размышлений представляет собой, по сути, свободное блуждание по ассоциативному дереву.

Попробуем вернуться к нашим баранам, то бишь пастухам. И в их жизни ассоциации играли заметную роль. Пусть они не решали глобальных проблем, и не мучались творческими порывами, ведя самую обыкновенную размеренную жизнь, значительную часть последней составляли именно разговоры, или попросту болтовня.

И оказывается, что для самой обычной болтовни ассоциации также более чем необходимы. Выясняется, что пастухи Иакова вряд ли могли бы также свободно пообщаться со своими коллегами из Вавилона или Египта даже в том случае, если бы их не разделял языковый барьер. Ведь одно дело возможность просто объясниться друг с другом, решая насущные проблемы (а это происходило достаточно часто – особенно у представителей «бродячих» профессий), а другое – поговорить по душам.

Каждый доверительный и обстоятельный разговор требует некоей общей культурной базы, или общих устойчивых ассоциаций. Если они существуют, как в прекраснословных беседах, - людям удается найти общий язык, если же нет – их будет разделять стена смыслового непонимания. Дело в том, что именно устойчивые ассоциации позволяют собеседнику осветить значительную по масштабам картину, продемонстрировав всего два-три элемента. Если же у его партнера нет аналогичных устойчивых ассоциаций, то и продемонстрированные элементы останутся для него только элементами, а смыслового контакта не произойдет.

Обобщая сказанное выше следует заметить, что ассоциации, с одной стороны являются базой и основой, на которой и работает сам принцип картин и элементов; а с другой, в силу их доступности рефлексии, они могут служить тем отражением, пользуясь которым мы можем судить о работе этих загадочных механизмов сознания. Таким образом, роль ассоциаций совершенно уникальна, ведь они являются, по сути, единственным глубинным механизмом нашего сознания, работа которого доступна нашему же непосредственному восприятию.

Ранее мы с читателем уже говорили о том, что каждый элемент, формируемый на границе сознания и мозга может оказаться включенным в соответствующую картину. При этом, мы говорили, что произойдет этой в том случае, если элемент получит добро от «поверхности абсорбции» этой картины. Тогда я указал на то, что элемент должен быть определенным образом комплементарен по отношению к элементам, эту самую поверхность абсорбции составляющим. Вспоминая Гейзенберга, мы говорили о том, что эта комплементарность вряд ли может напоминать некие «крючочки» и «петельки», как не могло их быть у атомов.

Впрочем, разъяснение сути этих связей я, помнится, оставлял на «потом». Похоже время раскрыть свои карты пришло. Я считаю, что с большой долей уверенности мы можем предположить, что роль связующих нитей между элементами, позволяющими им держаться вместе и образовывать большие картины, являются именно ассоциации.

Каждый вновь сформированный элемент обладает неким информационным потенциалом, который позволяет ему образовывать ассоциативные связи с уже существующими элементами и картинами.

Познавая мир, мы определенно «положим» в одну картину и образ зеленого яблока с живущим в нем червяком, и название сорта «Джонатан», и пирог-«шарлотку», и ученого Ньютона, и крупную российскую политическую партию. Причем произойдет это вовсе не по нашей воле, ибо мы и сами не знаем, как реально объединить столь разнородные объекты. Боюсь, что даже самая современная компьютерная программа не смогла бы подобным образом упорядочить столь нетрадиционный массив информации, особенно пользуясь некими формальными критериями.

Мы же в действительности живем с подобной картиной, в которой по странной прихоти наших ассоциаций объединена компьютерная фирма “Apple” и сэр Исаак Ньютон. Ассоциации смело привязывают каждую из этих картин к образу яблока, пользуясь при этом совершенно различной логикой.

При этом несомненно также и то, что рефлексируя мы легко сможем объяснить суть каждой нашей ассоциации (даже возникшей помимо нашей воли и внимания). Мы можем вспомнить свой собственный опыт приготовления яблочного варенья, байку об открытии закона Всемирного тяготения и так далее. Для нас это вполне очевидно, как и в подавляющем большинстве других примеров, мы легко можем проследить путь возникновения той или иной своей ассоциации.

Это очень важно, ведь присоединение нового элемента к картине также происходит благодаря появлению некой новой ассоциации, которая родившись и окрепнув, уже прочно связывает элементы в единое целое.

