Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


8. Проблемное поле и принципиальные положения логического позитивизма и постпозитивизма.
Позитивизм и неопозитивизм.
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   53
^

8. Проблемное поле и принципиальные положения логического позитивизма и постпозитивизма.


"Венский кружок", участники которого считаются родоначальниками неопозитивизма, представляется олицетворением узкого позитивизма и остается символом собравшим все догмы этого направления. Однако прошло достаточно длительное время, в потоке которого постепенно исчез накал первоначальных дискуссий его участников по поводу соотношения науки и метафизики, и настала пора освобождаться от тех ярлыков , которые они наклеивали друг на друга.

Возникновение Венского кружка можно датировать 1922 г., когда М.Шлик возглавил кафедру Маха. В 1925 г. в Вену приехал Р.Карнап. В 1928 г. группа сподвижников опубликовала манифест Венского кружка, в котором прежняя философия расценивалась как хаотическое переплетение систем и предлагалась с целью преодоления нескончаемых споров единая платформа, основанная на научном миропонимании. С 1930 г. издается журнал "Erkenntniss" (Познание), в котором активно сотрудничали также члены берлинского "Общества эмпирической философии" Рейхенбах, Дубислав, Гемпель. Предпринималась попытка более тесного и активного сотрудничества с Л.Витгенштейном. К.Поппер, хотя и не был членом Венского кружка, не разделял мнения его представителей о бессмысленности философии, но своими дискуссиями оказал значительное влияние на эволюцию их исходных идей. В 1931 г. Карнап переезжает в Прагу, где сотрудничает с Ф.Франком, а в 1936 г. переселяется в США. В 1936 г. трагически погиб лидер Венского кружка М.Шлик (застрелен своим бывшим студентом психопатом на лестнице в здании университета). О.Нейрат переезжает в Англию. После войны только В.Крафт и Б.Юхос остаются верными движению и продолжают активную деятельность.

Неопозитивизм обычно характеризуют как соединение идей классического эмпиризма с новыми достижениями в области логической техники анализа языка. В результате догмы эмпиризма оказались в значительной степени смягченными, их натуралистический объективисткий характер был снят благодаря переходу от анализа вещных отношений и событий в языковую плоскость анализа предложений. В "Курсе позитивной философии" О.Конт характеризовал позитивное как действительное, нужное, точное, организованное в противоположность фантастическому и бесполезному. В манифесте "Венского кружка" к этому добавляются требования к научному языку, который объявляется основой достижения единства культуры. "Современное научное миропонимание,- писал О.Нейрат,- характеризуется связью с эмприческими фактами, систематической экспериментальной проверкой, логическим объединеием всех процессов с целью создания единой науки, которая может служить улучшению общего дела" (О. Neurath. Wege der wissenschaftlichen Weltauffassung. -Erkenntniss. Bd. 1. S. 118). Единство знания можно считать главным в платформе Венского кружка и особенно много сделал для его реализации Р.Карнап. Уже в своей первой работе "Логическое построение мира" он находит основу такого единства: физика и психология, науки о природе и науки о культуре могут объединиться в том случае, если переведут содержательный язык о "вещах","переживаниях" и т.п. на формальный, описывающий структуры и отношения."Интерсубъективный мир отношений образует,- писал Карнап,- предметную область науки" (Logische Aufbau der Welt.S.200).Постулат единства не только догма позитивизма. Так или иначе, его придерживались все классические философы. Члены Венского кружка стремились реализовать его на логической основе. Их программа состоит из следующих пунктов:

1.Требование единства.

2.Условием объединения законов науки в единуя систему является единство языка.

3.Оно выполняется в форме редукции всех высказываний науки к интерсубъективному языку протоколов.

4. Тезис о единстве это не только теоретический, но и практический постулат.

Поппер не принадлежал к числу сторонников такой программы. Единство знаия он понимал в рамках более общей темы, которую можно назвать ростом знания: кто говорит "наука", тот говорит "прогресс" и наоборот. Знание, по его мнению, постоянно изменяется, оно развивается в процессе выдвижения смелых спекулятивных гипотез, которые конкурируют друг с другом. Поэтому достижение единства науки на этой основе невозможно. Оно достигается иначе путем элиминации ошибок, благодаря которому наука приближается к постижению истины. Таким образом, можно заключить, что основой единства науки выступает не заранее навязываемый идеал научного языка, а единство самой действительности, постигая которое науки все более сближаются друг с другом.

На пути к единству возникает множество препятствий и самое серьезное из них - специфика философского знания. Проблемы метафизики наиболее резко отличаются от объективных проблем науки. О чем спрашивает философия, когда обсуждает проблемы существования внешнего мира, бессмертия души или свободы воли? Старая метафизика решала эти вопросы как объектные. Логические позитивисты всесторонне проанализировали такое понимание и показали его бессмысленность. Метафизики заблуждаются, если думают, что такие слова как "Безусловное","Абсолют","Причина мира","Вещь в себе","Я","Ничто" и т.п. обозначают нечто реальное. В известной статье Карнапа "Преодоление метафизики путем логического анализа языка" утверждается, что метафизик и читатель его сочинений пребывают в заблуждении, когда приписывают им нечто реальное, и делается вывод:"В сфере метафизики, включая всякого рода философию ценностей и нормативные науки, логический анализ приводит к тому негативному результату, что все предложения этой сферы совершенно бессмысленны" (Uberwindung der Metaphysik durch logische Analyse der Sprache. "Erkenntniss".Bd.2.S.220). Этот тезис высказывал и М.Шлик:"В метафизике имеют место лишь псевдопредложения - звучные, но совершенно бессмысленные слова" ( Erleben, Erkennen, Metaphysik. -Gesammelte Aufsatze. S.16). В целом оценка метафизики членами Венского кружка сводится к следующему: 1. Её системы не содержат ни истинных, ни ложных предложений, что говорит о неприменимости к ней обычных критериев проверяемости. 2. Метафизика включает жизненно-практические установки, которые являются продуктом воспитания и жизненных обстоятеьств и поэтому не поддаются рациональному обоснованию. Это открытие постепенно охладило полемический пыл и постепенно сложилось достаточно мирное отношение к филосфии как к разновидности поэзии, выражающей чувства и настроения людей, но не имеющей никакого отношения к действительности.

