Рецензент д-р филос наук, проф. М. В. Попович Редактор Р

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 13

вид ■ '■■■. '

:- Virt = Ftrans [Si —-O_t (SU 0)1.

Нарративность может быть представлена как синтагматическое сцепление последовательных виртуализаций и реализаций.

Эта схема соответствует универсальной для архаичных культур мифологеме, согласно которой ценное-, ти циркулируют в замкнутом универсуме, где 'рождение' в одном «мире» = 'смерти' в другом «мире» и пр. Следовательно, нарративная структура должна быть представлена как коммуникация между двумя субъектами (Si) и (S2). Наррация этого типа может быть записана с помощью двух состояний (Si (J О) —>

134

(S₂n О), которые объединяются отношением взаим

ной пресуппозиции.

Т
Гинтагматическая_связь

(Si U О) (S₂ П О)

огда комплексное высказывание с тремя актантами (персонифицированными ролевыми функциями) можно переписать как (Si U О П S₂), а функционирование рассказа представить как структуру с двойной связью:

П
{S3 U О)
арадигматическая связь

Трансформация осуществляется «субъектом-трансформатором» (Si), находящимся в дискурсе и отличным от нарратора. Поскольку (S3) идентифицируется либо с (Si), либо с (S₂) и поскольку каждый из этих двух субъектов может быть либо виртуальным (разъединенным с О), либо реальным (объединенным с О), можно дедуцировать четыре типа трансформаций:

если: S3_trans= Si virt, то: Ftrins l(S» = Si) -+ (Si П 0)1
если: Snrans = S₂ reel, то: Ftr«n_Sl(Ss = S₂> -»■ (Si П 0)1
если: S_3tr_an_S= Si reel, то: FtransUSa = Si) -* (Si U 0)1

4
СЛИ: Sstram S₂,

Эти четыре типа образуют элементарную синтагматику нарративной программы.

Поскольку для мифа характерна структура, уравновешивающая ценности, расширением элементарной системы является коммуникация с двумя объектами (Oi) и (0₂). Такая трансформация представляет собой реализацию и новую виртуализацию каждого из субъектов действия, поэтому мы должны раздельно рассматривать нарративные программы (Si) и (S₂). Если первая программа реализуется субъектом действия (SO

(OUS
. еСЛИ: Sstram⁵"⁵ S₂Virt, TO: FtransUSs = S₂) -*• (Si U 0)1

то вторая трансформация, производимая (S₂), симметрична первой и характеризуется только инверсией функций конъюнкции и дизъюнкции

Тогда «обмен», обеспечивающий коммуникацию ценностей, может быть представлен как

/W [5, -> (Oi U Si П О₂)] -* [S₂ -* (О, n-5₂ U O₂J1

Наконец, в мифе возможна ситуация, когда нарушается принцип постоянного количества ценностей (ср.: «умножение хлебов»). В этом случае актуализация (S₂) не влечет за собой виртуализации (Si), то есть процедура передачи ценности вместо того, чтобы иметь вид (Si П О |JS₂) -*■ (Si (J О |~| S₂) , приобретает вид: (SiH О U 5₂) -> (Si П О П 5₂).

При взаимном обмене такая система приводит к удвоению ценностей, как при обмене информацией. Если ввести в эту структуру понятие «негативной ценности», будет воспроизведена ситуация «дезинформации», описываемая с применением элементов теории игр.

В данном случае речь идет не только о синтагма-тизации трансформационной методики, но и о попытке построения дедуктивного эквивалента тех моделей, которые выводились К. Леви-Строссом из анализа конкретного материала. К. Леви-Стросс также рассматривает миф как трансформируемую единицу. Обращение к вариантам мифа обусловлено тем, что без сопоставления вариантов невозможно осуществление сегментации текста, то есть нельзя выделить компоненты, подвергаемые трансформации. Построение замкнутой группы вариантов гарантирует сегментацию всех текстов, принадлежащих к данной группе. Что касается А.-Ж. Греймаса, то он основывается на том, что ценности являются артикуляционными единицами, из которых можно дедуктивно вывести варианты трансформационных процедур и использовать их в качестве типологического критерия группировки текстов на основе реализованных в них нарративных структур. Использование формальных методов позволяет представить широкий спектр трансформаций и даже предсказать некоторые типы мифологических нарра-тивов, хотя при применении этой методики: к конкретному тексту остается открытой проблема его сегментации. Предлагаемая А.-Ж. Греймасом запись учитывает синтагматическую последовательность варьируемых элементов, ограничивая синтаксис определением артикуляционных отношений. Следовательно, речь идет о семантических, а не о синтаксических транс-№.

формациях. Преобразуемые в тексте смысловые компоненты одновременно находятся в линейных отношениях друг с другом и в нелинейных отношениях с контекстом.

3.4. Текст и контекст культуры

Отношение текста к контексту можно представить как отношение интертекстуальности, то есть отношение между текстами в рамках корпуса. (Тогда «культуру» можно определить не как «бесконечный текст», а как совокупность правил, регулирующих образование корпуса). С этим понятием, используемым в семиотике и неориторике (см.: [1; 60; 71; 82; 109; ПО; 112; 113; 132]) мы встречались, когда речь шла о проблеме текстового интерпретанта: в качестве целостной семиотической единицы текст может интерпретироваться только с помощью другого текста, с которым он вступает в отношения интертекстуального типа. Рассмотрение трансформационной модели позволяет в новом аспекте представить отношения, устанавливаемые между текстами в некоторой культурной традиции.

Фактически речь идет об отношении между «Текстом» и «контекстом», понимаемым как множество текстов, для которых выполнимы определенные правила преобразований. Это множество, которое в мифологии эксплицируется с помощью трансформационной модели, в других культурных традициях регулируется «литературной нормой», специально отобранными «нормативными» или «доктринальными» текстами и f. П. Мифология, где тексты реально упорядочены б замкнутые группы, представляет в этом отношении Тблшз привилегированный случай. Обычно множество текстов является открытым, и каждый новый образуется в результате отсылки к элементам стиля, другим текстам и т. п.