Процесс создания картин через формирование ассоциаций, таким образом, вовсе не является автоматическим. Он предполагает некоторое усилие со стороны нашего сознания, что дает ему право именоваться творческим актом. Именно творческий характер этого процесса способствует появлению на свет множества самых продуктивных и любопытных ассоциаций. Сознание, при этом, играет еще и роль контролера, «следя» за тем, чтобы ассоциация была достаточно корректной. Последняя проблема с особой остротой была поставлена Германом Гессе, о чем мы еще поговорим далее, однако, как мы уже замечали, она крайне важна и для современной науки, которая пользуется проверенными моделями и аналогиями, а значит, корректными ассоциациями.

Надо сказать, что упомянутый творческий акт может принимать самые разнообразные формы. На нижней ступени воображаемой шкалы этих явлений, стоит совсем простенький процесс, суть которого состоит в том, что человек лишь «примеряет на себя» ассоциацию уже давно бродящую между людьми, вводя ее таким образом в свой «компьютер». За примерами такого рода далеко ходить не нужно. Так наши герои-пастухи усваивали истории, отраженные в прекраснословных беседах, каждая ассоциация которых была давно выверена временем и канонизирована многими поколениями рассказчиков. Подобным же образом мы усваиваем большую часть сведений об окружающем мире, которые преподносятся нам, как набор устоявшихся картин.

На другом же полюсе этой условной шкалы, может стоять сложный и загадочный акт, в ходе которого, в настоящих муках творчества рождается парадоксальная ассоциация, связывающая совершенно разнородные для обыденного сознания элементы. Подобные опыты мы чаще всего называем открытиями или озарениями, и они, пройдя горнило испытаний сознаниями других людей входят в культурную сокровищницу, или набор самых важных картин человечества.

Так или иначе, однажды появившаяся и оставшаяся в сознании ассоциация, в дальнейшем верой и правдой служит человеку, который использует ее в качестве «мостика», когда перебираясь с элемента на элемент он путешествует по картинам. И именно ассоциации делают возможным само существование картин, именно ассоциации придают картинам стройность и структурированность, именно ассоциации не дают картинам «денатурировать», превратившись в бессмысленный набор элементов.

Мы видим также, что ассоциации позволяют включать один и тот же элемент в разные картины, придавая ему таким образом разные сущности. Это происходит с уже упоминавшемся нами «яблоком», которое благодаря различным ассоциациям одновременно, но в разных ипостасях, присутствует во множестве картин; это происходит и с множеством других элементов, что дает нам возможность наслаждаться бесчисленным множеством картин.

Итак, можно сказать, что производство и использование ассоциаций является основой человеческого мышления, которое при их помощи способно строить и использовать информационные картины.

Если читатель утомился читая этот действительно длинный пассаж, посвященный разнообразным определениям, то я спешу его порадовать тем, что основной вывод уже сделан; а также проиллюстрировать высказанные положения цитатой из «Игры в бисер», которая очень точно демонстрирует особенность подхода к ассоциациям в Касталии. Хочу лишь заметить, что этот строгий подход, очевидно, используется человечеством уже много сотен лет, хотя внимание на нем стало акцентироваться лишь в последнее время, в связи с бурным развитием науки. Итак, слово Герману Гессе, который художественно описывает то, что я попытался «разъять, как труп»:

«Чтобы привести пример частных ассоциаций, которые не теряют своей частной ценности оттого, что в Игре они безусловно запрещены, расскажу вам об одной из таких ассоциаций времен моего собственного ученичества. Мне было лет четырнадцать, дело было ранней весной, в феврале или марте, один соученик предложил мне как-то во второй половине дня пойти с ним нарезать веток бузины, он хотел использовать их как трубы для маленькой водяной мельницы, которую строил… … Что ж, у каждого события своя магия, и на сей раз мое событие состояло в том, что наступающая весна, которую я, бродя по раскисшему лугу, слыша запах земли и почек, уже остро и радостно почувствовал, теперь, в фортиссимо запаха бузины, сгустилась, усиливалась, стала чувственно воспринимаемым символом, очарованием. Даже если бы это маленькое событие на том и кончилось, я, пожалуй, никогда бы уже не забыл этого запаха; нет, каждая новая встреча с ним, наверное, до самой старости будила бы во мне воспоминание о том первом разе, когда я осознал этот аромат. Но тут прибавилось и нечто другое… … В день того похода за бузиной или на следующий я открыл весеннюю песню Шуберта «Проснулся нежный ветерок»; и первые аккорды фортепианного аккомпанемента ошеломили меня, как какое-то узнавание: эти аккорды пахли в точности так же, как та молодая бузина, так же горьковато-сладко, так же сильно и густо, так же были полны ранней весны! С той минуты ассоциация «Ранняя весна» - «запах бузины» - «шубертовский аккорд» стала для меня устойчивой и абсолютно законной, при звуках этого аккорда я тотчас же непременно слышу тот терпкий запах, и все вместе означает: «ранняя весна».32