Попперовское отношение к философии было несколько иным. С одной стороны, он искал критерий демаркации между философией и наукой, ибо хотел разграничить научные предположения и спекулятивные принципы натурфилософии. Критерий верификации при этом явно не годился, так как метафизические принципы как правило находят подтверждение. Но в этом стремлении объяснять известное состоит слабость как метафизических, так и научных гипотез: они не имеют эвристического значения. Поэтому Поппер разграничивает не столько науку и философию, сколько догматическое и эвристическое знание. Так например, он написал одну из интересных работ о творческой функции философских проблем в науке. Поппер не склонен абсолютизироваь науку. Если Карнап полагал, что наука никак не связана с жизненными проблемами (например, медицина вовсе не озабочена метафизической прблемой смерти),то Поппер видел связь между ними:"Этика не наука. Но хотя нет научного базиса этики, имеется этический базис науки и рационализма" (K. Popper. Die Offene Gesellschaft und ihre Feinde. Bd.2. 1958. S. 293)

^ Позитивизм и неопозитивизм.

Неопозитивизм - это влиятельное, оставившее заметный след в интеллектуальной культуре нашего времени, направление, которое продолжает давнюю традицию позитивизма. Его первую манифестацию связывают с О.Контом (1798-1857), который провозгласил ориентацию философии на научное познание и рациональное действие. В развитии человечества он выделил три стадии развития, которые характеризуются ориентацией сначала на религию, затем на метафизику и, наконец, на науку. Позитивная философия, по мнению Конта, должна была способствовать переходу общества на стадию научной рациональной деятельности и именно поэтому он стремился сделать социальные науки столь же точными, как и естественные. Идейным источником неопозитивизма можно также считать классический эмпиризм с его ориентацией на опыт. Однако наиболее действенным фактором его становления оказался интерес к языку, обусловивший перевод онтологических тем философии в плоскость логики и семантики, которая исследует проблемы значения.

Язык обсуждался в классической философии как орудие мысли, как обозначение внешних предметов или описание душевных явлений, т.е. как нечто вспомогательное по отношению к миру и познанию. В ХХ веке он из периферийного превращается в центральный фактор осмысления мира. Человек понимает его настолько, насколько это позволяет сделать язык Осознание того факта, что выделение тех или иных сущностей их классификация, сравнение, обобщение и т.п. обусловлены логико-грамматическими и семантическими (смысловыми) структурами привело к своеобразной революции в философии, которую иногда называют лингвистической. Она состоит в радикальном изменении самого способа философствования. Если в рамках онтологической парадигмы считалось вполне бесспорным и естественным ссылаться на мир и его устройство при обосновании философских утверждений, то новая, сформировавшаяся при деятельном участии сторонников неопозитивизма, лингвистическая парадигма приковывает внимание к творческой смыслообразующей роли языка. В этом состоит некоторое сходство с гносеологической парадигмой, которая также ставила решение вопроса о бытии в зависимость от возможности его познания. Различие состоит в том, что на место сознания и рациональности ставится язык и его логико-синтаксические и смысловые структуры.

Переворот классического соотношения языка и мира, согласно которому вещи, факты, события существуют до и независимо от языка и лишь обозначаются его средствами, был осуществлен родоначальниками неопозитивизма Б Раселом и Л. Витгенштейном, которые выделение фрагментов действительности - фактов поставили в зависимость от существования в языке элементарных предложений. Эта идея была подхвачена участниками так называемого Венского кружка М. Шликом и Р.Карнапом и привела к доктрине "логического эмпиризма". Факты и их комплексы, образующие эмпирические положения дел, которые всегда казались чем-то вполне понятным и достоверным, превратились в рамках данной доктрины в особые языковые сущности. Необычный и своеобразные характер подобного превращения виден на примере спора между реалистом Д. Муром и Л. Витгенштейном. Мур указывал на достоверные высказывания, которые могут быть названы фактами ("Я знаю, что это моя рука", «Я знаю, что это дерево береза») на том основании, что они подтверждаются чувственным опытом. Витгенштейн, напротив, видел источник достоверности такого рода высказываний, которые действительно являются несомненными, в особенностях языка. Язык кажется подвижным и изменчивым, но, подобно двери вращающейся на петлях, у него также имеются свои стержни, свое несомненное, благодаря чему возможны наши вопросы и ответы и даже само сомнение. Над этим стоит задуматься: как бы мы ни были критически настроены в отношении прописных истин, они все-таки существуют и даже не потому, что их подтверждают наши опыт или разум, как это полагали представители классической философии, а потому что без них мы не могли бы нечто оспаривать или утверждать. Такие истины специально не проверяются, они вообще не являются продуктами специального познания, ибо сильно напоминают детский вопрос: почему мир существует, на которые взрослые догматически отвечают: существует и все тут. Естественно, что философы не могли не заметить существования подобных достоверных истин, которые тем не менее не поддаются обычному доказательству. Если учесть при этом, что такие положения имеют основополагающее значение для обоснования всех остальных утверждений как научного, так и философского характера, то становится понятным то упорство, с которым осуществлялись поиски способов их проверки. Классическая философия знала два критерия - опыт и разум, оставляя веру для религии и традицию для жизни. Неклассическая философия постепенно освобождается от некритического отношения к этим источникам знания. Но можно ли сомневаться во всем? Этот вопрос Декарта остался актуальным и для философии ХХ столетия.