На примере мифов мы видели, что принадлежность текста к замкнутой группе сопряжена с цикличной структурой самого текста. Следовательно, интертекстуальные связи, варьируемые в зависимости от принадлежности текста к закрытому или открытому множеству, обеспечивают двойственное функционирование текста. С одной стороны, он оказывается сверх-детерминированным другими текстами, с которыми устанавливается отношение символизации. С другой

15Г

стороны, он образует относительно этих текстов отклонение, обеспечивающее дифференциацию корпуса.

Интертекстуальность обеспечивает декодировку текста с учетом его относительной открытости и возможности множественного прочтения. Анализ интертекстуальных связей вскрывает символическую организацию культуры, генеративный механизм которой можно представить как совокупность трансформационных правил. Для интерпретации текста необходимо его соотнесение с другим (референциальным) текстом, относительно которого осуществляется трансформация. Следовательно, как отмечает М. Риффатер, «текст и его интертекст являются вариантами одной структуры» [113, с. 132].

Йнтертекстуальность располагается в символической области, где текст может относиться к упоминаемому им тексту как означающее или как означаемое. Эта связь является условием генерирования смысла высказывания. Наконец, интертекст устанавливается в структуре самого текста (Ю. Кристева, например, полагает, что интертекстуальность является внутритекстовым отношением). Следовательно, в тексте можно различать «интратекстуальный» и «экстратекстуальный» символизм. Иными словами, нередко текст включает в себя свой контекст, образуя внутренне дифференцированную структуру.

Сверхдетерминация текста. Для определения интертекстуального отношения необходимы структурные критерии, отличающие интертекст от -не имеющих функционального значения заимствований, которые обычно фиксируются традиционной литературной критикой. «Слова принадлежат всем и в процессе коммуникации ;мы постоянно употребляем предсуществу-ющие дискурсы. «Вероятно, если бы мы скрупулезно просмотрели все публикации, предшествовавшие «Цветам зла»,—пишет Ц. Тодоров,—то нашли бы не только все слова, употребляемые Бодлером, но и все синтагмы» [132, с. 60—61]. Язык является •«предтекстом», относительно которого текст может (рассматриваться как «негативация», исключающая некоторые возможности в результате регрессивного отбора.

Это особенно «аглядно в тех случаях, когда традиция регламентирует употребление -некоторых текстов в качестве «образцов». Стилистическая характеристика текстов вторичного корпуса оказывается в этом случае проблематичной.

гак

Например, древнерусская литература в значительной мере строилась как «монтаж» из библейских цитат. Они могли инвертироваться (как в «Молении» Даниила Заточника) или символизировать политические реалии (как в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским). Однако, наряду со скрытыми заимствованиями, образующими развернутый подтекст, в полемической литературе существовали и эксплицитные цитаты, вводимые специальными оборотами. Поскольку явное и скрытое цитирование, с одной стороны, отсылало к разным библейским текстам и, с другой стороны, выполняло разные функции (аргументативную, суггестиюую и т. п.) в текстах, типологически относящихся к разным жанрам, интертекст приводил к об-пазовакию дифференцированных стилевых регистров, позволявших современникам распознавать характеристики некоторых текстов и даже едко их пародировать.

Следовательно, интертекст является не просто заимствованием фрагмента некоторого текста, wo таким заимствованием, которое соотносит группу взаимно интерпретируемых вариантов. В этом случае мы имеем дело со «сверхдетерминацией» текста, которую М. Рлффатер определяет как «существование серии вариантов единой первоначальной «модели и даже как транскодировку этой модели в лексических последовательностях» 1109, с. 269—2701.

Текст сверхдетерминирован на нескольких уров
нях. На лексическом уровне сверхдетерминирована
лексема, детерминирующая максимальное число дру-
'» гих лексем дискурса. Поскольку комбинационная ва
лентность означающих сопряжена с синтаксическими
ограничениями, действующими на уровне фразы, сверх-
детерминированная лексема должна быть итерирован
ной. На уровне инфралингвдстической структуры это
требование связано с выделением изотопии текста, на
лексем этическом уровне оно означает анафоризацию
текста. Наличие анафорических индексов (в том члс-
г ле представленных in absentia) обеспечивает функци
онирование сверхдетерминированных единиц в дискур-
I сах, превышающих размеры фразы.
f Наряду с этим, текст сверхдетерминирован в ин-

* тертекстуальном плане. Это означает, что лексема, сверхдетерминированная в тексте, должна быть сверх-детерминироваадой и в интертежсте. Иными словами, референциальный текст должен быть детерминирован

139

в некотором отношении, обеспечивающем сверхдетерминацию вторичного текста.

В этом смысле сверхдетерминация, по мнению М. Рйффатера, «неотделима от вызова, бросаемого рефе-рвнциаль'ности: это каламбур, возникающий в силу принадлежности одного и того же слова к двум несовместимым кодам, где устанавливается референция Слов к вещам и референция слов к дискурсам» [109, с. 273].

В статье, посвященной функционированию :интер-текстуального силлёлса он отмечает, что значение возникает в результате установления отношения между словами текста и внешними тексту вербальными сйс-темамл, которые находятся либо в потенциальном состоянии в языке, либо в актуализированном состоянии в литературе. Следовательно, литературный текст является не просто ансамблем лексем, организованных в синтагмы, но и ансамблем пресуппозиций других текстов. Всякое слово, образующее tfekef, Выполняет литературную -функцию только в том случае, ёс-ли оно взято в соответствии с 'правилами речи и, помимо этого, в функции предполагаемого йнтёртёкста (см.: [110, с. 496]).

