Томаса Манна "Иосиф и его братья"
| Вид материала | Документы |
- Томаса Манна "Иосиф и его братья", 4683.93kb.
- Размышления по книге Т. Манна "Иосиф и его братья", 326.82kb.
- Контрапункт в историко-теоретических воззрениях генриха манна и томаса манна, 314.18kb.
- Андрей тарковский и томас манн, 1693kb.
- Иосиф и его братья, 1766.45kb.
- [Происхождение и юные годы, 60.87kb.
- Творчество Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе. 15. литература, 49.04kb.
- Имя Томаса Джефферсона одно из самых почитаемых среди американского народа, оно стоит, 784.58kb.
- Братья Грим Аэроплан Братья Грим Кустурица Братья Грим Барабан Браво Весенний день, 129.19kb.
- Курс, 2 семестр (ЗО) Список литературы для чтения по курсу: Иосиф Бродский, 25.62kb.
И если в природе, механизмы реализации этой идеи могут оказаться несколько другими, то принцип остается тем же. Система должна сохранять устойчивость, а для этого она должна максимально соответствовать тому состоянию, которое эту самую максимальную устойчивость гарантирует.
Развитие картин также не лишено этой особенности. Каждая картина должна быть максимально завершенной. Зарождаясь же, каждая картина обладает невероятным потенциалом, она может присоединить к себе огромное число элементов. И потенциал этот проявляется в жажде насыщения. Именно эта жажда и составляет основу жизни картин в мозгу. Естественно, мы можем никак эту жажду не удовлетворять, вообще не обращаясь к картине, но тогда она неизбежно исчезнет. Мы можем не удовлетворять эту жажду, обращаясь к картине постоянно, но тогда она будет самым хищническим образом присоединять к себе подходящие элементы, как это бывает с нашими воспоминаниями.
Так или иначе, она не оставит нас в покое до тех пор, пока не окажется достаточно цельной и гармоничной. Естественно, в наших силах не дать ей «распуститься» и убить ее, но в дальнейшем мы будем говорить лишь о тех, кого живо интересует внутренняя жизнь его отвлеченных картин, и кто позволяет разуму вертеть собой.
Итак, картина стремится к полноте. Это создает хозяину определенные неудобства, чувство почти физического дискомфорта, почти такое же, что описал Манн, когда доходя до намеченной точки, человек за ней видит лишь следующий мыс, который, по его мнению, и скрывает за собой самое интересное.
И, разумеется, когда картина оказывается наконец целостной и гармоничной, человек может спокойно идти на покой, будучи вполне удовлетворенным сделанным. Впрочем, этот покой оказывается обманчивым. Вспомним лишь, как советовал какому-то молодому человеку отставить занятия физикой один из крупнейших ученых девятнадцатого века. Он, в полной мере ощущая завершенность картины, говорил, что здание современной физики уже возведено, и если забыть о некоторых неясностях (среди последних назывались необъясненные тогда результаты опытов Майкельсона), которые в скором времени выяснятся, ничего интересного, кроме «отделочных работ» эта стезя ученому не готовит.
Надо сказать, что этот авторитет был абсолютно прав. Картина действительно была целостна и гармонична. В ей было лишь несколько элементов, которые потенциально могли быть связаны с какими-то новыми, еще неведомыми, однако, возможные объемы последних представлялись, в сущности, не такими уж и большими.
Но, как я уже говорил, целостность картины, в этот раз (как и во всех остальных случаях) оказалась обманчивой. Физика в двадцатом веке продолжала развиваться, и сегодня оперирует совершенно другими картинами, нежели те, что были в ходу в прошлом веке.
Нечто подобное происходило и с историками, пытающимися воссоздать как можно полнее картины древностей. То же самое происходило и с Томасом Манном, когда он описывал историю Иосифа. Картина каждый раз казалась целостной. Ведь она была гармоничной уже в своем первоначальном изложении в Торе, она была бы законченной, заключи только историю пребывания еврея в Египте; она казалась совершенно полной, когда охватила всю его жизнь; однако, в результате выяснилось, что она не полна даже тогда, когда охватывает, как в окончательном тексте романа, жизнь многих поколений семьи Авраама – Ицхака – Иакова – Иосифа, со всевозможными отступлениями, касающимися всех причастных к жизни этой семьи людей.
История Иосифа кажется незаконченной, и мы отчетливо ощущаем это, дочитав роман до конца. В сущности, эту историю и невозможно закончить, ибо логическая взаимосвязь заключенных в ней элементов, требует довести ее до наших дней, проведя через три тысячелетия человеческой истории.
