Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материала

Содержание

Глава 10. Описание принципа картин и элементов.

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 13

Глава 10. Описание принципа картин и элементов.

Вот уже на протяжении тысячелетий люди не перестают удивляться тому, каким образом в их головах появляются новые (иногда гениальные) мысли. Попытки объяснить этот феномен частенько были связаны с обращениями к неким «высшим силам», обретающимся либо внутри, либо вне нас. Объективно же можно было констатировать лишь то, что мыслительный процесс далеко не весь доступен рефлексии, а уж о полном и безоговорочном управлении им вряд ли стоит даже мечтать.

Впрочем, так же давно человечество мечтает опровергнуть этот постулат, а значит добиться власти над собственным мозгом.

В частности, в изданной в начале века любопытной книге «Раджа-йога», автором которой являлся своеобразный популяризатор восточной мудрости Йог Рамачарака, приводя немало примеров подобных озарений, последний весьма недвусмысленно указывает на то, что индийская мудрость уже давно объясняет такие вещи существованием взаимосвязанных сознания и подсознания. Он также подчеркивает, что йогами разработаны многочисленные упражнения, позволяющие тренированному человеку произвольно обращаться за помощью к собственному подсознанию, которое, в свою очередь, обычно без труда находит правильный ответ на заданный вопрос.

Рамачарака считает, что указанный метод одинаково подходит и для решения сложных философских проблем, и для поиска ответа на житейские вопросы. Свои соображения Рамачарака подкрепляет многочисленными примерами из истории и собственными наблюдениями, не забывая также указать то, насколько действенными оказываются тренировки сознания, применяемые йогами. Любопытно, что Рамачарака считает, что функции подсознания вполне могут быть выполнены также и сознанием, однако с куда меньшей эффективностью, выделяя в отдельную функцию мышления интуицию, которая, по его мнению является действительным источником, не поддающихся анализу откровений.

Излагая собственные соображения по этому поводу, мне было бы грешно не сослаться на изложенную этим йогом мудрость Востока, который, как известно, преуспел в своей наблюдательности, не в пример деятельному Западу. Действительно, авторитет Востока, который признавали и Манн и Гессе нельзя не признать заслуженным, особенно в том случае, если речь идет о такой тонкой сфере, как самосозерцание и самопознание.

В этой связи меня, конечно, не может не радовать совпадение моих собственных предположений, с результатами наблюдений за человеческим мышлением индийских йогов.

Читатель, наверное, уже недоволен столь обширным отступлением, однако, несмотря на угрызения совести, я вынужден буду утомить его еще одним подобным излишеством.

Другим научным авторитетом, на которого я сошлюсь, будет немецкий лингвист Вильгельм фон Гумбольдт, живший в девятнадцатом веке. Он как-то раз писал о феномене человеческой речи следующее:

«Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных наставлений и начатков внутренних понятий, прикасаются к одним и тем же клавишам инструмента своего духа…».^⁴¹

Поразительное замечание. Обратите внимание на то, как точно оно, в совокупности с размышлениями йога-просветителя, описывает ситуацию, которую мы разбирали в прошлой главе, ситуацию, когда Иосиф наталкивал фараона на толкование сна.

Мы видим, что язык действительно апеллирует к отдельным звеньям в «цепи чувственных наставлений», или, говоря другими словами, к отдельным элементам картин человеческого мышления. При этом правильная постановка вопроса, или задевание нужных клавиш своего инструмента, достигнутое путем долгих упражнений, согласно йогической системе, или вследствие природного дара, как в случае с Иосифом, заставляет работать на сознание то самое подсознание, о котором говорил Рамачарака.

Подобные вопросы затрагиваются и в диалоге Платона «Менон», где Сократ, путем разумных вопросов, наводит смышленого раба Менона на мысль о том, как правильно построить двойной квадрат, то есть выполнить ряд арифметико-геометрических процедур. При этом, Сократ, добившись от раба верного решения непростой по тем временам задачи, победоносно вопрошает Менона:

«Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было бы его собственным мнением?». Менон, как и положено в Платоновских диалогах с готовностью подтверждает, что при решении задачи, его раб действительно высказывал в ответ на вопросы Сократа исключительно свое собственное мнение, а последний получает возможность сделать вывод о сущности этого феномена:

«Получается, что в человеке, который не знает чего-нибудь, живут верные мнения насчет того, чего он не знает?… …Теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны. А если бы его стали часто и по-разному спрашивать о том же самом, будь уверен, он в конце концов ничуть не хуже других приобрел бы на этот счет точные знания».^⁴²

Скажите, не напоминают ли нам удивительно опыты Сократа, диалог Иосифа с правителем Египта. Иосиф, как мы помним, тоже почтительно воскликнул, что фараон самостоятельно произнес пророчество, однако, он в этом случае сознательно лукавил, подобно тому, как делал это, играя в шашки с престарелым Иаковом. Лукавил ли Сократ, говоря о том, что Менонов раб обладает всеми необходимыми знаниями о построении двойного квадрата, а также многими другими сведениями из различных наук? На этот вопрос можно ответить и положительно и отрицательно. Действительно, с одной стороны, и Сократ и Иосиф говорили чистейшую правду, а фараон и Менонов раб проявили недюжинные знания о предмете, но с другой стороны, Аменхотепу никак не удавалось обнаружить эти знания, несмотря на предпринимаемые им попытки, а Менонов раб дотоле вообще не был замечен в исключительной мудрости.

