Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


Проблема бытия в философии и науке.
А. Уайтхед
Под постмодерном
Что такое постмодерн?
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   53
^

Проблема бытия в философии и науке.


Пространство, время и длительность

В начале ХХ столетия проблема времени вновь выдвинулась на передний план в философии. Во многом это вызвано теоретическими и практическими потребностями науки и культуры. Исследования Бергсона и Гуссерля, Пуанкаре и Эйнштейна, противоположные, или может быть, как они теперь оцениваются, взаимодополняющие друг друга, с одной стороны, отвечали потребности самоосмысления времени переломного в европейской истории, а, с другой, пробудили значительный интерес к этой проблематики у представителей самых разных дисциплин от физики до искусствоведения.

Контуры проблематики пространства, времени и сознания весьма отчетливо проступают при анализе числа. Они проявились в работах французских философов в начале 20 столетия особенно Бергсона и Мейерсона, и интенсивно обсуждались также в Германии Кассирером, Лассвицем и др. Бергсон по праву считается философом, осознавшим одностороннюю тенденцию гомогенизации в математическом естествознании, наиболее яркое проявление которой он видел в замене длительности тождественностью. Он работал с понятием процесса и, вероятно, был одним из немногих, кто близок идеям Ницше. Становление как свободная игра сил, событие как результат утверждения силы – вот что является основополагающим в онтологии последнего. Впрочем, силовая динамика звучит у Бергсона приглушенно. Зато длительность, выступающая как форма существования реальности и сознания, становится у него центральной категорией. Тождественность и устойчивость– акты мышления и их не следует смешивать с реальностью бытия и сознания, которые являются онтологически независимыми от рефлексии.

Время у Бергсона (как и у Августина) оказывается чем-то неподвластным мысли, которая относительно легко справляется с пространством и последовательно проводит принципы геометрии в познании любых явлений. Пространство и мысль органично связываются в понятии числа, которое выступает также и способом измерения времени как длительности (длины) отрезков. Пространство не просто абстракция. Его нужно пройти, преодолеть и это требует времени. Время как длительность– это время преодоления сопротивления материи, субстанции, пространства. Конституирование этих онтологических категорий связано с конструкцией некой однородной среды, оказывающей постоянное сопротивление усилию. Это очевидное на уровне повседневного опыта конструирование реальности как материи и пространства, которые надо преодолеть и пройти, измерить и захватить, становится основополагающим в современной философии и науке.

Заслуга Бергсона состоит в том, что он указал наличие становления в самих числовых рядах. На простом примере подсчета величины стада баранов он показал, что фактически мы имеем дело с двумя понятиями числа. Одно характеризует количество абстрактных единиц и устанавливается по их числу, помещенному в определенном пространстве, другое– процесс счета, характеризующего длительность числового ряда. Число– синтез единого и тождественного, который выражается суммой. Число не просто сумма единиц. Конечно, баранов можно складывать с пастухами, но предварительно необходимо объединить их в множество и тем самым отождествить их как одинаковые элементы этого множества. Очевидное противоречие: если, как предполагает суммирование, предметы тождественны, то они неотличимы и тем самым несчитаемы и, наоборот, если они считаемы, то нетождественны.

