Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материала

Документы

Содержание Глава 7. Использование разумом параллелей и аналогий.

Подобный материал:

• Томаса Манна "Иосиф и его братья", 4683.93kb.
• Размышления по книге Т. Манна "Иосиф и его братья", 326.82kb.
• Контрапункт в историко-теоретических воззрениях генриха манна и томаса манна, 314.18kb.
• Андрей тарковский и томас манн, 1693kb.
• Иосиф и его братья, 1766.45kb.
• [Происхождение и юные годы, 60.87kb.
• Творчество Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе. 15. литература, 49.04kb.
• Имя Томаса Джефферсона одно из самых почитаемых среди американского народа, оно стоит, 784.58kb.
• Братья Грим Аэроплан Братья Грим Кустурица Братья Грим Барабан Браво Весенний день, 129.19kb.
• Курс, 2 семестр (ЗО) Список литературы для чтения по курсу: Иосиф Бродский, 25.62kb.

^

Глава 7. Использование разумом параллелей и аналогий.

Увидев название новой главы читатель, наверное, уже спешит высказать свое негодование автору, злоупотребляющему его благосклонностью. В праведном гневе читатель, возможно, упрекнет меня за то, что я не даю ему сосредоточиться, беспорядочно перескакивая с темы на тему.

Спешу заверить уважаемого читателя, что у меня и в мыслях не было поиздеваться над ним. Напротив, мне бы хотелось, по возможности, облегчить восприятие моей концепции. В этой связи, именно чередование рассмотрения различных граней нашей большой проблемы, поможет читателю составить комплексное о ней представление. Ведь на самом деле, связь между различными гранями, куда более тесная, чем это представляется на первый взгляд, и бессмысленно было бы рассматривать механизмы работы мышления, не создав ясного представления о его предназначении, тем более, что совершенствовались и оттачивались эти механизмы именно в связи с запросами, которые диктовал разум.

Разумеется, читая эту главу, не следует также забывать и об органических принципах построения сознания, то есть об еще одном слое нашего большого пирога.

Впрочем, довольно вступлений, пора переходить к сути этого нового «мыса» нашего повествования.

Давно канули в Лету те времена, когда мир был прост и бесхитростен, а речь – груба и пряма. Уже в славные времена египетской цивилизации, и славное время истории Иосифа, речь людей образованных, и не слишком, таила в себе немало двусмысленностей, намеков и аллюзий. Сегодня же они настолько прочно вошли в нашу культуру, что практически невозможно найти ни одного ее явления, в котором не было бы «вторых», «третьих», и так далее пластов.

К примеру, если взглянуть с этой точки зрения, на мои излюбленные романы, то трудно сказать, чему можно приписать воспоминания братьев Иосифа о герое Ламехе в момент, предшествовавший столь решительным их действиям по отношению к Иосифу; или Исава о Каине, в тот момент, когда он узнал об обмане Иакова, - утонченной привычности к аллюзиям нашего современника Манна, или бесхитростной привычке искать их, свойственной малообразованным пастухам и охотникам.

Впрочем, даже не доискиваясь истины в этом вопросе, можно с уверенностью предположить, что намеки, которыми пользовались братья, Космач, или Маи-Сахме при знакомстве с Иосифом, были вполне естественны для человеческой натуры (или человеческого мышления), ибо чрезвычайно сильно в нем стремление сравнивать и сопоставлять.

Ведь недаром метафорами изукрашена наша литература, модели являются «хлебом» науки, а в быту мы так любим использовать частичку «как».

Некогда, давным-давно для нас, и очень не скоро для Иосифа, гениальный римский эллин Плутарх принялся за свой колоссальный труд. Ученый, решив стать биографом великих, поставил перед собой сложнейшую задачу – воссоздать живые образы людей, как исторически близких, так и ушедших из народной памяти.

Эта, и без того сложная задача, осложнялась еще двумя факторами, которые впрочем, легендарный писатель сумел обратить во благо. Во-первых, материалы, которыми он пользовался, были скупы и разрозненны, что часто создавало для исследователя непреодолимые преграды. А, во-вторых, Плутарх был эллином, которого угораздило жить в эпоху могущества Римской империи. Его чувства разрывались между дорогими его сердцу предками – символами блистательной цивилизации Древней Греции, и не менее выдающимися согражданами – творцами, героями и полководцами величественного Рима.

