Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материала

Документы

Содержание Глава 2. Несколько слов о романах "Иосиф и его братья" и "Игра в бисер".

Подобный материал:

• Томаса Манна "Иосиф и его братья", 4683.93kb.
• Размышления по книге Т. Манна "Иосиф и его братья", 326.82kb.
• Контрапункт в историко-теоретических воззрениях генриха манна и томаса манна, 314.18kb.
• Андрей тарковский и томас манн, 1693kb.
• Иосиф и его братья, 1766.45kb.
• [Происхождение и юные годы, 60.87kb.
• Творчество Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе. 15. литература, 49.04kb.
• Имя Томаса Джефферсона одно из самых почитаемых среди американского народа, оно стоит, 784.58kb.
• Братья Грим Аэроплан Братья Грим Кустурица Братья Грим Барабан Браво Весенний день, 129.19kb.
• Курс, 2 семестр (ЗО) Список литературы для чтения по курсу: Иосиф Бродский, 25.62kb.

^

Глава 2. Несколько слов о романах "Иосиф и его братья" и "Игра в бисер".

Читатель, наверное, справедливо упрекнет меня в неумеренном цитировании, однако я позволю себе еще раз обратиться к уже хорошо известному письму Манна Гессе, и начать с отрывка из него новую главу.

Итак, Манн писал:

"...Не странно ли, что я давно уж, с тех пор, как закончился мой "ориенталистский" период, пишу роман, настоящую "книжечку", и в форме биографии и о музыке? Название такое:

Доктор Фаустус

Жизнь немецкого композитора

Адриана Леверкюна,

рассказанная его другом.

Это история сделки с дьяволом. "Герой" разделяет судьбу Ницше и Гуго Вольфа, и его жизнь, изложенная чистой, любящей, гуманистической душой, представляет собой нечто очень антигуманистическое, дурман и коллапс. Sapienti sat. Трудно вообразить себе что-либо более отличное, а сходство все-таки разительное – как это бывает у братьев...".⁹

И тут, кажется, Манн дает мне понять, что я занимаюсь ерундой – вот что сопоставимо и можно сопоставлять – романы разительно схожие "Доктор Фаустус" и "Игра в бисер". Однако и я не сдаю своих позиций, даже перед авторитетом Магистра Томаса. Ведь, во-первых, никогда не бывает лишней толика упрямства, а, во-вторых, я ведь не занимаюсь сопоставлением и сравнительным анализом произведений, благопристойным литературным анализом. Напротив, я совершенно нагло, как разбойник, врываюсь в комнату, где собраны великие богатства, хватаю то, что мне понравилось больше и скорее бегу (как жаль, что эта табличка с указателем попалась на глаза слишком поздно). Однако, рассматривая на свету добычу, я убеждаюсь, что чутье и интуиция все же не подвели меня, и я, вслед за Манном, удивленно и восхищенно повторяю: "трудно вообразить себе что-либо более отличное, а сходство все-таки разительное...". Ибо воистину разительным сходством обладают эти две удивительно разнородные вещи.

Судите сами. Сюрпризы начинаются уже тогда, когда мы знакомимся с главными героями. Оказывается, их зовут одинаково. Трудно, конечно, представить, чтобы Томас Манн мог позволить себе такую вольность, как изменение имени библейского персонажа – тут он был скован по рукам и ногам, и деться никуда не мог. Однако у Германа Гессе была полная свобода выбора. И, пользуясь этой свободой, он останавливается все на том же загадочном – Иозеф-Иосиф. А если учесть, что и фамилия у героя Гессе "говорящая", то становится очевидной неслучайность такого выбора, тем более, что в жизнеописании Кнехта, одном из трех, исповедника из окрестностей Ашкелона (и на это стоит обратить внимание) тоже зовут Иосиф.

А уж, коль скоро мы заговорили о жизнеописаниях, то не кажется ли вам, что история об Иосифе Прекрасном и его многочисленной родне вполне могла бы стать одним из кнехтовских отчетных жизнеописаний, выполненным на изысканном иврите, или древнеегипетском. Не спешите говорить "нет", ссылаясь на громадный объем Манновского романа и неизмеримую количественную малость дошедших до нас жизнеописаний. Попробуйте только представить на месте эпического романа его, так сказать, исходный материал – легенду об Иосифе Прекрасном, содержащуюся в Торе. Да, тут есть над чем задуматься. Кому же как не Кнехту отобразить свои переживания в антураже далекой эпохи.

