Черкашина-губаренко муЗИка І театр на пеРЕхреСті епох муЗЫка и театр на пеРЕкрёСТке времён
Вид материала | Документы |
Содержание«память любит ловить во тьме…» (о. мандельштам) |
- Черкашина-губаренко муЗИка І театр на пеРЕхреСті епох муЗЫка и театр на пеРЕкрёСТке, 4261.65kb.
- Литература атр» Вопросы для входного контроля по дисциплине «Культура, религии, литература, 44.34kb.
- Особенности уголовной политики, борьбы с преступностью в России и странах атр, 2846.32kb.
- Темы лекционных занятий: Основные понятия государственной и национальной символики., 29.89kb.
- Атр-2012 с 23 по 30 июня 2012 года, 13.5kb.
- Приветствие уэбстера Кианга, Генерального директора Конфедерации тпп атр, 62.45kb.
- Конференция-конкурс научных докладов студентов,аспирантов и молодых исследователей, 55.41kb.
- Слушатель Хабаровской Высшей школы мвд россии. Особенности преступности, уголовной, 386.14kb.
- Состоится международная научно-практическая конференция «Россия и страны атр: исторический, 32.24kb.
- Доклад о стратегии развития международных и внешнеэкономических связей субъектов рф, 1659.5kb.
Экстравагантность была обязательным атрибутом странного, нездешнего образа романтического творца. С ней неразрывно связывались и такие черты, как сакрализация фигуры непризнанного толпой гения, как апостольское служение высшим художественным идеалам. Перелом во всём строе жизни Серова, вызванный гастролями Листа, породил острый семейный конфликт. Его отец, которого Стасов назвал одним из самых замечательных, выходящих из ряду вон людей по уму и образованию, вступил в резкую оппозицию с новым образом мыслей сына. В представления этого высокопоставленного чиновника о «реально-полезной для отечества деятельности» не входила одержимость искусством, хотя, как пишет Стасов, он и считал «очень комильфотным и бонтонным, чтоб у него в доме постоянно производилась музыка» 4.
Полемика с отцом стала первым решительным сражением Серова с господствующим в обществе фарисейством: «… Примиряю себя с твоими выражениями “скоморошества”, “пустяков” – в которых не хочу видеть намеков на то, что для меня в себе заключает слишком много святого». То, что в глазах отца выглядело, как блажь, юношеская болезнь, для Серова стало святыней и смыслом всей его жизни. Подобно Вертеру, благодаря искусству Листа он открыл в себе особо острую восприимчивость к высшим чувствам и стремлениям и осознал эту способность как своё главное богатство. Прежде, чем превратить занятия искусством в свою профессию, он воспитал себя как талантливого слушателя, читателя, зрителя, способного доходить в своем поклонении избранным гениям до неистовства. Так, по поводу своего страстного увлечения поздними квартетами Бетховена, а также творчеством мало понятого большинством позднего периода в целом Серов напишет в письме к Листу: «Мне кажется, что перед лицом подобной музыки вполне простительно дойти в своем энтузиазме до фанатизма» 5. Впоследствии такой же фанатизм будет отличать его отношение к другому музыкальному гению. В письме к давней приятельнице от 7/19 апреля 1859 года читаем такое признание: «… Я только и брежу Вагнером. Его играю, изучаю, об нём читаю, пишу, говорю, проповедую. Я горжусь тем, что могу быть его апостолом в России» 1.
Образ Листа изменился в восприятии русских музыкантов в веймарский период деятельности последнего, когда из пианиста-виртуоза он превратился в композитора нового направления, крупномасштабного музыкального деятеля. В России его стали воспринимать как символ художника-европейца, олицетворение всей музыкальной атмосферы Европы, столь разительно контрастирующей с невежеством и дикостью, господствующими в отечестве непризнанных талантов. Рекомендуя Листу свои переложения для двух фортепиано поздних квартетов Бетховена, в том же письме Серов говорит о Глинке, смело сопоставляя его произведения с музыкой позднего Бетховена: «… Я не открою Вам ничего нового, если скажу, что музыка этого выдающегося гения все ещё не может быть оценена по заслугам, особенно у нас в России, где музыкальное образование, как Вы знаете, обычно бывает слабым и находится в крайнем пренебрежении» 2.