Работая над своим трудом, Плутарх неожиданно обнаружил, что в жизни и подвигах милых его сердцу героев можно найти нечто общее, что судьбы некоторых из них причудливым образом повторяют друг друга, что исторические миссии разделенных столетиями людей оказываются схожими.

Это открытие, несомненно, позволяло обращать трудности во благо, поскольку древнегреческому герою можно было найти аналог в Древнем Риме, и наоборот. Парные биографии позволяли избежать мучительного выбора между двумя равновеликими деятелями, один из которых был интереснее автору, как соотечественник, а другой несомненно привлек бы к книге интерес читающих масс, обеспечив коммерческий успех.

Кроме того, некие пробелы в исторических источниках и материалах также можно было заполнять по аналогии, используя более известные сведения из жизни «партнера» по совместной биографии.

Решение Плутарха писать параллельные жизнеописания оказалось как нельзя более удачным. И это при том, что не все его параллели можно назвать точными и корректными. Действительно, в одних случаях, мы вместе с Плутархом удивляемся разительным совпадениям в жизни, судьбе, исторической миссии различных героев, однако в других подобные параллели кажутся нам притянутыми за уши.

Впрочем, последнее замечание может принадлежать нашему современнику, тогда как тысячи читателей Древнего Рима именно благодаря такому подходу к составлению исторических повествований, сумели познакомиться с доселе абстрактными для них, и дорогими для грека Плутарха, героями Эллады.

Близкие, и хрестоматийно известные римские полководцы оказывается, имели двойников в чудесном и непонятном мире Греции, более известном своими мифами, нежели реальной историей. Зацепившись, за отмеченное Плутархом сходство, римская интеллигенция живо рисовала себе картины истории далекой и в географическом и во временном смысле Греции.

Римляне познавали «по аналогии», и это было совсем не похоже на те волны «моды» на греческий язык и греческую культуру, которые время от времени накатывали на Рим, начинавший интересоваться судьбой своих исторических предшественников.

Глобальный интерес к Греции был во многом искусственен, и носил налет утонченной забавы знати. А книги Плутарха, хотя они и были доступны немногим, вызывали своей формой интерес, который не был прерогативой любознательных римских патрициев, а являлся отражением глубинных свойств человеческой натуры.

В этом мы можем убедиться сегодня, когда история уже расставила всех на свои места, а каждый герой получил собственную «ячейку» в памяти человечества. Сегодня многие греческие герои, воспринимавшиеся римлянами, лишь как «похожие на…» стали самостоятельными величинами, и уже многим римским полководцам справедливо будет гордиться тем, что прихотливый Плутарх отметил их, поставив рядом со столь славными личностями.

И в этой исторической чехарде, книги Плутарха остаются не менее популярными, а современный читатель смотрит на них примерно так же, как в свое время римский вельможа. И неважно, кого в каждой паре считаем «главнее» мы, важно то, что и мы пользуемся предложенным автором принципом аналогий, ничтоже сумняшеся связывая одного героя с другим.

Принципы Плутарха работают, поскольку воспроизводят механизмы, по которым работает само человеческое мышление.

Естественно, сделанное Плутархом, никоим образом не является абсолютно оригинальной находкой. Это просто один из наиболее удачных примеров. Ведь культура в целом и литература в частности построены именно на сознательной или бессознательной эксплуатации тех таинственных закономерностей, которые удается нащупать в работе глубинных механизмов человеческого разума. А значит, если бы «Жизнеописания» были произведением уникальным, трудно было бы говорить о ренальном использовании разумом параллелей и аналогий.

Особенность произведения Плутарха состоит в том, что автор намеренно акцентировал внимание своих читателей на том, чем другие обычно пользуются между делом, как чем-то самим собой разумеющимся.

Прежде чем продолжить литературные изыски, хочется сказать и о том, что мы широко используем параллели и аналогии в быту. Использование этого механизма существенно упрощает нам жизнь, что наверное и является его первоначальным предназначением, ведь мы уже говорили о том, что изначально разум лишь обеспечивал выживание человека, как вида.

Вспомним, сколько раз, объясняя кому-то устройство нового для этого человека механизма, или описывая некоторое необычное явление, мы, вместо детального разбора определенных деталей, запросто говорили: «ну а это очень похоже на…», и были абсолютно уверены в том, что собеседник составил себе достаточно полное и адекватное представление об описываемой подробности.