Это нетривиальное замечание американского стилиста заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее. Речь идет о том, что текст может интерпретироваться в том числе и с помощью потенциального текста, реконструируемого на основе рёалйздван-йбгб fekcfa. В этом случае текст, представленный кШ автономная единица, становится самдйа'родййнБШ: «Однородность приводит к выявлению Латентного текста". Будучи пр"едсущёст"вующйм, он определяет наш текст' как парбДййный. Между Тем, ой ШШ яЗЛяёт'ся текстом, уже известным, но ймшшщгГныМ: этб только" пре"еулйб£йция текста, который Должен был (бы существовать й который бй?Л бы гёр§дставл€н пародией* [109, d. 285].

Если рассматривать рёалйзовайный Дискурс в качестве «базы», интерпретируемой с помощью бткЛбйя-емих Ёарйантбв, интерйрётацйбнйьШ фбядМ fekcfa было бы (по определению бесконечное) Множество текстов, возможных на том же языке. Сегментация такого «бесконечного текста» была бы невозможна. Но если текст сверхдетерминирован, в нем распреде-леяьт итерированные индексы, относйтель«о которых может осуществляться tfpaftcформаций всего tefcf

Поскольку «говорение» автоматически исключает¹ Некоторые потенциальные возможности, в точках сверхдетерминации производится преобразование реализованного текста в интерпретирующий его виртуальный текст.

Существенно, что для интерпретации текста ме обязательно, чтобы адресант и адресат пользовались одними и. теми же интертекстуальными маркерами. Если с точки зрения ^критики источников» важно установление хронологической последовательности текстов, то с точки зрения потребителей важна только возможность установления интертекста. В реальном функционировании «пародия» может возникнуть раньше пародируемого ею текста и критику не всегда удается убедить публику в том, что она таковой ме является. Всякий текст генерирует смысл по мере появления новых текстов, образуя тем самым динамичную семантическую структуру.

Риторические отклонения. Можно заметить, что сверхдетерминация связана с отклонением, образующим, согласно Ж. Коэну, риторическую фигуру. Первый этап интерпретации всегда связан с выявлением «аграммэтичности» интерпретируемого текста. (Нетрудно заметить, что это обстоятельство фиксировалось уже в средневековой герменевтике в рубрике «интерпретируемого символизма»). Референциальный текст может соотноситься с интерпретируемым текстом посредством риторического медиатора, может быть представлен клишированными формами «ли же включаться в интерпретируемый текст.

Эти отношения, как отмечает Ц. Тодоров, могут устанавливаться in absentia, как в случае пародии

1131, с. 2431."

Наконец, референциальный текст может конструироваться в процессе восприятия. Это означает, что всякий текст в качестве маркированного ансамбля содержит эксплицитные или имплицитные указатели на возможность построения его контекста.

Типология средств, с помощью которых осуществляется риторическое отклонение текста от предшествующего контекста, затруднительна в силу их варьи-⁴ руемости в разных культурах. В отличие от элементарных риторических процедур, соотносимых с универсальными психическими процессами, эти средства имеют содержательную конкретно-историческую природу. Нет необходимости настаивать на том, что «откло-

141

яенйе», производимое скальдом относительно мифологического «кода», многозначность стиха, написанного китайским чиновником во время конкурсных экзаменов или новация, вводимая поэтом-модернистом, имеют разную природу. «Поэтическсй текст»,— если вообще правомерно применение ко всем этим случаям одного термина,—отклоняется от разных контекстов: мифологического, административно-бюрократического, литературного. Общим является только то, что текст и контекст образуют варианты одной структуры и трансформации реализуются с помощью конечного чя-сла абстрактных процедур.

Мы рассмотрим три выборочных примера, иллюстрирующих действие риторических процессов, реализуемых на текстовом уровне: а) отношение текста и заглавия, б) функционирование межтекстового медиатора и в) роль дискурсивной метафоры в фигуративной организации текста.

Текст и заглавие. Заглавие текста в том виде, как оно функционирует в современной литературе, представляет собой сравнительно недавнее приобретение. В последнее время появились исследования, свидетельствующие о том, что заглавие является самостоятельным жанром, достаточно дифференцированным (напр., заглавия в прессе, см.: [12, с. 159—167; 91]) и обладающим специфическими экспрессивными и синтаксическими характеристиками [см.: 84]).

В этой связи представляет интерес замечание Ю. М. Лотмана, по мнению которого отношение «заглавие/текст» имитирует отношение «текст/контекст» и может быть метафорическим или метонимическим. Отметим сразу же, что такого рода допущение, во-первых, основывается на принципе «экспансии» и, во-вторых, предполагает рассмотрение заглавия как целостного знака и/или текста.

Если несколько расширить эту гипотезу с учетом функционирования заглавия, можно предположить, что оно является минимальным текстом, выполняющим специальные прагматические функции, регулирующие отношение письменного текста к отсутствующему контексту. Отметим в этой связи, что архаичные ■культуры обычно не именовали своих текстов, ограни-чиваясь внутритекстовыми индексами жанра («зачин» в фольклоре, соотносящий текст с прагматическими категориями «фиктивного/реального» и пр.) или экст-ралингйистическими индексами (время, место, персо-

•142

наж рассказчика, определяющие текст как «сакраль* ный/профанный»). Даже в письменных сакральных текстах заглавие редуцировано к метонимии автора, персонажа или жанра («Иов», «Книга Товита», «Притчи»). Роль заглавия здесь исключительно прагматична.

Начиная с античности, как отмечает А. Леруа-Гуран [85, с. 69—72], возникла потребность в специальной индексации единиц письменной информации. Текст имеет своим заглавием развернутый реферат, а оглавление образует группу текстов, пересказывающих содержание фрагментов. В средние века эта структура усложняется требованием ввода в текст доктри-нальных комментариев, помещаемых на полях, которые при переписывании нередко инкорпорировались в текст. В результате образовывалась сложная стилистическая структура, включающая текст, реферат и

комментарий.