В раннем очерке Вагнера «Паломничество к Бетховену» прозвучала романтическая тема культового восприятия личности выдающегося художника. Такое же культовое восприятие отразилось в русском сюжете паломничества в Европу к Листу. Серов совершил такое паломничество дважды, в 1858 и 1859 годах. Значение этих европейских визитов было для его биографии таким же определяющим и поворотным, как и встреча с искусством Листа весной 1842 года. С одной стороны, Лист с лихвой оправдал все возложенные на личное с ним общение ожидания. Благодаря его покровительству о Серове-критике и ученом музыканте узнали в Европе. Его статьи появились в немецкой прессе, на заседании Всеобщего немецкого музыкального общества в Лейпциге было зачитано «Открытое письмо» Серова «о некоторых взглядах на симфонии Бетховена, с технической их стороны». Рекомендации Листа и пребывание в кругу близких к нему лиц позволили Серову окунуться в самую сердцевину европейских музыкальных интересов, свести знакомство со многими знаменитостями. «Что за симпатичная натура! – писал Серов о Листе своей приятельнице Марии Павловне Анастасьевой. – Непостижимо! Я решительно горжусь тем, что он отличил меня и так со мной сблизился» 3. О плодотворности двух зарубежных поездок вспоминает и мемуарист Серова К. И. Званцов: «Личное знакомство с Вагнером, с Берлиозом, с Мейербером не могло не повлиять благотворно на впечатлительного, любознательного Серова» 4. Об этом же читаем у Алексея Веселовского: «После обоих путешествий он точно обновился. Живое движение западной жизни, новое направление в музыке, пришедшееся ему по сердцу, все влекло его от критической работы к самостоятельному творчеству» 5.
Последнее наблюдение особенно верное. У зарубежных поездок действительно обнаружилась и другая, не менее важная по своим последствиям сторона.
Не всем европейским проектам суждено было осуществиться. Так и не удался план переселения в Германию в надежде жить там литературными трудами. В канун второго своего визита в Европу Серов писал: «Я улепётываю, чтобы, выйдя в отставку, жить в Германии “корреспондентом русских журналов”. … У Маркса буду заниматься фугами и прочим для того, чтобы получить в Берлинском университете диплом доктора наук. С таким дипломом когда-нибудь открою опять курс в Петербурге или в Москве, авось будет успех побольше нынешнего» 1. Вернувшись из второй поездки, он заявил К. И. Званцову, что теперь долго не поедет в Европу: «зачем мешать работе других своими визитами. Лучше самому работать, а для работы пристальной надо сосредоточиться» 2.
Подобно тому, как Лист-виртуоз, оставив в 1847 году карьеру исполнителя, изменил свой образ жизни и характер деятельности, поставив на первое место композиторское творчество, так же поступил в начале 60 х годов Серов. Об этом сам он так написал 9 ноября 1860 года: «Я доставил себе некоторую известность, составив себе имя – музыкальными критиками, писательством о музыке – но главная задача моей жизни будет не в том, а в творчестве музыкальном» 3. Интересно, что сначала направление творческих поисков он избирает не без влияния как Глинки, так и Листа. Общение с Глинкой и коллективная забота о его наследии после кончины Глинки в Берлине стимулировали интерес Серова к обиходу православного пения. Переложения некоторых церковных песнопений были им сделаны в 1859 году. Одновременно его вдохновляет пример Листа, в творчестве которого наступает поворот к ораториальным и духовным жанрам как раз в это самое время. Серов пишет на латинский текст и, как сам обозначает, «в церковном чисто-католическом стиле» партитуру Pater Noster, «чуть не ораторию или мессу». При этом он планирует послать своё произведение в Париж, где тогда находились Вагнер и Лист, твёрдо рассчитывая на их благоприятный отзыв.
Однако вскоре его полностью поглощает большой оперный замысел. Его надежды строятся на том, что опера будет новой и оригинальной для России, а также сможет не меньше того понравиться в Германии. «Я долго копил в себе свои капиталы, но теперь пора грянуть, и первый мой залп, полагаю, будет не без результатов для искусства России» 4. Этим ожиданиям суждено было сбыться, опера «Юдифь» Серова действительно стала значительным событием русского музыкального и театрального искусства. Однако план покорения Европы полностью провалился. Едва ли не главной причиной этого была негативная оценка «Юдифи» Листом.