Гессе дает нам с вами возможность поприсутствовать при удивительном таинстве рождения ассоциаций, ассоциаций настолько нетривиальных, что навсегда обреченных остаться «незаконными». Они не могли быть включены в лексикон Игры. И несмотря на это, по свидетельству самого Кнехта, именно эти «частные» ассоциации сформировали и поддерживали в его сознании до старости удивительную картину, аналогов которой найти невозможно.

Впрочем, и об этом говорил сам Кнехт такие ассоциации не поощрялись строгими ревнителями Игры. Такие ассоциации, будучи сугубо личными, не могли стать достоянием широкой общественности. Им нельзя было научить других людей, а значит, их невозможно было использовать в открытой для каждого общей Игре, которая признавала лишь «законные» ассоциации – ассоциации устойчивые и общедоступные.

Однако, не следует забывать и о том, что каждая «законная» ассоциация также рождается, как сугубо «частная», и лишь в дальнейшем, благодаря настойчивости игроков, оказывается в сокровищнице Игры. Гессе подчеркивает это, рассказывая о совместной работе старого магистра Томаса и будущего магистра Иозефа над разбором поступающих в высшие инстанции Игры предложений о внесении в нее новых знаков.

Трудно не заметить в этой удивительной сказке сходства со всей нашей культурой. В чем-то «Игру в бисер» можно даже назвать полноценной моделью культуры, этакой мини-цивилизацией, ставшей воплощением господства разума.

Ведь культура, по сути, точно так же апеллирует к устойчивым, традиционно сложившимся ассоциациям, а каждый творец мечтает о том, чтобы его ассоциации, часто парадоксальные, загадочные и необычные, тоже стали общепринятыми, или «законными». Разница, пожалуй, состоит лишь в том, что в Касталии судьбу новинок определял специальный совет и Магистр Игры, а в реальном мире это делают миллионы людей «культуры» на протяжении столетий. В мире этот процесс естественен, а для того, чтобы он успешно завершился необходимо, чтобы новинку включили в свои мыслительные «партии» или картины как можно большое число экспертов, в роли которых выступает каждый человек, интересующийся той или иной областью культуры. В элитной же провинции этот процесс избавлен от стихийности, он завершается решением третейского суда, призванного развивать, и одновременно блюсти чистоту культуры-Игры.

Впрочем, наверное, уподобление Игры культуре справедливо лишь потому, что и культура и Игра являются по сути отражением особенностей мышления человека, его глубинных принципов.

Судите сами. Игра, как мы уже выяснили, пользуется знаками, которые по сути своей являются ни чем иным, как высокими ассоциациями, связывающими между собой сложные картины-элементы. И, подобно тому, как мы привычно соединяем яблоко с Ньютоном, игроки, через ассоциации-знаки, заставляют соединиться высказывание Конфуция и чередование согласных в каком-то языке. При этом, несмотря на удивительную сложность большинства знаков-ассоциаций (а мы помним, что Иозеф несколько лет затратил на то, чтобы расшифровать и перевести на обыденный язык одну-единственную партию), все они «законны», а значит, служат абсолютно легитимными мостиками между различными элементами.

Итак, с помощью знаков-ассоциаций игроки строят свои партии. Ну а последние, в свою очередь, являются, по сути, отражением картин, существующих в сознании, ибо каждая партия является неким законченным гармоническим произведением, все переходы внутри которого легко осуществляются при помощи ассоциаций. Жизнь партии, как и жизнь картины, зависит от коллективной памяти, и может быть либо забыта вскоре после рождения, либо остаться на века.