Более того, часто от природной лени, или в целях экономии времени, мы даже в значительной аудитории позволяем себе ссылаться на известную аналогию, в расчете на то, что это позволит не распространятся о сложных категориях (кому не случалось между делом бросаться такими выражениями, как «дух Французской революции», «Веймарская республика», «золотой век русской поэзии», «рамки теории относительности», «работа двигателя внутреннего сгорания» и т.д.). Мы совершенно естественно полагаем, что наши слушатели, так же как и мы сами, проведут мгновенную аналогию, и сделают необходимые нам выводы.

Как ни странно, эта, в общем беспочвенная, надежда, как правило, оправдывается. Воистину такая особенность наших собеседников, и нас самих достойна удивления и восхищения, ведь трудно предположить, что кого-либо из нас учили чему-то подобному специально.

Впрочем, не стоит забывать, что эта особенность свойственна не только миру взрослых. Каждый ребенок познает мир, во многом благодаря тому, что пользуется аналогиями. Мы сами учим его тому, что один объект похож на другой, а некий сложный процесс можно представить как аналог другого, хорошо известного.

И если на бытовом уровне привычные слова «это выглядит как», «это похоже на», «как», «точно как» лишь облегчают нам жизнь, обращаясь к тем механизмам мозга, которые позволяют получать информацию, что называется «в облегченном варианте», то уже литература использует эти магические слова на совсем другом уровне и совсем с другой целью.

В художественной литературе аналогии распространены столь же широко, однако в ней они призваны уже не облегчить, а усложнить нам жизнь. Вообще, всевозможные аллегории, сравнения, метафоры, аллюзии можно назвать тем элементом, который делает литературу литературой, сообщая ей ту особую таинственность, которая питает само ее существование.

Литературные аналогии заставляют разум трудится, они усложняют привычные понятия и ситуации, придавая им совершенно особый литературный смысл. И разум читателя, своей собственной работой, помогает ему с удивлением для себя раскрыть новый, потайной смысл обыденных вещей.

И если в быту аналогия обеспечивает двойную легкость – рассказчика и слушателя, то литературная аналогия может состояться лишь при двойном усилии – автора и читателя. Тут мы, пожалуй, можем наблюдать за тем, как человек играет в удивительную игру с собственным происхождением, выворачивая наизнанку изначально присущие ему механизмы (вот где проявляет свой характер эволюционирующий духовный разум). А выворачивает он их наизнанку лишь затем, чтобы доставить себе особенное удовольствие, удовольствие именуемое литературой.

Изысканность же аналогий все увеличивается со временем. Первыми подобными литературными опытами следует очевидно считать гадания, с их поисками тайного смысла. В них аналогии имеют еще тот практический характер, который присущ большинству упражнений разума на заре цивилизации.

Послушаем строки Гомера, в которых он повествует о том, как Одиссей, используя уже упоминавшиеся нам литературные приемы напоминает ахейцам о некоем столь важном для них гадании:

«Нет, потерпите, о други, помедлим еще, да узнаем,

Верить ли нам пророчеству Калхаса или не верить.

Твердо мы оное помним; свидетели все аргивяне,

Коих еще не постигли смерть наносящие Парки.

Прошлого, третьего ль дня, корабли аргивян во Авлиду

Сонмом слетались, несущие гибель Приаму и Трое;

Мы, окружая поток, на святых алтарях гекатомбы

Вечным богам совершали, под явором стоя прекрасным,

Где, из-под корня древесного, била блестящая влага.

Там явилось чудо! Дракон, и кровавый и пестрый,

Страшный для взора, самим Олимпийцем на свет извлеченный,

Вдруг из подножья алтарного выполз и взвился на явор.

Там на стебле высочайшем, в гнезде, под листами таяся,

Восемь птенцов воробьиных сидели, бесперые дети,

И девятая матерь, недавно родившая пташек…

Всех дракон их пожрал, испускающих жалкие крики.

Матерь кругом их летала, тоскуя о детях любезных;

Вверх он извившись, схватил за крыло и стенящую матерь.

Но, едва проглотил он и юных пернатых, и птицу,

Чудо на нем совершает бессмертный, его показавший:

В камень его превращает сын хитроумного Крона;

Мы безмолвные стоя, дивились тому, что творилось:

Страшное чудо богов при священных явилося жертвах.

Калхас исполнился духа и так, боговещий пророчил:

- Что вы умолкли все, кудреглавые чада Эллады?

Знаменьем сим проявил нам событие Зевс промыслитель,

Позднее, поздний конец, но которого слава бессмертна!