В неопозитивизме эта проблема решалась двойственно и не вполне последовательно, что, впрочем, свидетельствует о её сложности. Поэтому стоит вникнуть в споры представителей неопозитивистской философии для того, чтобы углубить свои представления о природе эмпирического и теоретического знания, о соотношении философии и науки. Наиболее последовательно лингвистическая позиция проводилась ими в отношении философии. С этой точки зрения её проблемы оказались неправильно поставленными. Они направлены на предметы, в то время как их смысл заключается в проверке способа употребления слов. Спрашивая о причине мира или бессмертии души, философ должен отдавать себе отчет, что он должен не искать некую таинственную мировую или духовную субстанцию, а проанализировать функционирование самого понятия субстанции, не превращая её при этом в некую непостижимую и таинственную вещь. Вообще большинство затруднений философии, полагали Л .Витгенштейн и Р.Карнап, проистекают от того, что она приписывает своим понятиям "вещное" значение и полагает, что добро и зло, время и пространство - это некие реальные сущности. Между тем это большое заблуждение. Выражение "потерял совесть" навязывает мысль, что совесть - это своеобразная вещь, которую можно найти или утерять, но философия как раз и должна обратить внимание на метафорический характер подобных положений, чтобы избавить людей от иллюзий языка.5

Таким образом, согласно неопозитивистам, философские проблемы - это свидетельство неправильного употребления языка. Такие часто употребляемые слова как "число", "качество", "состояние ","время","причина" и т.п. не обозначают реальных сущностей. Например, в словосочетании "состояние усталости" термин "состояние" лишь указывает на принадлежность слова "усталость" к определенной синтаксической категории.

Наряду с логико-синтаксическими проблемами, конечно, существуют и содержательные, но ими занимается не философия, а наука. Для решения такого рода проблем недостаточно соблюдения правил логики и грамматики и требуется знание объективного положения дел. Одной из заслуг аналитической философии является тщательное изучение эмпирических высказываний, в ходе которого выявилась их необычайно сложная природа. Первоначально факты рассматривались как высказывания о непосредственно наблюдаемых событиях и определялись как их констатации. Они исключают сомнение и позволяют легко решить вопрос об истинности или ложности на основе наблюдения, измерения и эксперимента. Такие проверенные утверждения образуют базис научного знания и используются для обоснования гипотез. В качестве критерия их научной состоятельности была первоначально предложена так называемая верификация (подтверждение). Подтверждаемость вовсе не такой простой критерий, если речь идет о сопоставлении вещей и слов, ведь они, с одной стороны, совершенно непохожи друг на друга, а с другой, неразрывно связаны в человеческом познании, что и создает реальную опасность подмены событий словами, не имеющими реального значения.

Поскольку факты отбираются и интерпретируются на основе теорий, верификация как согласованность, соответствие, сведение их друг к другу оказывается беззубой, безобидной процедурой, которая не обеспечивает выдвижения смелых гипотез и их жесткой проверки. С этой целью давним оппонентом лидеров Венского кружка К. Поппером была выдвинута процедура фальсификации (опровержения). Опровергаемость кажется более жестким критерием оценки теорий, ибо кажется, что факты, противоречащие теории, не зависят от неё и поэтому могут расцениваться как выражение самой реальности, её сопротивления попыткам реализации неадекватных гипотез. С другой стороны, фальсификация имеет отрицательное значение и непонятно, как она может способствовать росту знания. Эти вопросы были поставлены так называемыми постпозитивистами Т. Куном, И. Лакатосом, П.Фейерабендом (См. подр.: Структура и развитие науки. М.,1978). Они указали на неустранимую "нагруженность" эмпирического знания теоретическим контекстом и поставили проблему проверяемости и обоснования знания с учетом не только эмпирических и логико-методологических, но и социально культурных критериев. Как показал Т.Кун, научные революции представляют собою смену парадигмы, включающую помимо теории систему философско-мировоззренческих предпосылок, и поэтому происходят в результате не только "решающих экспериментов", но и культурных новаций. Это открытие освобождает от узких допущений неопозитивизма, ограничивавшегося анализом соотношения теории и опыта, и выводит на более фундаментальный уровень развития науки, где она взаимодействует с другими формами культуры - искусством, религией, философией, с формами повседневной жизни. Прагматизм, лидерами которого считаются американские философы Ч. Пирс (1839-1914) и Д. Дьюи (1859-1952), часто отождествляют с позитивистским движением. Они имеют много общего и прежде всего - эмпиризм и использование техники анализа языка. Вместе с тем нельзя не замечать и существенного различия между ними. Неопозитивисты привержены традициям научной строгости и рациональности. Прагматисты, исходящие из принципа полезности и практической реализуемости, напротив, часто попадают в ловушки релятивизма. Они считают критериями познания практический успех и наличие общего консенсуса, что делает их философию более чувствительной к социальному контексту науки. Ведь наука и язык это не только форма знания, но и социальные институты. Поэтому значение научных положений устанавливается не изолированными в своих лабораториях исследователями, имеющими дело только с фактами, а на форуме ученых и общественности, где вопрос о приемлемости той или иной концепции решается с учетом экономических, технических, социальных и жизненно-практических интересов людей. Несмотря на упреки в философском эклектизме и релятивизме, внимание к этим интересам составляет заслугу прагматической философии. Другое дело, что и они не должны абсолютизироваться, так как могут содержать значительное число иллюзий, заблуждений, стереотипов и устаревших традиций. Поэтому речь должна идти о включении прагматической установки в более широкий философский контекст, где взаимодействуют как классические, так и современные методы.