Собственно человеческое сознание выигрывает лишь в том, что способно с легкостью трансформировать картины, включая в них все новые и новые элементы, чего никак невозможно сделать с партиями. Однако, этот недостаток, в какой-то степени возмещает общий динамизм самой Игры, которая меняясь развивается с течением времени.

Впрочем, кажется я несколько увлекся, и пора, сменив тему, вернуться к вопросу о влиянии ассоциаций на социальную жизнь человека, которая, во многом, находится в зависимости от разного рода культурных конструкций.

Я уже не раз подчеркивал, что культура, являющаяся квинтэссенцией человеческого общения вовсю эксплуатирует устойчивые или «законные» ассоциации. При этом, мы легко можем убедиться в том, что желаемый эффект достигается далеко не всегда, а ассоциации блестяще работающие в одной аудитории, могут вызвать совершенно неожиданный, а то и не вызвать вообще никакого отклика в другой.

Особенно часто мы можем наблюдать этот феномен при столкновении явлений двух различных культур. В этом случае рассказчик (в самом широком смысле слова, ибо рассказывать человек умеет десятками различных способов) оказывается в положении дурака, обращающегося к похоронной процессии со словами «носить вам, не переносить», будучи абсолютно уверенным в том, что эта магическая фраза вызовет в слушателях адекватную реакцию.

И как часто абсолютно законные, чуть ли не рефлекторные ассоциации оказываются абсолютно непонятными в другом культурном кругу. Явившись, по привычке, на похороны в Китае в строгом черном наряде, мы рискуем подвергнуться жестокой обструкции, ибо законная ассоциация Востока намертво связывает траур с белым цветом.

Различный ассоциативный ряд связан у разных народов с широко распространенными жестами, и то, что в одной культуре является пожеланием удачи, в другой может быть воспринято, как смертельное оскорбление.

Да и в рамках одной национальной культуры очень часто выделяются общности, которые придают привычным для данного культурного круга понятиям и элементом придают совершенно другой ассоциативный ряд за счет чего создают фактически другую культуру. Ярким примером подобных субкультур является тюремная, которая создается практически в каждой стране, используя традиционные знаки и элементы в совершенно иных картинах.

Как и любая другая культурная особенность, эта также не была обойдена вниманием писателей, которые, как мы уже говорили, и строят свои произведения на эксплуатации подобных особенностей. Так, автору часто кажется очень выгодным строить отдельные эпизоды повествования на случаях «забавных» нестыковок, которые можно наблюдать при столкновении представителей различных культур.

Что же касается разбираемых нами произведений, то надо сказать, что Томас Манн, роман которого сплошь состоит из описания взаимодействия и взаимопроникновения культур, отнесся к этой проблеме достаточно серьезно, продемонстрировав раздвоенность личности Иосифа на примере элемента, который вызвал у него двоякие ассоциации. Я имею в виду смерть Иакова, и его последующие похороны, которые явились реальным отражением двух картин, связанных с этим элементом в сознании Иосифа – картины, сформированной в семейной среде, и картины, возникшей в ходе пребывания в Египте. Послушайте, как рассказывает об этом Томас Манн:

«… но сразу затем Иосиф взял это дело в свои руки, ибо только он мог справиться с ним, и принял меры, принять которые его уполномочил наскоро созванный совет братьев. Меры эти вытекали из обстоятельств; они вытекали из воли и завещанья Иакова, и то, что они вытекали из них, было Иосифу по сердцу. Ведь обособленный думал по-египетски, и пламенное его желание почтить отца, ничего не пожалев для его останков, само собой определяло то направление, какое египетский ход мыслей определял.

