С. Е. Хрыкин Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: авторская редакция составителя. Книга

Вид материала

Содержание

На смерть ильича
Обыкновенное чудо
Один день в детстве
Нечётное мной пропущено

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

1924 год

_______________________________________________________

27 января 1924 г. в черниговской газете «Красное Знамя»* опубликовано стихотворение Игоря Юркова «На смерть Ильича».

Игорем Юрковым было сделано несколько экземпляров миниатюрных рукописных тетрадок-книжек с написанной в октябре 1924 г. поэмой «Обыкновенное чудо». Они ещё при жизни племянницы поэта Натальи Владимировны Юрковой хранились у неё (по её словам – шесть книжек); после её смерти все бесследно пропали.*

На небольших листах, сложенных миниатюрной книжечкой в восемь страниц, сохранилась значительная часть поэмы «Один день в детстве» (записано чёрными чернилами); одна страница осталась незаполненной, здесь помещено авторское пояснение: «Прости, что я очень спешу, очень трудно… Нечётное мной пропущено». Дата – 9 ноября 1924 – проставлена авторской рукой. Вероятно, книжица делалась для сестры (сохранилась в её семье).

^ НА СМЕРТЬ ИЛЬИЧА

На башне радио

Сквозь тьму январской ночи

Они летят, ужасные слова:

Остановилось!.. Ты слышишь, в снежной ночи

В бессонницу летит Москва! –

Летят слова:

На белые подушки

Великая упала голова,

Огромный лоб, недвижный и бездушный…

Январская пустая синева,

Ты говоришь: он умер?

Миллионы

Волной весеннего дождя

Ему на смену,

Миллионы глаз

И рук – единым мозгом

Заменят

Гениальный мозг вождя.

Сегодня мир ещё не наш

Он завтра будет нашим

Вперёд

Бунтующей волной голов!

1924, (25?)январь

______________

* Опубликовано 27 января 1924 г. в черниговской газете «Красное Знамя»*.

^ ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО*

1.

Здесь яблоком играют дети

И ветер дует на песок,

Проходит вечер, как столетье –

Неповторимый и высокий.

Не болтовня соседских ставень,

Не кашель семечек в тени:

– Пустое тело дым оставит

И этот вечер осени.

Ребята лезут на сеновал,

Дымок табачный из-под крыши,

А поглядишь нечаянно выше:

– Курится осенью синева,

Преданье красок и теней

Осталось плотнику на память.

В те дни изнемогало пламя

На светлом золоте ветвей,

В те дни жена брала детей,

А сочинитель брал перо,

И плотник ждал себе гостей,

И широко смеялся рот

Над синим пламенем реторты,

И булькал в кране самогон.

Любовь совсем другого сорта

Испытывал к соседям он.

Здесь душных стружек по ночам

Дыханье тлело у плеча,

Когда, тугой сжимая мускул

(Он перекатывался под кожей),

Трещала от натуги блуза,

На что мой плотник был похож –

Большой, как август-день.

В его косматой бороде

Стружки, облака и тень,

Мы дни проводим на воде,

Мы забираем в лодку удочки

И ждём у берега удачи.

Но суждено прожить иначе,

И вот тогда свершилось ЧУДО.

2.

Была у Лейзера Рахиль,

Большие бочки и селёдки,

В разбитых банках синь и пыль.

Здесь продолжался день короткий

Быстрее пламени свечи,

Которую зажгли в субботу.

Я полюбил твой длинный вечер,

Твою весёлую работу.

Моя угрюмая Рахиль,

Фасоль протягивает губы.

Бывает же такая быль,

Что сердце нехотя полюбит.

Его не завернёшь в бумагу

И не развесишь по фунтам,

И только бродишь вечерами

По дивному архипелагу.

Архипелаг – страна мечты,

Лежит на дворике бакалеи,

На досках плотника, где тлеют

И осыпаются листы.

3.