В эпоху Просвещения опыт составления энциклопедических статей, сопровождаемых табличными указателями, способствовал тому, что заглавие стало приобретать форму символа, лишенного синтаксической структуры и соотносимого с текстом метафорически или метонимически. Утратив функцию комментария, входящего в одну группу с интерпретируемым текстом, заглавие возобновило функцию «медиатора», осуществляющего интертекстуальную связь.

В последующей литературной традиции именно эта функция заглавия стала широко использоваться в качестве механизма смыслоабразования, основанного на формировании искуственного интертекста, где заглавие стало выполнять функции интерпретанты, то есть промежуточного «третьего» текста. Например, когда Ц. Тодоров называет одну из глав «Теории символов»: «Splendeur et misere de la rhetorigue» ('Блеск и нищета риторики'), он вместо дескрипции текста предлагает отсылку к заглавию референциального текста («Блеск и нищета куртизанок»), предсуществующего в памяти адресата. Над заглавием осуществляется .операция субституции, образующая отклонение от референциального корпуса. Затем в тексте речь идет о «прикладной» ('обслуживающей') роли риторики и, наконец, раздел завершается ссылкой на св. Августина, сравнивающего удовольствие от выявления скрытого смысла текста со стриптизом.

Мы имеем дело с заглавием, которое подвергает-143

с*я -трансформаций и устанавливает отношение между двумя текстами. Текст Тодорова становится метафорой текста Бальзака, причем внутри текста осуществляется отклонение, соотносящее локальный фрагмент с заглавием текста Бальзака. Отметим, что отклонение фрагмента относительно текста амнулиру-' ет отклонение, осуществляемое над заглавием рефе-ренциалыного текста.

Если определить отношение фрагмента к тексту как 'синекдоху, отношение заглавия к тексту ;как метафору ,и отношение заглавия ,к фрагменту как метафору части и синекдоху целого, выявится фигуративная структура, обеспечивающая -продуцирование множества смыслов. Но при этом заглавие не может генерировать смыслы безотносительно к референциаль-■ному тексту, отклонение от которого (редуцируется в ийтерпретируемом тексте. Читатель, не владеющий интертекстом (референциальным текстом заглавия) будет вопринимать здесь отклонение, которое останется для него функционально непродуктивным.

Особенно интересным представляется исследование Ива Лесерва [84], выявляющего специфические внутритекстовые -функции заглавия. И. Лесерв исходит из практических задач машинной сегментации текста. Пр,и автоматическом анализе в тексте выявляются сегменты, аналогичные самостоятельным микропоэмам (поэмы, скрытые а поэмах по типу «текст в тексте»). Многие из них по своим характеристикам сопоставимы с заглавиями, то есть могли бы быть заглавиями исходного текста или же заглавиями виртуальных текстов, связанных с матричным текстом интертекстуальным отношением. Часто сегменты такого рода противоречат значению тех текстов, из которых они экстрактированы.

Отклонение значения сегмента от значения текста является общим случаехМ, описываемым лингвистикой. Например, из фразы: «Le chat de la fermiere crogue une souris» ('Кот фермерши съел мышь') экстактирует-ся синтагма: «la fermiere croque une souris» ('фермерша съела мышь'), которая между тем не содержит никакой риторической фигуры.

Однако в сверхдетерминированных «поэтических» текстах такая трансформация может стать фиксированной. Например, в поэме Бодлера «Jnvitation au voyage» ('Приглашение в путешествие') практически все сегменты, выявляемые при машинном анализе или при из-144

Мейенйй авторской версификации могли бы стать заглавиями некоторых текстов. В еверхдетерминированной точке: «Aimer et mourir/Au pays gue te ressemble!» ('Любить и умереть/В стране, которая на тебя похожа!') при смене версификации выявляется сегмент «mourir au pays* ('почить в мире'), напоминающий о желании «уснуть последним сном на своем деревенском кладбище», что является противоположностью «приглашению в путешествие», то есть противоречит основному смыслу [12, с. 148].

Даже если такие трансформации с лингвистической точки зрения имеют случайный характер, их не следует рассматривать как риторически непродуктивные.

Во-первых, в неоднократно закодированном тексте плотность сегментов, способных быть заглавиями, очень высока. Во-вторых, высока плотность итерации сверхдетерминированных сегментов. Следовательно, их совпадение в одной точке текста является «нормой» поэтической речи. Случайной представляется только точка текста, в которой происходит совпадение, фокализующее выбор интерпретации. Она может располагаться в начале текста, ориентируя на его неоднозначное прочтение, или же в конце текста, вызывая вторичную переоценку.

Текст и заглавие функционируют как сложная структура. Здесь можно выделить две крайние модели, между которыми существует серия промежуточных трансформаций: а) текст может соответствовать заглавию и содержать фрагмент, отклоняющийся от текста и способный быть заглавием другого текста; б) текст может отклоняться от заглавия и содержать фрагмент, способный быть его заглавием. В первом случае интерпретация связана с реконструкцией виртуального текста. Во втором случае предполагается реконструкция заглавия, регулирующего производимые в тексте отклонения.

Это правило воспроизводится и в тех текстах, которые не имеют заглавия или имеют семантически нейтральные заглавия. Известно, что басня характеризуется отклонением двух составляющих ее текстов («басни» и «морали») и имеет нейтральные заглавия. Интерпретация производит выбор между двумя отклоняющимися текстами. Однако актанты басни (упоминаемые в заглавии) относятся к метафорическому коду. Поэтому интерпретация оперирует с минималь-

145

ной груйпой иЗ трех текстов, на оснбвё которых и реконструируется отсутствующий подтекст.

