Томаса Манна "Иосиф и его братья"
| Вид материала | Документы |
- Томаса Манна "Иосиф и его братья", 4683.93kb.
- Размышления по книге Т. Манна "Иосиф и его братья", 326.82kb.
- Контрапункт в историко-теоретических воззрениях генриха манна и томаса манна, 314.18kb.
- Андрей тарковский и томас манн, 1693kb.
- Иосиф и его братья, 1766.45kb.
- [Происхождение и юные годы, 60.87kb.
- Творчество Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе. 15. литература, 49.04kb.
- Имя Томаса Джефферсона одно из самых почитаемых среди американского народа, оно стоит, 784.58kb.
- Братья Грим Аэроплан Братья Грим Кустурица Братья Грим Барабан Браво Весенний день, 129.19kb.
- Курс, 2 семестр (ЗО) Список литературы для чтения по курсу: Иосиф Бродский, 25.62kb.
Опыты исследования мышления человека
(с использованием романов Томаса Манна "Иосиф и его братья" и Германа Гессе "Игра в бисер").
Глава 1. Корреспондентность творчества Т.Манна и Г.Гессе.
Почетное место в моем книжном шкафу занимает замечательное восьмитомное издание истории девятнадцатого века, написанное под редакцией профессоров Лависса и Рамбо. Смотря на эти красные тома, я думаю о том, что девятнадцатый век уже окончательно и бесповоротно перевернул свою последнюю страницу – стал предметом изучения историков. Это достаточно странное чувство, ведь мы прекрасно понимаем, что многого о событиях этого века мы еще не знаем; мы знаем также, что процессы, начавшиеся в веке девятнадцатом, продлились и после пересечения столетнего рубежа, однако мы абсолютно уверены в том, что в девятнадцатом веке уже не произойдет ничего нового, что все его творения уже созданы, а значит, он уже стал историей.
Эта двойственность мышления, конечно, особенно ярко проявляется на рубеже веков, в то время, когда общественное сознание проводит некую, несуществующую на самом деле, границу. Сейчас именно такой момент. Когда я пишу эти строки, я твердо знаю, что пройдет еще три года – и двадцатый век закроет свою последнюю страницу. Никто из живущих этого, конечно, не должен заметить, так как ничего не остановится с тем, чтобы затем начать новую жизнь, все будет течь своим чередом.
Однако через три года будет доподлинно известно, что в двадцатом веке уже ничего не состоится, ничего не произойдет. И тогда наступит время историков, которые постепенно, шаг за шагом, будут ставить его в один ряд с его предшественниками - шестнадцатым, семнадцатым, восемнадцатым...
Им, правда, будет гораздо легче, так как сведений и информации век оставил в изобилии, да и сама информация стала в этом веке ценнейшим товаром, благодаря чему ею стали дорожить, и ее стали беречь.
Двадцатый век породил множество самой разной информации, причем часть ее стала всеобщим достоянием, а часть осталась доступна единицам. Созданы были, разумеется, и вещи открытые, но мало доступные.
В двадцатом веке мир как никогда сблизился и стал меньше. Информация металась уже вокруг всего шарика, везде находя людей, способных ее понять и оценить. Экономика и культура перешагнули границы стран, а сами страны продолжают свое существование, лишь как прибежище политических элит.
Одновременно двадцатый век дал нам первые знаки нового Возрождения, возрождения, через универсализацию. Появились люди универсальных, энциклопедических знаний, свободно совмещающие исследования в самых разных областях и различные виды творчества. В то время как техногенная цивилизация, создавшая необычайно мощную культуру производства товаров, продолжала идти по пути специализации и дифференциации, культура духовная обнаружила явную тягу к универсализации, и разные ветви гуманитарного знания стали стремиться к переплетению. История, философия, социология, политология, литература, культурология – каждая из этих дисциплин находится под влиянием остальных. Они перекликаются и поддерживают друг друга, а исследователь, стремящийся достичь каких-либо результатов, должен добиваться благосклонности каждой из них. Сегодня для гуманитария невозможно, будучи докой в одной сфере, одновременно быть профаном в другой. Читатель, возможно, удивленно подняв брови, укажет мне на литературу, невесть как затесавшуюся в этот список, однако удивление его будет скорее наигранным, так как именно литературность, блестящее умение выражать свои мысли, отличает выдающихся ученых века двадцатого; а глубина мыслей, и прямо-таки научные откровения – их современников-писателей.