Сколько пернатых птенцов поглотил дракон сей кровавый

(Восемь их было в гнезде и девятая матерь пернатых),

Столько ахейцы, годов воевать мыв под Троею будем;

Но в десятый разрушим обширную стогнами Трою. –

Так нам предсказывал Калхас, и все совершается ныне.

Бодрствуйте же, други, останемся все, браноносцы данаи,

Здесь пока не разрушим Приамовой Трои великой!».²⁶


Попробуем разобраться в смыслах этого отрывка. Гомер рассказывает нам об искусстве Калхаса, который, как и всякий другой гадатель, проводит сложную аналогию. На сей раз неясные параллели возникают между удивительным пиршеством зловещего дракона и будущим военным походом ахейцев.

Впрочем, смысл их проясняется достаточно быстро, уже вскоре, убежденные красноречием Калхаса, слушатели понимают смысл аллегории, и радостно воздевают руки к небу. С тех пор они пребывают в полнейшей уверенности в том, что им открылась самая прямая аналогия, и других попросту не существует. С этим можно поздравить знаменитого в свое время Калхаса, ведь искусство гадателя как раз и состояло (и, наверное, состоит до сих пор) в том, чтобы сделать очевидными для слушателей или читателей весьма замутненные сперва аналогии. Если же гадателя в этом неверном деле постигает неудача, то последствия могут быть самыми печальными, в чем убедился троянский коллега Калхаса Лаокоон (да и его сограждане).

Мы можем сказать, что, по сути, в основе процесса гадания, как кстати и толкования снов, лежит уверенность добропорядочных граждан в том, что сны, или магические явления (ненасытный дракон Калхаса, остатки выпитого кофе, требуха, разукрашенные картонные прямоугольнички, капли воска, траектория полета собственной обуви) являются прямыми аналогиями событий, которые окажут решающее воздействие на их судьбу. И от гадателя, или снотолкователя, требуется лишь ожидаемое проведение этих аналогий.

Любой намек в этом случае падает на благодатную почву, идет ли речь о современных составителях гороскопов, или карточных провидцах; римских авгурах или греческих жрецах.

Ну а в качестве ярчайших примеров могут выступать, как уже упомянутый случай с храбрыми данайцами, так и произошедшее с фараоном, сон которого содержал, по его мнению ясную аналогию с будущими событиями, аналогию, которую так блестяще провел Прекрасный Иосиф.

Что же до гаданий вообще, то недаром история донесла до нас из глубины веков примеры наиболее ярких и удачных образцов этого жанра. Это значит, что значение их было очень велико, что и не удивительно, ведь они эксплуатировали одну из особенностей человеческого сознания. Притчи же, в которых упоминаются гадания, подчеркивают, что в разбираемых случаях действительно присутствует поначалу неясная, а затем совершенно очевидная аналогия.

Возвращаясь же к пророчеству Калхаса, мы можем убедиться насколько велика была его сила. Хитроумному Лаэртиду стоило лишь вспомнить о нем, чтобы в смутный час раздоров вождей, сомневающиеся данайцы вновь объединились с решимостью до конца продолжить свое сражение под стенами Илиона.

Нельзя также не отметить, то, какое значение имеет эта искусно вплетенная в ткань повествования аналогия для читателей. Ведь именно благодаря ей мы, читатели, начинаем догадываться о предначертанном бессмертными окончании этой великой истории. Мы, кстати, как и греческие воины, делаем для этого определенное усилие. И если греки напрягали свои, часто мало приспособленные к рассуждениям, мозги для того, чтобы составить ясную картину из таинственных намеков божества, полураскрытых Калхасом, то нам необходимо оценить всю прелесть проведенной Гомером аналогии для того, чтобы стать подлинным соучастником событий.