Заглавие и трансформируемые сегменты текста отмечены абстрактными грамматико-семантическими маркерами (напр.: 'определенность/неопределенность'). Так, .начало текста характеризуется высокой плотностью неопределенных артиклей, которая затем снижается и маркирует только те точки, где вводится принципиально новая информация. Между тем, как отмечает X. Вайнрих (см.: [7]), в заглавиях обычно употребляется определенный артикль, который функционирует в качестве анафорического индекса, отсылающего либо к «оду, либо к контексту. Контекстом заглавия является текст. Если заглавие нейтрально относительно текста и отсылает к коду, распределение артиклей инвертируется и текст может начинаться с определенного артикля: «Le Chene un jour dit au Roseau..» ('Дуб сказал однажды тростнику...'). Если же басня начинается с неопределенного артикля, это указывает на отклонение от предсуществующего текста (кода): «Un loup rempli d'humanite (S'il en est de tels dans le monde) dit un jour...» ('Волк, преисполненный гуманности (если такие бывают на свете) однажды...'). Код не дает предварительной информации об этом волке, и он вводится неопределенным артиклем.

Интертекстуальная медиация. Отклонение может основываться на представленной в двух текстах лексеме 1или синтагме, относимой к двум разным системам детерминаций. Такая смыслообразующая структура приблизительно соответствует механизмам, которые К. Леви-Стросс суммарно характеризовал как «медиаторы», непосредственно участвующие в выработке метафоры.

В Льежской неориторике обычно различаются три уровня медиации: а) референциальный, б) дискурсивный и в) риторический. Поскольку (б) и (в) устанавливают коннексию между текстуальными изотопиями, которые будут рассмотрены ниже, сейчас нас интересует главным образом (а) (референциальная медиация), с которой сопоставимо понятие интертекстуальности. Речь, разумеется, идет о семиотических референтах. Текст в этом случае имеет своим референтом другой текст я интертекстуальность обеспечивает его множественное прочтение (см.: [60, с. 96—98; 65]).

Для учета риторических отклонений следует отка-146

заться от характерного для Р. Барта представления 6 произвольности интертекста (см.: Ш) и фиксировать входящие в него тексты в качестве вариантов единой структуры [28, с. 61—621. Интертекст определяется как ансамбль связанных текстов. При этом необходимо учитывать, что интертекстуальные трансформации в отличие от трансформаций генеративной грамматики всегда приводят к модификации содержания. Следовательно, в риторической перспективе интертекстуальные отношения являются средство1М метафориза-

ции текста.

Эти отношения исследовались М. Рифф атером в плане взаимодействия текста и контекста. Поскольку текст и его контекст являются вариантами одной структуры, сходства, которые текст разделяет с другими членами интертекста, являются только первым его аспектом. Вторым аспектом будут специфические различия. Генератором различий является промежуточная модель, которая, включаясь в интертекст, функционирует как интерлретанта.

В этом случае интерпретанта будет третьим текстом, который вводится в качестве частичного эквивалента конструируемой системы. Значение интерпре-танты как изолированно взятого текста может не соответствовать ее интертекстуальной функции. Она предоставляет промежуточное состояние трансфор-мации, тогда как содержание текста и интертекста остаются чуждыми друг другу (см.: 11131).

Для более наглядного учета отклонений предлагается рассмотреть из разнообразных форм интертекстуальности ту, которая вынуждает интерпретировать текст в функции 'несовместимого с ним интертекста. Сверхдетерминированная лексема или синтагма, на которой артикулирован в этом случае интертекст, образует частный случай еиллепса, который М. Риффа-тер определяет как «интертекстуальный силлепс» 1110,

с. 4961.

Согласно традиционному определению, силлепс

состоит в том, что одно слово принимает одновременно два значения: первое обычно имеет буквальный смысл, а второе — фигуративный. Это определение семантически некорректно: связь силлепса с метафорой или метонимией только случайна, так как для его возникновения вполне достаточно полисемии употребляемого термина 174, с. 1121. Силлепс следует отличать также от зевгмы (фигуры, запрещающей дважды упо-

147

треблять одно и то- же слово), которую можмо определить как «эллипсис повторения» [74, с. 109], и, что особенно важно, от антанаклазы [131, с. 232], где неоднозначное слово дважды повторяется в разных смыслах. Сама антанаклаза. если ее второе значение определено отношением импликации, продуктивна при построении каламбуров. Например, да приветствие: «Comment allez — vous?» ('Как жизнь?' букв.: 'Как вы идете?') можно ответить: «J'alle tres vit* ('Я иду быстро') или, путем подстановки клишированного ответа, получить анекдот: «Comment allez — vous?» ('Как жизнь? Как вы идете?') спрашивает слепой у паралитика.— Comme vous le voyez» ('Как видите'), отвечает паралитик слепому. Такую фигуру можно было бы определить как имплицированную перестановку».

Следовательно, если слово неоднократно повторяется во фразе, приобретая каждый раз новый смысл, это противоположность силлепса — антанаклаза. Превращение этой фигуры в силлепс зависит от точек ее проявления в дискурсе, обеспечивающих взаимодействие смысловых регистров (изотопии) всего сегмента. В частности, по 'мнению М. Ле Гера, механизм силлепса объясняется существованием перекрещивающихся изотопии [74, с. 112].

М. Риффатер переводит это положение в интертекстуальный план. Неоднозначность порождает интертекстуальность только в том случае, если каждый из вариантов производит свои собственные синтагматические дериваты. Прямой смысл дан посредством слова, фигуративный—-посредством трансформации слова в синтагму. В этом случае силлепс сам по себе не содержит метафоры i ти метонимии. Его характер смешанного тропа след_: ет .из того, что он устанавливает значение в функции текста, который ему предшествует (Или за ним следует. Несовместимость на лексическом уровне компенсируется в синтагме.