Естественно, человеку приятно думать, что он знает все обо всем, и ему лишь необходимо оживить в себе эти знания. Такие измышления подчеркивают чуть ли не божественную сущность венца эволюции. Однако, они вряд ли соответствуют действительности, поскольку знания современного человека превосходят даже область ведомого его пращуров, а, следовательно, новые знания возникли уже в результате эволюции имевшихся, и были порождены последними.

Тем не менее, и Сократ и Иосиф, делали вполне реальные вещи, и добились вполне реальных результатов, действуя при этом совершенно корректно. Как же объяснить то, что они сделали, и как объяснить многочисленные творческие удачи, коими столь богата история культуры?

Очевидно, разгадка кроется в том, что и Иосиф и Сократ, с помощью своих вопросов, играли блестящие партии на клавишах инструмента духа своих собеседников. Они неумолимо связывали для сознания и мозга своих слушателей элементы картин, которые дотоле пребывали в полном разброде. Сознание раба Менона связывало из хорошо известных ему с детства элементов достаточно сложные построения. Связь эта осуществлялась за счет указываемых ему Сократом, дотоле скрытых от него ассоциаций. И, в результате, выяснилось, что весьма сложное построение, оказалось картиной, составленной из множества достаточно простых элементов. Рабу не составило труда увязать их, следуя мудрым вопросам Сократа, однако как же тяжело было связать эти разрозненные элементы гению первооткрывателя этого простого и естественного принципа. Ведь он вряд ли находился в его мозгу, хотя то, как он оттуда появился вполне могло навести на подобные мысли, ведь и собственно рассуждение Сократа, очевидно, было следствием его, или Платона, наблюдения за самим собой, за ходом своей собственной мысли, за неожиданным появлением в сознании новых удивительных картин.

Действительно, ученые часто шокируют своих коллег потрясающими откровениями. Иногда, их простота заставляет работающих в этой области мыслителей схватиться за голову, и удивиться как им самим не удалось сопоставить хорошо известные им факты. И каждый творец готов подписаться под словами Платона (или Сократа) о том, что надо научится задавать себе вопросы, и тогда знания сами обнаружат себя (при этом, естественно, мало кто думает о том, что знания действительно сидят в его мозгу, как черт в табакерке с самого дня рождения). Впрочем, вряд ли найдется на Земле что-либо более трудное, нежели делиться знаниями с самим собой.

Ежедневно на каждого из нас обрушиваются потоки информации. И традиционно-привычный для всех живых существ поток, попадающий в сознание через органы чувств, уже давно стал далеко не основным для Homo Sapiens. Теперь мы преимущественно обогащаемся знаниями, расшифровывая многочисленные носители информации, созданные культурой, воспринимая и обрабатывая полученные сведения. Поразительно, что при этом нам удается справляться с этой информационной «Викторией», и мы умудряемся не только терять значительную ее часть, но и сохранять знания в максимально удобном для нас виде, а также пользоваться необходимыми массивами информации через неопределенное время после их получения.

Все эти удобства абсолютно естественны для нас, однако попытки воссоздать их хотя бы частично в неких искусственных механизмах пока терпят неудачу, очевидно, из-за сложности этой задачи.

В предыдущих главах я уже попытался приоткрыть завесу тайны над этим механизмом, пытаясь осветить проблему с разных сторон. Сейчас же, как мне кажется, пришло время нарисовать более четкую схему работы этих механизмов.

Очевидно, что информация не лежит в некой «памяти» мертвым грузом, очевидно, что она непрерывно используется в процессе мышления. Можно предположить, что задействуется она не только контролируемыми волей механизмами мышления, но и некой неподконтрольной ей областью сознания.

Мы уже неоднократно говорили о разных ипостасях мыслительных картин, и теперь пришло время обрисовать их еще раз, как можно более четко. Очевидно, что создаваемые на границе сознания и мозга информационные элементы, снабжаются определенными ассоциативными «крючочками», которые позволяют им объединятся с иными, уже обретенными нами ранее элементами, являющимися частью мыслительных картин.

Происхождение этих элементов может быть самым разнообразным – их могут приносить нам наши органы чувств, сигналы от которых мы иногда сознательно, иногда бессознательно обрабатываем; их источниками могут служить направленные информационные потоки, такие как разнообразные сообщения в тех или иных символических системах; они могут быть нашими собственными эмоциями, обработанными и преобразованными соответствующим образом.

Эти информационные элементы не хранятся в сознании, как на каком-то неведомом гигантском складе, они живут в нем своей особой, насыщенной жизнью, непрерывно, с той или иной интенсивностью, участвуя в наших мыслительных процессах.