Значение и смысл.

В эмпиристской модели языка предполагалось существование вне языка неких автономных вещей и их комплексов, простейших связей, ансамбли которых и назывались "положениями дел". Они могли обозначаться простейшими единицами языка - атомарными высказываниями. Особенность "положений дел" и их констатаций состоит в том, что они могут быть зафиксированы и познаны независимо от других высказываний или событий. Они - автономны и могут рассматриваться как изолированные индивидуальные сущности. Важным является также непосредственный характер их связи: элементарные высказывания как бы "приколоты" к самой реальности и называются поэтому протоколами или констатациями. Для установления их истинности достаточно лишь взглянуть на "положение дел". Высказывание "цвет этого потолка белый" может быть проверено на основе наблюдения без привлечения какого-либо иного знания. Но на самом деле, истинность этого высказывания гарантируется целым рядом допущений внеопытного характера о существовании внешнего мира, вещей, свойств, отношений и.п.

Для решения парадоксов референции Рассел предложил использовать различие имен и дескрипций. Имена прикрепляются к объектам отношениями денотации, а описания - десигнации. Имена означают предметы, а описания выражают информацию о них. Столь же важным оказывается платоновское различие понятия и идеи. Понятия выражают то общее, что есть в предметах, а идеи — некие "ноэмы", идеальные смыслы, выступающие условиями сознания или понимания. Например, “человек” — родовое понятие, обобщающее признаки человека, отличающие его от животных и других физических тел. Напротив, понятие "человечность" - это идея, выражающая то идеальное предназначение или смысл, который должен исполнять человек. Собственно, это различие и лежит в основе семантики Карнапа, который работал с понятиями интенсионала и экстенсионала. Слово может выражать элементы класса или множества, но оно же выражает и внутреннее смысловое значение, задаваемое внутри языка его формальными свойствами. Формально-синтаксический подход к языку отличает логическую семантику от феноменологии, которая, как известно, тоже работала с понятием интенциональности. Центральной проблемой семантики, по существу, оказывается проблема синонимии, решение которой достигается на основе теории аналитически истинных высказываний: именно синонимичность понятий "человек" и "говорящее существо" служит основанием истинности высказывания "человек — это говорящее существо". Оно является истинным не в силу эмпирической проверяемости, а по определению.

Семантика не ограничивается понятиями, но распространяется на сферу предложений и высказываний. Под предложением понимается пропозициональная функция. Если имя означает предмет или класс, а смысл — нечто идеальное, выступающее условием референции, то предложение — это функция типа "быть отцом", "быть квадратом", выражающая "событийность", как единство идеального и реального. Под смыслом можно понимать внутренние связи знаков, а под значением их отношения к означаемому. На самом деле это единство является, скорее, желаемым, чем действительным, и в семантике снова столкнулись прежние программы эмпиризма и рационализма, номинализма и реализма.

Как в эмпиристских, так и в неэмпиристских программах значение раскрывается на основе понятия истины. Фреге, разбирая вопрос о смысле и функции предложений, утверждал, что главным в нем является мысль, т.е. истинностное значение. Он признавал у знаков, во-первых, идеальные корреляты — означаемое, а во-вторых, конкретные предметы, участвующие в отношении референции. Фреге различал смысл и действие, но видел глубокое противоречие между ними: смысл он связывал с истиной, а действие с командами, клятвами, угрозами и т.п. Переходным понятием служит "правильность", которая составляет внутреннее условие истинности высказываний. Но здесь мы сталкиваемся с допущением о том, что высказывания каким-то образом "знают" об истинности, ибо заранее выполняют условия ее возможности.

Рассел оставлял "смысл" для обозначения состояний сознания, Гуссерль, напротив, порвал с психологизмом и говорил о "ноэмах", т.е. идеальных событиях. Фреге пытался преодолеть "денотативную" семантику, в которой ядром значения выступают "сами вещи". Но тогда опорой значения выступает чистая идея или “смысл”. В отличие от него значение определяется "точкой зрения" и является селекцией существенного. Значение — это "способ данности", или "дескрипция" по Расселу. Оно может меняться от теории к теории, от понимания к пониманию.

Понимая значение знака как "понятие" метафизика попадает в глубокие, связанные с проблемой объективности, затруднения, которые она стремится преодолеть по аналогии с логикой и математикой. Математические знаки предполагаются как изолированные имеющие одно и только одно значение. Где бы он не встречался, т.е. не зависимо от контекста, он имеет одинаковое значение. Еще менее важно то, как субъективно понимается данный знак. Он предполагается полностью понятным и в этом смысле остается несомненным, в чем "состоит" его значение. По сравнению с математическими знаками понятия зависят от отношений с другими понятиями, которые и являются содержанием его значения. Эти отношения представляются как сущие. Но это сталкивается с другим допущением, что истинно сущее - это не само понятие, а реальность.