Следовательно, можно модифицировать определение силлепса: он состоит в том, что одно и то же слово одновременно принимает два значения, контекстуальное ,и интертекстуальное. Контекстуальное значение представлено смыслом, который является функцией слова во фразе. Интертекстуальное значение представлено ДРУГИМ ВОЗМОЖНЫМ СМЫСЛОМ, КОТОРЫЙ ЭЛ№

минируется контекстом. Эта элиминация, так же как и вытеснение в психоанализе, влечет за собой компенсацию, порождающую текст [ПО, с. 496]. 148

Таким образом, интертекстуальность, которую можно было бы определить как культурно-антропологическое измерение речи, входит в определение фигу-ративности. Рассмотрим на конкретных примерах ' функционирование интертекстуалыного силлепса.

В пародийной серенаде Лафоргю из «Imitation de Notre — Dame la Lune» Пьеро влюблен в Луну, которая является гиперболой недоступной красавицы. Чтобы избавиться от 'несчастной любви, он просит монаха-живописца написать (peigne) для него «Un rien, une miniature/De la largeur d'une tonsure» ('Безделицу, миниатюру/Величиной с тонзуру'). Силлепс состоит в том, что peigne одновременно является сослагательным наклонением от peindre ('писать', 'рисовать') и peigner ('причесывать'). Сравнение миниатюры с тонзурой мотивирует комичное наложение, поскольку первая является метонимией желаемой женщины, а вторая — метафорой запрета на желание. Силлепс устанавливает 'интертекст между реализованным текстом, имеющим «живописный» смысл, и виртуальным текстом, имеющим смысл «пострижениям Подтекст является «другим текстом», а сверхдетерминированная лексема выполняет функцию интерпретанты, устанавливающей между этими текстами фигуративное отношение.

* В рассмотренном примере интертекст устанавлива-

* ется между текстами, представленными соответствен
но in praesentia и in absentia. Ситуация может быть
инвертирована, если частичной трансформации под
вергается лексема или синтагма, выполняющая функ
ции силлепса. В этом случае, в частности, силлепс мо
жет устанавливаться между фрагментом текста и заг
лавием.

Дискурсивная метафора. Механизмы, суммарно характеризуемые как «интертекстуальный силлепс приводят к поискам или конструированию виртуального текста, в котором неоднозначное слово, оверхдетерминированное в матричном тексте, приобретает фигуративное употребление, в результате чего новый текст становится метафорой исходного текста. Здесь имеет место негативная конверсия маркеров, которая не равна простой инверсии неоднозначного слова. Модифицирующий фактор является постоянным для всего текста подвергаемого конверсии. Ее принцип состоит в одновременной модификации всех составляющих текста, актуализирующих матричную структуру и пов-

149

торяющих исходную генеративную модель [113, с 139].

В сущности, один из текстов, участвующих в интер. претации, всегда представлен виртуальным текстом, полученным в результате ретроспективной реконструкции. Напомним, что установление отношения между двумя текстами предполагает наличие интерпретанты, принимающей форму третьего текста. Таким текстом может быть либо дериват сверхдетерминированной лексемы, либо фигуративное прочтение одного из сопоставляемых текстов. Поэтому особую роль приобретает анализ дискурсивной метафоры.

Риторическое функционирование дискурсов связано с повышением анафорической активности говорящего субъекта. Под «анафорой» в данном случае понимается повторяемость во фразе (тексте) некоторых эксплицитных элементов, позволяющих выявить уже высказанное имплицитное содержание или предвосхитить содержание, которое будет высказано позднее. Введение субъектом речи этого аппарата, рассматриваемого как форма дискурсивной организации, называется «анафоризацией» [72, с. 22—23].

С точки зрения реализованных в речи риторических операций, анафоризация имеет тот смысл, что она детерминирует отношение между фразами посредством их трансформации. Этот механизм нередко смешивается с нарративной структурой, но в тенденции он приводит к взаимному наложению сегментов, обеспечивающему «табулярное» (вертикальное) прочтение текста [60; с. 165—166]. Иными словами, речь идет о последовательной метафоризации всего текста. В этом случае мы имеем дело с расширенной (дискурсивной) метафорой, которая в последнее время стала предметом специального анализа (см.: [63; 95; 108; 109; с. 217—234; 117; 123; 129]) главным образом на материале сюрреалистической поэзии. Речь идет о проблеме установления артикуляционных отношений между фигурами и дискурсами, возникающей в связи с множественностью тропов, проявляющихся в соседних фразах. Это явление, которое в XVIII в. называлось «metaphore soutenue» (или «metaphore continuee»), Квинтилианом отождествлялось с «аллегорией» и получило в XIX в. имя «аллегоризмл»; в середине XX в. его стали называть «metaphore filee», иногда противопоставляя эту разновидность метафоры «metaphore continuee», имея в виду, что «диокур-150

сяв»ая метафора» образует не просто сцепление метафор, но приводит к метафоризации текста как целостной смысловой единицы.

Для начала приведем пример, чтобы ясен был предмет разговора, а потом попытаемся рассмотреть возникающие в этой связи теоретические вопросы. В «Слове о полку Игореве» читаем: «На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепями булатными, на току жизнь «ладут, веют душу от тела». Здесь мы имеем дело с серией метафор, соподчиненных представленной in absentia клишированной метафоре «жатвы смерти». Весь сегмент текста переводится в единый метафорический код, образующий целостную смысловую единицу. Юмористически утрированный вариант такой метафоры, основанный на онтологизации, находим в апокрифическом «Сказании о Соломоне и Китоврасе». Нрав Китовраса был таков, что он не ходил путем «кривым» ('кривда') .поэтому, когда его привели в Иерусалим, перед ним «рушили дома», так как он не ходил в обход. Когда же довели до дома убогой вдовицы, она просила: «Не обижай меня!». Китоврас изогнулся около угла ее дома и сломал себе ребро. И сказал: «Мягкий язык кости ломает» (клишированная библийская пословица). Исходная метафора вводится посредством неоднозначного слова ('кривда'), задающего два смысловых регистра: «этический» и «пространственный». Весь остальной текст не содержит ни одной метафоры, его включенность в сферу действия исходной фигуры маркирована только утрированным поведением 'персонажа. Между исходной метафорой и текстом существует отношение импликации. Наконец, текст завершается метафорической поговоркой, которая может прочитываться в «этическом» регистре, маркируя окончание сферы действия исходной метафоры и переоценку всего текста как метафорического. Два приведенных примера иллюстрируют различные механизмы метафоризации текста: она может достигаться выстраиванием серии метафор (в широком смысле, включая метонимии) или же употреблением одной единственной метафоры, распространяющей свое действие на весь текст, который является не метафорическим, а просто «референциально абсурдным». В обоих случаях достигается один и тот же результат: текст прочитывается в метафорическом смысловом регистре. 151