Ну, а метафоры, или аналогии, употребляемые аэдом при описании подготовки к битвам, позволяют нам, проделав определенное усилие, сходное с усилием рассказчика, живо представить себе картину сражения, которое уже никто и никогда не увидит. Судите сами:

«Рек, и ахейцы вскричали ужасно; подобно как волны

Воют при бреге высоком, прибитые Нотом порывным

К встречной скале, от которой волна никогда не отходит,

Каждый вздымаяся ветром, отсель и оттоль находящим…

…Стали ахеян сыны на лугу Скамандра цветущем,

Тьмы, как листы на древах, как цветы на долины весною,

Словно как мух несчетных рои собираясь густые

В сельской пастушечьей куще, по ней беспрестанно кружатся

В вешние дни, как млеко изобильно струится в сосуды, -

Так несчетны против троян браноносцы данаи

В поле стояли и, боем дыша, истребить их хотели».²⁷


И хотя картины жестоких битв и сражений троянской войны безвозвратно утеряны для нас, мы без труда восстанавливаем их, поскольку и до сих пор творцы пользуются метафорами, подобными гомеровым; и теперь некогда непонятно-необычное уподобление воинов мушиному рою, шумным волнам, или струящемуся молоку, стало ясным и очевидным, и оказалось, что смелый шаг Гомера, решившегося именно таким образом увековечить выдающиеся деяния, был вполне оправдан, в силу … особенностей человеческого мышления.

Впрочем, даже без моей помощи, каждый из вас может убедиться в том, что с древнейших времен и литература, и театр, и живопись и другие области культуры широко эксплуатируют привычку человека пользоваться в своей мыслительной деятельности моделями и аналогиями.

Возможно, еще более удивительно то, что в особом пристрастии к тому же самому можно заметить и ученых, людей занимающихся переводом Книги Жизни с языка Природы на язык человека. Ведь они используют модели и аналогии чуть ли не чаще, чем маститые писатели, более того, без использования моделей сегодня практически невозможно написать ни один серьезный научный трактат.

При этом, невозможно не согласится с тем, что это вполне естественно. Ведь человеку непонятен не только язык природы, но и, зачастую, озарение самого ученого, проникнувшего в те или иные ее тайны. Новое открытие часто сложно объяснить самому себе, но стократ труднее, а потому и важнее, объяснить его другим.

Потому-то и разрабатывают мыслители с древнейших времен методы, позволяющие формализовать собственные открытия. Поначалу, работники умственного труда учились придавать своим озарениям вербальное выражение, затем стали облекать в логические, математические и иные оболочки.

Естественно, что стремясь сделать открывшиеся картины доступными окружающим, и описывая их словами, ученые древности пользовались при этом моделями, навязанными самим языком. Вначале это казалось вполне естественным и нормальным, ведь речь человека была подобна еде, сну, ходьбе – ей конечно учили, но казалось, что она дается сама собой. Впоследствии, во многом благодаря софистам разных стран и цивилизаций, задумавшись над этим, ученые стали постепенно сужать рамки, в которых построение моделей было возможным – вырабатывался «понятийный аппарат».

А уже после того, как он прочно вошел в обиход мыслителей, научная мысль стала пульсировать в своеобразном треугольнике, стороны которого как раз и составляли чувственное восприятие, понятийный аппарат, и создаваемые модели, которые становились синтезом первых двух составляющих.

В дальнейшем формализация простиралась все дальше и дальше, регламентируя уже и саму форму изложения материала. В новое время стали вырабатываться определенные правила написания научных статей, работ, монографий; они постепенно превращались в стандарты, отойти от которых теперь крайне сложно.

Принято считать, и это вполне справедливо, что этот процесс связан с желанием упростить пути передачи информации, и облегчить возможность общения между сотнями специалистов, работающих в той или иной области.

Справедливость этой посылки трудно подвергнуть сомнению, но за счет чего же достигается подобный эффект? Тут мне вновь кажется уместной сакраментальная фраза об эксплуатации уже упомянутой особенности человеческого сознания.

Трудно не заметить, что стандартизация в подготовке и проведении экспериментов, изложении их результатов, написании статей и трудов, как нельзя более способствует определенной унификации мышления людей, работающих в одной отрасли науки. Очевидно, это унификация выражается в выработке у каждого отдельного человека картин, построенных на базе неких общепринятых фактов и методологий. Это позволяет даже тем специалистам, которые придерживаются диаметрально противоположных взглядов на предмет исследования, видеть примерно в одинаковом свете его составляющие и их взаимосвязь.

В результате, каждая новая работа, даже содержащая некие революционные посылки, оказывается выполненной таким образом, что содержит в себе апелляцию к устойчивым картинам, имеющимся в головах исследователей.