И это не худший вариант, ибо история наша ограничена нашим бытием, а значит условно-конечна. Что же касается картин других творцов, пытающихся разумно отобразить окружающую действительность, то они, очевидно, конца своего не имеют, ибо их законченность претендует на всеведение, вряд ли кому-либо доступное.
Вместе с тем, удивительное свойство связывать картины и элементы ассоциативными цепочками, а также чувство неудовлетворенности, которое несомненно вызывает несвязанный элемент, дает возможность человеческому знанию развиваться подобно снежному кому, который переворачивают с боку на бок на огромном поле чуть подтаявшего снега.
Ком этот, с каждым поворотом становится все больше и больше, а каждый новый слой дает возможность нарастить следующий.
Бесконечный потенциал каждой картины связан с тем, что каждый новоприсоединенный элемент становится своеобразной удочкой, заброшенной в бурное море информации, и каждый улов, таким образом, расширяет возможности рыбака, однако, одновременно, не дает ему успокоиться.
Человек, находящийся под влиянием картины, которая стремиться к законченности, действительно напоминает полоумного, который намеревается переловить всю рыбу в океане, притом, что каждая новая удача лишь подогревает его азарт.
Удивительно, что мы прекрасно осознаем всю бессмысленность этой затеи, однако это ничуть не отвращает нас от нее, лишь потому, что это заложено в нашей природе, изменить которую мы не в состоянии.
Мы продолжаем умножать наши знания, потому что этого требуют от нас наши картины, и нам невдомек, что любопытство соседки, интересующейся размерами зарплаты, имеет ту же природу, что и любопытство ученого, интересующегося тайнами фотосинтеза. Ведь последнего, как и первую, заставляют действовать так незавершенные картины, стремящиеся к целостности.
Говоря о жизненном пути картин, нельзя не упомянуть и о еще одной его особенности. Речь идет о запоминании, или включении в сознание новых картин. Мы уже вспоминали о том, как трудно создать новые картины, и как тяжело на первых порах удержать их в памяти. Это естественно, ведь мы уже говорили о том, что процесс вспоминания, как и процесс мышления, является, по сути, путешествием по дереву ассоциаций. Стоит нам затронуть один элемент, из определенной картины, как с легкостью перед нашим мысленным взором пройдут все остальные. Естественно, что нашему сознанию тем легче обнаружить какую-либо картину, чем больше элементов она насчитывает. Если же элементов не очень много, как это бывает в случае с новыми картинами, то задача «зацепить» какой-либо из них значительно усложняется.
Само собой, это не касается картин, которые с помощью ассоциативных цепочек «коротко» привязаны к другим, часто используемым картинам. Однако, тут речь идет уже о легком вспоминании того, что входит в сферу постоянных интересов, хотя и содержит абсолютно новую информацию.
Новые же, не привязанные к надежным якорям, картины крайне неустойчивые, и быстро разрушаются. Можно сказать, что они существуют до тех пор, пока мы сознательно сохраняем их, постоянно к ним обращаясь. С одной стороны, поддерживать их помогает нам феномен краткосрочной памяти, а с другой реакция мозга на постоянные к ним обращения. Мозг, в соответствии с заложенной схемой действий, сам старается сохранить эти картины, привязав их к другим картинам, либо трансформировав в более компактную форму, сохранив самое важное.