Ведь он же тот самый избранник-отверженный, брошенный в колодец, или выпихнутый из привычного Мира в Провинцию; ведь он, а не кто другой добивается в Провинции-Мицраиме выдающегося успеха, проходя через служение Ордену-Потифару, и пребывание в Марианфельсе-Цави-Ра. Кто как не он, оказавшись на вершине, пристально вглядывается в Мир-Ханаан, ожидая вестей оттуда, и уходит туда в момент наивысшего взлета.

От такой догадки начинает пробирать мелкая дрожь – ты чувствуешь, как зыбко все в этом, казалось бы, ясном и устойчивом мире, и начинаешь думать не перевернулся ли у тебя на глазах "колодец времени", в который ты так боязливо заглянул.

Нет, у Иозефа и Иосифа действительно куда больше общего, чем это может показаться на первый взгляд, и, заглянув через плечо Кнехта, вглядывающегося во вневременную даль, мы рискуем увидеть именно тот лик, который евреи зовут Прекрасным, то есть самым красивым на Земле.

Красота... Особое внимание со стороны женщин... "...Нет, он не женится на ней..." Что это – слова автора, комментирующего жаркие призывы Мут-Эм-Энет? Нет, хотя звучали бы они, как нельзя более уместно. Это лишь фраза, вырванная из контекста совсем других (а может тех же самых) рассуждений:

"В Касталии возлюбленная студента не задается вопросом: женится ли он на мне? Нет, он не женится на ней. Правда, бывало и такое – нет-нет да случалось, хоть и редко, что элитный студент возвращался путем женитьбы в широкий мир, отказываясь от Касталии и от принадлежности к Ордену. Но в истории школ и Ордена эти несколько случаев отступничества играют роль не более, чем курьезов".¹⁰

Неужели, зная это, преданный студент Орден Иозеф Кнехт не мог не соблазниться образом страсти и образом миртового венка. Вряд ли такой талантливый и блестящий игрок мог пройти мимо этого.

Итак, один и тот же человек проживет две жизни. Человек ли? Нет, Иозеф не человек – он литературный герой. Да и Иосиф тоже литературный герой. Однако это лишь досадное недоразумение, которое даже не берется в расчет нашим сознанием. Конечно же, Иосиф Прекрасный и Иозеф Кнехт это один и тот же человек, который так славно поработал на благо земли Кеме и на благо Педагогической Провинции.

Если на секунду отвлечься от пленительной мистики, столь неуместной, как кажется многим, в серьезном научном труде, и попытаться взглянуть на вещи трезво, то и в этом случае мы не можем пройти мимо удивительных совпадений. Мы обнаруживаем совпадения, лежащие на поверхности – в сюжетных линиях и судьбах героев, и, что более существенно, мы можем обнаружить также и тонкие психологические общности. В качестве примера напомню вам лишь проходящую чрез оба романа линию отец-сын.

И в одном и другом случае речь идет скорее не о физическом, а о духовном отцовстве – отцовстве-наставничестве.

Так несколько "духовных отцов" меняет Иосиф. В их роли выступают и Иаков, и купец-мидианит, и Потифар, и Монт-кау, и опять престарелый патриарх Иаков. Манн каждый раз настоятельно подчеркивает эту связь, затушевывая и утаивая даже возраст Иосифа от невнимательного читателя, с тем, чтобы потом насмешливо словить его на этом. Часто такое упоминание об отцовстве носит даже несколько нелепый характер, как в случаях с Потифаром, или Маи-Сахме, главой крепости Цави-Ра, более того, с последним отношения меняются в корне после возвышения Иосифа. Однако, несмотря на некую логическую нелепость, с психологической точки зрения этот посыл вполне оправдан, о чем и говорят нам наши чувства – ведь мы не чувствуем ни малейшего неудобства и раздражения, читая о подобных коллизиях.