На север пролетает стая,

Н юг уходят берега,

А там уже теплынь такая,

Такая медленная нега,

Что диким приступом цветов

Как будто захлестнули травы,

Пленён у моря зверолов.

Водой наполнены следы,

Закат печалится у воды,

Темнеют снасти и берега,

Чуть-чуть покачивается лодка,

В овраге сушь, и день короткий

Ложится тенью на снега.

Мир остывает в тёмных травах,

Вдыхая тёплую отраву,

В морошке тает синий лёд.

Невольно сочинитель врёт!

Или поёт преданье тени,

Что снилась мастеру на полотне,

Или преданье праздной лени,

Или о золотом вине.

Но что ты скажешь о Рахили?

Что значат пыльные бутыли,

Бельё и бочки на дворе,

И запах сельди и олеи?

– Любовь родилась в сентябре

В ларьках советской бакалеи!

4.

Бывает чудо: скакуны

Спешат на юг, гремят телеги,

Весёлые боятся пули.

Сады изведали набеги

И воробьёв, и пехотинцев,

Война железные гостинцы

Готовит для своих детей.

За утро. Пыль дорог, и грохот

Тяжёлых пушек, и вестей

Разноречивые преданья.

Какая выпадет им кость?

Кому в пустых полях свиданье

С весёлой гостьей довелось?

Проходит гостья жёлтым садом

И метит красные вагоны,

Закуришь трубку – гостья рядом:

– Он задыхается в агонии!

Закроет Лейзер магазин,

У Лейзера уходит сын,

А у меня уходит плотник,

Он чистит бережно приклад,

Он поведёт к победам сотню

Весёлых песен и ребят.

Моя угрюмая Рахиль,

Фасоль протягивает губы.

Бывает же такая быль,

Что сердце нехотя полюбит,

Что убегают скакуны,

Что слышен тяжкий топ пехоты,

Что в тихом свете моей страны

Насторожились пулемёты.

5.

Едва забудешь о войне:

– Окоп и чёрная землица… –

Что светит нам в твоей стране,

Где тени облаков и птицы,

Где кружит над лощиной день,

Где облако бросает тень,

Где в синеву бегут дороги.

Вот вспыхнет за оврагом дым,

Взлетает облаком тугим,

Крутясь, подымет смерч железный.

– Глядишь: разбитая в щепы

Уже телега бесполезна.

Другие всадники летят,

И, пригибаясь за пехотой,

Качнувшись, падает солдат!

Свинцовые курятся соты,

У переправы командир

Глядит в бинокль на холм соседний,

Кружком в бинокле синева.

Фигуры чёрные намедни

Заняли вышки.

Дальний холм

Дрожит за бешеным огнём.

Белогвардейцы плотным строем

Ведут атаку у моста…

Посмотришь – небо голубое,

Какая тишь и высота!

Моя угрюмая Рахиль,

Что светит мне в твоей стране?

Зачем столбом взлетает пыль,

Зачем на мирном скакуне

Дозорный, пригибая травы,

Летит?..

Здесь осень и холмы.

Какой ещё любви и славы? –

Лежи безмолвно до зимы,

Раскинув руки.

Не беда,

Что не опишешь на бумаге,

Как в золотом архипелаге

Угасли тени навсегда.

Темнеет к вечеру вода.

Окт. 1924

____________________

* Игорем Юрковым было сделано несколько экземпляров миниатюрных рукописных тетрадок-книжек с поэмой «Обыкновенное чудо». Они ещё при жизни племянницы поэта Натальи Владимировны Юрковой хранились у неё (по её словам – шесть книжек); после её смерти они бесследно пропали.*

^ ОДИН ДЕНЬ В ДЕТСТВЕ

Как приятно в вечер летний

Ром ямайский,

Чай китайский

Попивать.

(Песенка в детстве)

И праздновала именины,

Там все счастливые племянники

Смотрели краски и картины

Я тоже видел эту краску,

Я трогал выпуклый наклон,

Шероховатый звук и звон.