Я предлагаю читателю сопоставить построенную мною модель, и высказанные по этому поводу соображения, с вопросами, которыми задается уже многократно упомянутый мною Роуз, разбирая проблему запоминания и забывания. Цитата, которую я привожу, достаточно длинна, однако она, как мне кажется, может позволить автору этих строк неким образом защититься от упреков в беспочвенности и оторванности от реальности приводимой схемы. Итак, слово авторитету:
«Метафора Вулф, упор Грина на работу вспоминания и критика Тульвинга имеют много точек соприкосновения, так как они, помимо всего прочего, подчеркивают что память, а именно декларативная память, не есть некая пассивная надпись на восковой табличке или кремниевых чипах мозга – она представляет собой активный процесс. Кроме того, такая точка зрения отражает то, что уже давно подчеркивают психоаналитики: забывание может не сводиться к простому стиранию сохранявшейся информации как будто с компьютерного диска, это тоже активный процесс. Я уже отмечал это в связи с процессом фильтрации в кратковременной памяти. Находящаяся в такой памяти информация не обязательно переводится в более долговременное хранилище: большая часть ее отфильтровывается – это биологически необходимо, так как спасает мозг от перегрузки. Что же происходит с тем материалом, который перешел в долговременную память, но не вспоминается? История с м-ром Гроссом и опыты Стэндинга говорят о том, что он не всегда теряется, даже если его не удается отыскать; к нему трудно найти дорогу, так как у нас нет ключа к его первоначальной классификации и инструментов для его воспроизведения – работа вспоминания слишком трудна, каковы бы ни были причины этого. Я не приглашаю вас проделать весь путь ортодоксального психоанализа, пришедшего к выводу, что невозможность вспомнить связана, иногда с блокированием опыта, который нам почему-то «неудобен», но дело зачастую именно в этом. Забывание может быть такой же трудной работой, как вспоминание. Однако причины забывания нередко гораздо более тривиальны. Из многовековой истории искусства запоминания известно, что ему можно научиться. Путеводной нитью здесь могут служить результаты изучения процедурной памяти. Процедурная информация в отличие от декларативной, видимо, забывается по-иному, и это наводит на мысль о существенно разных механизмах ее приобретения и воспроизведения. Не связано ли это с тем, что процедурные навыки, например умение ездить на велосипеде, кодируются не только в мозгу, но и в целых комплексах изменений, затрагивающих мышцы и сухожилия?
Как могло бы происходить воспоминание на уровне биохимических и физиологических процессов? До сих пор мы, нейробиологи, не имеем об этом никакого представления. Возможно, здесь поможет позитронно-эмиссионная томография (ПЭТ), которая, как минимум, позволяет картировать изменения кровотока, использования глюкозы и потребления кислорода в определенных областях мозга в процессе вспоминания. Пока, однако, исследователи больше восхищаются красотой получаемых картин, чем пытаются дать им теоретическое истолкование. А без этого мы не можем даже ставить адекватные нейробиологические вопросы, и представителям когнитивной психологии останется лишь описывать, подобно романистам, разнообразные феномены памяти, создавать системы их классификации и анализировать приемы запоминания, начиная от театров Симонида до наших дней. Если память действительно может послужить этой цели, о которой я говорил, - стать Розеттским камнем при переводе с языка сознания на язык мозга, посредником между психологией и нейробиологией, то в ближайшее десятилетие необходимо всерьез заняться расшифровкой данных ПЭТ о процессах, происходящих в мозгу при воспоминаниях».49
Возможно, и мои размышления в чем-то пересекаются с поднимаемыми современной наукой вопросами.
Любопытны в этой связи, приводимые, в частности Роузом, результаты опытов психолога Эббингауза, который предложил использовать для контроля за запоминанием ряды из случайных слогов, типа хуз, лак, док, вер, гих, и так далее. Эти ряды предлагаются испытуемым для запоминания, а затем подсчитывалось количество точно воспроизведенных слогов через разные промежутки времени. В серии экспериментов для 13 слогов, проведенных исследователем на себе самом, он обнаружил, что через двадцать минут после запоминания процент правильно воспроизведенных слогов равнялся 58; через час этот показатель составлял 44%; через 24 часа – 34%, через месяц – 21%.
Так мы можем убедиться в том, что сознание обладает возможностью самостоятельно создавать произвольные картины, однако количество элементов в них весьма ограниченно, и хранятся они лишь небольшое количество времени. Такие, созданные исключительно сознанием, картины действительно можно соотнести с кратковременной памятью. Процесс же перетекания информации из кратко- в долгосрочную память вполне можно соотнести с включением элементов в картины, уже существующие, или созданные в мозгу. При этом, проценты воспроизведения элементов, отражают, на мой взгляд скорость уничтожения картин, к которым человек не обращается.
Мы уже вспоминали о том, как причудливо могут сохраняться нашим сознанием сны. Я приводил чудесную цитату Манна, описывавшую то, как труднее и труднее с каждым разом было фараону рассказывать свой сон, как ускользал он от него, теряясь в смутной мгле ночи.
Воистину, все что происходило с фараоном имеет свое объяснение. Сон его был настолько ярок, что не мог не сохраниться в краткосрочной памяти. Это была действительно живая картина, состоящая из ряда выразительных элементов. Картина эта казалась законченной, однако, как и любая другая картина, настоятельно требовала новых элементов, новых связей и ассоциаций. Эти ассоциации никак не могли прийти, а новые элементы никак не ловились в речах многочисленных советников и толкователей. Царь все более и более раздражался такой неопределенностью, и, вместе с тем, все более и более терял образы своего сна.