Эти традиционные правила комментирует в своей книге Стивен Роуз:

«Формальная композиция статьи всегда требует короткого введения, где излагаются состояние вопроса и цели работы. Здесь нужно упомянуть предшествующие работы, которые подвели к постановке данного эксперимента, и определить содержание последующего текста…».²⁸

Итак, статья всегда начинается ссылками на предшествующие работы, которые, по мнению автора статьи, стали элементами в картине, отражающей состояние исследуемой проблемы. Этому же способствует формализованное изложение состояния вопросов и цели работы. Роуз далее пишет, что это необходимо для того, чтобы люди, просматривающие введение могли решить необходимо ли им читать всю статью. Все это достаточно просто и тривиально, по причине своей привычности. Однако и эта привычность таит в себе некую закавыку.

Действительно, ученому куда полезнее, не тратя кучу времени на прочтение не слишком интересных статей, отбирать для себя лишь те из них, которые привлекли его своими введениями. Легко убедиться также, что введение в научной статье это не что иное, как апелляция к устойчивым моделям, устойчивым картинам сознания. А значит, суть статьи (в том случае, если автор хочет достучаться до сознания читателя) должна быть моделью, комплементарной к тем, что уже были заявлены ранее, и стали элементами общепринятых картин.

Таким образом, стандартная форма научного сообщения не только обязывает автора превращать результаты своих исследований в общепринятые модели, но и вписывать свои модели в картину, созданную ранее; картину, которую сравнительно недавно предложили называть научной парадигмой.

В результате оказывается, что научному мышлению куда удобнее пользоваться именно моделями, стандарт которых и определяет ту или иную научную эпоху.

Рассмотрим в этом свете примерное начало статьи, предложенное в качестве трафарета тем же Стивеном Роузом (условная статья посвящена теме, которую разрабатывает сам нейрофизиолог, и к теме которой мы уже обращались ранее):

«Однодневные цыплята клюют мелкие предметы, но быстро научаются отличать те из них, что имеют неприятный вкус (ссылки на литературу). Они могут служить хорошей модельной системой для изучения клеточной биологии памяти (ссылки). Обучение цыплят этой задаче приводит к каскаду клеточных процессов, в частности … (ссылки). Такими-то авторами высказано предположение об участии процесса Х, например, в долговременной потенциации (ссылки). Поэтому данная статья посвящена изучению процесса Х у цыплят (ссылки)».²⁹

Мы видим, что оно должно сплошь состоять из устойчивых моделей. Из коротенького отрывка мы можем узнать, что учеными принято считать, что цыплята узнают мелкие предметы, научаются отличать их от других, а это, в свою очередь, сопровождается определенными изменениями в головном мозгу. На сегодняшний день это многократно перепроверенное (наличие ссылок) утверждение перестает быть просто научным фактом, оно становится моделью, тем кирпичиком, который непременно надо положить в каждое вновь возводимое здание научной гипотезы или теории.

Так удачно обнаруженная способность однодневных цыплят отличать горькое от сладкого становится частью научной парадигмы, крайне удобной для тех, кто занимается собаками, аплизиями, слонами или дрозофилами.

Таким образом, наука практически узаконила то, чем обычные люди пользуются в быту, - модели и ассоциации. Модели не только получили прописку в научной среде, но и стали там своеобразными диктаторами. И если исследователь хочет, чтобы его труд не пропал зря, он должен обязательно перевести его на язык моделей – органический язык человеческого мышления.

Более того, мы легко можем вспомнить, как наряду с проектами вечного двигателя, французская Академия Наук априорно отвергала все сообщения о метеоритах, ибо согласно устоявшейся модели «камни с неба падать не могли». Метеориты просто-напросто не могли быть включены в существовавший мир моделей, а значит, должны были быть безжалостно отвергнуты, как артефакт.

В этой связи любопытен казус, порожденный конфликтом, возникающим из-за единой природы научных и бытовых ассоциаций. Это конфликт особенно ярко проявляется в биологии и состоит в том, что исследователь часто очеловечивает исследуемые объекты, с чем и ведет непримиримую борьбу научное сообщество.

Испытатель, строящий модели, часто находит вполне оправданные аналогии между поведением какого-нибудь подопытного кролика, а то и вовсе неодушевленного объекта, со своим собственным поведением, и пытается строить модели на базе подобных напрашивающихся сравнений. И тут-то на сцену выходит строгая научная рефлексия, которая мнит о себе, что только она и может отличить зерна от плевел, отрицая общую природу научных и бытовых ассоциаций.

Обычно она дремлет, снисходительно относясь к построению бытовых моделей, однако, пробужденная строгой волей исследователя, она напоминает ему самому, что улитка или цыпленок вовсе не испытывают тех сложных чувств, которые могут обуревать исследователя.