Иаков не хотел быть погребенным в стране мертвецких богов и заручился торжественным обещанием, что его похоронят рядом с его отцами в пещере. Это предполагало дальние проводы, которые Иосиф собирался обставить чрезвычайно пышно которые требовали времени: времени для необходимых приготовлений и времени для самих этих величественных проводов, путешествия, по меньшей мере семнадцатидневного. Для этого труп нужно было сохранить, сохранить по правилам египетского искусства, засолив его и замариновав, и если бы приобщившийся отвергал эту мысль, он не должен был бы настаивать на том, чтобы его отвезли домой. Именно из-за этого наказа не хоронить его в Египте его приходилось хоронить по-египетски, великолепно набитым чучелом, запеленатой озирисовской мумией – что иных, возможно, и оскорбит. Но мы ведь не прожили, как сын его Иосиф, сорока лет в Египте и не питались соками и воззреньями этой странной страны. Для него было радостью и утешением в горе, что завещанье отца позволяло ему поступить с дорогими останками согласно самым изысканным и почетным местным обычаям и обеспечить им сохранность по высшей смете…

…Вот какой пышный и почетный обряд справили над Иаковом, хотя все это было не в его вкусе, а лишь во вкусе его, прижившегося на чужой земле сына. Но, вероятно, так и надо – считаться с чувствами того, у кого в теле живые внутренности, ибо другому это в общем-то безразлично…

…Мы опять видим, как сильно привыкли мысли агнца Рахили идти египетскими путями. «Великое шествие» было понятием чрезвычайно египетским, популярнейшим в Кеме представленьем о праздничной церемонии, и, наряду с мыслью о бальзамировании по высшей смете, идея Великого шествия, о котором будут говорить за Ефратом и даже на островах моря, возникла у Иосифа, благодаря завещанью Иакова сразу же…».33

Итак, мы видим насколько разные ассоциации вызывала у отца и сына церемония будущего погребения первого. Если Иаков мыслил обряд в традициях своих предков, по крайне мере тех, о ком помнил, то для Иосифа было вполне естественно совершить его в виде принятого в Египте Великого шествия с участием закутанной мумии. При этом ни один ни другой не кривили душой, а говорили и действовали в соответствии с «велениями сердца». И если для Иакова все было просто, то участи Иосифа трудно было позавидовать, ибо соображения отца и братьев также вызывали в нем живейший отклик, и его сознание должно было произвести на свет некую третью картину, которая объединила бы представления о погребении евреев и египтян.

Впрочем, мы знаем, что Иосифу блестяще удалось решить эту проблему, как всегда удавалось ему решать самые сложные проблемы, периодически возникавшие на его жизненном пути.

В связи с процитированным эпизодом, нельзя также не упомянуть и о том, что достаточно часто некоторые ассоциации Иосифа вызывали в его отце и братьях чувство сильного удивления и замешательства. И если прекраснословные беседы по-прежнему оставались с ними, то во многом другом образ мыслей Иосифа казался его родственникам парадоксальным и непонятным. Это было вполне естественно в тех случаях, когда речь шла о вещах хорошо известных Иосифу, но неведомых его полудиким братьям, однако не менее часто разночтения возникали в трактовке хорошо известных обеим сторонам вещей.

Я еще раз обращаю ваше внимание именно на этот аспект потому, что мне кажется, что это непонимание, имевшее место в романе, и аналогичное непонимание столь часто встречающееся в реальной жизни, можно объяснить тем, что в ходе эволюции мышления у Иосифа и его братьев из одних и тех же элементов строились различные картины, а сами элементы в них связывали различные ассоциации.

Происходило это из-за того, что как и любая другая культура, культура Кнаана и культура Кеме, базировались на существовании законных ассоциации, выработанных многими поколениями, а индивидуальные ассоциации каждого нового поколения, в данном случае поколения Иосифа и его братьев, формировались по образу и подобию этих самых законных ассоциаций, различных для двух культур.

Существование такого «отщепенца», как Иосиф позволяет почувствовать эту проблему особенно остро, так как в его случае мы можем наблюдать удивительное смешение картин. Он может в ответ на традиционный вопрос отца ответить «знаю доподлинно», и, вместе с тем остаться совершенно глухим к ассоциациям, связывающим жителей Египта с поголовным блудом и развратом.

Нечто подобное мы можем наблюдать и в романе «Игра в бисер», с той лишь разницей, что роль братьев для Иозефа исполняет его детский друг Плинио Дезиньори, с которым судьба несколько раз сталкивает его на протяжении жизни. И с ним у Иозефа есть общие картины и ассоциации, сложившиеся еще в безмятежные годы ученичества, и с ним его разделяет пропасть непонимания, когда разговор заходит о проблемах, на первый взгляд общих для Провинции и мира. И в этом случае уже Гессе находит необходимым со всей серьезностью подойти к этой проблеме, продемонстрировав какая стена может разделять людей, мыслительные картины которых сформировались под влиянием различных «законных» ассоциаций.