Во второй главе своей работы “Опыт о непосредственных данных сознания” Бергсон пытается разобраться с тем, как мы представляем число. 50 баранов можно представлять как некий единый образ в пространстве (множество) либо 50-ти кратное повторение образа одного и того же барана в пространстве (в этом случае предполагается удерживание в памяти образа суммы). Таким образом, в этих случаях мы имеем дело не с длительностью во времени, а с рядоположенностью в пространстве. Даже в том случае, когда осуществляется операция счета– что служит часто для реализации интуиции времени– в памяти в виде следа остается сумма предшествующего счета, как некое пространственное множество, к которому подсоединяется новый последующий элемент. Чистая последовательность мыслится как время, но подсчет предполагает, что не только прошлые элементы суммируются в пространстве, но и всякий будущий элемент также, ожидая своего часа, как бы существует в некоем виртуальном пространстве. Таким образом, операцию счета можно представлять чисто пространственно. Бергсон полагает, что число есть совокупность единиц и одновременно само есть единица. Однако это разные “единицы” В первом случае речь идет о единстве целого, во втором - о неделимой единице, образующей ряд. Мыслимая единица неделима, наоборот единица как реальная вещь - множественна. Например, арифметические единицы есть единства, подвергаемые бесконечному делению, что предполагает интуицию пространства. Наоборот, единица как простой акт разума– неделима, что свидетельствует об атопичности (безместности) мысли. Так и получается, что счет основывается на процедуре “скачка” – резкого перехода некоего пустого пространства, отделяющего одну неделимую единицу от другой. Однако, когда мы перестаем думать об этом, число превращается в некую непрерывную целостность. Поэтому Бергсон говорил о необходимости “проводить различие между единицей, которую мы в данное время мыслим, и единицей, которую мы превращаем в вещь, после того как перестаем думать о ней”.1 Фиксация внимания на частях пространства основа определения числа как неделимой единицы. Но эта изоляция сопровождается с учетом возможного суммирования. Представление числа как рядоположения в пространстве– это не продукт науки, а условие ее. Однако есть два разных способа счета. Первый под множеством понимает локализованные в пространстве материальные вещи, которые можно трогать и которые не нуждаются в символизации для того, чтобы их сосчитать. Их необходимо мыслить сначала отдельно, а затем вместе, и таким образом необходимо научиться “выключать” время. Во втором случае речь идет об аффективных состояниях души, которые даны не в пространстве, а во времени или, может быть, в идеальном пространстве, где имеет место чистая длительность, разделенная интервалами. Наличие интервалов опровергает представление о числах как длительности. Бергсон резюмировал: “существуют два вида множественности: множественность материальных объектов, непосредственно образующая число, и множественность фактов сознания, способная принять вид числа только посредством какого-нибудь символического представления, в которое непременно входят пространственные элементы”.2 В основе первого представления числа лежит допущение о непроницаемости материи, которое в чем-то подобно допущениям о ее тяжести и сопротивлении. Хотя непроницаемость не является, так сказать, эмпирически наглядной (например, существует растворение и иное соединение тел), все-таки в мысли мы скорее допускаем наличие пустоты между элементами одного вещества, в поры которого проникает другое вещество, чем возможность занимать одно и тоже место двумя телами. Утверждение, что два тела не могут занимать одного места в пространстве– это логический принцип и поэтому отказаться от непроницаемости труднее, чем представить невесомое вещество. Утверждать непроницаемость материи,– полагал Бергсон,– это значит просто познавать согласованность понятий числа и пространства”. Время может мыслиться как объективная длительность, процесс становления вещей. Однако рассудок, создавая теорию, абстрагируется, от изменения. Например, физика это как бы одномоментное и тем самым вневременное описание Вселенной, включая время и движение. Это достигается на основе допущения божественного наблюдателя, который по сути дела выступает условием возможности такого теоретического описания мира. Есть Бог как условие чуда, и есть Бог философов и ученых, выступающий условием возможности постоянства природы, без которого наука невозможна. Интенция однородной среды, для которой не существует становления и изменения, где однажды существующие предметы не изменяются, если на них не действуют какие-либо силы, служит основой абстракции пространства. Абстракция радикально вневременна. Она описывает реальность без качеств – гомогенную чистую и нейтральную среду. То, что ее наполняет (силы, объекты, качества) - это как бы отдельные сущности, которые взаимодействуют между собою без какого-либо участия пространства, выступающего в роли своеобразной сцены, на которой разыгрывается спектакль вещей. Поэтому время или исключается, или описывается на основе пространственных аналогий. То же самое складывается и относительно психических состояний. Последние, как показал Декарт, не имеют пространственных характеристик. Однако парадокс состоит в том, что они тоже описываются языком пространственных аналогий. Время мыслится как однородная среда, в которой рядополагаются состояния сознания. Таким образом, абстракции пространства в физике и времени в психологии по существу выполняют одни и те функции символизации некой однородной среды, позволяющей различать разнородное на основе протяженности. Опасность не в том, что рассудок создает понятие однородного бескачественного пространства, ибо оно практически выступает условием фиксации качественно разнородного. Опасность в том, что последнее описывается исключительно с точки зрения протяженности, т.е. измерения величины. Но на самом деле пространство, в котором мы живем вовсе не однородно. Конечно, наука может абстрагироваться от разного рода социальных и культурных пространств, в которых различные места имеют различные качественные характеристики. Но рассудок не может справиться, т.е. непротиворечиво и обоснованно помыслить простейшее человеческое различие правого и левого. Поскольку в пространстве все направления одинаковы, это различие оказывается недоказуемым. Или, точнее, они доказываются как тождественные: левая перчатка– это вывернутая правая. Точно также для рассудка, строго говоря, нет различия прошлого и будущего, ибо логическая структура объяснения и предсказания оказываются аналогичными. Это возможно благодаря тому, что для него, по сути дела, значимым является только настоящее, которое “протянуто” в прошлое и будущее. Так время оказывается всего лишь измерением пространства.

