Пособие по курсам «История русской литературы» и «История русского литературного языка» Москва

Вид материалаДокументы

Содержание


Житие: специфика жанра и место в жанровой системе средневековья Житие: определение жанра
История жанра
Типы житий
Место житий в жанровой системе
Канонизация святых и композиция жития
Поэтика жития: историческое, проповедническое и легендарное начала
Буди рgвнитgль право живущимъ, и сихъ житиg и дhаниg пиши на сgрдци своgмъ
Поэтика жития и биография
Поэтика жития и летопись
Поэтика жития: чудесное
Поэтика жития: изображение человека
Поэтика жития: автор - текст - читатель
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14
^

Житие: специфика жанра


и место в жанровой системе средневековья


Житие: определение жанра




Слово «житие» на старославянском языке буквально значит «жизнь» и «жизнеописание»1. А в русском, войдя в круг высокой лексики, оно получило более узкое значе-ние – описание жизни святого человека.

Житие – основной жанр агиографии и один из самых распространенных жанров всех средневековых литератур Европы, Азии и Африки.


Агиография




Агиография (от греч. hágios – «святой» + grapho – «пи-шу») – вид церковной литературы, который посвящен рас-сказам о жизни святых людей. Кроме житий, он включа-ет в себя патерики (греч. paterikón, от páter – «отец»), – сборники поучительных новелл о наиболее важных, с точ-ки зрения агиографа, эпизодах жизни монахов («святых отцов», «святых старцев»; отсюда другие названия этого жанра – отéчники, стáрчество), а также их изречения.

В литературе Древней Руси существовало три типа жи-тийных сборников: Прóлог2, Минéи Четьи (или Четьи-Ми-неи; греч. ménáios – «помесячные чтения, месячники») и Месяцеслóвы, или менолóгии3. Первый включает помимо кратких житий «в память о преподобном отце» – объемом от трех-четырех предложений до нескольких страниц, – фрагменты патериков, притчи, поучения отцов Церкви и слова библейских пророков, рассказы о видениях и чудес-ных знамениях – знаках воли Бога4, обращенных к лю-дям, и т.п. Здесь, как и в Минеях-Четьях и Месяцесловах, статьи расположены для удобства пользования в церков-ном быту в календарном порядке: по месяцам в соот-ветствии с очередностью дней христианских праздников и поминовения праведников в годовом круге церковных служб. Второй тип сборников – Минеи-Четьи – состоит преимущественно из агиографических произведений большого объема: развернутых, подробных жизнеописаний святых, – а также включает разного рода молитвенные песнопения в их честь.


^

История жанра




В Европе жанр жития имеет богатую предысторию. В числе непосредственных дохристианских источников, оп­ределивших многие его формальные черты, такие жанры античной литературы, как панегирик и трен (греч. threnos – надгробное слово), греческие и римские жизне­описания (сочинения Плутарха, Светония и др.), эллини­стические романы-биографии, сборники суеверных исто­рий о чудесах (парадоксография5) и о языческих богах (аретология).

В начале нашей эры сложились книги Нового Завета: евангелия, которые повествуют преимущественно о земном пути Иисуса, и деяния (старослав. – «дела») апостолов, излагающие историю жизни учеников Христа после Воз­несения. Кроме этих жанров раннехристианской литера­туры образцом для последующих агиографов стали цер­ковные хроники – календари (лат. – Calendarium6) с ука­занием дней поминовения мучеников, мартирии7 (греч. martýros – «свидетель, мученик») и иногда апóкрифы8 (греч. apokryphos – «тайный»).

С IV в. некоторые поместные церкви (но не римская) расположили житие в порядке богослужебных чтений сра-зу после литургии в день памяти святого. Позже оно в ря-де случаев включалось в состав монастырских служб (но-вое значение слова легенда пошло от лат. «[vita] legen-da» – «то [житие], что должно быть прочитано»).

Канон структуры жанра жития окончательно сложился в Византии в VIII – X вв. Крещение Руси в Х в. привело к тому, что восточные славяне и их соседи познакомились с христианской литературой, в том числе и агиографиче-ской. Причем большая часть ее произведений уже была переведена в IX – X вв. в Болгарии на понятный жителям древнерусских городов язык. В то же время вместе с пере-водными агиографическими памятниками в Подунавье и на Балканах западно- и южнославянскими авторами были написаны и жития местных святых: просветителей Кирил-ла и Мефодия, чешских князей Вацлава и Людмилы – и другие агиографические сочинения (например, болгарские «Сказание о железном кресте», житие Ивана Рильского).

Отмеченное многими исследователями явление «куль­турной трансплантации» стимулировало быстрое усвоение Русью иноземного опыта, и уже в XI – начале XII в. здесь были созданы свои оригинальные образцы этого жанра: жития святых князей Бориса и Глеба, основателя мона­стыря – Феодосия Печерского, а также летописные рас­сказы в «Повести временных лет» о начале христианства на Руси (мучениках-варягах, княгине Ольге, князе Вла­димире и др.).