Происходит же это благодаря тому, что каждый элемент входит в одну, а то и в несколько информационных картин, наличие которых как раз и является основой нашего с вами мышления.

При этом следует заметить, что каждый из упомянутых элементов также представляет собой небольшую картину, ибо, при желании, каждый из нас сможет разложить его на составляющие части. Я хотел бы подчеркнуть, что выбирая термины, я, в первую очередь, акцентировал внимание не на «элементарности» элементов (я думаю, читатель поймет необходимость этой тавтологии и простит мне ее), а на той составляющей этого термина, которая определяется «Философским словарем», как «понятие объекта, входящего в состав определенной системы».^⁴³ Правомочность такого использования этого термина также подтверждает упомянутый словарь, в котором далее мы можем обнаружить следующие высказывания: «… однако «неделимое» в одной системе оказывается делимым в другой… …Современная физика стремится доказать сложность строения электронов, нейтронов и других частиц, рассматриваемых как элементарные, подтверждая этим тезис об отсутствии в природе простейших, неразложимых элементов».^⁴⁴

Я думаю, что последнее замечание дает мне право с полным основанием употреблять слово «элемент», говоря о частицах, составляющих базу человеческого мышления.

Примерами элементов нашего мышления могут быть и сиюминутные впечатления, в которых смешиваются зрительные, слуховые, тактильные ощущения, настроение и эмоции; удачный образ, почерпнутый из книги, которую читаешь; телефонный номер; впечатление о только что увиденном человеке и так далее. Эти элементы приходят в наше сознание, как единое целое, и лишь путем рефлексии, приложив определенные интеллектуальные усилия, мы можем разложить их на части, накрепко увязанные друг с другом «железными» ассоциациями.

Эти элементы и составляют картины большего масштаба, объединяясь в них за счет все тех же ассоциаций, о которых мы уже подробно говорили ранее.

В сущности, правильнее было бы говорить даже не о принципе картин и элементов, а о принципе «иерархии картин», как о базовом принципе работы человеческого мышления, однако для удобства, чтобы не возникало путаницы в обозначении картин разных уровней, я все-таки буду пользоваться предложенной ранее терминологией.

Итак, в нашем мозгу существует невероятное количество всевозможных картин, которые, точно так же, как и упоминавшиеся ранее элементы, не валяются там в беспорядке, а выстроены, наподобие экосистем живой природы в гармоничную иерархическую структуру. Каждая из систем оказывается связана, все теми же ассоциативными мостиками, с другими системами, вместе с которыми, подобно элементам, они образуют системы более высокого порядка, и так далее, до тех пор, пока не будет достигнут уровень «глобальной» картины, аналога биосферы Земли, которая объединяет в себе абсолютно все системы.

Именно благодаря такой организации мы оказываемся в состоянии обращаться с гигантскими, необозримыми объемами информации, не теряясь в ней, и не захлебываясь в ее непрекращающихся потоках.

Наша мыслительная деятельность не прекращается ни на секунду, и надежным ее фундаментом на протяжении всей жизни служит непрекращающаяся эволюция, которую претерпевают картины нашего мозга. Картины обладают способностью постоянно насыщаться новыми элементами, оставаясь при этом «знаком», используемым с необычайной легкостью. Вместе с тем, картины обладают способностью избавляться от элементов в том случае, если оказывается, что он стоит вне столбовой дороги исследований, если, говоря иными словами, мы не обращаемся к нему в ходе наших размышлений.

Таким образом, каждый элемент может попасть в комплементарную ему картину, если таковая находится, однако каждый элемент может тихо «скончаться» в мозгу, потеряв созданные связи в том случае, если он оказывается невостребованным всем ходом наших мыслей. Разумеется, это соображение в равной степени касается и самих картин, зачастую выступающих в роли элементов.

Вместе с тем, каждый свежевключенный в картину элемент, обладает, обусловленной его качествами, возможностью привлекать в картину новые, вылавливая их из бурных потоков информации.

Именно системное построение информации в нашем сознании, позволяет нам эффективно «фильтровать» информационные массивы, вылавливая из них необходимые в мыслительной деятельности сведения, подобно тому, как усатые киты фильтруют морскую воду, вылавливая необходимые для пропитания органические частицы.

Мы действительно подобны рыбакам, однако в своем «промышленном производстве» мы не используем сети, в которые может набиться все подряд, мы отдаем предпочтение многочисленным удочкам, с насаженными на крючки аппетитными приманками. А характер приманки с необходимостью обуславливает характер добычи, в результате чего нам редко приходиться расставаться с полученным уловом.

Впрочем, и картины уже существующие в сознании, подвергаются непрерывной переработке, в соответствии с прихотями нашей воли. Ведь думая, по существу, мы лишь преобразуем существующие элементы, находя для них новые ассоциации, которые, в свою очередь, порождают новые связи. В соответствии с этими преобразованиями меняются и наши картины, что придает им совершенно особую неповторимую индивидуальность.