Это было неудивительно, поскольку мозг активно взялся за работу по перестройке картины. Он искал и не находил комплементарные элементы, и ему приходилось, перевоплощая картину, делать ее компактнее. От первоначально богатого и многогранного сна оставалась одна суть, и суть эта, выделенная под влияние нарастающего беспокойства фараона, не вполне отражала настоящую его суть, ибо ассоциации, могущие проявить и сохранить правильный порядок элементов отсутствовали.
В результате, воспоминания о сне становились все бледнее, и наверное, совсем испарились бы, не предстань в нужное время перец лицом владыки Кеме Иосиф, поспешно доставленный из царской крепости быстроногим посланником фараона.
Ну а молодой еврей совершает простое и ясное чудо, проявив себя настоящим исследователям, абсолютно не похожим на полубезумных провидцев.
Он, как и большинство грамотных толкователей, действует не по наитию, поддаваясь чувствам, а рассудочно и рационально. Иосиф знает, что сон фараона таит в себе нечто, и знает, как вывести это нечто из глубин разума на свет божий. Он знает, как создаются ассоциации, что делает его самым настоящим ученым.
Я уже цитировал глубокомысленную беседу, что имела место в Критской беседке, когда речь шла о снах и сновидениях. Приводил я также и весьма схожий диалог, имевший место в совершенно другую эпоху, в котором принимал участие легендарный Сократ, и известный благодаря ему раб. Оба эти диалога демонстрируют то, как легко создаются ассоциации, и об этом мы уже говорили, но кроме того, они показывают также и то, каким путем эти ассоциации создаются.
Оба этих диалога построены но сочетании вопросов и ответов. При этом мы видим, что отвечая на каждый из грамотно поставленных вопросов своего собеседника, и фараон, и раб проводят новые вполне определенные ассоциации. Эти ассоциации позволяют установить новые связи между элементами, приводя в порядок нарождающуюся картину.
Естественно, каждый из этих диалогов, является в определенной степени крайним случаем, своеобразной демонстрацией того, что в менее акцентированном виде использует в своей работе каждый человек. В своих рассказах оба автора передают беседы двух сторон, одна из которых всегда выступает в роли вопрошателя, другая в роли отвечающего.
При этом мы можем знать или предполагать, что первая сторона имеет в своем сознании полные картины того, о чем ведется разговор. Вторая же сторона, и в том и в другом случае, лишь формирует в себе эти картины. Вместе с тем, мы можем быть абсолютно уверены в том, что формирование картин у фараона и раба действительно происходит на наших глазах, или, иными словами, что они вполне искренни в своих ответах. Скептически настроенный критик, конечно, может заподозрить хитрого менонова раба в доскональном знании геометрии, однако мы, как люди здравомыслящие, со спокойной совестью можем отмахнуться от такого предположения. Еще менее вероятно, что честолюбивый фараон, сам зная смысл своего сна, отдал лавры, принадлежащие толкователю, другому человеку.
Ну а если оба отвечающих были вполне искренни, то это значит, что мы имеем уникальную возможность наблюдать за рождением картин, не ставших следствием простых наблюдений, а созданных на основании опыта, с задействованием творческой составляющей мышления. Говоря проще, мы могли явно увидеть, как человек формирует картины при помощи исключительно своего разума (с той лишь оговоркой, что в данном случае ему активно помогают своеобразные «учителя»).
Вспомните, мы неоднократно говорили о том, что многие картины у человека, как и у животных, формируется на основании переработанной внешней информации, на основании опыта. Человек пользуется пятью чувствами и вполне достоверно отражает в картинах сознания окружающий мир. Человек также окрашивает эти картины собственными эмоциональными элементами. Все это в полной мере присуще и животным, и является естественной способностью мозга. Иными словами, мозг и сам, без участия нашего творческого «я» вполне может создавать подобные картины, предоставляя нам возможность распоряжаться ими по нашему усмотрению.
Отличает же человека от животного способность создавать картины, которые состоят также из элементов, созданных самим сознанием, и в которых используются ассоциации, возникшие в результате работы сознания. Эти картины могут быть выстроены причудливо и неестественно, поскольку их элементы оказываются связанными самыми необычными ассоциациями.