Ведь недаром самая значительная из литературных премий – Нобелевская присуждалась и историку Моммзену, и философам Сартру и Камю. Это действительно парадоксально и показательно. Впрочем, также очевидно и то, что на Нобелевскую премию по литературе могли претендовать Гомер, Плутарх, Геродот – авторы вполне исторических исследований.
Впрочем, налицо перебежчики, стремящиеся также и в противоположном направлении. И среди них герои моего повествования – писатели, лауреаты Нобелевской премии, Томас Манн и Герман Гессе. Я думаю, что за право поставить их в свои ряды могут побороться и философы, и историки, и психологи. Ведь что ни говори, а каждое их произведение стоит не одной монографии.
Без сомненья, разбирая по косточкам двадцатый век, будущие историки отметят, что литература занимала в нем небывалое место, ну а среди тех немногих современников, которые будут определены как гении, безусловно, окажутся и Манн и Гессе. Их произведения и сейчас по праву называют одними из величайших творений двадцатого века.
Их великолепными романами можно и нужно наслаждаться, но ими также, как мне кажется, можно пользоваться и как научными трудами, которые можно изучать; или как препаратами, наглядно демонстрирующими срезы человеческой души. Отчасти именно с такой утилитарной целью я хочу воспользоваться романами, которыми я сам не раз восхищался как бесхитростный читатель.
Разумеется, выбор писателей и произведений, которые я использую в своей работе, есть несомненный произвол с моей стороны, однако при этом я не могу не сослаться на некую духовную общность и близость этих двух людей. Близость, которую чувствовали и отмечали они сами. Недаром Гессе назвал Манна "Магистром Игры", а, назвав, посвятил на удивление теплые и много значащие строчки:
"Мастером Игры был тогда Томас фон дер Траве, знаменитый, поездивший по свету и повидавший мир человек, учтивый и любезно предупредительный с каждым, кто к нему приближался, но бдительный, прямо-таки аскетически строгий во всем, что касалось Игры, великий труженик, о чем не подозревали те, кто знал его только с репрезентативной стороны, видя его, например, в праздничной мантии руководителя больших игр или на приеме иностранных делегаций. О нем говаривали, будто он равнодушный, даже холодный рационалист, находящийся с музами лишь в вежливых отношениях, и среди юных и восторженных любителей Игры о нем можно было услышать отзывы скорее отрицательные – неверные отзывы, ибо, хотя он не был энтузиастом и во время больших публичных игр обычно избегал касаться больших и острых тем, его блестяще построенные, формально непревзойденные партии показывают знатокам, как он был близок к глубинным проблемам мира Игры".1
Кстати, очевидно, эту характеристику можно считать точной, ибо сам Манн признал ее, подписываясь в письмах к Гессе, после прочтения романа, исключительно "Томас фон дер Траве". Вообще свидетельство Гессе о близости Манна к глубинным проблемам мира Игры важно и значимо для нас, ибо мы попытаемся проникнуть именно в ее суть и ее тайну, а значит свидетельства Манна будут для нас действительно надежным путеводителем.
Сам же Манн не скупился в отношении Гессе на самые высокие характеристики. Он писал, к примеру, что "среди всех бед на душе у меня становится хорошо при мысли, что я – Ваш современник".2
Позволю себе привести еще одну цитату, которая, как мне кажется, исчерпывающе описывает отношения этих людей:
"...И не умирайте, пожалуйста, раньше меня! Во-первых, это было бы нахальством; ведь я "впереди Вас". А потом: мне страшно не хватало бы Вас во всей этой неразберихе. Ведь Вы мне тут добрый товарищ, утешение, подмога, пример, поддержка, и очень уж одиноким чувствовал бы я себя без Вас...