Общая иерархия картин также образуется в связи со склонностями того или иного человека. У каждого из нас преобладают картины разного рода, и для каждого они имеют различное значение. Так, зачастую, в соответствии с профессиональной принадлежностью, у человека формируется корпус картин, тщательно описывающих, и охватывающих максимум того, что может относиться к сфере его повседневной деятельности. Эти картины постоянно пополняются, обновляются и перерабатываются, что делает их наиболее восприимчивыми к новым, потенциально готовым к включению, элементам. Именно благодаря этому, профессионал всегда выудит из определенного информационного потока гораздо больше, нежели дилетант, и, тем более, человек слабо интересующийся этой сферой деятельности.

Судите сами, насколько могут разниться впечатления от просмотренного фильма у кинорежиссера, профессионального критика, любителя кино, и человека, который пришел на сеанс только потому, что ему больше негде было провести время. Однако впечатления в данном случае, являются лишь одной составляющей того информационного улова, которым сможет похвастаться каждый из зрителей. Один и тот же информационный поток пополнит картины различных людей совершенно разным количеством новых элементов, и произведет в мире картин совершенно разные перестановки.

Естественно, в том случае, если случайный прохожий окажется футбольным тренером, и в следующий раз эта компания встретится на стадионе, соотношение поглощенной информации и произошедших в мире картин перемен будет, по всей видимости, обратным.

Мы сами часто не замечаем этого, хотя возможно, именно это и составляет наше главное счастье, ведь если бы мы с равной интенсивностью переваривали сообщения о строительстве новейших авианосцев, подробности технических характеристик метрополитена, рассказ о завоевании Англии Вильгельмом, и образовательный фильм, посвященный работе обувной фабрики, мы бы наверное сошли с ума. А между тем, не будь задействован в нашей голове столь сложный и столь природный механизм, нам бы, скорее всего, пришлось мириться бы с тем, что знания накапливаются в нашей голове совершенно независимо от их характера, и забываются с такой же скоростью, как и поступают. Воистину, в таких условиях никакая разумная деятельность не представлялась бы нам возможной.

Возможностью же еще что-то соображать, мы обязаны, безусловно нашему тайному другу, создавшему для нас удивительный и гармоничный мир картин. Именно благодаря их существованию, мы накапливаем знания, которые нужны именно нам, причем зачастую, это не требует от нас каких-либо особенных интеллектуальных усилий. Мозгу хватает того, что мы активно участвовали ранее, и продолжаем участвовать сейчас, в строительстве тех картин, которые объединяют информацию, составляющую основу наших интересов.

Если представить этот механизм в качестве некоторого хозяйственного договора, заключенного некогда между нами, в лице сознания, и мозгом, то обязанности сторон в этом договоре могли выглядеть следующим образом:

Человек обязуется, регулярно думая, участвовать в создании базовых ассоциаций, что необходимо для построения картин.
Человек обязуется регулярно обдумывать проблемы, связанные со сферой его интересов, а также поставлять мозгу информацию, так или иначе этих проблем касающуюся.
Мозг, со своей стороны, обязуется создавать из поставляемых ему элементов картины, используя при этом те базовые ассоциации, которые сформированы человеком. Если же человек не сформировал ассоциаций самостоятельно, то будут использованы те из них, что поступили извне.
В том случае, если человек выполняет условия договора, мозг поддерживает картины в максимально рабочем состоянии, и комплектует их максимально возможным числом элементов.

Возможно, такой договор некогда действительно быть заключен, и зарегистрирован у строгого нотариуса-Природы. Так или иначе, в том, что мозг добросовестно выполняет взятые на себя обязательства, каждый из нас легко может убедиться в том случае, если сам придерживается буквы и духа этого соглашения.

Впрочем, несомненно также и то, что мозг не в состоянии выполнить взятых на себя обязательств в том случае, если человек пренебрегает своими. В этом каждый из нас легко может убедиться, взявшись за изучения чего-либо для себя нового и необычного.

Первоначальные стадии изучения, без сомненья будут сопряжены с исключительными творческими муками, связанными с формированием базовых ассоциаций, и основных картин. Тут человек должен за всем следить и все успевать сам. Каждый элемент он должен заботливо обрастить ассоциациями, которые не оставят ни малейших сомнений в том, что он должен попасть именно в ту картину, которая была для него намечена. Строительство этих самых первых картин происходит с немалым напряжением сил, поскольку информация, так легко принимаемое в случаях, если речь идет о достаточно известных вещах, на сей раз упорно не хочет становиться на предназначенное место сама собой, капризно требуя личного вмешательства человека.

Да, на первых порах нам бывает нелегко, зато потом мы обнаруживаем, что все идет легче и легче, и вскоре, новая большая картина воспринимает новые элементы ничуть не хуже, чем старые проверенные «боевые» друзья.

В качестве примера каждый из вас может вспомнить собственный опыт изучения иностранных языков, или освоения новой специальности, требующей специфических знаний.

Отмечу, что, без сомненья, эти творческие «муки», как правило, доставляют творцу истинное наслаждение.