Что же до Кнехта, то тут мы вообще ничего не можем сказать о его биологических родителях, зато видим как в разные периоды его жизни откуда-то из окружения вызываются автором наставники-отцы. Это и первый несколько наивный учитель музыки в обыкновенной сельской школе, выделяющий своего "духовного сына" из общей массы, и определяющий его судьбу (этот эпизод чем-то смахивает на поведение преподавателя одного способного английского студента, который, повинуясь своей обостренной интуиции и особенному наитию, уступает последнему свою кафедру физики). Это и Магистр музыки – небожитель, делающий из простого мальчика личность необычную и выдающуюся. Это и Магистр Томас, многое переворачивающий в сознании своего сына-преемника одним лишь разговором. Следующим в этом ряду оказывается отец Иаков из Марианфельса, годы проведенные в общении с которым ведут к духовному возмужанию, становлению и расцвету Иозефа (постойте, постойте, как это ОТЕЦ ИАКОВ). Это кажется уж совершенно неправдоподобным, однако и в этой жизни у Иосифа есть свой отец Иаков, свой патриарх, который ведет с ним "прекраснословные беседы", который ничуть не в меньшей степени имеет право называться ОТЦОМ Иосефа, чем патриарх легендарный). Неужели мы сколько-нибудь можем еще сомневаться в общности судеб этих людей, а верней в существовании их общей судьбы.

И еще один, новый отец Иозефа. Иозефа, достигшего высшей ступени, – глава Ордена Александр. И тут мы видим настойчиво повторяющуюся тему отцовства-наставничества, и опять, теперь уже Гессе, игнорирует биологический возраст своего Иозефа.

Поверьте мне, что еще неоднократно мы будем убеждаться в том, что, несмотря на различие антуража, и, несмотря на то, что "трудно вообразить себе что-либо более отличное", по сути оба романа – это повести об одном и том же, более того, это одна и та же повесть, гениально рассказанная двумя разными людьми.

Читателю, наверное, уже надоело то, что я упорно заставляю его увидеть какое-то сходство в этих двух романах. В конце концов, те, кто были расположены его увидеть, давно уже удовлетворились приведенными аргументами, а те, кто считают это лишь неудачной выдумкой автора будут еще долго недоуменно пожимать плечами. Да я и сам увлекся, вернее сказать, меня самого увлекло это сравнение, и увело в даль от того, что я хотел вам поведать изначально. Ведь для того, что я хотел рассказать не столь существенно – похожи или не похожи выбранные мной произведения. Просто магия их настолько велика, что начав рассуждать, трудно оторваться.

Попытаюсь, однако, усилием воли преодолеть наваждение, и скажу о несколько более отвлеченных вещах.

Оба автора выбрали для своих произведений форму жизнеописания, или биографии, форму, доступную, пожалуй, лишь немногим. Ведь создание жизнеописания подразумевает некую эпичность творения, на что настраивают, в частности, классические образцы, такие как древние эпосы, или начало литературы – гомеровская "Одиссея".

Монументальность и размах подобных произведений всегда вызывают у читателя благоговейный трепет.

Я уже говорил, что немногие авторы могут позволить себе такую роскошь. Помниться, меня поразил тот факт, что Томас Манн начал писать "Будденброков", когда ему самому едва перевалило за двадцать. И если, создавая это произведение он уложился в срок измеряемый годами, то на создание тетралогии об Иосифе ему потребовались уже десятилетия. И в этой связи нельзя не отметить, что эпос "Иосиф и его братья" по масштабности сопоставим с самой Торой, на которую опирался его автор.

Тем более удивителен такой размах для нашего двадцатого столетия, когда люди включились в некую непонятную гонку со временем, стараясь успеть сделать все. Мир, который разгонялся со времен мрачного средневековья, набрал в наши дни неслыханные обороты. Соревноваться со временем стало нормой жизни, а самой жизни стало мало для всех свершений, потому что не успевая достичь одного мыса, творец тут же устремляется к мысу следующему, за которым уже маячит в отдалении пять-шесть-семь-восемь новых неисследованных полей.

Сознание на всех уровнях от простого потребителя до могущественного творца торопится наброситься на новый вопрос, а уж последние возникают в таком изобилии, что передышки ждать трудно. И сознание начинает жертвовать. Оно жертвует пленительными картинами мира, постичь которые не хватает времени, оно начинает жертвовать частями тех картин, которыми непосредственно восхищается, и которые само строит.

И, как это не странно звучит, подобные неспешные рассказы, созданные гениями мировой литературы нашего столетия – Голсуорси, Роменом Ролланом, Горьким, Маркесом, Прустом, входят в противоречие с подстегивающим время духом фельетонной эпохи. Авторы бессмертных эпосов и саг вступают на путь борьбы с «культурной модой», определяющей приоритеты столетия.