Механизмы же создания подобных ассоциаций и являются теми механизмами, что отличают мышление человека от мышления животных. Один из этих механизмов и демонстрируют нам упомянутые диалоги. Мы видим, что ассоциации создаются благодаря ответам на точно поставленные вопросы. Сам вопрос еще совершенно не означает существования ассоциации, ведь человек спрошенный может и остаться в неведении, однако грамотный вопрос является тем спусковым крючком, который запускает неведомые механизмы «черного ящика», в результате которых, на выходе мы получаем новую, давно ожидаемую ассоциацию.
Конечно, разобранные нами литературные опыты являют пример несколько утрированной ситуации, поскольку вопрошающий, имея ясное представление о картине в целом, может задавать абсолютно точные вопросы в правильной последовательности, что существенно облегчает задачу отвечающего. Естественно, что на вполне определенный вопрос Иосифа, а тем более на вопрос-ответ Сократа, мозг моментально отвечает появлением точной ассоциации.
Куда сложнее дела обстоят в том случае, если вопросы не столь точны, и не подразумевают столь очевидных ответов. Тогда миссия вопрошающего может оказаться не столь удачной, а ведь для того, чтобы создать картину, он непременно должен добиться успеха.
Впрочем, ситуации, когда вопросы задает кто-то посторонний крайне редки. В подавляющем большинстве случаев мы сами должны задавать вопросы своему мозгу. Однако, задача задать вопрос как можно более точной остается. Более того, она, очевидно, является основной задачей для творца.
Человек, стремящийся создать нечто новое, найти некую необычную ассоциацию, должен, в первую очередь, правильно задать себе вопрос, ибо только правильно заданный вопрос даст возможность мозгу озаботиться поиском необходимого нового.
Именно вопрошая человек творит, именно озадачивая свой черный ящик, он запускает его творческие механизмы. Наверное, это основный логический путь создания новых ассоциаций, создания информации, не имеющей аналогов вне человеческого сознания.
Естественно, необычные ассоциации одного человека, и созданные благодаря им картины, требуют передачи их другим людям, разумеется, если речь не идет о каких-либо личных, незаконных картинах. Любой ученый, любой творец сталкивается с проблемой передачи собственных открытий, и оказывается, что это может оказаться настолько же сложным на уровне отдельно взятого человека, как и на уровне культур.
Мы уже говорили, что общение между разными людьми существенно облегчается благодаря использованию общепринятых аналогий, или моделей. Однако, с помощью этих знаков мы лишь апеллируем к тем картинам, элементы которых способны оказаться восприимчивыми к предлагаемым неожиданным ассоциациям.
Собственно же передача ассоциаций оказывается делом куда более проблематичным, ибо, опять-таки, требует перекодировки по принципу «я тебя понимаю». Человек, чтобы воспринять идею, должен обладать соответствующим набором элементов, которые могут быть объединены соответствующим образом. Но этого мало. Должен произойти и сам акт транскрипции. Он, конечно, может осуществляться по тому принципу, по которому происходит построение картин на стадии изучения чего бы то ни было, иными словами, когда человек просто преобразует для себя достаточно ясные и устойчивые ассоциации. Но часто ассоциации, которые необходимо передать, настолько сложны и необычны, что не могут быть просто воспроизведены в картинах другого человека. Они могут подлежать механическому запоминанию (подобному тому, что имеет место перед экзаменами по сложной и новой для испытуемого дисциплине), однако это запоминание, не сопровождаемое созданием аналогичных ассоциаций, не является пониманием той или иной информации, и вскоре забывается.
Первооткрыватель же заинтересован в том, чтобы его ассоциации стали достоянием возможно большего числа людей. Конечно, живи он в Педагогической провинции, ему достаточно было бы подать свой проект на рассмотрение комиссии, которая, с большой долей вероятности, утвердила бы его нововведение в качестве знака Игры, однако живя в самом обыкновенном мире, он вынужден сам, не дожидаясь указов и распоряжений, ввести свой знак в научный обиход.
Мыслители древности для решения этой проблемы достаточно часто прибегали к методу уже подробно нами описанному – методу вопросов и ответов. В основании большинства их сочинений лежал хуже или лучше сформулированный вопрос, да и сам текст этих сочинений, изобиловал вопросами поменьше. Каждый из них указывал читателю на путь, идя по которому можно сформировать ассоциацию. Ну а прилагавшиеся ответы лишь облегчали путешествие по этому пути.