Благодаря подсчету последовательных моментов длительности, благодаря связи с числом, время предстает исчислимым и измеримым наподобие пространственных отрезков. Число и пространство связаны столь давно, что кажутся нерасторжимыми. Эта гомогенизация пространства, сделавшая его пустым, заставила Гуссерля задуматься над вопросом о смысле геометрии. Ее исток он увидел в практических процедурах измерения. Вопрос о смысле поднимает сложную философскую тематику, которая оказалась забытой. Ее проблематизация оказалась весьма плодотворной в том отношении, что способствовала преодолению операционального определения пространства и выявлению иных возможных подходов к его пониманию. Бергсон не ставил под сомнение арифметизацию пространства, однако пытался спасти время от сведения его к математизированному пространству. Представление о времени как последовательном росте числа математических точек, образующих линию, разрушает представление о длительности. На самом деле длительность не есть количество, и как только мы пытаемся ее измерять, мы бессознательно заменяем ее пространством. Время – это интенсивность, а не экстенсивность.

Понимая время как интенсивность, как некий внутренний качественный процесс, Бергсон исходил из вопроса: а что, собственно, длится, как понимать саму длительность. Поворот, который он осуществил в понимании времени, вполне соизмерим с хайдеггеровским обращением к изначальному смыслу бытия. Мы понимаем время как некую однородную среду, в которой длятся предметы и наша собственная жизнь. Но на него можно взглянуть и иначе, а именно– как на такую длительность, которая имманентно присуща сущему, будь то вещи или мы сами. Это не мы длимся во времени, а оно длится в нас. Бергсон разделяет то, что можно было бы назвать внешним и внутренним временем. Вне меня периодически колеблются маятники часов, которые ничего не меняют в мире. Наблюдая за движением стрелки часов, человек не измеряет время, а считает и складывает одновременности. Но на самом деле внутри сознания происходит изменение организации его состояний, которое Бергсон и называет подлинной длительностью. Это кажущееся чисто бухгалтерским различие представляется весьма важным, так время обычно трактуют наподобие однородной среды сознания, как некое внутреннее пространство. По мнению Бергсона, определение времени в пространственной перспективе искажает его суть. Пространство – экстенсивно, ибо оно образовано для существования множества отдельных вещей. Раздельная множественность и пространство– понятия одного порядка. В пространстве есть рядоположенность, но нет длительности, ибо каждое из последовательных состояний мира существует отдельно. Сама их множественность существует только для сознания, в котором эти положения вещей вызывают специфические состояния, которые взаимопроникают друг в друга, самоорганизуются в целое и таким образом связывают прошлое с настоящим. Конечно, Бергсона легко обвинить в субъективизме, но на самом деле, оставаясь в рамках философии сознания, он сделал важный шаг в понимании времени и сегодняшние концепции системности и самоорганизации легко переводят его язык на более универсальный уровень, приписывая временную организацию не только сознанию, но и объективным процессам вне его. Пространство и время различаются. Одно определяется как порядок сосуществования, а другое– последовательности. Однако, если вдуматься, то последовательность– это тоже пространственное понятие. Она реализуется не как точки в пространстве, а организуется наподобие звуков в мелодии. Метафора мелодии имела важное значение для характеристики временности сознания у Бергсона и Гуссерля. Ноты следуют друг за другом, но вместе они образуют целостный музыкальный образ, который, наподобие живого существа, не сводим к сумме своих частей. Мелодия кажется целостностью без различения – чистой длительностью, которая характеризуется взаимопроникновением и некой внутренней самоорганизацией своих элементов. Мелодия – это время, спроецированное в пространство, так как последовательность звуков в ней воспринимается как одновременное восприятие предыдущего и последующего. Это не чистая длительность, свободная от пространства, но и не арифметическая сумма моментов, а их целостность.