Сформулируем теперь теоретические вопросы. Как отмечает Ц. Тодоров, metaphore filee имеет обособленный статус: она реализуется в изолированных словах, но распространяет свое действие на весь дискурс, то есть является одновременно «точечной» (ponctuelle) и «распространенной» (elendue) метафорой [129, с. 198]. Ее «верхней» и «нижней» границами являются, .соответственно, «аллегория» и метафорическое слово. Возникает проблема определения критериев этих границ.

Ц. Тодоров определяет критерии только «верхней» границы, используя для этого уже знакомую нам дис-тинкцию между «пропозициональным» и «лексическим символизмом»: в аллегории удерживаются оба смысла, референциальный и аллегорический, тогда как metaphore filee образует гомогенный текст, который представляется моносемичным, но может интерпретироваться и в некотором смещенном регистре. В первом из рассмотренных нами примеров ясно, что речь идет не о «жатве», а о «битве» («жатве смерти»): буквальный смысл вытесняется в пользу метафорического. Второй пример относится к разряду «онтологизирован-ных метафор»: комизм этого отрывка состоит в том, что «референциально абсурдное» поведение Китовра-са не только «переоценивается» в «этическом» коде, но и само выступает его метафорой («метафорой метафоры»), доводя до абсурда этические ценности. В -контексте апокрифа это, бесспорно, metaphore filee, основанная на многократной вертикальной переоценке, но она пародирует структуру профетической (пророческой) коммуникации, где та же схема могла бы восприниматься вполне серьезно, то есть аллегорически.

Рассмотрим теперь отношение metaphore filee и «обычной» метафоры. Этому вопросу посвящены специальные исследования М. Риффатера (см.: [108]) и Ф. Дюбуа (см.: [63]).

М. Риффатер определяет metaphore filee как «серию метафор, связанных друг с другом в синтаксическом,— они являются членами одной фразы или одной нарративной или дескриптивной структуры,— и смысловом отношении» [108, с. 47]. Специфика metaphore filee (отличающая ее от metaphore continuee) состоит в том, что в ней выделяется «первичная метафора», представленная семантическим уравнением (Т = V) (где Т — содержание и V — средство передачи, tenor и vehicle А. А. Рачардса), которая образует «ключ»152

к специальному коду. Следующая за ней серия состоит из метафор (метонимий, синекдох), к которым применимо правило «взаимной селекции» М. Блека: любое неравнозначное составляющее, бесполезное или противоречащее установленному метафорическому отношению, должно быть исключено 1108, с. 49]. Таким образом, metaphore filee образует конденсацию

свойств.

Регулярность смещения, производимого на всем протяжении дискурса, обеспечивает реконструкцию кода, что особенно важно при анализе сюрреалистической поэзии, отказывающейся от мотивации метафор. «Первичная метафора» выполняет двойственную функцию, связанную со сверхдетерминацией текста: она не только детерминирует серию метафор, но и сама сверхдетерминирована в интертексте.

Кажущаяся абсурдность сюрреалистических метафор в действительности отсылает к пред существующему корпусу текстов, оперирующему очень ограниченным числом базовых символов. Метафорические интертекстуальные «соединители» субституируют вместо лексических значений структурные значения, которые уже не репрезентуют реальных отношений и объединяют термины просто потому, что они занимают сходные позиции в соответствующих последовательностях. «Соединитель» становится формальным субститутом синонимии, связывающим слова, не имеющие семантического отношения [108, с. 51]. Отсюда понятно при-₍ страстие сюрреалистов к metaphore filee. В сущности, i их поэзия очень «корпоративна» и представляет раз-j новидность «коллективной игры», варианты которой включают пародию и самопародию. Это аналог «сак-рализованной» речи, в которой, помимо прочего, резко возрастает роль автотелической функции.

Выявление интертекстуального измерения metaphore filee представляется, на наш взгляд, наиболее интересным в исследовании американского ученого. Однако к семантическим основаниям его модели следует относиться с большой осторожностью. Как отмечает Ф. Дюбуа, применение к текстовой семантической структуре терминологии А. А. Ричардса сохраняет иерархию «прямого» и «фигуративного» смыслов, что сопряжено с проблемой «нулевого уровня» риторичности. Метафора — это троп, основанный на семантическом пересечении. Сема (/), обеспечивающая пересечение исходного означаемого (D) и производного

153

означаемого (А), образует метафорическую «базу», которая у А. А. Ричардса, допускающего иерархию (D) и (А), позволяет только одностороннюю метафо-ризацию (D —* J —'■А). При расширении этой методики на фразовый и надфразовый уровни, метафори-зация текста предстает как стохастический процесс, что соответствует программе М. Риффатера построить модель «автоматического письма» (l'ecriture automa-tigue), но не учитывает явлений метафорической «реверсируемости» (reversibilite metaphorigue), обеспечивающей обратный процеесс (А —" / —* D).