И если мы не всегда способны понять относительно несложные выводы даже в том случае, когда от нас скрыты всего два-три звена рассуждений, то уж тем более глупо опускать такое важное звено, как вопрос в случае, когда речь идет о догадках неожиданных и мало очевидных.
Творцы разных времен понимали это, иногда осознанно, иногда бессознательно. Недаром вопросы, шифры, загадки в разной форме стали неотъемлемой частью фольклора всех культур, а их использование стало привычным для людей творческих.
Нельзя не вспомнить в этой связи Йохана Хейзингу, который посвящает целый раздел своего исследования, посвященного Игре, именно «интеллектуальным играм» - играм, связанным с мудростью и отгадыванием загадок. Хейзинга отмечает их важность для подавляющего большинства культур, а также их огромное значение для игроков. Так же, как и более примитивные игры, игры, связанные с загадками, могут быть чрезвычайно азартными, а ставкой в них может оказаться жизнь или смерть. Хейзинга намеренно подчеркивает удивительно высокое положение «загадок» (в общем-то, отвлеченных и бесполезных) в культурной «табели о рангах»:
«Загадка проявляет свой священный, то есть, иначе говоря, «опасный» характер в том факте, что в мифологических или ритуальных текстах она почти всегда бывает роковой, такой задачей, в разрешение которой вовлекается сама жизнь. Жизнь есть ставка в игре и выигрыш за разгадку. С этой чертой согласуется и тот факт, что самой высшей мудростью считалось задать такой вопрос, на который бы никто не смог ответить».50
Немудрено, что в мифах загадка обретает такие черты, ведь в них она не утрачивает еще связь с загадками окружающего мира, от удачного решения которых и вправду зависела жизнь, причем не только одного человека.
Огромную популярность такие игры имели, как показывает Хейзинга, в рамках самых разных культур. Их следы мы находим и в «Ведах», и в «Эдде», и в «Авесте», и в «Махабхарате»; они встречаются и в Древней Греции, и в Центральном Целебесе, и в Средневековой Европе.
Хейзинга справедливо указывает на то, что в, казалось совершенно отвлеченных и бесполезных, «загадках» мы можем найти и истоки современного права, и истоки философии.
Жажда задавать вопросы и отвечать на них кажется необъяснимой, если не принимать во внимание то, что именно вопросы помогают людям общаться друг с другом, облегчают пути передачи новых знаний и догадок.
И если вопросы, которые задают мыслители наших дней, сильно трансформировались, то это не значит, что человечество вовсе отказалось от них. Ведь вопрос появляется тогда, когда ученый пишет о цели своего исследования, когда писатель интересуется мотивами поступков людей в той или иной ситуации, когда архитектор пытается «организовать» пространство. Я уже не говорю об особом искусстве задавать вопросы авторов детективных повествований, а между тем, их устойчивая и громадная популярность, есть ни что иное, как следствие неизбывного стремления человека отвечать на самые разнообразные вопросы, и разгадывать различные загадки (в скобках замечу, что очевидно этим же можно объяснить невероятную популярность в наше время многочисленных игр, связанных с ответами на те или иные вопросы – для игроков вопросы становятся своеобразным наркотиком, а ответы на них приносят ни с чем не сравнимую радость).
Вопросы до сих пор существенно помогают нам, и именно умение правильно задать вопрос не зря многие ставят выше умения найти на него ответ. Тот кто умеет задавать вопросы, тот имеет больше шансов донести до окружающих свою мысль.
Еще одной особенностью картин, о которой мы уже вскользь говорили, является то, что каждая из них способна придавать своеобразную легитимность всем своим элементам. Эта особенность отчетливо чувствуется тогда, когда речь идет о научных или исторических исследованиях, литературных или художественных произведениях.
Сегодня мы часто можем услышать о научных «артефактах», которые по большей части представляют из себя неверно истолкованную информацию, или элементы, объединенные некорректными ассоциациями. Ученые «вылавливая» такие артефакты, разоблачают их, признавая их некорректность, однако до своего разоблачения, подобная трактовка того или иного события существует в качестве полноправного элемента во множестве картин. Надо сказать, что такие же шансы на временный успех имеет и специально созданный, а не случайно появившийся артефакт. Если кто-либо поставить себе цель создать мистификацию, то ему не составит большого труда при определенном искусстве, заставить научный мир поверить в существование того или иного эффекта, или того или иного явления, подобно тому, как опытный фальшивомонетчик заставляет поверить в подлинность изготовленной им купюры незадачливого обывателя.