...До свиданья, дорогой старый попутчик по юдоли слез, где нам обоим дано утешение мечтаний, игры и формы".3
И особенно важно и интересно для нас то, что написал Манн после прочтения "Игры в бисер". А он отмечает, и это стоит выделить:
"Замешательство тоже было среди чувств, с какими я читал Вашу книгу, - по поводу близости и родства, поражающих меня не впервые, но на сей раз в самую точку, в особенно конкретном смысле".4
Это дорогого стоит, тем более что такое свидетельство не одиночно.
Кажется, читатель теперь вполне может мне поверить, что сопоставление творений этих великих людей не только оправданно и обоснованно, но просто напрашивается. Манн считал Гессе своим духовным братом, и эта духовная близость ощущается в каждом из их произведений.
Обращаясь в своей работе к романам "Иосиф и его братья" и "Игра в бисер", я еще не раз и не два буду обращать ваше внимание на их удивительную корреспондентность.
Кажется, что после затянувшегося вступления, пришло время подобраться к самой сути работы. Говоря это, я сам себя ловлю на абсурдности данного высказывания, ведь, разумеется, у работы нет никакой единой сути, и вся она состоит из большого набора сущностей, взаимопереплетающихся и плавно преходящих одна в другую. А поэтому, правильнее будет сказать, что мы переходим сейчас к новой сущности, или, используя образ Томаса Манна, "к новому мысу".
Упомянутое понятие сущности, как нельзя более связано с понятием истинности, или правдивости. В этом ряду стоят, конечно, и такие иллюзорные сущности, как правдоподобие и наше восприятие реальности. Впрочем, не будем плодить сущностей без нужды. Уже упомянутых вполне достаточно для того, чтобы обозначить интересную проблему, которую вкратце можно сформулировать в виде нехитрой дилеммы: что важнее для изучения истории – исторический роман или монография? И хотя проблему эту большинство не посчитает серьезной, или даже заслуживающей внимания, мы остановимся на ней, так как она, по сути, является частным случаем одного вопроса, который в разных ипостасях еще не раз возникнет в дальнейшем.
Итак, Томас Манн писал в своем докладе "Иосиф и его братья":
"Я до сих пор помню, как меня позабавили и каким лестным комплиментом мне показались слова моей мюнхенской машинистки, с которыми эта простая женщина вручила мне перепечатанную рукопись "Былого Иакова", первого романа из цикла об Иосифе. "Ну вот, теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле!", – сказала она...".5
И в самом деле, живые картины библейского быта дают нам возможность куда нагляднее представить себе жизнь в эти отдаленные от нас времена. Безусловно, для простого человека, не желающего обременять себя чтением антропологических, археологических, исторических трудов, а также трудов по этнографии, дипломатике, нумизматике и еще нескольким десяткам дисциплин (а справедливости ради надо заметить, что к таким простым людям принадлежит, чуть ли не 99% населения Земли – ведь так подробно изучать описанный в романе период возьмутся либо немногие энтузиасты, либо специалисты по истории Древнего Востока), роман "Иосиф и его братья" дает уникальную возможность действительно прикоснуться к живой истории. О пользе такого прикосновения я даже не говорю – его не может заменить ничто, вопрос в другом: насколько правомерно говорить о том, что все эти люди ДЕЙСТВИТЕЛЬНО узнали правду. Мне кажется, что как это ни кощунственно звучит, такое утверждение правомерно. Конечно, специалист-историк найдет в романе некоторые просчеты и недоработки, однако со своей колокольни он вряд ли сумеет создать нечто, хотя бы отдаленно напоминающее такое всеобъемлющее полотно. А поскольку человек устроен так (а почему он так устроен, я и поведу речь дальше), что куда лучше воспринимает целостную картину, чем отрывочные сведения, и склонен верить этой картине куда больше, то и мы вправе воскликнуть, вслед за мюнхенской машинисткой, – теперь мы знаем, как все было на самом деле! Выделив отдельный элемент из повествования об Иосифе, мы ничуть не сомневаемся в его истинности, и эта уверенность проистекает из того, что мы уже прочли раньше. Используя скелет из известных каждому человеку фактов, Манн наращивает на них "мясо" из деталей, характеров, образов. Каждый из них в отдельности может быть оспорен, но вместе они обладают абсолютной легитимностью.