И нам остается только радоваться в связи с тем, что в детстве, когда и закладывается подавляющее большинство картин, мы не так ленивы, как в зрелом возрасте, что позволяет нам в дальнейшем пользоваться заложенным багажом.

Вообще, то, что происходит с нашим сознанием в детстве достойно восхищения, ведь именно в первые годы жизни, в голове каждого человека складываются основные мыслительные картины, которые в дальнейшем становятся базой для накопления множества самых разнообразных элементов. Эти картины, в основном, являются стандартными, общими для всех людей, поскольку мозг использует при их создании самые что ни на есть законные ассоциации, однако даже такие тщательно укомплектованные картины, все же надо переработать, что и делает детское сознание.

Изначально эти картины чем-то похожи на скелеты. С одной стороны, они достаточно гармоничны и законченны, поскольку отражают некую идею, а с другой, выглядят неестественно обедненными по сравнению с аналогичными картинами взрослого человека. Эти картины открыты для нашего творчества, и только от нас самих зависит останутся ли они тощими и немощными, или наполняться элементами, ожив и расправившись, реализовав свой изначальный потенциал. Собственно, именно от наших усилий и зависит, будет ли наш внутренний мир, отраженный в картинах, беден или богат. Создать или насытить можно каждую картину, а если случается так, что она усыхает, или вовсе атрофируется, то происходит это только из-за того, что мы сами ни разу не удосужились к ней обратиться.

Естественно, что и творческие возможности каждого человека в той или иной сфере ограничены существованием тех картин, которые были созданы его сознанием. Мы уже говорили о том, что открытия, это, по сути, новые ассоциации, и новые неожиданные комбинации картин и элементов. Создаваться же они могут лишь в том случае, если существуют сами картины. В данном случае игру ума можно уподобить игре в шахматы.

Даже самый блестящий гроссмейстер не сможет создать никакой комбинации, если на доске будут сиротливо стоять два короля. Его возможности, несомненно, расширятся, если к королям добавится несколько пешек, еще более, если несколько фигур; ну а полноценный комплект в середине реальной партии вообще представляет необъятные возможности. Так же и мышление, которому крайне трудно развернуться в ситуации, когда весь творческий материал ограничен двумя-тремя картинами, и которое, напротив, купается в многообразии ассоциаций и переходов в том случае, когда этих картин значительное количество.

И хотя, особенно красивой и изящной учеными признается теория, в основании которой лежит наименьшее число посылок, нельзя не признать того, что это наименьшее число остается уже впоследствии, вернее оно возникает в результате отбрасывания тех посылок, без которых в принципе можно было обойтись, но которые, несомненно, все же были задействованы в работе мышления. Именно многообразие мира картин позволяет человечеству создавать все новые и новые модели, неочевидно вытекающие из уже известной информации.

Впрочем, вернемся к картинам, формируемым в детстве. С ними, уже во взрослом состоянии человека часто происходят забавные вещи. Особенно с теми из них, которые отражают наши детские воспоминания. Обычно, в нашей памяти остаются очень яркие события, пережитые нами в детстве. Естественно, что такие события отражаются в сознании в виде ярких, красочных картин, насыщенных многочисленными элементами. Однако в дальнейшем, мы обращаемся к этим картинам лишь как к воспоминаниям, а отнюдь не как к рабочим инструментам, и с ними начинают происходить поразительные вещи.

С одной стороны, они не могут исчезнуть без следа, поскольку, что ни говори, а вспоминаем мы о них регулярно. С другой стороны, эти картины обречены на то, что они никогда не смогут обогатиться новыми элементами, из непрерывно поступающих потоков информации, по крайней мере, по нашей собственной воле. Согласитесь, нам вряд ли придет в голову привносить новую информацию в воспоминания детства.

В этих двух посылках для картин содержится удивительный парадокс. Они, с одной стороны, обречены чуть ли не на бессмертие, а с другой, не могут жить, развиваться и эволюционировать, подобно остальным бессмертным картинам. Кажется, что выполнение этих двух условий одновременно невозможно, ведь жизнь картин, как и жизнь систем живой природы, неразрывно связана с постоянными изменениями и метаморфозами. Однако, вопреки всем умозрительным построениям, эти картины продолжают жить в сознании каждого человека.

В чем же дело? Наверное в том, что в данном случае, мозг берет на себя работу нашего творческого сознания, и самостоятельно изменяет и достраивает картины, предъявляя нам подчас, совершенно неожиданные результаты. Так, по прошествии десятков лет, оказывается, что мы отчетливо помним то, что не можем помнить, или то, чего не было, будучи при этом абсолютно уверенными в справедливости и точности своих воспоминаний. Часто оказывается также, что эти химерные воспоминания несут в себе рациональную основу, и частично действительно отражают то, что мы пережили, однако лишь частично, и определить где же эта «правдивая» часть не представляется возможным. Эти ощущения знакомы, наверное, каждому. Их совершенно точно описал Лев Толстой, рассказывая о детских воспоминаниях младшего поколения семейства Ростовых:

«… - А помнишь ты, - сказала Наташа с задумчивою улыбкой, - как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы пришли и вдруг там стоит…