То, что охватывается понятием составляет его объем. Само же понятие - это граница охватывающая объем (интенция) Объем определяется числом, количеством того, что в него попадает. В прямом или обыденном понимании речь идет не о понятиях, а о подлежащих счету предметах. В непрямом способе речи, напротив, подразумевается что-то, находящее "над" ними. Сущее, о котором говорят, в любом случае отличается от понятий, при помощи которых говорят. Этим подразумевается, что об одном и том же числе предметов можно говорить при помощи разных понятий, например, о равноугольном или равностороннем треугольнике. Эти понятия называются экстенсионально равными. Таким образом понятия относятся к "способу данности" предметов. Его Фреге и называет смыслом в отличие от значения или предмета. Например, число - это собственное имя, которое само является предметом. Знаки означают не понятия, а предметы, которые попадают под понятия благодаря определенному "способу данности" и которые не являются "родами бытия". Если нечто в своем бытии попадает под понятие, оно должно само быть определенным родом бытия или идеей (Платон). Идеи существуют как отличные друг от друга. Но если определять понятия только как "способы данности", то можно без всяких затруднений говорить об экстенсиональном равенстве различных понятий. При этом речь не идет о равенстве различных сущих, но только о равенстве сущих понятых или "данных" различными способами. По бытию они различаются не сигнификативно, а количественно.

"Способ данности" не является, по Фреге, чем-то субъективным, а может быть истинным или ложным. "Чисто" субъективным Фреге считает представление, которое есть то, что индивидуально. На вопрос о бытии "смысла" Фреге отвечает довольно неопределенно, характеризуя его как общее духовное наследие, передаваемое от поколения к поколению. Различие смысла и значения у Фреге направлено на преодоление трудностей математической логики. Но оно неспособно отличить индивидуальное представление от онтологически сущего. Это сохраняется и в дальнейшем развитии аналитической философии языка. Мы предполагаем, что и другие понимают знаки также, как и мы, пока на практике не столкнемся с непониманием. До этого нет причин говорить о значении знака, искать его "подлинный смысл". Можно понимать знак не утруждая поисками его смысла. В случае сомнения, в каком "смысле" мы употребляем знаки, возникает проблема смысла. Она решается за счет установления связи проблематичного знака с другими знаками, смысл которых непроблематичен. Куайн замечал в этой связи, что поскольку смысл непредметен, неясно как он передается. Семантика возможных миров является попыткой освободиться от этих пут. Интенцию знака, или "смысл" по Фреге, она представляет как нечто значимое во всех возможных мирах, как то, что позволяет спрашивать о нечто в действительном мире. Благодаря такому подходу должна исчезнуть субъективность "представлений" и пойти речь об объективных предпосылках мыслимости действительного мира, о связи знаков с другими знаками. Соответственно, действительное понимается как подмножество возможного. Но таким образом старые затруднения переносятся на само различие возможного и действительного. Отличие между сущими, включая возможные и действительные, мы осуществляем на основе знаков, о значении которых больше не спрашивается. Действительный мир по отношению к возможным характеризуется как "случайный". На самом деле это тоже продукт интерпретации.

Ядром семантики является теория референции, которую можно определить как знание условий применения предиката "истинный" к конкретному предложению, как выявление неких правил или аксиом, управляющих употреблением слов. Теория смысла образует своеобразную "скорлупу" вокруг этого ядра и связывает способность говорящего с суждениями теории референции. Наконец, семантика развивает и собственную теорию действия, основой которой является теория речевых актов. На вопрос о том, как интерпретировать разнообразные способы употребления языка, семантика дает ответ на основе теории референции: знать смысл предложения — это значит знать условия его истинности или метод верификации. Но дело в том, что различие истинности и ее условий не является самопонятными и содержат множество невидимых препятствий. Поэтому понятие истины не много дает для прояснения понятия значения и сегодня этот скепсис доходит до того, что многие предлагают отказаться от этой опоры. Ясно, что современная теория значения должна учитывать внутренние вербальные связи самого языка, которые тоже выступают условиями истинности. Каковы процедуры разрешимости для условий истинности?

Понимание истины как соответствия наталкивалось на все большие трудности, которые в начале ХХ столетия и стремились преодолеть, в частности, на основе семантического проекта. Семантика, возникшая как ответ на трудности классической теории истины, тем не менее, сохраняет старое представление о языке как инструменте мышления, согласно которому человек сначала думает, а потом говорит и, соответственно, воспринимает знаки не как самостоятельные объекты, а как носители значений. Поразительным образом стало обнаруживаться, что теория истины как соответствия, для замены которой, собственно, и предназначалась семантика, оказалась ее скрытой предпосылкой и условием. Дело в том, что значение в ней раскрывается на основе понятия истины. Этот подход идет от Фреге, который, разбирая вопрос о смысле и функции предложений, утверждал, что главным в нем является мысль, т.е. истинностное значение.

Поворот к языку во многом был связан с затруднениями классической теории истины как соответствия. Условия истины в теории репрезентации оказываются невыполнимыми: Не ясно, как определить соответствие знания объекту, которые к тому же даны нам не непосредственно, а в форме опыта сознания. Перевод в языковую плоскость, казалось, снимает эти трудности. Во-первых, речь идет о значении. Во-вторых о выполнимых условиях или критериях. Однако попытка определить значение приводила к необходимости принятия независимого "означаемого". Хотя нет одного без другого и вместе с тем в означаемом есть то, чего нет в означающем, а именно основание, условие, критерий истины.

Что дает описание языка словом "истинное"? Что означает знание условий истинности предложения? Представление о языке как картине мира, как его репрезентации предполагает некоторое неинтенциональное отношение к тому, что репрезентируется. Использование языка как карты, помогающей ориентироваться на местности, опирается на сильные онтологические допущения вроде концепций вселенной, которая, исходя из естественной необходимости, дает начало языку и познанию как подсистемам, которые, в свою очередь, необходимо составляют все более адекватные репрезентации целого. Однако допущение онтологического двойника бесполезно для объяснения того, как понимается или осваивается язык. Научение языку опирается не на исследование, доказательство и аргументацию, а на дрессуру, в ходе которой и связываются слова и вещи. Если ребенок спрашивает: «почему это так?», взрослый отвечает: «подрастешь – узнаешь»

Три догмы эмпиризма.