Дышал преданием развязки

Летящий веер красной краски.

Летела улица в окно,

В закат, на саночках к судьбе,

И думалось: мне всё равно

Идти и не идти к тебе.

Вот только краски, только звуки

Да тёплая звезда в печи.

– Мы звали этот рост наукой,

И тихо думали сычи

На потолке и одеяле:

«Наверно, мальчики устали,

Ты успокойся, не кричи»

УТРО

Впервые на мои шаги

Ответил воздух блёклым блеском

В рассыпавшиеся кручи,

В таинственные перелески,

Стена распалась на бирюльки,

Ворвался звук (он ритм и свет),

Старинная зурна шкатулки,

Холодная волна предметов.

Так начинался новый день

Намёком в тишину везде.

Тот праздновал весёлый праздник,

Звоня бубенчиком саней,

А этот маленький проказник

Не слушал бабушки своей.

Сочилась, сочиняла тень

Про коридоры небылицу,

Водопровод глотал столицу

И шлёпал в кухне каждый день

Ладонью мокрой в таз и стены,

В высокий кабинет отца;

То рушил с дворником поленья,

Белея снегом, чёрной тиной.

Царапаясь, он дул в окно,

Садился мокрой паутиной,

Хлестал и чавкал.

– Всё равно

Не победить кривого крана,

Не вырваться ему из ванной.

Дубовый шкаф – предел земли

Откроешь с музыкой и звоном,

Там все солдатики легли

В ряды и стройные колонны.

За шкафом чепуха и темь,

Там кашляет старик крылатый,

Там он с утра завёрнут в вату,

Он болен, бедный, он чихает,

Он чахнет, чашками звенит:

Плохая жизнь, – судьба плохая

Таиться, трогаться в тени…

авторское:

Прости, что я очень спешу, очень трудно…

^ Нечётное мной пропущено

…Резину, и теперь он плачет,

Утешить дедушку умел

Скрипучий бой часов и повесть

Орехового фортепьяно.

Садится мамочка в диванной,

Откроет крышку –

вот так новость:

Наместо чёрных чётких струн

Из плена рвётся новый голос

Вести высокую игру,

Отяжелев от белой пыли,

Едва ворочается он.

Где звёзды? – Звёзды укатились.

Где звуки? – звук насторожён,

Настроен сторожем на лад,

Он пошевелится навряд.

Вот закачался, вот подпрыгнул,

Вот растянулся и звенит,

На плоскости оконной выгнут,

Летит на саночках в зенит,

Проваливаясь в узкий ящик,

Он дрогнет, он дрожит, он дружит.

Проснулся, дрогнул настоящий

И над моей постелью кружит.

Тот в звёзды, в ужас занемог,

Тот в пустоте нашёл порог,

Влетает, ахает в провалы,

Летит, как снег издалека,

В переднюю скользит пока,

Игрушками бросает в зале

На лампы, на худые шторы,

Идут военные труворы.

Он дышит холодом в халат,

Несёт поминки и наезды,

Беседы, буквы и обеды,

Другой приносит виноград,

Тепло на спальню, поцелуи,

Песок, и ласточек, и чай.

Он на висок прохладой дует:

– Мой милый мальчик, не скучай.

Запорошил и зашептал.

Смежается, в окно, хорал

На шкафчик звёзды, в печь дыханье,

Пятно, намёк, воспоминанье…

9 ноября 1924

______________

* Дата проставлена авторской рукой.

Сохранилось на небольших листах, сложенных миниатюрной книжечкой в восемь страниц; записано чёрными чернилами; одна страница осталась незаполненной, здесь помещено авторское пояснение: «Прости, что я очень спешу, очень трудно… Нечётное мной пропущено». Вероятно, книжица делалась для сестры (сохранилась в её семье).

1925 год

_______________________________________________________

Стихотворения 1925 года сохранились (не полностью) в первой (с 10 января по 8 октября) и второй (с 13 октября и до конца года) уцелевших тетрадях (одна и другая страдают утратой ряда страниц) и на немногих разрозненных тетрадных листках.