Платон находил постоянство в идеях, а становление приписывал эмпирическому миру. Аристотель более спокойно относился к становлению, понимая его как неизбежный момент реализации совершенной формы. Он стремился преодолеть разрыв между мирами неподвижных идей и изменяющихся явлений, используя метафору порождения, которая до наших дней остается живучей, как и удачно построенная им модель развития, в которой действуют материя и форма, сущность и явление.

Философия структуры связана с проработкой пространства. Недаром Бергсон и другие философы становления говорили об “опространствовании” (spatialisazion) мира, об его арифметизации и механизации, потому, что время механики - это отрезки пространства. Метафизика, конечно, отличается от механики, ее "спацификация" более сложная, а метафизическое пространство многомерное, но тенденция у них одна: анализ мира через призму статичных категорий. Идеальным выражение ее считают философию Декарта. Ньютоновская картина мира считается альтернативной геометрической пространственной модели Декарта. Она опирается на время, которое обосновывается как "сенсориум (восприятие) Бога". Однако это время оказывается абсолютным математическим временем, т.е. таким, которое создано мыслью и навязывает реальным событиям его порядок. В философии 17-18 столетия раскрывается два вида становления. Один продолжает метафору сопричастности, внутреннего сродства, которая и сегодня остается ведущей в альтернативных формах познания. Другой вид становления может быть представлен как “переход” от одного состояния к другому. Речь идет о различии процесса обобщения и сходства от повторения. Первая модель становления соотносит его с целью, с неизменным порядком всеобщего, с верховенством закона над отдельным случаем, который превращает особенное в сходное. Вторая, с вечным повторением уникальной действующей причины, которая выступает как отдельное, а не всеобщее.

^ А. Уайтхед развивал вторую модель, в которой каждое актуальное событие определяет свой собственный мир, а "сращиванием" называл процесс, "в котором универсум вещей приобретает индивидуальное единство в результате подчинения "многих" из них конституированием "одной" новой вещи". Таким образом, предметом поисков оказывается не неизменная и вечная структура вещей, которая репродуцируется разнообразными наборами событий. Фундаментальным фактом оказывается креативность (творчество), благодаря которому происходит становление и смена самих структур. Мир, данный в восприятии, является предметом анализа и в нем могут быть выявлены соответствующие конструктивные операции "сращивания", т.е. селекции и комбинирования , обобщения и абстракции, которые, собственно, и оказываются основанием выделения того или иного региона бытия от актуальных событий до вечных объектов.