А если это так, то почему мы должны считать, что прекрасный образ Манна менее правдив, чем сухая выкладка ученого. Наш рациональный разум говорит нам о том, что наука всегда правдивей вымысла, но насколько же привлекательна картина, созданная Мастером – настолько, что мы вряд ли от нее откажемся. Возможно, мы будем с улыбкой говорить, что мы-то знаем, что не Иосиф просветил фараона относительно нового бога, а скорее наоборот, евреи набрались мудрости у детей Кеме, однако тут же словим себя на мысли, что следуя науке, сами привыкли говорить Апис вместо Хапи, что вообще сама наука не одно столетие судила о жизни египтян по рассказам Геродота. А, словив – предположим, что может, прав все-таки Манн, а не наука. Ведь верят же религиозные евреи на исходе двадцатого века в то, что Тора написана Богом и написано в ней все, что было и что будет; и спорить с ними бессмысленно. Так что для миллионов и миллионов людей дело обстояло именно так, как описал Томас Манн.
Впрочем, сам он, продолжая мысль, беспощадно развенчивал иллюзии машинистки, а заодно и наши с вами:
"...Это была трогательная фраза, – ведь на самом деле ничего этого не было. Точность и конкретность деталей являются здесь лишь обманчивой иллюзией, игрой, созданной искусством, видимостью; здесь пущены в ход все средства языка, психологизации, драматизации действия и даже приемы исторического комментирования, чтобы добиться впечатления реальности и достоверности происходящего, но, несмотря на вполне серьезный подход к героям и их страстям, подоплекой всего этого кажущегося правдоподобия является юмор. Юмором пронизаны, в частности, те места книги, где проглядывают элементы анализирующей эссеистики, комментирования, литературной критики, научности, которые, точно так же как и элементы эпоса и наглядно драматического изображения событий, служат средством для того, чтобы добиться ощущения реальности, так что справедливый для всех других случаев афоризм "Изображай, художник, слов не трать!" на этот раз оказывается неприменимым".6
И хотя тут писатель выступает в роли этакого фокусника, который на глазах зрителей совершив потрясающий и невозможный трюк, спешит рассказать его секрет, ощущение недосказанности и таинственности все равно остается. Мы чувствуем, что не все так просто, как описывает маэстро, а это позволяет мне утверждать, что Манн сотворил новую реальность, ничуть не уступающую в правдивости той истории, которую пережил некогда человек по имени Иосиф, его отец Иаков, его братья, и многие многие другие.
В своем первом коротеньком отклике на роман "Игра в бисер" Манн написал, что "люди не осмелятся смеяться, а Вы будете втайне злиться на них за их донельзя серьезную почтительность. Я это знаю".7
Эти строчки как-то сразу бросились мне в глаза и немного смутили меня. Я подумал: "не занимаюсь ли я тем самым серьезным разбором, о котором говорил и от которого предостерегал Манн, вместо того, чтобы празднично войти в атмосферу большой Игры, и радостно приобщиться к ее тайнам".
Однако смущение быстро прошло, ведь не собирался же я в действительности "разъять, как труп" эту музыку высших сфер – отнюдь нет, я вовсе хотел, наслаждаясь ею, понять, почему же я могу ей наслаждаться, какой неведомый механизм, какой "черный ящик" предоставляет мне эту уникальную возможность.