Арап, - докончил Николай с радостной улыбкой, - как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
Вы помните, Соня? – спросил Николай…
Да, да, я тоже помню что-то, - робко отвечала Соня…
Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, - сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
Как же, как теперь помню его зубы.
Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг – две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было или нет? Помнишь, как хорошо было?
Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья? – Они перебирали с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему-то».^⁴⁵

Действительно, детские воспоминания полны необычайных переплетений, ведь это мозг смело конструирует и дополняет картины обрывками информации, которая, кажется комплементарной той, что уже существует в данной картине. Таким образом и детские воспоминания живут. Отдельные элементы этих картин, увы, утрачиваются для нас навсегда, а при перестройках, происходят слияния различных картин, и создание новых ассоциаций, порождающих, в результате всяческие милые казусы.

В чем-то подобны детским воспоминаниям каждого отдельного человека и коллективные воспоминания о детстве самого человечества. К таким воспоминаниям, безусловно, относится и небольшой рассказ об Иосифе, записанный в Торе. Этот рассказ можно уподобить той сжатой, лаконичной картине, тому скелету, на который могут наращиваться все новые и новые элементы. Время отшлифовало этот рассказ, в котором сплелись действительность и фантазии, явь и сон, и оставило его в таком компактном виде в памяти человечества. Этот рассказ не был абсолютно правдивым уже тогда, когда создавался, подобно тому, как не была совершенно истинной та информация, что передавалась в прекраснословных беседах. Этот рассказ и походил на детское воспоминание, с одной стороны яркое и незабываемое, а с другой размытое и неопределенное.

Рассказ позволял каждому человеку формировать на его основе собственную картину, законченную и легитимную. И тысячи людей на протяжении веков, создавал многочисленные картины, посвященные запутанной и сложной жизни Иосифа, и каждый из них выполнял работу мозга, сознательно дополняя полузатертую картину новыми элементами, кажущимися комплементарными, по отношению к уже существующим.

И точно так же, как мозг зачастую использует в качестве строительного материала элементы, почерпнутые из рассказов взрослых, или косвенных свидетелей событий, новые рассказчики черпали элементы для построения собственной картины в преданиях старины глубокой, свидетельствах вещей и документов.

Как и любое детское воспоминание, это воспоминание детства всего человечества манило и привлекало к себе многих, заставляя чувствовать и переживать себя, а значит воссоздавать в виде новых картин. Каждая картина была полнее и красочнее того старинного воспоминания, и каждая картина была не менее легитимна, чем оно само, ибо разделить в нем истину и ложь было также невозможно, как невозможно это сделать для уникальных воспоминаний детства.

Одну из попыток создать собственную картину, спустя много веков предпринял Томас Манн, создав из высохшего скелета почти утраченной картины, полнокровную историю, описав то, что на самом деле происходило с Иосифом и его братьями. При этом, как мы уже говорили, картина Манна оказалась не менее правдивой, чем та, что сохранилась в преданиях, ведь элементы ее составившие, абсолютно комплементарны друг другу, а также тому ядру, на которое они были наслоены. Ассоциации, использованные Манном были абсолютно законны.

В результате, получилось то, что должно было получиться, детское воспоминание человечества приобрело новые краски, будучи представленным в новой картине, и в этой картине нельзя уж понять, что было на самом деле, что приснилось, а что навеяно рассказами бабушек. И даже если строгий папа скажет, что это не могло быть этак, а если и было, то совсем по-другому, это не будет иметь никакого значения для нас, поскольку мы абсолютно доверяем нашим собственным чувствам, которые говорят, что эта картина, является именно той, что досталась нам на память от детства.

Возвращаясь к детским картинам, следует заметить, что нечто подобное может формироваться у человека и в совершенно зрелом возрасте. Так, например, произошло у Иакова, в связи с трагическими событиями мнимой гибели Иосифа. Иосиф остался в сознании Иакова той самой детской неизменной картиной. И спустя десять и спустя двадцать лет Иосиф продолжал оставаться все таким же семнадцатилетним, разве что только хорошел и умнел, в соответствии с влиянием других картин, находившихся в мозгу патриарха. Его сознание законсервировало эту картину, так как из всех новостей мира, оно не могло найти ни одной, которая могла бы стать элементом, комплементарным к этой картине. Со временем в картине происходили изменения, отдельные элементы терялись, другие, более легендарные дополняли ее, оставался неизменным лишь костяк, набор главных элементов, связанных ключевыми ассоциациями, который и должен был остаться с патриархом до конца жизни.

Иаков не мог представить себе Иосифа в ином виде, в виде, не соответствовавшем этой неизменной картине. И совершенно естественно, что не смотря на все свои умственные усилия, он несколько удивился вновь встретившись с возвращенным сыном, который предстал ему в образе богато одетого, дородного вельможи, причесанного, и умащенного на египетский манер. Это зрелище представляло собой значительный контраст с тем образом, что сложился у Иакова, и новая картина «Иосиф» с тех пор в его сознании уже слабо пересекалась со старой, которая так и осталась неизменной.