Впрочем, и такие порывы служат яркой иллюстрацией к тезису о том, что построение моделей является важной и неотъемлемой частью научного исследования.

Итак, даже беглый взгляд, позволил нам убедиться в том, что модели и аналогии активно используются человеком в трех различных сферах мыслительной деятельности, охватывающих, пожалуй, все ее многообразие, - в быту, искусстве и науке. Очевидно, это может свидетельствовать о том, что способность к построению моделей и использование аналогий является естественным свойством человеческого сознания.

Говоря о моделях и аналогиях нельзя не вспомнить и о загадочных знаках Игры в бисер, каждый из которых был, подобно клюющим цыплятам из современной нейробиологии, формализованной моделью, подчиняющейся правилам Игры и правилам науки.

В каком-то смысле Игру вообще можно назвать отражением науки, или творческого познания, ведь каждую партию, являющую собой пример взаимосвязи множества знаков-элементов можно уподобить определенной научной парадигме. А каждый знак – модели того или иного реального процесса или явления.

Впрочем, если следовать за Гессе, необходимо признать, что знаки являются моделями или аналогиями уже второго порядка, отражающими другие, созданные людьми модели. И в этом смысле Игра оперирует гораздо большими интегрированными блоками информации, нежели простые модели, а каждый знак апеллирует к картинам более высокого порядка.

Гессе предполагал, что Игра в бисер будет естественным занятием человеческого разума, объединившем науки и искусства. И возможно, в каком-то смысле, современная наука уже может называться прообразом будущей Игры, ибо в основе своей содержит все те же операции со знаками-моделями.

Уже сейчас модели и аналогии помогают современному творцу использовать в своей работе фантастические массивы информации.

Когда-то это удивительное свойство сознания оставалось в тени, ведь решаемые задачи не требовали привлечения ни широкого инструментария, ни глобальных информационных массивов. Когда же необходимость в этом появилась, оказалось, что мозг вполне способен справиться и с этой задачей.

И если создатели интеллектуальных машин до недавнего времени пытались решить аналогичную проблему путем механического увеличения памяти и быстродействия своих агрегатов, то Природа стала на путь создания моделей, интегрирующих фантастические по объему пласты информации, или, говоря языком Гессе, знаков Игры в бисер. (В скобках стоит заметить, что новейшее развитие информатики в каком-то смысле дублирует путь, пройденный некогда человеческим разумом. Создаваемые сейчас «визуальные» языки программирования позволяют пользователю работать уже не с отдельными элементами, а с интегрированными моделями, правда иерархия этих моделей еще крайне проста, их количество сравнительно невелико, и, что наиболее существенно, каждая из моделей является непосредственным творением рук человеческих. Однако, как говорится, лиха беда начало).

А теперь я предлагаю читателю вспомнить, как в самом начале своей блестящей карьеры Иозеф Кнехт попытался проверить на прочность саму Игру. Испытание это было более чем придирчивым, поскольку оценивал Иозеф то, что должно было стать делом всей его жизни, и испытание это было подобно поискам Высшей Силы, которой хотел поклоняться праотец Авраам.

Иозеф выбрал для пристальнейшего разбора лишь одну партию, и проделал то, что кажется мне особенно важным, и на чем не зря акцентировал внимание Герман Гессе:

«Конечно, из десятков тысяч уже сыгранных и из миллионов возможных партий он мог бы взять за основу своих занятий любую. Зная это, он выбрал тот случайный план партии, составленный им вместе с товарищами по курсу. Это была игра, за которой он впервые проникся смыслом всех игр в бисер и понял, что призван стать игроком. Запись той партии, сделанную им по общепринятой стенографической системе, он носил с собой в эти годы постоянно. Знаками, кодами, шифрами и аббревиатурами языка Игры здесь были записаны формула астрономической математики, принцип построения старинной сонаты, изречение Кун-цзы и так далее. Читатель, не знающий языка Игры, может представить себе такую запись несколько похожей на запись шахматной партии, только значение фигур и возможностей их взаимоотношений и взаимодействия тут во много раз больше, и каждой фигуре, каждой позиции, каждому ходу надо придать фактическое содержание, символическое обозначение именно этим ходом, этой конфигурацией и так далее. Задачей Кнехта в студенческие годы было не только подробнейше изучить содержавшийся в записи партии материал, все упомянутые там принципы, произведения и системы, не только пройти в ходе учения путь через разные культуры, науки, языки, искусства, века; еще он ставил перед собой задачу, никому из его учителей неведомую: тщательно проверить на этих объектах сами системы и выразительные возможности искусства Игры в бисер.