Можно выделить несколько ступеней синтеза: во-первых, эстетический синтез - рецепция актуального мира как объективно данного. Во-вторых, трансформация эстетического - объективного единства в индивидуальное - эмоциональное единство, что приводит к "видению" мира, складывающемуся на основе индивидуального идеала. В-третьих, метафизический синтез, основанный на принципе "быть чем-то означает иметь возможность достигнуть реального единства с другими сущностями". Отсюда актуальное бытие воспринимается как реализация возможности, что позволяет дать новое определение сущности как формы, включающей свою индивидуальность в процесс креативности. Согласно этому новому пониманию, всякая актуальная сущность является "векторной" и включается в более широкий контекст «протекания» или длительности. Уайтхед выделяет две разновидности процесса: микроскопический и макроскопический. Макроскопический процесс - это переход от достигнутой актуальности к актуальности в достижении; микроскопический же процесс есть превращение просто реальных условий в определенную актуальность. Первый процесс влияет на переход от "актуального” к просто "реальному"; последний процесс влияет на восхождение от реального к актуальному. Первый процесс - действующий, последний - телеологический. Будущее реально, не являясь актуальным, в то же время прошлое есть связь актуальностей. Настоящее есть непосредственность телеологического процесса, благодаря которому реальность становится актуальной.

Понятие процесса Уайтхед естественно сближает с понятием организма: Сообщество актуальных вещей есть организм, который не статичен, а динамичен, поэтому каждая актуальная сущность должна описываться как органический процесс. Объект - это трансцендентный элемент, характеризующий ту определенность, с которой должен согласовываться наш опыт, в этом смысле будущее обладает объективной реальностью в настоящем, ибо уже в структуре настоящей актуальности заложено то. что она будет преодолена будущим. И наоборот, состояния, с которыми будущее должно согласовываться существуют в объективном настоящем. Таким образом, под макроскопическим процессом понимается открытость "вещи" прошлому и будущему и, являясь на микроуровне завершенной, на макроуровне она становится длительностью.

Во всяком объекте можно выделять физическое и ментальное, сам объект и субъективные формы восприятия, видимое и реальное. Это различение лежало в основании древнегреческой философии. Различие между "видимостью" и “реальностью” опирается на процесс самоформирования каждого актуального события, Объективным содержанием первоначальной фазы чувственного принятия является предсуществующий мир, выступающий как нечто данное для рассматриваемого события. Это и есть та "реальность", от которой отталкивается творческий процесс. Она представляет собой базисный факт нового события со всеми его соответствиями и несоответствиями, которые будут упорядочены в новом творении. Первоначальное объективное содержание смешивается с новыми разнородными влияниями, обусловленными соединением с новым концептуальным ферментом, и перекрывается ими. Этим осуществляется переход от объективный стадии к инструментальной и образуется "видимость" события, которое возникает из слияния идеального с актуальным.

Если учесть структуры альтернативных онтологий, то в мире есть как бы три среза. Первый - это глубина, где скрываются роковые причины, судьба и прочие страшные монстры, только и ждущие своего часа, чтобы выбраться на поверхность и нарушить гармонию своими ужасными силами причинной связи. Второй - высь, где парят идеи - бестелесные сущности-образы, которые манят нас как корабли в море и этим заставляют совершенствоваться и изменяться в лучшую сторону. Наконец, третий мир поверхности, похожий на сцену, на которой происходят события. Но речь идет не только о том, что наш мир внутри или снаружи населен какими-то экзотическими существами, одни из которых влекут нас вверх, а другие тянут к низу. Эти миры радикально отличаются друг от друга и желательно не смешивать их порядки.

Так мир идей является вневременным и, строго говоря, внепространственным. Это мир, где все уже случилось, ибо он наполнен чистыми формами всех возможных событий. Для его описания лучше всего подходят глаголы типа: рождаться и умирать, быть влюбленным, счастливым или несчастным и т.п. Все это существует как некие уникальные и вместе с тем повторяющиеся бесконечное число раз отдельными индивидуумами состояния.