Нечто подобное произошло и с самим Иосифом, по отношению к своему младшему брату Вениамину. И Иосиф сохранил в своей памяти картину веселого карапуза, и он даже подпрыгнул на стуле, когда узнал, что его маленький братец стал главой семьи и отцом двоих детей. Все это слишком уж не соответствовало представлению Иосифа о мальчике, которого он прогуливал по миртовой роще. И в этом случае, ему был слишком тяжело связать вместе две картины.

Впрочем, и сама жизнь, очевидно, представляется человеку в виде одной гигантской картины, в которую на правах элементов входит огромное множество картин меньшего масштаба.

Так, несомненно, передавал слушателям цельную картину Иаков, когда рассказывал о своей долгой, интересной жизни, повествуя о разнообразнейших историях ее составивших.

Каждая из его историй была картиной, и каждая из его историй тянула за собой другую, подобно тому, как переплетались истории о легендарных предках в знаменитых прекраснословных беседах.

Иаков любил рассказывать о себе, и его рассказы грешили теми невинными неточностями и преувеличениями, которыми грешат любые рассказы о жизни и любые мемуары. Происходит это вовсе не из-за недобросовестности рассказчика, он зачастую в действительности лишь передает словами сущность картин, переполняющих его; происходит это из-за свойства нашего беспокойного разума, который постоянно меняет и совершенствует картины, необходимые нам.

Именно его стараниями, многочисленные Елиезеры из разных поколений и даже столетий непринужденно перетекают друг в друга в рассказах патриарха, именно «благодаря» ему, собственные истории Иакова сопровождаются деталями, которые педантичный и внимательный слушатель может обнаружить в рассказах о его предках, именно поэтому многие истории приобретают тот невероятно-фантастичный оттенок, который так красит их, выводя за пределы обыкновенной биографии.

Ведь если строго разобраться, литература есть ничто иное, как великое собрание подобных историй, основанных большей частью, на случаях имевших место в так называемой «объективной», не зависящей от нас реальности, однако переработанных нашим разумом таким образом, чтобы эта основа навечно сплелась с реальностью наших мыслительных картин.

И чем «сильнее» окажутся проведенные мозгом и творцом ассоциации между реальностями, расположенными по обе стороны нашей черепной коробки, чем большее количество людей признает их законными, тем большую достоверность приобретет та или иная литературная история. Ну а если уж ее картины окажутся ко всему прочему еще и привлекательными, то место этой книги несомненно будет в ряду непреходящих шедевров.

И если сегодняшняя литература, вернее сегодняшний писатель, может создавать свои картины пользуясь невероятным разнообразием сведений, то на заре цивилизации, в блаженном детстве человечества, основой для книг в подавляющем большинстве случаев служила собственная жизнь автора.

Одной из подобных книг, дошедших до нас, является жизнеописание Иакова, созданное по его рассказам, воссоздающим его мыслительные картины той поры, когда жизнь патриарха клонилась уже к закату.

Так и появились в этом совершенно правдивом рассказе упоминания об обмане, с помощью которого было получено благословение, хотя, будучи молодым человеком, Иаков, наверное не раз усмехался, вспоминая о том, какую комедию пришлось ломать им со старым Ицхаком, по совету любезной жены последнего, лишь потому, что в окрестных селах говорили о том, что это и есть тот самый верный способ обойти благословением старшего сына.

К старости же лет Иаков уже не смел придавать этой истории столь кощунственной трактовки, и вправду уверовав в то, что сам он трясся от страха в тот день, а престарелый отец действительно не заметил обмана.

Все более и более реальный характер приобретали и приключавшиеся с Иаковом во сне разговоры и даже стычки с богом. Как же, ведь мозг услужливо подсовывал картину, которая так хорошо объясняла застарелую хромоту. Детям Иакова совершенно неуместно было бы вспоминать о возможном неудачном падении, повлекшем за собой перелом, трещину, или просто ущемление нерва. Уверенность в том, что этот знак оставил после жаркой схватки посланец бога, была непоколебимой.

Впрочем, к чему оглядываться на престарелого патриарха, ведь сплошь и рядом люди куда более молодые, совершенно искренне передают совершенно невероятные истории, будто бы с ними случившиеся.

А иначе и быть не может, ведь речь идет о воспоминаниях, которые, будучи востребованными сознанием, редко произвольно им дополняются, а следовательно, оказываются принуждены эволюционировать, используя имеющийся в наличии материал. В качестве последнего, зачастую выступают картины, так или иначе связанные с искомыми. В результате картины сливаются, создавая химеры, с которыми и имеет, в дальнейшем, дело наше сознание.

Томас Манн с иронией рассказывает о том, как в реальной жизни сбывалось пророчество Иосифа о грядущих четырнадцати годах и перспективах сельского хозяйства. Его ирония совершенно уместна, однако проистекает подмеченное им заблуждение вовсе не из лести и не по злому умыслу, а ввиду того самого стремления мозга менять картины, делая их как можно более гармоничными.