Первая из пяти сохранившихся тетрадей дошла до нашего времени в изрядно потрёпанном виде. Первые страницы её утеряны, и начинается она «Кинопоэмой» со строки «В самом деле, мой герой». Полностью поэма сохранилась в машинописном сборнике Ольги Владимировны; по этому сборнику и восстановлено начало «Кинопоэмы».

Юрков ещё очень молод, болезнь его ещё не столь мучительна, как станет вскоре, и пока что оставляет ему достаточно времени для полнокровной жизни. У него много друзей, пышущих здоровьем и жизнерадостностью. И юный поэт, хотя время от времени и переживает приступы меланхолии, граничащие порой с мизантропией, всё же нередко с огромным удовольствием обращается к юмору, иронии, пародии, выплёскивая своё врождённое жизнелюбие в поэтические насмешки над окружающими его мещанскими несуразностями быта и нового, нарождающегося «пролетарского» искусства.

Он давно уже прекрасно владеет поэтической техникой, тематика его произведений разностороння.

Но всё чаще он ощущает и неудовлетворённость своим творчеством, слишком уж погрязающем в «мелкотемье», не выражающем глубоких внутренних, – пока ещё только медленно вызревающих, – мировоззренческих тревог молодого поэта, порождаемых происходящими в стране и в мире небывалыми и временами пугающими процессами.

Начиная с весны 1925 (с середины мая), Игорю Юркову приходится всё чаще лечиться в санаториях Пущи Водицы, Боярки, Гайворонщины; увиденное и пережитое здесь стало темой многих его стихотворений.

В журнале «Факел», №8, Киев, 1925 г., опубликовано стихотворение «Сибирь», отсутствующее в рукописях, без указания даты создания стихотворения. Судя по стилю, скорей всего, оно написано в самом начале 20-х годов (в 1923? – стилистика идентична стилистике стихотворений «Отпускной» и «В бой», опубликованных в начале 1923 года в киевской газете «Пролетарская Правда»).

КИНОПОЭМА*

1.

Красная заря на небе,

Сумасшедшая, гори!

Никогда он верен не был,

И когда сказал – умри! –

В эти чёрные дома,

В эти фонари слепые

Только столб осенней пыли,

Может быть, сошёл с ума.

Но развалин и костров

Всё ещё чуждался ветер,

Всё ещё жила на свете

В тихой комнатке любовь,

Аккуратно каждый вечер

Хлопотала ни о чём,

И стоял соседний дом

Как доверчивый свидетель.

Подари мне, добродетель,

Эту память ни о чём.

Так светили фонари,

Убегали в дым трамваи,

Звёздным шелестом зари

Лепетали, оживая,

Чёрные деревья сквера,

Чёрные столбы ворот.

Падал снег, сухой и серый,

И по улице сырой

За весёлой чепухой,

В дымный мир автомобилей

Окунуться с головой.

Только вывеской вечерней

Подмигнёт, смеясь, кино –

Без фамилий и губерний

Оживает полотно.

Или в шумный бред трамвая

В самом деле, мой герой,

Вдруг дохнёт горячкой мая

Круглый месяц над тобой?

За домами, в темень улиц,

Разливая йод пивных,

Фонари в закат тянули

Лёгкий

прочерк

синевы.

Может быть, ты снова вспомнил

Тихий голос у плеча,

Эту груду

душных комнат,

Скрип калитки, звон ключа?

Ах,

теперь в столбах стеклянных

Сумасшедших фонарей

Только вечер

и туманы

Заночуют у дверей

В самом деле, забываешь

Номер дома,

чьё-то «ах!»,

Если улочка кривая

При заре

и фонарях.

Что ж ты ходишь и хлопочешь?

Ведь червонцем не спасти

Этой тени,

этой ночи,

Этой тёмной сырости.