Ссылка М. Риффатера на то, что в качестве «базового» выбирается «референциальный уровень» речи, ничего не объясняет, так как референты определяются не в лексике, а в дискурсе, который может быть подчинен очень различным прагматическим стратегиям. Так, в первом из рассмотренных нами примеров построение цепи метафор действительно стохастично, тогда как во втором примере реализуется «реверсируемый» процесс, причем на втором этапе фиктивный «референциальный» сегмент выступает метафорой сегмента, который на первом этапе был «первичной метафорой».

Ко всему этому можно добавить соображения, касающиеся внутренней связности теоретических постулатов М. Риффатера. На том основании, что сцепление metaphore filee и анафорических индексов в последовательности фраз позволяет учитывать синтаксические характеристики метафоры (см. напр.: [123]), синтаксическое измерение вводится в определение дискурсивной метафоры. Выше мы уже определили границы применения такого подхода. Синтаксический анализ позволяет выработать только частные типологические критерии, но не вскрывает функционирования метафоры на инфралингвистическом и,— что особенно важно в данном случае,— на илтертекстуаль-ном уровне. М. Риффатер концентрирует внимание на анализе сверхдетерминированности metaphore fillee, но в ее определение включает параметры, несовместимые с этим анализом. На практике, если говорить конкретно о сюрреалистической метафоре, это сопряжено с парадоксами в определении «нулевого уровня» риторичности. В цепи метафор осуществляется отклонение не относительно референциально соотнесенной речи, а относительно символического кода, где первичное отклонение уже произведено. «Нулевым уров-

154

,нем» для metaphore filee является совокупность интеп текстуальных отношений (ее «референты» представ" лены другими метафорическими текстами), что вполне соответствует рассуждениям М. Риффатера о роли «текстовой интерпретанты» (см.: [113]). Как мы видим, именно этот аспект изучения metaphore filee является наиболее значимым в функциональном отношении.

Ф. Дюбуа, непосредственно примыкающий к Льеж-скюй неориторической школе, ориентирован на построение динамической модели функционирования metaphore filee, рассматриваемой как «реверсируемый процесс». В качестве тропа, основанного на семичес-ком пересечении, она допускает взаимную перекодировку соотносимых терминов, поэтому «точечная» (лексическая) метафора является только потенциальной, обремененной многими возможностями, частично исключаемыми контекстом. В этом смысле «всякая метафора всегда стремится стать metaphore filee» (см.: [63, с. 208]). (Мы бы выразили эту мысль более радикально, определив дискурсивную метафору как исходную, а лексическую метафору как результат неявной редукции контекста, что вполне соответствует идее «трасфразовой семантики» А.-Ж. Греймаса).

В таком случае фундаментальными для определения метафоры становятся концепты классемы и изотопии, с помощью которых метафора может быть артикулирована между однородными смысловыми регистрами текста. Поскольку выбор интерпретации определяется распределением (клас-) сем, иногда в довольно длинных сегментах, потенциальные операции всегда присутствуют в тексте, неявно определяя его смысловую структуру. В этой связи возникает проблема отношения между «проявившимися» и «непроя-вйвшимися» риторическими операциями.

Ф. Дюбуа приводит в качестве примера афоризм: «Пианино это передние зубы (референциальное сходство), откусывающие звуки, духовые инструменты это коренные зубы, пережевывающие звуки (метафора 'шума')» и т. д. В этом четырехстрочном тексте он насчитывает 6 метафор и 36 метонимий; поскольку метафора и метонимия, согласно льежской теории, являются результатом применения как минимум двух синекдох, им соответствуют 12 и 72 синекдохи, что дает в сумме 126 риторических операций.

Количественная асимметрия «осознаваемых» и

155

«бессознательных» структур не должна вызывать удивления. Аналогичны данные антропологии: этническая группа из 8 секций, использующая 3 классификатора, может свободно оперировать 71 термином родства, тогда как моделирование отношений между этими терминами физически невозможно без помощи ЭВМ. Но это только свидетельствует о важности изучения механизмов, оперирующих целыми блоками элементарных отношений.

Основным механизмом такого рода является ана-форизация и (клас-) сематическая итерация, распределяющая в тексте «точки фокализации» (или «сверхдетерминации», если учитывать вертикальную итерацию интертекстуального типа). Сюрреалистическая метафора, функционирующая в относительно ограниченных текстах, позволяет, в частности, жшять факты вторичной переоценки текста при повторении в нем лексемы, ранее имевшей фигуративное употребление. Это возможно в силу того, что анафоризации могут подвергаться фрагменты, распределенные в больших дискурсивных формах, превышающих не только синтаксические, .но нередко и нарративные блоки.

Такая ситуация характерна для любого неоднократно закодированного объекта. Одним из первых с этим явлением встретился Р.-А. Сайсе в ходе стилистического .анализа метонимии в трагедиях Расина (см.: [1171). В «Федре» лексема «кровь» употребляется сначала в «биологическом» смысле ('кровь в жилах героини'), затем в «этическом» ('кровь убийства') и «родовом» ('кровь, объединяющая членов одной семьи'). Частое употребление метонимии «крови» приводит к тому, что в прямом употреблении этот термин начинает символизировать реальность, так что объект приобретает значимость знака.

То же в архаичных текстах. Рассмотрим типичную библейскую метафору из Книги пророка Иезекииля: «Но ты понадеялась 'на красоту твою, и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодей-ство твое на всякого мимоходящего, отдаваясь ему. И взяла из одежд твоих, и сделала себе разноцветные высоты, и блудодействовала на них» [Иез. 16, 15—16]. Маркером того¹, что это бог обращается к народу, «отпавшему» от истинной веры, а не муж отчитывает беспутную жену (в некоторых пассажах даже говорится: «Я дал тебе разводное письмо») является «блудодейство «а высотах», где стояли

Blog

Рецензент д-р филос наук, проф. М. В. Попович Редактор Р