Впрочем, слово писателю:

«В действительности предсказанная семерка имела вид, скорее, пятерки. Но ни тому, ни другому числу живая жизнь не отдала решительного предпочтения, тем более, что тучные и тощие годы выходили из своего лона совсем не с такой аккуратностью и не так резко отличаясь друг от друга, как тучные и тощие коровы в фараоновом сне. Тучные и тощие годы, которые потом пришли, были, как то свойственно всему живому, не все одинаково тучны и тощи. Среди тучных попадался год-другой, который, конечно, нельзя было назвать тощим, но при некотором критицизме вполне можно было узнать умеренно тучным. Тощие, правда, были все достаточно тощи, их было наверняка пять, если не семь; но выпадали среди них годы, не достигавшие последней степени убожества и более или менее близкими к сносным, в которых, не будь предсказания, может быть, вовсе и не распознали бы мякинно-голодных. А так их, благодаря доброй воле, тоже засчитывали.

Следует ли из всего этого, что предсказание не исполнилось? Отнюдь нет. Его исполнение неоспоримо, ибо налицо факты – факты нашей истории, факты, из которых она состоит, факты, без которых ее не существовало бы в мире, факты, без которых за отрешением и возвышением не могло бы последовать переселение рода».^⁴⁶

Согласитесь, что сейчас, для нас куда более естественна картина строгого распределения указанных четырнадцати лет, в соответствии с характеристиками, данными им Иосифом, а не то, что было в действительности.

В сущности, если говорить о человеческой культуре, то в ней, зачастую, реальность внутренних картин творца не уступает, если не превосходит реальность картин, находящихся вне его мозга.

Главным же остается принцип соблюдения законности ассоциаций, и завершенности повествования, или, иными словами, зримые отражения принципа картин и элементов, используемого нашим мышлением.

Соблюдение этих принципов отражается для нас еще в одном культурном феномене. Чтобы описать его в отношении собственного повествования Томас Манн предложил образ мыса, выступающего на линии горизонта сразу же затем, как мы минуем мыс предыдущий.

Писатель начинает свою эпопею с этой, как ему кажется необходимой, оговорки, словно оправдываясь перед читателями за ее невероятные размеры. Однако, оправдываясь, он со всей силой художественного образа демонстрирует нам силу этого принципа. Вот что пишет Манн на первой странице своей истории:

«… Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль, в какие бы головокружительные глубины времени мы ни погружали его. Да, именно «снова и снова»; ибо то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас в мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до их доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого. Вот так же порой не можешь остановиться, шагая по берегу моря, потому что за каждой песчаной косой, к которой ты держал путь, тебя влекут к себе новые далекие мысы».^⁴⁷

Писатель удивился этому, вглядываясь в таинственную глубину веков, в поисках истоков человеческой цивилизации, и происхождения культуры. Действительно, ему казалось, что каждое новое знание порождает в этом случае новые вопросы, хотя речь шла всего-навсего о том, что было до того, как… До того как евреи пришли в Ханаан, до того, как туда переселились финикийцы, до того, как греки стали эллинами, и так далее.

Надо сказать, что путь исторической науки во многом совпадал со схемой, нарисованной писателем. Историки, все дальше и дальше продвигаясь глубь веков, открывали все новые и новые мысы, устанавливая все новые и новые связи. Постепенно, разрозненные обрывки ткани, связывались воедино, открывая цельный узор исторического полотна, и уже пустых мест оставалось меньше, нежели заполненных.

При этом процесс этот происходил, как (пользуясь терминологией Льва Гумилева) на уровне «письменного стола», так и на уровне «мышиной норы». И если картины первого уровня воссоздавались на протяжении столетий тысячами людей, то одну из картин второго, воссоздал сам Манн, написав исчерпывающую историю одной семьи.

И если масштабы различных работ могли быть разными, то методы оставались едиными. И методы эти вполне отражали особенность человеческого мышления.

Надо сказать, что как и каждая система живой природы, каждая мыслительная картина стремится к гармоничности и завершенности. Мы уже говорили о том, как сильно развиты у людей и животных компенсационные механизмы, заставляющие обостряться слух того, кто потерял зрение, или развиваться мышцам того, кто остался без лапы. Если потеря целостности системы (на уровне организма) невосполнима в буквальном смысле слова (то есть потерянный орган или функция не могут быть восстановлены), система делает все для того, что компенсировать эту потерю, ощущая свою ущербность. Что же до систем более высокого порядка – экосистем, то и о них мы уже говорили, что проходя различные стадии в развитии, они рано или поздно приходят к стабильному состоянию, предсказать которое можно задолго по целому ряду признаков. И в этом случае некое бедствие может существенно нарушить гармоничность системы, и в этом случае, система обязательно компенсирует эти нарушения, приведя себя в состояние целостности и сбалансированности.

Подобным свойством обладает и сам мозг человека, умеющий частично восстанавливать или компенсировать утраченные им по разным причинам функции. Вот что пишет об этом Стивен Роуз:

«… мозг – пластичная система с большими функциональными резервами (

Blog

Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Содержание

Глава 10. Описание принципа картин и элементов.