В мире есть иные типы взаимодействия, которые можно кратко обозначить: причина и сила. При этом причинная зависимость считается более рациональной. Причина - это тоже нечто вроде платоновской идеи, только она не влечет, а толкает, но толкает вполне однозначно. Причина - монстр, живучий в глубине, который действует неотвратимо, как только складываются определенные условия. Но он не показывается сам, а действует в иных обличьях, например, как взаимодействие тел и состояний в физике: как только мы забыли бутылку с пивом на морозе, она тут же замерзнет и это происходит настолько неумолимо, что мы не клянем ни судьбу, ни бутылку, а только самих себя за забывчивость. Никто не возмущается, что в мире действует закон тяготения и иные причины, хотя они тоже уникальны, ибо некоторые из них действуют только на земле, другие только по отношению к живым существам .

Сила - иная форма зависимости, даже если речь идет о физическом воздействии. Недаром динамика возникла позднее статики, а попытки силовых и энергетических построений в науке - вообще продукт эпохи модерна. Особенно неприятной кажется сила в человеческих взаимоотношениях, которые метафизика стремилась описать как нравственное признание, как понимание и исполнение смысла или долга. Собственно, теория идей и их воплощения - это чисто человеческая утопия, так как трудно признать за вещами и природными процессами некую ответственность перед другими, если не перед нравственными принципами, то хотя бы перед общим планом природы. Вещи устроены так, что подчинены закону с необходимостью и не имеют свободы, хотя у них есть некоторая степень неопределенности по крайне мере на уровне микрообъектов. Падение кирпича из полуразрушенного здания на голову зазевавшегося прохожего кажется случайным: почему именно он, а не кто-либо другой менее достойный проходил в то время, когда кирпич сорвался со своего места. Но само по себе падение кирпича выглядит как звено в цепи длительного процесса разрушения кладки, разрушения до такой степени что дуновение ветра или шум шагов прохожего, наконец, нарушает шаткое равновесие между силой тяготения и силой сцепления.

На неумолимости законов основан эффект возможности предсказания всех будущих событий на основе полного описания современного состояния мира. Но человек в отличие от вещей может обходить некоторые законы и, используя "хитрость разума", направлять одну природную силу против другой для того, что бы воспользоваться результатами их борьбы. Так в природе и особенно в человеческом сообществе царит не только гармония и порядок, но и острая конкурентная борьба сил. Существуют как бы различные серии закономерностей и человек, как и любое тело может попасть и не выпасть из них. Сама жизнь неминуемо, только потому что некто родился, приводит к смерти. Но все-таки как электрон может неожиданно перескакивать с одной орбиты на другую, так и человек может перескочить из одной серии повторений в другую.

^ Под постмодерном понимается состояние современности: общее направление современной европейской культуры, сформировавшееся в 70 - 80-е гг. Это слово обозначает состояние культуры после трансформаций, которым подверглись правила игры в науке, литературе и искусстве в конце XIX. Модерн прибегал эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или трудящегося, рост богатства. Суть постмодерна – осознание разнообразия форм рациональности, активности жизни, а также признание этого разнообразия как естественного и позитивного состояния. В постмодерне нашло выражение общее состояние духовной культуры западного общества - падение престижа науки, утрата веры в социальный прогресс, дегуманизация общественных отношений. В целом, если современное культурное состояние может быть зафиксировано посредством понятия "постмодерн", то состояние осознающей его ментальности — посредством понятия «постмодернизм». Это слово означает тип философствования, дистанцирующегося не только от классической, но и от неклассической традиций, сложившейся в 19 веке. Ведущие представители: Барт, Батай, Бланшо, Бодрийяр, Делез, Деррида, Лиотар, Фуко и др. Постмодернистская программа современной философии генетически восходит к неклассическому типу философствования (начиная с Ницше), и в частности – к постструктурализму, структурному психоанализу, неомарксизму, феноменологии, философии Хайдеггера, а также к традициям семиотики, структурной лингвистики, философии диалога, теории языковых игр.