Если выйдешь на пригорок

За кирпич и пустыри,

Погляди:

взлетает город

Жёлтой полосой зари.

Путаницей труб и ветра

Твой элизиум встаёт,

Еле-еле до рассвета

Колыхая

чёрный йод.

Только гул ещё хлопочет,

И в пролёт

косых мостов

Тихо бьётся

сердце

ночи

Пульсом каменных домов.

2.

Самогонный сад бутылей,

Розы спирта в чадный зной –

Эти ночи проходили

Перегаром и махрой,

Это синий пламень спирта –

В груду столиков и карт,

Это падал призрак мира

Тёплой одурью в угар,

И солёным вкусом крови,

Пляской, визгом, тошнотой…

Погрозит певица бровью –

И пахнёт в лицо весной.

Если правда,

этот синий

Здесь над столиком дымок

В перспективы опрокинет

Кровью смоченный платок.

Если правда

можно плакать

Оттого, что кровь и дым,

Оттого, что ты гуляка,

Нелюдим и нелюбим,

Оттого, что треск фокс-тротта,

Оттого, что в шумный мир

Крепко заперты ворота

И в снегу стеклянный спирт.

В тот стеклянный, лёгкий полдень

(Разве полночь далека?)

Опрокинуть влаги полный

Улетающий стакан.

И, внимая,

разве можно

Эту нежность усмирить,

Этот свет – скупой и ложный –

Электрической зари?

Только узкой юбкой нэпа,

Чёрной

бровью

под откос –

В белой пудре страшный слепок

Всё живое перерос.

Оттого

в пустые ночи,

В груды карт и холод зим

Даже ложный свет пророчит

Свет

мелькающих

витрин.

Нынче нежность виновата,

Что, назойливо груба,

Перелила свет заката

В самогон и погреба.

Может быть, ты снова вспомнишь

Тихий голос у плеча,

Эту груду

душных комнат,

Скрип калитки,

звон ключа?

Чем же ты, герой, повинен? –

Что убил и что – любил?

Что не можешь вечер синий,

Как любовь свою, убить? –

И теперь, терзаясь, скажешь:

– Этот свет её убил… –

В этом не повинно даже

Красной

вывеской

кино.

Пусть он выдумал поэму,

Пусть

слепое

полотно

Угрожает

новой

темой…

10 янв. 1925

____________________

Первая из пяти сохранившихся тетрадей дошла до нашего времени в изрядно потрёпанном виде. Первые страницы её утеряны, и начинается она «Кинопоэмой» со строки «В самом деле, мой герой». Полностью поэма сохранилась в машинописном сборнике Ольги Владимировны; по этому сборнику и восстановлено начало «Кинопоэмы».

Впервые опубликована в сборнике: Игорь Юрков, «Стихотворения», 2003, «Амфора/Геликон Плюс», Санкт-Петербург. В этом сборнике, к сожалению, механически объединена с отрывками поэмы «Сон в пивной».

ВЕСНА

За поворотом рельс

в туман

Весной

и чёрной дурью.

Какой

чернильный

океан

Расплёскан

этой

бурей.

И ни Губрозыск,

ни Ларёк,

Ни чёрный дом

навылет

Не пересилят

мутный ток

Ночной

гремучей

пыли.

Есть нежность

просто

и в разнос,

И оптом

нежность

тоже,

Простой коробкой папирос

Жива

и непохожа

И вот

шагай

в голубизну

Пролётов,

стыков,

дыма,

Чтобы увидеть хоть одну,

Промчавшуюся

мимо.

Но есть другая,

та в упор

Ударит,

и не спросишь,

Какой тебя

замучил

вздор

Ещё

в былую

осень!

И вот

терзается

с тех пор,

Колотит сердце

в тротуар.

Один наган,

один патрон,

Один

большой

удар.

Blog

С. Е. Хрыкин Сайт «Ирпенская буквица»: Издание: авторская редакция составителя. Книга

Содержание