И в этом меня поддержал все тот же Томас Манн, так ясно и вместе с тем так поэтично выразивший свои собственные мысли, возникшие при прикосновении к Игре:
"Книга пришла тогда совершенно неожиданно, я никак не думал, что буду держать ее в руках так скоро после ее выхода в свет. Какое любопытство меня охватило! Я читал ее по-разному, быстро и медленно. Я люблю ее атмосферу серьезной игривости, которая мне, как родная, близка. Ведь сама эта книга, несомненно, очень похожа на партию в бисер, и притом самую достославную, – это, стало быть, одна из тех органных фантазий, обыгрывающих все содержание и все ценности нашей культуры на той ступени игры, где достигнуты способности к универсальности, воспарение над факультетами. Такое воспарение, конечно, равнозначно иронии, которая ведь превращает торжественное глубокомыслие мира в лукавую забаву искусства и придает ей комизм, пародируя биографию и исследовательскую степенность".8
Это высказывание подкрепило мою уверенность в правомерности моей затеи дать представление о работе человеческого мышления, используя произведения художественные, а значит, ненаучные по своей сути. Ведь "лукавая забава искусства" ничуть не меньше значит для человека, чем "торжественное глубокомыслие мира", а значит исследователь может смело зайти в пустующую лабораторию Игры, и воспользоваться качественнейшими препаратами, в изобилии подготовленными Томасом Манном и Германом Гессе. Возможно, именно они помогут нам заглянуть вглубь себя, туда, где причудливо смешиваются серьезность и ирония, исследовательский азарт и неудержимая фантазия, чувственная и виртуальная реальность; туда, где книга и кинофильм значат ничуть не меньше, чем учебник и собственные чувства.
Да и как иначе подходить к этому миру, если большинство из нас ничуть не хуже представляет себе Евгения Онегина, чем Бориса Ельцина, или своего соседа по подъезду. И пусть эта наша игра будет легкой и естественной, как это подобает гармоничной партии в бисер.
Я уже говорил, что использование в своей работе именно рассказа об Иосифе и романа об Игре было продиктовано, прежде всего, моими внутренними пристрастиями, а также некоей внутренней логикой. Однако, мне очень хотелось бы заметить, что практически каждое из произведений Манна и Гессе тем или иным образом затрагивает вопросы, связанные с работой человеческого мышления, с душой, духом. Причем интересны в этом смысле не только произведения подчеркнуто мистические и таинственные, как "Степной волк", "Доктор Фаустус", "Паломничество в страну Востока", "Игра в бисер", но и те, которые как бы совсем и не претендуют на загадочность, среди которых и "Волшебная гора" и "Демиан", и "Будденброки", и авантюрный роман о Феликсе Круле. В каждом из произведений писателей мы можем найти и материал для исследований, и иллюстрацию тех или иных предположений, и пищу для размышлений. В данном случае я говорю, разумеется, о тех, кто занимается загадками человеческого мышления, пытаясь ответить на банальный и невероятно сложный вопрос "как мы думаем?". Конечно, читатель будет прав, указав мне на то, что сказанное выше можно отнести к произведениям каждого великого писателя, ибо в том и состоит их очарование, что мы абсолютно точно угадываем в героях себя – те или иные свои поступки, мотивы, и даже движения души. Конечно, читатель прав, и другой исследователь вполне может поставить на место, отведенное мной для Манна и Гессе, других гениев, и воспользоваться срезами и препаратами, приготовленными другими людьми. Это вполне естественно и закономерно, и я оправдываю свой выбор лишь явственной духовной близостью упомянутых творцов, и особым пристрастием, которое я питаю к их произведениям.
Надеюсь, что читатель сочтет мои аргументы достаточно весомыми, и не будет в дальнейшем придираться к моему выбору, тем более, что отрывки из произведений, которые я предлагаю в качестве изюминок, наверное, ублажат самого взыскательного эстета.