У. Куайн выявил "две догмы эмпирицизма": первая — "эссенциализм" — представление, согласно которому следует различать, о чем говорят люди, и что они говорят об этом, открыв сущность обсуждаемого объекта. Истина – вот что обеспечивает возможность перевода различных языков, если удастся выявить сущность референтов терминов того и другого языка. Вторая догма заключалась в том, что необходимое для перевода аналитическое предложение о тождестве объектов различных наблюдателей подтверждается при помощи "нейтрального языка наблюдения", описывающего искомый референт. Куайн показал несостоятельность простой модели усвоения чужого языка при помощи соотнесения его слов с наблюдаемыми объектами. Последние являются конструктами и поэтому мы не можем быть уверенными в сходстве понятий, даже если они относятся к похожим предметам.

Куайн поставил вопрос: каков критерий различия того, действуем мы под влиянием опыта или значения? Это вызов самой теории познания как таковой, а не какому-либо ее отдельно взятому направлению. Он направлен на разрушение теории репрезентации, на отказ от теории соответствия, которая отвечает нашему здравому смыслу, однако требует невозможного и невыполнимого. Эмпиристы предполагают возможность установить некоторые привилегированные, обладающие особым гносеологическими преимуществами высказывания, которые выступают констатациями объективных положений дел и вместе с тем являются совершенно несомненными. Кажется, что такие утверждения существуют: "Рука, которой я пишу этот текст, глаза, которыми я его вижу - это органы моего тела", "Внешний мир существует и он существовал задолго до моего рождения", «Я обладаю сознанием», «Моя фамилия Марков» и т.п. В аналитической философии после появления "Философских исследований" Витгенштейна проблема обоснования такого рода высказываний уже мыслится не как результат соотнесения идей и вещей, слов и объектов, правильность которого гарантируют эпистемологи, а как результат социальной практики и научения языку.

Теорию Куайна можно интерпретировать как крен в сторону идеализма. Его "объекты" - это физические мифы. Теория лингвистической относительности имеет еще более сильные следствия, так как она не позволяет вообще поставить вопрос о значении. Процедура указания на объект и определения его в терминах наблюдения оказывается в эпистемологическом отношении уже не столь решительной. Допущение приоритета интеллектуального каркаса, в рамках которого устанавливаются объекты, дает шансы идеализму. Эта программа сохраняет под другим названием то главное, что дает возможность сохранения метафизики. Релятивизация же концептуального каркаса означает невозможность однозначного определения сущности, в какой бы форме она не являлась как бытие, познание или язык. Даже абсурдное допущение о том, что объекты делаются при помощи слов и значений, крики о потере бытия не создают никакой угрозы метафизике. В этом смысле Гуссерль смело исключал реальность за скобки, чтобы она не путалась под ногами. Однако тезис Куайна, а также позиция Куна и Фейерабенда состоит в большем. Они утверждают, что нет возможности найти способ описания прошлого и будущего кроме как в терминах настоящего. Таким образом, наши переговоры являются единственной гарантией соответствия слов и вещей.

Патнэм склоняется в сторону реализма: только реалист может избежать вывода о том, что ни один из терминов науки ни на что не указывает. Сведение истинности к обоснованию, предоставлению гарантий, легитимации означает релятивизацию понятия истины по отношению к языку. Но, строго говоря, философы, имеющие нечто сообщить о гарантиях, точно также как и философы, озабоченные сообщением истины, одинаково намереваются сообщить нечто большее, чем обычно говорится о фактах. Что нам дают понятия истины и блага, и что бы мы потеряли, если бы их устранили? Большая часть написанного об истине на самом деле посвящена обоснованию. Понятие истины, независимое от обоснования, нужно для объяснения надежности методов и процедур исследования, для объяснения конвергенции теорий. Если мы угадываем, когда теоретизирование заводит в тупик и дает неверные эмпирические результаты, то для объяснения этого факта ссылок на конвенциональность, соответствие традициям явно недостаточно. Приходится допускать существование внешней реальности. Но вопрос в том, как возможны принципиально новые теории? Не являются ли разговоры о них прикрытием того факта, что вся новизна состоит в решении головоломок и всякий, кто изобретает действительно новую теорию, заканчивает свою жизнь в сумасшедшем доме? Мы всегда оценивали прежние теории, начиная с мифов и натурфилософских построений, как ложные и путанные описания мира. И вписывали тем самым их в историю триумфа и победы разума. Ни одно утверждение о мире, даже самое невероятное, не могло бы быть причиной серьезного беспокойства. Отсюда Рорти делает предположение: “Может быть это понятие ‘плохого описания той же самой вещи’ представляет сущую чепуху”6.

Дэвидсон указал на третью догму эмпирицизма, а именно на дуализм концептуальной схемы и содержания, структуры и того, что должно быть структурировано. Согласно Дэвидсону, вопрос о том, "как работает язык", не связан с вопросом о том, "как работает познание". Он считает невозможным решить проблему значения на пути выделения и сопоставления атомарных фактов с атомарными предложениями. Все, чем должна заниматься философия языка — это выявлять ясные отношения между использованием одних предложений и использованием других. Рорти считает, что важным нововведением Дэвидсона является преодоление ошибочного представления о философии как о дисциплине, которая находит основания и дает их познанию7. Философия не определяет список "вечных идей" и привилегированных тем, а участвует в разговоре человечества и концентрирует внимание на событиях-происшествиях (революциях или научных открытиях) или на проблемах, которые нельзя рассматривать как переформулировку старых проблем. Отказ от некой нейтральной матрицы, позволяющей соотносить, соизмерять и переводить проблемы прошлого и настоящего, выдвигает на передний план вопрос об изменениях и событиях.