И предложение Томаса Манна год за годом прожить вместе с героем его трудную жизнь, представляется уже неординарным, и не вписывающимся в общий строй наших мыслей. Все это кажется человеку из 19** безумно расточительным. Как? Что? Неужели надо воспринимать всю картину целиком, а не отдельные наиболее лакомые элементы? Это же в высшей степени несовременно. И, тем не менее "Иосиф...", как и ряд других великих произведений, родился и существует в нашем столетии, так что мы с гордостью можем сказать – он наш современник. Впрочем, благодарить за это нам следует не себя, а мастеров, не желающих считаться с суетным духом сумасшедшего времени.

"Иосиф...", как собственно и "Игра...", уникален. Его нельзя, начав читать, отбросить, перескочить с него на что-то другое. Он проникает в сознание, и начинает жить там собственной жизнью. Наше "я" обогащается еще одной ипостасью, а сознание ультимативно требует "продолжения банкета", поскольку просто не может оборвать жизнь Иосифа в тот момент, когда он развлекаясь на ярмарке, вспоминает о том, что в доме Потифара нет никого, кроме Мут. Сознание ведет себя так потому, что ему несомненно ясно, что картина не завершена, и оно должно достроить ее во чтобы то ни стало.

Кстати, подобной магией обладают далеко не все литературные произведения, а лишь те из них, которым присуще некое внутреннее совершенство.

Что же это за совершенство, что же это за "философский камень" литературы?

В наше время большую популярность среди литераторов приобрел жанр, который многие условно характеризуют, как "поток сознания". Подразумевается, что автор, настроившись на определенную волну, не мудрствуя лукаво, внимательно следит за малейшими движениями той части сознания, которая поддается рефлексии, и фиксирует результаты наблюдений на бумаге.

Произведения такого рода также впечатляют размерами и псевдоэпичностью, однако они, несомненно, лишены того, что заставляет наше собственное сознание включить произведение в себя, что заставляет его, подобно наркоману, требовать все новые и новые порции.

Почему? Потому что поток сознания по природе соей хаотичен и неупорядочен. Сознание, если так позволительно будет сказать, бестолково, правда, лишь в том случае, когда мы буквально следуем за ним, не пытаясь никоим образом его обрабатывать.

Позволю себе прибегнуть к простой аналогии. Представьте себе, что вы заехали на машине в лесную глушь, и на приличной скорости едете по едва заметной лесной дороге. Дорога уже начала зарастать, и за окнами вашей машины живет своей жизнью летний лес. Однако, его жизни вы так и не увидите, так как едете слишком быстро, и не даете себе труда остановиться и задуматься. В результате, справа и слева от вас сплошная зеленая стена, и иногда вам удается словить нечто неожиданное – красновато-рыжий ствол сосны, черные гроздья бузины, мелькнувшего на ветке дятла, россыпь сыроежек, и не более того...

После такой поездки лес остается для вас не более чем зеленой стеной с милыми вкраплениями, и вы не можете понять друзей, которые им восторгаются. Более того, вы выносите стойкое убеждение, что лес по своей сути одинаков, и, заснув на полчасика в своей машине, вы ничего не потеряете, увидев после пробуждения все ту же картину.

Если же вы зайдете в лес так, как Иосиф заходил со своим братом в миртовую рощу, если вы не торопясь пройдетесь по выстланной листьями, хвоей или мхом лесной земле, будете замирать, наслаждаясь удивительными пейзажами, или сценками из жизни загадочного царства, вы поймете насколько многообразен лес, узнаете в лицо его обитателей, от замшелых дубовых пней до молоденьких, а потому зелено-мохнатых сосенок, от растущей полянами земляники до, хватающей за одежду и царапающей руки, ежевики; найдете удивительные закономерности в его жизни; поймете тончайшие связи между его обитателями – тогда вы будете приходить в неизменный восторг при воспоминании о ваших прогулках, тогда сознание ваше будет еще и еще раз возвращать вас к замечательным картинам.

Нечто похожее, как мы в дальнейшем убедимся, наблюдается и в сознании. Его жизнь также прекрасна и упорядоченна, однако так называемый "поток сознания" – это тоже не более чем путник, проносящийся мимо удивительных картин на большой скорости. Он не может передать ни красоты, ни многообразия того, мимо чего он движется, но живописует "зеленую стену", выхватывая порой действительно яркие образы.