Конечно, зачастую, подобные мистификации рано или поздно разоблачаются, однако, определенное время они полноправно вращаются в научных кругах.
И если из научных картин «фальшивые» элементы рано или поздно изгоняются, то в картинах литературных, они уверенно занимают самое почетное место. Я не говорю даже о фантастических романах, где вымысел поставлен во главу угла, а нереальность картин зачастую подчеркивается автором. Речь идет о подавляющем большинстве литературных произведений, которые, будучи основанными на вымышленных элементах, апеллируют к картинам, отражающим в сознании людей «окружающий мир».
Яркими примерами таких произведений являются и разбираемые нами романы. И неважно, что канвой одного из них являются давние исторические реалии, отраженные в библейских книгах; а другой базируется на событиях, происходящих в вымышленном административном образовании. И тот и другой роман является сочетанием элементов, взятых «извне», и тех, что были выдуманы авторами. И в том и в другом случае, это объединение настолько искусно, а установленные ассоциации настолько корректны, что у читателя не возникает ни малейших сомнений в правдивости всего сказанного.
Мы уже говорили, о смешении правды и вымысла в романе Манна, и соотнесении его с историческими исследованиями, однако мне бы хотелось повториться, и еще раз подчеркнуть тот факт, что для обыкновенного читателя роман писателя ничуть не менее правдив, чем монография историка (в скобках еще раз скажу, что правдивость эта ничуть не уменьшается от того, что мы знаем о намеренных выдумках Манна, ведь для нашего мозга недействительны наши искусственные критерии правды и лжи).
Добавлю также, что еще большее удивление у здравомыслящего человека может вызвать то, с какой легкостью мы принимаем за правду действия вымышленных персонажей в реальной исторической обстановке. Вспомним, хотя бы, блестящее соединение жизни придуманных героев с живой реальностью исторического полотна в романах Льва Толстого «Анна Каренина» и «Война и мир». Вряд ли кто-либо сможет поддать сомнению участие князя Андрея Болконского в Бородинском сражении, или участие в светской жизни обеих столиц семьи Ростовых. Для каждого читателя это и именно это является подлинной настоящей правдой о том времени.
А происходит это благодаря тому, что картина, созданная романом, изобилует ассоциациями, не дающими возможность иного ее построения, и исключения из нее столь важных элементов. Мы не можем вывести их из картины, или стереть из памяти, поскольку они уж слишком надежно привязаны сотнями нитей-ассоциаций к сотням других элементов.
Картина, как выясняется, имеет большую власть над нами, нежели мы над ней. И если формируется она в связи с нашими желаниями и творческими замыслами, то на дальнейшую ее судьбу мы можем влиять лишь ограниченно. Мы не способны произвольно выкидывать отдельные элементы, или объявлять их неправильными, поскольку каждый из них включен в картину с помощью многочисленных связей.
В заключение хотелось бы сказать несколько слов о существовании очень специфических картин, появление которых стало возможным лишь благодаря культурной деятельности человека. Так, ряд картин, так или иначе присутствующих в нашем сознании, носит совершенно отвлеченный и абстрактный характер. Эти картины практически целиком и полностью выстроены из элементов, произведенных самим сознанием, а ассоциации, в них используемые, как правило, заключают в себе нечто совершенно особенное.
Одной из самых известных подобных картин является, несомненно, картина Бога, которая в том или ином виде присутствует в сознании практически каждого человека.
Естественно, что эта суперкартина, в каждом из своих индивидуальных воплощений содержит множество элементов позаимствованных из внешнего «реального» мира, однако эти внешние элементы играют скорее вспомогательную роль, демонстрируя потенциальное взаимодействие бога с миром, или, иными словами, осуществляя привязку этой картины к другим.
Последнее достаточно важно, ибо человеческое мышление таково, что картина стоящая совершенно особняком попросту невозможна в нем, как невозможно существование отдельной животной особи или растения вне экологической системы. В сознании человека, в мозгу все картины взаимосвязаны, поскольку все они входят в картину, которую условно можно назвать «биосферой мозга».
Именно поэтому, даже выращенная в своеобразной «чашке Петри» нашей культуры, картина бога, не может существовать без связей со своими соседями. Из-за этого идея бога в наших глазах обретает множество атрибутов, связывающих ее с нашим собственным миром, что мы воспринимаем вполне естественно. Мы даже не задумываемся над тем насколько противоречит образ бога, связанного с миром с абстрактно-отвлеченной идеей бога, ставшей блистательным порождением нашего разума.