Если открыть "Физику" Аристотеля, то мы найдем там странные с нашей точки зрения различения и проблематизации. Естественно, мы сопоставляем его определения с теми, которые дали Ньютон и Эйнштейн, и таким образом не только поправляем Аристотеля, но предъявляем ему некую претензию за ошибки. При этом нам не приходит в голову упрекать греков за их одежду и даже за политические институты и убеждения, а также религиозные верования. Когда дело идет об истории познания, то предполагается существование вещей, обладающих теми или иными свойствами и качествами и поэтому ошеломляющим выглядело утверждение Куна, что в познании изменению подлежат представления о том, что такое мир, вещь, качество и т.п. После Куна и Фейерабенда философ стал человеком, который не претендует на изменение значения, а только на его разъяснение. Историк показывает как и почему произошел сдвиг от старых к новым понятиям. Нужен ли теперь философ, которому уже больше ничего не остается делать, как только признать культурно обусловленные изменения "рациональными"?

Дэвидсон указал, что определение истины как образа (адекватной репрезентации) подходит для бесспорных утверждений типа: "снег бел", но совершенно не годится для таких выражений как "Наша теория мира соответствует физической реальности", "Наша моральная философия отвечает Идее Блага". Эти утверждения истинны, если мир содержит вещи правильного сорта и располагает их так, как это утверждается в дискурсе. Но если кто-то скажет, что таких вещей нет, он должен предложить альтернативную теорию, которая не была бы семантической. Соответствие не связано с онтологическими предпочтениями и может привязывать слова к любым вещам, ибо природа не имеет предпочтительных способов репрезентации. Дэвидсон полагает также, что понятие "репрезентативной схемы" или "концептуального каркаса" используется для разделения "истины" и "значения" и поэтому неудачно. Он вводит понятие “альтернативной концептуальной схемы», выражения которой могут быть истинными, но не переводимыми в выражения другой концептуальной схемы8. Вопросы о том, что является истинным или ложным зависит от принятия того или иного концептуального каркаса. Нельзя допустить, что кому-то (философу) даны объекты сами по себе и этот кто-то может решать, чьи утверждения являются истинными. Таким образом, остается другая возможность — оценивать утверждения Аристотеля с точки зрения его собственных посылок, т.е. указывать на ошибки использования собственного понятийного аппарата. Но в таком случае мы не можем принять решение об истинности утверждений о философии природы Аристотеля или Ньютона.

Семиотика: семантический и прагматический аспекты языка.

Исследования языка стремительно размножаются. В этой связи стоит указать на различие аналитической философии и специальных наук. Очевидно, что аналитическая философия в отличие от классической философии ищет ответ на вопрос о том, как функционирует язык, не столько в определении его сущности, сколько в изучении разнообразных практик его употребления. Вместе с тем она продолжает критическую традицию и выявляет разного рода трудности не только в обыденном или философском, но и в научном использовании языка. Такое же разграничение необходимо осуществить между аналитической философией и общими, теоретическими дисциплинами о языке. Семиотика, как наука о знаках оперирует понятиями знака, значения, предмета и исследует разнообразные отношения между ними: именования, денотации, означивания, коннотации, десигнации, импликации, выражения, употребления, интерпретации, понимания, осмысления. Она включает в себя три связанные дисциплины: семантику, которая изучает отношения означения и денотации между знаком и предметом; прагматику, изучающую отношение выражения между знаком и субъектом; синтактику, изучающую отношения импликации между знаками. Собственно семантика оперирует так называемым "семантическим треугольником": знак, значение, предмет, и в философско-эпистемологическом плане претендует на уточнение понятия истины.

Истоком аналитической философии является простая и ясная программа, согласно которой в естественном языке образовалось множество устаревших положений и он поэтому нуждается в логической реконструкции. Этот проект несколько напоминает ситуацию в физике, когда механика Ньютона подвергалась рациональной переработке в работах Герца, Маха, Пуанкаре и др. В качестве средства «лечения» обыденного языка был предложен критерий верификации, Согласно ему, должен быть определен набор базисных высказываний, истинность или ложность которых не вызывает сомнения. На его основе должны быть проверены остальные сложные высказывания, смысл которых не очевиден.

Деятельность "логических эмпиристов" была ориентирована на поиски "идеального языка", свободного от недостатков естественного словоупотребления. В сущности, такая же ориентация характерна и для лингвистических и даже этно-культурных исследований. Следы "универсальной характеристики" Лейбница и "идеальной грамматики" школы Пор-Рояля остаются в большинстве специальных и философских теорий и вряд ли исчезнут в дальнейшем. Трудно представить как возможно рассуждение, коммуникация, понимание и перевод без таких ключевых понятий, какими являются "истина", "значение", "смысл", "информация".

Таким образом допускалось, что некоторые выражения — имена, протоколы, констатации, элементарные высказывания типа: "цвет потолка белый" как бы зацепляются за саму реальность. Мы достигаем пределов языка и опираемся на внелингвистическую способность видеть, как обстоит дело в действительности. Также предполагается, что у нас есть способность единым взглядом оглядеть язык и мир, если не в целом (ибо это мог бы сделать только Бог), то поэлементно и сказать в отношении простых выражений "это так" или "это не так".

В “Трактате” Витгенштейна атомарные высказывания как бы приколоты к самой реальности, их истинность не вызывает сомнений потому, что каждый, имеющий глаза, способен убедиться в том, что высказывание обозначает непосредственно воспринимаемое положение дел. Способность видеть и убеждаться в очевидном кажется ему невозможной в “Философских исследованиях”. Мы контролируем сложные принципы, но арматуру языка составляют простые неприметные высказывания типа "вот стул", “этот предмет красный" и т.п.