Результат, забегая вперед, был таков: он обнаружил кое-где пробелы, кое-где недостатки, но в целом наша Игра выдержала, видимо, его придирчивое испытание, иначе он в конце концов не вернулся бы к ней».³⁰

Итак, Иозеф продрался сквозь знаки Игры к первоначальной сути партии, установив, что она не менее гармонична, нежели ее знаковое, или смоделированное выражение. Таким образом он убедился в подлинности Игры и легитимности знаковых моделей. При этом им было установлено, что используя знак, он ничуть не грешит против истины, а лишь дает возможность своему сознанию работать с невообразимыми по объему массивами информации.

Работу, аналогичную кнехтовской, вполне мог провести бы и любой современный ученый.

Например, модель-знак «следы памяти у цыплят обнаруживаются на молекулярном уровне» Стивен Роуз может разложить на целую группу понятий и явлений, среди которых будут и способность цыплят клевать мелкие предметы, и их способность различать вкусы, и их способность научаться отказываться от предметов с неприятным вкусом, и способность цыплят реагировать на цвет и форму предметов, и строение головного мозга цыплят, и строение нейронов, и синапс, и пресинаптическая и постсинаптическая мембраны, и биохимические изменения в синапсах, и явление потенциации… их список можно продолжать еще довольно долго, причем большинство из перечисленных понятий не носят элементарного характера.

Несмотря на это, мы можем с уверенностью утверждать, что любой ученый в состоянии быстро и точно разложить интегрированную модель на ее составляющие, дойдя таким образом «до самой сути». Несомненно также и то, что однократно проделав это, он, подобно Кнехту, в дальнейшем будет играть лишь моделями достаточно высокого порядка, ибо и их количество в сознании современного человека достаточно велико.

И тут мы опять возвращаемся к вопросу формализации результатов труда ученых-исследователей. Мы говорили о том, что часто задачей последних является построение на базе результатов исследований или размышлений моделей. Теперь мы можем сказать, что во многом эта задача сравнима с задачей создания нового знака для Игры в бисер (или наоборот), знаком, которым в дальнейшем будут широко пользоваться в построении партий, знаком, который позволит до минимума сжать значительный массив информации.

При этом, естественно, не следует забывать и о том, что построение моделей в первую очередь опирается на использование аналогий, и апелляцию к уже имеющимся устойчивым картинам, что оказывается возможным благодаря использованию уже упоминавшейся особенности сознания.

Такое активное использование разумом принципа проведения аналогий и построения моделей говорит также и о том, что никакая информация, включенная в картины, не лежит мертвым грузом. Она постоянно активно используется, а сами картины оказываются надежным подспорьем для создания новых.

А неожиданность и парадоксальность многих уже привычных нам моделей и аналогий говорит о необычайном творческом потенциале этого механизма, ведь в таких случаях речь идет о задействовании элементов, изначально никоим образом не связанных с описываемыми, и образовании совершенно новых связей.

Мы уже говорили и будем говорить о том, что именно нахождение особых уникальных композиций, создаваемых из различных картин позволяет, в конечном итоге, продуцировать новую информацию, или, иными словами, совершать открытия в различных сферах творчества. Формирование же аналогий является рефлекторно ощутимым воплощением этого механизма, а потому является в наших глазах своеобразной «тренировкой», совершенствующей механизмы объединения различных картин и элементов в единое целое.

Строго говоря, именно аналогии позволяют нам судить о существовании богатого и многообразного мира картин, который обнаруживает себя в них, так же, как и в некоторых других любопытных механизмах.

Ну а постоянная востребованность этого механизма на самых различных творческих уровнях, позволяет нам не опасаться за его будущее, и даже наоборот, дает возможность предвкушать его дальнейшее стремительное развитие, которое сулит нам немалые дивиденды.

Подводя краткие итоги хочется сказать, что существование этого механизма вполне реально. Установив это мы можем делать новые шаги в направлении создания комплексной модели работы мышления человека, основанной на принципе использования картин и элементов. И следующим шагом на этом пути будет изучение ассоциаций, которые являются еще одним зримым механизмом, позволяющим нам судить о характеристиках реализованной внутри нашего «черного ящика» схемы.