Нельзя не сказать и о том, что каждый человек представляет, в сущности, огромный мир, со своей культурой, построенной на своих собственных ассоциациях. И то, о чем мы говорили, вспоминая «незаконную» ассоциацию Кнехта, является на самом деле, предметом, делающим каждого человека индивидуальностью, а значит собственно человеком. Конечно, многие ассоциации унифицированы, и являются законными для более или менее широкого круга людей, однако именно незаконные ассоциации делают жизнь каждого человека столь особенной, и такой частной. Именно их наличие, позволяет каждому из нас быть личностью, отличая в чем-то простом и незатейливом повод для целой гаммы чувств, подобно тому, как нашел его в запахе бузины Иозеф Кнехт, или подобно тому, как нашла его в музыкальной фразе Наташа Ростова:

«Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкафчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что-то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из-за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкафчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания».34

И если для отдельного человека существование своих особых незаконных ассоциаций является счастьем, то для культур, это представляет значительное затруднение, особенно тогда, когда во весь рост встает проблема достижения взаимопонимания.

Надо сказать, что проблема взаимопонимания всегда очень остро стояла перед человечеством. Если не говорить даже о встречах культур глобального масштаба, которые случались не так уж и часто (высадка европейцев в Америке, проникновение их же в Индию, Китай, Африку, на Ближний Восток), и заканчивались, как правило трагическим нежеланием понять друг друга, и силовым навязыванием ассоциаций со стороны культуры сильнейшей, часто сопровождаемым физическим или духовным истреблением слабейшего; мы можем увидеть как часто человечество нуждалось в смысловых толмачах для того чтобы объясниться.

Естественно, что речь идет исключительно о культурном взаимопонимании, ибо научится перекодировать бытовые картины достаточно просто, ведь они не так сложны, и состоят из весьма ограниченного числа элементов.

В этом желании понять друг друга, безусловно, были достигнуты некоторые успехи, в частности, вырабатывались некие общие правила построения моделей, как скажем в науке, или музыке (модели тесно увязывались с инструментарием, что позволяло представителям различных культур творить в рамках очень схожих картин), однако и они носили локальный характер, потому что, зачастую требовали принятия в качестве универсальной одной из нескольких моделей. Несомненно, что эта модель не могла в полной мере отразить особенностей моделей отвергнутых, и нечто, не поддававшееся перекодировке, погибало.

Сегодня, с развитием глобальных средств связи, и фактическим «уменьшением» земного шара, проблема взаимопонимания, или перекодировки ассоциаций, стоит особенно остро.

И если раньше проблема приближения образов одних культур к образам других волновала все же больше историков, а также совсем уж безоглядных мечтателей, то сейчас мир кажется действительно стоит на пороге создания некоей «глобальной культуры», существование которой станет возможным лишь при наличии значительного числа абсолютно законных (то есть воспринимаемых, как таковые всем населением Земли) ассоциаций. Возможно ли это? Первой мыслью, наверное для каждого будет: конечно нет! Однако, оглянитесь, разве не являются сегодня такими глобальными ассоциациями знаменитые рекламные слоганы всемирных индустриальных империй (чего стоит хотя бы «Всегда «Кока-кола»), или, к примеру, спортивные соревнования, такие как футбольные чемпионаты мира или Олимпиады. Конечно, усмехнется читатель, но разве эти картины так уж далеко ушли от бытовых? Наверняка, нет. И эти картины достаточно просты и незатейливы, однако, некоторые из них могут не носить прикладного характера, что позволяет предположить, что они могут стать прообразами будущей мировой культуры.

На самом деле, вряд ли когда-либо будет создано универсальное средство, позволяющее перекодировать «групповые ассоциации» отдельных культур на гипотетический «общий язык», ведь каждый из нас на собственном опыте знает насколько прочны и устойчивы присущие ему ассоциации. Они, собственно и должны быть такими, ведь мозгу крайне неудобно было бы иметь дело с ассоциациями неустойчивыми и ускользающими: такие ассоциации грозили бы превратить наше сознание в хаотический набор сведений и сигналов.