Р. Карнап призывал к необходимости достроить грамматику и логику наукой о "логическом синтаксисе". Он указывал на тот факт, что существуют правильные, но при этом ничего не значащие и бессмысленные утверждения. С точки зрения здравого смысла логично предположить, что язык как знаковая система должен состоять из таких элементов, которые обеспечивают пользователю этой системы эффективное ориентирование и деятельность во внешнем мире. Поскольку язык функционирует не только как средство познания, то в нем накопилось значительное число разного рода устаревших идиом и утративших смысл выражений. Отсюда понятно стремление очистить язык от таких слов, которые мешают ясной формулировке понятий и их четкому пониманию, и оставить лишь такие термины, которые имеют либо эмпирическое значение, либо выполняют служебную (синтаксическую или логическую) функцию в системе языка. Попытка избавить язык от всех неясных или нечетких понятий нередко расценивается как научный пуризм. На самом деле она предпринималась для построения искусственных языков. Семантика указывает на неоднозначность естественного языка, на те ловушки, в которые попадаются слишком доверчивые философы, гипостазирующие имена. Примером может служить обсуждение трудностей, связанных с существованием так называемых пустых имен, для спасения которых приходится допускать некоторые мнимые или отрицательные объекты, в результате чего понятие объекта перестает служить тем главным целям, для достижения которых оно, собственно, и было задумано.

Поводом к углубленному анализу простейших, кажущихся самопонятными выражений, стал анализ философских проблем. Они имеют необычный характер. Философы сомневаются в существовании внешнего мира, души, другого Я. Например, Августин был озабочен вопросом о сущности времени, а Фреге болезненно переживал неудачи попыток определить сущность числа. О чем эти вопросы, разве недостаточно, что есть часы, показывающие время, и правила математики, регулирующие операции с числами? Ранний Витгенштейн считал философские проблемы псевдопроблемами, возникающими в результате ошибочного употребления языка. Однако постепенно он признает философию как равноправную языковую игру, и предупреждает только о том, что бы не путать ее с другими способами использования языка. Можно указывать на недоказуемость внешнего мира в учебной аудитории, но, если громко сомневаться в существовании внешнего мира на улице или в транспорте, то нетрудно угодить в медицинское учреждение.

Поворот в философии языка в ХХ столетии вызван обращением Витгенштейна к анализу обыденных речевых практик. Они отличаются от профессиональных языков тем, что используют не одну, а множество языковых игр. Поэтому Витгенштейн заменил понятие истины достоверностью, которую он определил на основе не научных или метафизических критериев, а норм и правил, выступающих формами жизни, установлениями и институтами. В естественном языке нет универсальных стандартов истины, предписывающих, наподобие морального кодекса, некие обязательные действия, которые на практике все равно не выполняются. Расцениваемые прежде как недостатки: нечеткость, бессистемность многозначность, зависимость от контекста и другие характеристики обыденного языка на самом деле оказываются важнейшими свойствами, обеспечивающими его продуктивность. Отказ от строгих, заранее и как бы независимо от речевых практик установленных абсолютных критериев значения в пользу контекстуально переплетенных, взаимозависимых дискурсивных и недискурсивных жизненных практик открыл совершенно новые перспективы проектов эмансипации перед философией ХХ в.

Понимание языка как игры трансформирует его понимание. В игре есть правила. Их бессмысленно расценивать как истинные или ложные. В силу их многообразия возможна путаница. Она чаще всего случается у философов. В одних играх правила навязывают нам говорить о чем-то, как реально существующем. В других играх, наоборот, имена не имеют реальных объектов. Заблуждение философов состоит в том, что они не принимают во внимание различное употребление слов в различных языковых играх. Независимо от того, идеалисты они или реалисты, философы понимают слова как имена сущностей. Они исходят из того, что если слово ни к чему не относится, то оно лишено значения. Но если они не могут указать что-то телесное или реальное, то придумывают "дух", "субстанцию" "абсолют".

Витгенштейн немало усилий приложил для прояснения ментальных состояний и старался прежде всего избавить высказывания о них от натуралистической интерпретации. "Постарайтесь не думать о "понимании" как ментальном процессе, ибо именно это приводит к заблуждению". "Я понимаю" и "я знаю" не является сообщением о "нечто", о чем-то внешнем или внутреннем. Эти высказывания отсылают к чувству личной уверенности. "Я знаю, что это дерево береза", "Я знаю, что это моя рука". Витгенштейн оспаривал особый статус такого рода высказываний. В них нельзя усомниться. "Я знаю, что это истинно" — это как бы предостережение: мы приближаемся к границе сомнений. Если в этом сомневаться, то может рухнуть все остальное. Таким образом, ссылки на знание и понимание в эпистемологии означают не апелляцию к личному опыту, а выражают согласие философа с общепринятыми нормами. Витгенштейн подробно анализирует примеры употребления выражения "я знаю …", которые показывают, что за "знанием" не закреплено какого-то прочного значения. "Я знаю, что это стул" может сказать слепой. Но в устах зрячего и не буйного это выражение звучит нелепо. В разных случаях употребления выражения "Я знаю..." речь идет о выражении согласия с собеседником, о его убеждении, о наличии доказательств. В аналитической философии после появления "Философских исследований" Витгенштейна проблема обоснования такого рода высказываний уже мыслится не как результат соотнесения идей и вещей, слов и объектов, правильность которого гарантируют эпистемологи, а как результат социальной практики и научения языку.