Их новая встреча состоялась в Карлсруэ летом 1864 года. Сюда на музыкальный праздник Лист ехал без большой охоты, не собираясь долго задерживаться в Германии, с которой порвал отношения, переселившись в 1861 году в Рим. Лист римского периода был уже не тем, каким его знал Серов раньше. Изменилось его внутреннее состояние, образ жизни, внешний облик, манера поведения. Эти глубокие изменения привели к длительному охлаждению его отношений с Вагнером и прекращению их переписки. За десять лет от 1861 по 1871 годы он встречался со своим столь горячо любимым и высоко ценимым другом лишь дважды. Новое душевное состояние Листа отдаляло его от Серова и заранее обрекало на неудачу попытку последнего заинтересовать бывшего покровителя громоздкой партитурой «Юдифи». Любопытно, что такой поворот событий Серов предвидел ещё до петербургской премьеры оперы. Делясь в письме к Анастасьевой мечтами при поддержке Листа добиться постановки своей оперы на германских сценах, а также надеждой на аналогичные рекомендации Вагнера, он сам себя обрывает следующим замечанием: «Но все эти люди, собственно говоря, интересуются только сами собой, своими произведениями. … Всё это в порядке вещей». Серов сравнивает отношение художника к своему детищу с материнской любовью и, словно предвидя будущее, заявляет: «С теми, кто моему произведению не симпатизирует, мне и делать нечего» 1.
Оперный путь Серова подтвердил правильность вывода русского историка, писателя и журналиста Н. Полевого о «необходимости всеобщности для самобытности и самобытности для всеобщности». Русская музыка должна была накопить собственный художественный капитал, чтоб как самобытное явление заинтересовать Европу. К концу жизни Серова это уже произошло, что одним из первых понял именно Лист. Через два года после внезапной кончины Серова Лист познакомился с «Детской» Мусоргского и не находил слов, восхищаясь этой музыкой. По описанию свидетельницы его восторгов Аделаиды фон Шорн, взволнованный, он восклицал: «Любопытно! …и как ново! Какие находки! Никто другой так этого бы не сказал…» 2.
Сам же Мусоргский, польщенный отзывом такого высокого авторитета, мощного художника-европейца, ехать с визитом к Листу в Веймар отказался. Совершить такое паломничество ему настойчиво предлагал Стасов. Видимо, европейских иллюзий Серова Мусоргский уже не питал, хотя сочувствие Листа искусству чисто русскому по духу высоко оценил: «… Я никогда не думал, чтобы Лист, за небольшими исключениями, избирающий колоссальные сюжеты, мог серьёзно понять и оценить “Детскую”, а главное, восторгнуться ею: ведь всё же дети в ней россияне, с сильным местным запашком! … Что же скажет Лист или что подумает, когда увидит “Бориса” в фортепианном изложении хотя бы» 3.
Мусоргский лучше, чем Серов, понял особые условие и самобытный путь развития русского художника. Жизнь и судьба отечественного таланта не могли строиться по западным моделям, слишком силён и специфичен был в родной халдейщине «местный запашок». Этим скорее всего и объяснялось сопротивление плану Стасова и нежелание Мусоргского ехать паломником к Листу. С горечью размышляет автор «Детской» о «российском многострадальном искусстве» и «полусонном российском царстве», в котором «добро бы ещё таланты, как грибы, росли; а то ведь и из присяжных-то талантов большинство какие-то зелёные ослы, многодумные дураки…» 1. Куда уж тут тягаться со «смелым европейцем» Берлиозом или с избирающим колоссальные сюжеты тузом Листом!
Сменилась эпоха, менялась модель поведения и стиль речей. Достаточно сравнить с отношением Мусоргского приведенный выше отзыв о Листе Серова, или его же восторженные слова в письме к последнему: «Я сгораю от нетерпения засвидетельствовать Вам – самолично – моё почтение, иметь возможность… выразить Вам, хотя бы в малой степени, то безграничное восхищение, которое испытывает перед Вами Ваш преданный Александр Серов» 2. Сюжет визита к Листу для Мусоргского обращается в химеру, подобную словесному лейтмотиву чеховских трёх сестер «В Москву, в Москву!». На предложение Стасова он отвечает почти в раешном стиле: «… авось, когда можно будет, скатаюсь к нему в Европу и потешу новостями, но только с Вами, generalissime, а не иначе. Теперь же мне суждено вянуть и киснуть в халдейщине… Жутко! Быть может, сколько новых миров открылось бы в беседах с Листом, во сколько неизведанных уголков заглянули бы мы с ним… Если в Петрограде, на почве из разложившихся человеческих трупов, иногда блеснет путная мысль, закипит что-то внутри и проснётся полусонное всероссийское творчество, то что же там, в Европе?» 3.
Зелёная лампа. – 1999. – № 3–4.
^ «ПАМЯТЬ ЛЮБИТ ЛОВИТЬ ВО ТЬМЕ…» (О. МАНДЕЛЬШТАМ)
Ускользающий от точных определений жанр мемуаров многие столетия добивается признания своих прав на входной билет в большую литературу. Иногда это случается самым парадоксальным образом – как было с открытыми в XVIII веке незавершёнными мемуарами итальянского скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини. Отнюдь не образцовая, полная авантюрных приключений жизнь «гениального бандита», как назвал его Гектор Берлиоз, была пересказана с такой непосредственностью и занимательностью, что его имя признали принадлежащим в равной степени как истории изобразительного искусства, так и литературы.