На самом деле и "Иосиф..." и "Игра..." также написаны в жанре "отражения сознания", однако их авторы не пытаются упростить себе задачу, отразив бессвязный "поток сознания" героев. Напротив, они осторожно, не торопясь, совершают прогулку по тем картинам, с которыми, в сущности, и работает сознание. Они демонстрируют картины, живущие в сознаниях Иосифа и Иозефа, их гармоничность, их внутреннюю безупречность, их эволюцию – словом, все то, что присуще картинам.

И наше благодарное сознание, убеждаясь в комплементарности картин Манна или Гессе своим собственным, безоговорочно включает их в себя, и уже наш собственный поток сознания, проносясь, захватывает частицы новых картин.

И тут мы вынуждены смириться с неторопливой постепенностью повествования, переключаясь в совершенно иной ритм жизни, когда путешествие с Севера на Юг Израиля занимает несколько недель, а не часов, и изобилует всякими событиями, как внешними, так и внутрисознательными.

В этом смысле оба этих произведения являются как бы новой старой литературой. Мы не можем пробежать или пролистать какие-то страницы, как бесполезные, но не потому, что все повествование наполнено действием и сюжетными ходами, напротив, такие сюжетные повороты в каждом из романов можно пересчитать по пальцам, а потому, что пропустив страницу, мы потеряем важный элемент той или иной картины, элемент, отсутствие которого будет в дальнейшем тревожить уже наше сознание.

Естественно, нелепо было бы утверждать, что такими удивительными свойствами обладают лишь названные произведения, но несомненно то, что именно они обладают этими свойствами в полной мере.

Впрочем, "Игра в бисер" обладает и другими уникальными особенностями, среди которых и тот налет мистики, который автор обнаруживает в псевдообыденной ткани своего повествования. Ведь действие в этом романе происходит как бы вне времени и вне пространства, и собственно связь отвлеченной страны духа с нашей собственной цивилизацией осуществляется лишь через культуру. Вымышленное государство нарочито оторвано от истории и политики, однако оно куда более реально, чем любая фантазия. Такое необычное смешение, уже опробованное Гессе и в "Степном волке" и в "Паломничестве в страну Востока", на сей раз оказывается удивительно гармоничным, о чем свидетельствует самодостаточность, оторванной от мира Касталии. Трудно представить себе другое произведение одновременно столь фантастическое и столь реалистичное. Ведь мы привыкли к тому, что мистика может проникать в повседневную жизнь извне, из других сфер, как, скажем, в «Мастере и Маргарите» Булгакова, или являться непрошеной из «преданий старины глубокой», как в «Вие» Гоголя. Да и произведения фантастов, в которых эта самая «фантастичность» поставлена во главу угла, лишены вызывающего у нас абсолютное доверие, чувства реальности, от которой абстрагируется еще Свифт в своих «Путешествиях Гулливера». И разве только герой Эдгара По прямо из своего кресла на веранде ныряет в жуткий и фантастический мир, приняв за невероятных размеров чудовище, обыкновенное насекомое, причудливым образом проецировавшееся на склон близлежащего холма.

А вот герой Гессе, не нуждающийся в опоре на землю, так странен, что его жизнеописание делает реальным фантастичное и фантастичным реальное. И если в "Степном волке" для достижения этого эффекта Гессе приходится прибегать к литературным приемам, то тут все получается само собой, а автору полностью удается выдержать отстраненную позицию летописца.

Пожалуй, впервые в этом романе человек, правда не совсем обычный, предстает не гостем, не путешественником, не завоевателем, а исконным жителем совершенно фантастического государства. И читатель не только спокойно проглатывает это, но даже оказывается способен представить себя на месте героя.

Еще и еще раз приходится констатировать, что избранные мной романы настолько очаровывают и завораживают, что простые попытки объяснить читателю мотивы, которые побудили меня обратиться к ним в своей работе, превращаются в непрерывное славословие.

Впрочем, как раз сейчас наступает момент, когда внимание читателя будет привлечено к вещам, на первый взгляд, не имеющим ни малейшего отношения ни к романам, ни к литературе вообще.

Однако, читатель может не пугаться. Ведь в нашем мире, где все взаимосвязано, и где переплетены совершенно разнородные вещи, связи между самыми разными предметами устанавливаются достаточно легко. Это свойство мира, и свойство нашего сознания этот мир познающего. Свойство, в основе которого лежит особая организация сознания и мира.