В целом статус постмодернизма в современной культуре может расцениваться не только как определившийся и значимый, но и как во многом определяющий тенденции развития современной философии как таковой. Вместе с тем нельзя не отметить, что критика «большого нарратива» – это критическая и в целом разрушительная, а не утвердительная установка. Именно она и не позволила положительно оценить риторику и функции эпической речи, а главное, показать необходимость ее сохранения в современной культуре. Иммунная функция такого рода речей очевидна: они не только укрепляли веру в превосходство собственной культуры, но и достигали идентичности на основе узнаваемых мелодий. Наоборот постмодернистские дискурсы приобретают все более не только деструктивный, но и апокалипсический характер.
^

Что такое постмодерн?


В работе "Состояние постмодерна" Лиотар3 выявил доминирующую роль в европейской культуре тенденций формализации знания. Основной формой "употребления" знания являются "нарративы" — повествовательные структуры, характеризующие определенный тип дискурса в различные исторические периоды. Лиотар выделяет "легитимирующие" макронарративы, цель которых — обосновать господство существующего политического строя, законов, моральных норм, присущего им образа мышления и структуры социальных институтов. Наряду с макронаррациями существуют также и "языческие" микронарративы, которые обеспечивают целостность обыденной жизни в ее повседневном опыте на уровне отдельных первичных коллективов (например, семьи), и не претендуют на позиции власти. Сам дискурс является метанаррацией и создает "социальную мифологию", которая поддерживает функционирование всех механизмов управления. Специфика же нашего времени как "послесовременного" заключается, согласно Лиотару, в утрате макронарративами своей легитимирующей силы после катастрофических событий 20 в.4 Постоянная смена идеологий подтверждает, что вера в господство разума, правовую свободу и социальный прогресс подорвана.

По мнению Лиотара, наука постепенно вытеснила мифологическое, поэтическое, религиозное, философское, идеологическое описание мира, суть которого состояла не в раскрытии истины, а в восхвалении общества, со ссылками на вышестоящие инстанции - Бога, Разум, Природу, Мораль и т.п. Наука с самого начала конфликтовала с рассказами, так как большинство из них является вымыслом. По мере распада нарративной функция теряются ценности, герои, которые их отстаивали, великие деяния, которые они совершали.

Особое внимание Лиотар уделяет мифологии эпохи Просвещения, когда герой познания работает ради великой этико-политической цели. Здесь можно видеть, как, легитимируя знание через метарассказ, включающий философию истории, приходят к тому, чтобы задаться вопросом о законности институций, ведающих социальной связью, поскольку эти последние также нуждаются в легитимации. Лиотар рассмотрел два основных вида легитимирующего рассказа, имеющие большое значение для современной истории, в частности, истории знания и его институтов. Первый имеет субъектом человечество как героя свободы. Все народы имеют право на науку. Если социальный субъект не является субъектом научного знания, значит ему помешали в этом духовники или тираны. Право на науку должно быть отвоевано. Мы встречаем обращение к рассказам о свободах всякий раз, когда государство непосредственно берет на себя заботу об образовании "народа" под именем нации и его наставлении на путь прогресса. Рассмотрение другого вида легитимирующего рассказа - связи между наукой, нацией и государством - дает совершенно иную картину. Это проявилось во время создания Берлинского университета в 1807- 1810 годах. Он оказал значительное влияние на организацию высшего образования в молодых государствах XIX-XX веков. Один из разработчиков миссии университета – Гумбольдт утверждал, что государство подчиняется своим собственным правилам игры, но добавлял, что университет должен привнести свой материал - науку - для "духовного и морального строительства нации". Кризис национального государства с неизбежностью приводит к кризису классической науки и образования, оборотной стороной которых всегда была служба государству.

Наука постмодерна характеризуется междисциплинарностью, неопреленностью, открытостью, парадоксальностью. Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования разума, устаревает и выходит из употребления. Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным в форме информационного товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет важнейшей, а может быть, самой значительной ставкой в мировом соперничестве за власть. Также как национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплуатацию сырьевых ресурсов и дешевой рабочей силы, они борются за освоение информации. Сегодня вопрос о знании более, чем когда-либо становится вопросом об управлении.