Всё, что относится к жизни замечательных людей и к биографии гениев человечества в области художественного творчества, безусловно, находится в центре обширного мемуарного мира. Тайны творчества волнуют и самих творцов, побуждая их браться за перо и осмысливать зигзаги собственной странной судьбы. Автобиографии, ими написанные, часто становятся самостоятельными художественными произведениями, стройными по форме, соответствующими всем правилам хорошего литературного вкуса. Но не менее часто в самой манере изложения, в отборе и подаче материала тон живой беседы, взволнованной исповеди, дневниковых записей создает причудливую свободную композицию, сама хаотичность которой свидетельствует о невыдуманности рассказа.
С увлечением прочитав «Мемуары» Бенвенуто Челлини во французском переводе, Берлиоз написал на их основе оперу, а вскоре и сам принялся описывать свою жизнь. Начал он в 45 лет, довёл повествование до трагического эпизода смерти первой жены, некогда знаменитой английской актрисы Генриетты Смитсон. Когда труд уже был окончен и прошло десять лет с момента его начала, был дописан «Постскриптум», а незадолго до смерти появилось ещё и «Послесловие». Композитор хотел дать полное представление о событиях своей жизни, а также «о круге чувств, горестей и трудов», на которые был обречён. Его комментарии к собственной биографии и творчеству звучали вместе с тем обвинительным приговором эпохе, обрекающей художника на крестный путь осмеяния, унижения, борьбы за само право творить.
Бывает, что погружение в прошлое, в светлые годы детства начинает играть для мемуаристов спасительную роль, защищая их внутренний мир от разрушительных стихий времени. Так было с Сергеем Прокофьевым, надписавшим на первой рукописной тетрадке будущей автобиографии дату: 1 июня 1937 года. Материалы к ней он начал собирать очень рано, а работу продолжал с перерывами почти до последних месяцев жизни. Но при этом своё жизнеописание оборвал на годах консерваторской учебы.
Агрессивный напор сталинской эпохи не смог разрушить гармоничности внутреннего мира Прокофьева, а в его творчестве современность отражалась сквозь призму «вечных» тем. По-иному, более остро и болезненно, ощущал кровную связь с эпохой Осип Мандельштам, о чём поведал читателям в автобиографическом эссе «Шум времени»: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному. …Там, где у счастливых поколений говорит эпос гекзаметрами и хроникой, там у меня стоит знак зияния, и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем, место, отведенное для семьи и домашнего архива».
Желание рассказать о семье и воссоздать историю рода часто побуждает потомков, гордых родством с великими предшественниками, приниматься за воспоминания. «Сагой о Ревуцких» можно назвать выпущенную в свет киевским издательством «Час» в серии «українська модерна література» книгу известного представителя канадской диаспоры театроведа Валериана Ревуцкого «По обрію життя». Главным героем книги, безусловно, стал зверски убитый у себя дома за письменным столом в декабре 1941 года отец автора книги, представитель знатного украинского рода Дмитрий Николаевич Ревуцкий – фольклорист, педагог, переводчик, старший брат композитора Льва Николаевича Ревуцкого. Как это было принято в годы повальных арестов и преследований, с судьбами обоих братьев советская власть распорядилась по-своему. Младшего признали официально, принудив продемонстрировать свою верность режиму и написать совместно с поэтом Максимом Рыльским «Песню о Сталине» – своего рода охранную грамоту от репрессий. Старшего брата лишили работы, держали под подозрением, изымали из библиотек написанные им книги, а когда его жена отказалась ехать с больным мужем в эвакуацию – расправились с обоими, воспользовавшись беззащитностью двух стариков и отсутствием в доме сына. А Льва Ревуцкого заставили жить, мучаясь тайными страхами, скрывая свою родословную, помня о том, что уликой неблагонадёжности может стать эмигрировавший на Запад и в конце концов оказавшийся в Канаде племянник Валериан. Самому Валериану Ревуцкому пришлось испить до дна горькую чашу эмигрантской судьбы, пока он не отвоевал права вернуться к любимой профессии. Его перу принадлежат ценные книги по истории украинского театра. Дожил он до счастливого дня, когда после долгой разлуки смог вновь вступить на родную землю. Величайшим событием стало для него открытие музея Ревуцких в родном Иржавце, где некогда располагалось имение его бабушки, куда вели корни рода.