В связи с этим, мы самым естественным образом возвращаемся к тому, что создаваемый глобальный язык будет рождаться заново, в муках обретая свои знаки, подобно тому, как постепенно обретала свои знаки Игра в бисер. При этом движение к более полному употреблению нового ассоциативного ряда должно происходить постепенно из поколения в поколение. Постепенно картины нового культурного образования будут наполняться все новыми и новыми устойчивыми ассоциациями, как заново созданными, так и существовавшими ранее в рамках локальных культур.

Беда лишь в том, что этот глобальный «новояз» может стать слишком поверхностным, отражая лишь малую часть культурной деятельности человека. Это не несет никакой угрозы в том случае, если он будет существовать, как «довесок» к картинам «основной» картины, однако может стать настоящим горем в том случае, если будет выходить на первый план. Тогда мир может пережить нечто подобное тому, что пережили уничтоженные европейцами цивилизации, утратившие самое ценное, что у них было – собственную систему ассоциаций, приобретя взамен лишь куцые обрезки системы европейской.

Впрочем, это уже не относится к теме данной работы.

Упомянув о культурах, павших под натиском европейцев, хотелось бы сказать еще несколько слов о подобных им «погибших цивилизациях» и их изучении. Сегодня ученые тратят немало времени на воссоздание образов этих древних культур, от которых до нас дошли лишь отдельные разрозненные знаки. Ученые пытаются воссоздать по ним облик утраченных культур, подобно тому, как палеонтологи пытаются воссоздать облики давно погибших животных по незначительным фрагментам их останков.

При этом, мне кажется, часто ученые сталкиваются с проблемой, которая, как уже отмечалось ранее, волнует биологов, которые без устали борются с так называемым «очеловечиванием» объектов исследования. Они заставляют себя отказаться от мысли, что животное может иметь тот же ассоциативный ряд, что и исследователь, а значит его реакция в той или иной ситуации вовсе не адекватна реакции самого исследователя в той же ситуации.

В случае с изучением почтенных древностей иногда происходит нечто подобное. Мы пытаемся включить пришедшие к нам из глубины веков культурные элементы в наши собственные картины, использую при этом привычные нам ассоциации, которые, как нам кажется, как нельзя более подходят к тому ли иному элементу. И в данном случае мы можем стать жертвами некорректной «перекодировки», ибо элемент столь смело «понятый» нами, возможно включался некогда в совсем иную картину, и был опутан совсем иной ассоциативной сетью.

Если даже не углубляться вдаль веков и цивилизаций, а вспомнить то, как привычно используем мы в быту некоторые пословицы и поговорки, придавая им совершенно определенный смысл, то мы увидим, что не столь уж далекие нам предки, пребывающие к тому же еще и в одном с нами «цивилизационном» пространстве придавали этим самым словосочетаниям совсем другое значение, включая их в совершенно другой ассоциативный ряд.

Таким образом, наши позиции могут оказаться уязвимы, вследствие того, что мы находимся в плену собственных ассоциаций (рожденных в муках творчества, а потому особенно дорогих), и воспринимаем их часто, как единственно возможные, забывая однако о том, что «Игра в бисер» это пока лишь сказка, а значит, ассоциаций абсолютно законных попросту не существует.

Завершая эту главу, мне хочется еще раз напомнить о многогранности роли и функции ассоциаций в нашем сознании. Они, с одной стороны, являются глубинным механизмом сознания, который позволяет ему работать, связывая отдельные элементы в стройные картины; с другой – они являются зримым для нас отражением упомянутых глубинных процессов, благодаря которым мы можем судить о них, и строить свои догадки о их сущности. И, наконец, именно ассоциации являются основой человеческого общения, а значит основой культуры.

Ведь духовная (или, правильнее сказать, интеллектуальная, основанная на разуме) близость двух людей определяется, по сути, количеством общих законных ассоциаций, или, как следствие, - количеством общих картин – чем их больше, тем ближе люди друг другу. Возможно даже, что можно определить некие количественные пороги общих картин или ассоциаций, которые разделяют различные уровни человеческой общности – от семьи до универсума. Впрочем, точные подсчеты в данном случае не так уж и важны.

Следующая глава моего повествования будет посвящена еще одному аспекту работы нашего сознания, который как раз и возможен именно благодаря ассоциациям. Речь идет о сновидениях, или непроизвольной работе разума.