И все же, несмотря на свою заземленность, картина бога остается поистине уникальным творением человека. Ведь изначальное ее происхождение не привязано ни к одной внешней посылке, она создана исключительно нашим разумом, при использовании всех возможных его инструментов. Нечто подобное можно сказать и о других картинах, созданных человечеством, к примеру, о высшей математике, слабо связанной с процессами внешней реальности, или о схоластической философии, пренебрегшей реальными посылками, однако в ряду этих достаточно многочисленных картин, картина бога занимает все же совершенно особое место.
Почему? Потому, что само существование этой картины вызывает к жизни неизмеримое множество других картин, часто не менее масштабных и величественных. Картины, ведущие свое происхождение от картины бога на редкость разнообразны, они охватывают самые разнообразные сферы человеческой деятельности, а их круг чем-то напоминает весь мир, но только в несколько абстрактном отображении.
Чем это удивительно? Прежде всего тем, что первотолчком к созданию великого множества картин впервые служит не некая внешняя причина, или, лучше сказать, внешний элемент (а его, если хорошенько покопаться, легко можно обнаружить практически в любой картине), а картина, полностью измысленная самим человеческим разумом. При этом, следствия толчка, которые дает эта картина, достигают таких масштабов, что их без натяжки можно уподобить целому особому миру.
Что это значит? Наверное то, что это является еще одной революцией, еще одной матрешкой, которую мы можем наблюдать, проходя путь от зарождения жизни на земле к величайшим нематериальным свершениям духа.
Мы уже говорили о том, что человеческий разум, развиваясь, со временем стал на одну ступеньку с Природой, действуя правда, в несколько иной творческой сфере. Так вот, идея бога, в какой-то степени, стала, по отношению к разуму тем же, чем являлся он сам по отношению к Природе. Эта идея, производством которой человек может гордиться, дала возможность разуму открыть новый, необычный мир. И эта идея использует механизмы самого разума, точно так же, как последний использует в своей работе механизмы, опробованный и по праву принадлежащие Природе.
Таким образом, само существование идеи бога позволяет говорить о том, что человеческий разум действительно достиг высот, доступных, помимо него лишь природе. Ведь он смог породить нечто, равное самому себе по творческому потенциалу. Он выдумал себе идею бога точно так же, как Природа выдумала себе разум.
Сейчас все мы являемся свидетелями того, как человечество создает еще одну суперкартину – искусственный интеллект. Мы видим, как значительная часть творцов, работающих в этом направлении, пытается сотворить абсолютно абстрактную картину, не связанную с окружающей реальностью. Они, отвергая принципы, реализованные в работе мозга, в работе человеческого сознания, пытаются построить искусственный интеллект на основании посылок, существующих лишь как плод нашего сознания, результат нашего творчества.
Трудно сказать насколько удачными будут эти попытки, и сможет ли новая идея породить столь же необъятный мир новых картин, какой был некогда порожден идеей бога.
Поводя итоги, хочется сказать, что эта глава завершает первую часть моего повествования, часть, которая была посвящена описанию модели механизма, который, по моему мнению, осуществлен в работе человеческого мышления. В этой части я постарался как можно более подробно описать свою модель с разных точек зрения, и проиллюстрировать сказанное примерами.
Сейчас, в середине своего труда, я позволяю себе надеяться на то, что читатель отнесся к моим умозаключениям более или менее благосклонно, и не станет требовать в дальнейшем подтверждений и доказательств моей правоты, хотя признаюсь, я и сам считаю, что их было приведено не так уж много. В какой-то степени моим оправданием служит то, что перенасыщение книги ссылками на высокие авторитеты сделало бы ее излишне длинной, и, наверное, скучной. Именно из-за этого я рискнул заручиться поддержкой не ученых мужей, а писателей.
Ну а надеюсь я на снисходительность и приветливость читателя потому, что вторая часть книги будет в большей степени посвящена следствиям, которые можно вывести из практического приложения созданной модели.
Мы будем говорить о феномене творчества, психологических особенностях человека, явлениях культуры, прошлом и будущем последней, - словом о том, что связано с особенностями мышления человека. Естественно, данная книга не претендует на энциклопедичность и глобальность, а потому, вторая ее часть более будет напоминать мозаику, из связанных в некую особенно-искусственную картину элементов.
Итак, следующая глава будет посвящена психологическим особенностям, связанным с контактами нашего сознания и мозга.