^

Типы житий




В восточноримской (византийской) церковно-литератур­ной традиции различали несколько видов житий. Во-пер­вых, энкóмий – похвальное слово святому, включавшее биографические элементы и произносившееся при празд­новании его памяти в церкви. Во-вторых, bioi (буквально греч. – «жизни») – собственно жития, которые подразде­лялись на три большие группы: [1] риторические жития, стремящиеся изощренной словесной формой «восхитить», вознести души прихожан к гóрнему, то есть Высшему миру (при этом историко-фактической стороне описания уделялось сравнительно мало внимания); [2] народные жи-тия, которые имели целью популяризировать святого в простонародной среде, были написаны в более простой ма­нере и особое внимание обращали на чудеса, совершенные святыми; [3] литургические жития, краткие извлечения из пространных агиографических сочинений, используемые во время церковной проповеди.

Также подвиды агиографических сочинений определя­ются типом («ликом») святых: жития мучеников, испо­ведников и святителей, преподобных и подвижников-аске­тов – и различаются рядом композиционных моментов.

Часто используется и классификация жития с бóльшим акцентом на роль того или иного типа святых в обществе: жития мучеников9 (в древнерусской традиции характер­ный пример этого типа – «сказание о страстях» Бориса и Глеба, Михаила Черниговского), святителей10, святых иерархов (жития Николая Мирликийского, митрополита Алексия Московского, Сергия Радонежского, Стефана Пермского), святых воинов – защитников веры (житие мученика Меркурия Смоленского), царские и княжеские11 (жития равноапостольного12 римского императора Кон­стантина Великого, князя Александра Невского), Христа ради юродивых (византийское житие Андрея Юродивого, древнерусское – Василия Блаженного) и т.п.

Особое место здесь занимают рассказы об обращенных язычниках, которые некогда участвовали в преследовании и убийствах христиан, но затем, под влиянием чудесных знамений, отреклись от прежних заблуждений и стали ак­тивно проповедовать слово Божье. Одним из наиболее из­вестных образцов для житий последнего типа является евангельский рассказ об обращении римского гражданина в апостола Павла (Paul, Pavl). В позднейших трудах агио­графы часто использовали целый ряд сюжетных схем той истории: мотив внезапной слепоты, поразившей Савла13 по дороге в Дамаск (ср.: болезнь Владимира при взятии Кор­суни), и последующего, уже после принятия христианства, его прозрения – как в физическом смысле, так и духов­ном; подчеркивание кажущегося психологически немоти­вированным контраста между чрезвычайной жестокостью язычника и последующим милосердием после его обраще­ния к Богу (так, Савл участвовал в убийстве первомуче­ника Стефана; ср.: истребление Ольгой древлян и, позже, ее деятельность по установлению мира в стране; кровавые жертвоприношения и убийство христиан-варягов в Киеве по приказу Владимира и – десятилетие спустя – сомнения князя, ставшего праведником, имеет ли он моральное пра-во казнить преступников).


^

Место житий в жанровой системе




Отвечая на вопросы: «Каким же образом древнерусские книжники могли разобраться в великом множестве жан­ров и поджанров, находящихся к тому же в сложных иерархических взаимоотношениях? Каким образом это многообразие не превращалось в хаос? Каковы были те ориентиры, которые помогали древнерусским книжникам легко находить нужный жанр для составления новых про­изведений и определять жанр уже написанных?.. – Д.С.Лихачев писал: – Литературные жанры Древней Руси имеют очень существенные отличия от жанров нового времени: их существование в гораздо большей степени, чем в новое время, обусловлено их применением к прак­тической жизни. <...> В русской средневековой литерату­ре <...> жанры различаются по тому, для чего они предна­значены».

Центром системы жанров литературы Древней Руси и других стран христианского мира была Библия. Книги Ветхого и Нового Завета (Евангелия14), составившие ее, излагали основы вероучения и Священную историю от со­творения мира до пришествия Спасителя на землю и воз­никновения Церкви, начала проповеднической деятельно­сти апостолов, а также – в Апокалипсисе – сообщалось о грядущем втором пришествии Христа и Страшном Суде. Они были основой круга богослужебных книг, ежедневно используемых в храмах.

Сочинения «отцов Церкви», или патристика, обосновы­вали и комментировали догматы, приводили возражения против воззрений еретиков, описывали принципы органи­зации церковной жизни, в целом, и монашеской, в частно­сти. Фрагменты этих работ включались в проповеди в церквях. Часто для большей наглядности и убедительно­сти при объяснении сложных вопросов богословы исполь­зовали мотивы фольклорных притч, перетолковывая их, однако, в сугубо христианском смысле15.

Агиографические сборники дополняли сюжет Священ­ной истории рассказом об истории Церкви в целом или, что бывало чаще, какой-то ее части от апостольских вре­мен до современности. Этой иерархией определялось место и смысл того или иного текста/жанра церковной литера­туры во время службы в храме.

Краткие (пролóжные16) жития с соответствующими пес-нопениями и молитвами входят в состав богослужебной литературы и звучат в церкви после литургии в праздники или в дни памяти тех или иных святых. Подробные жития из Миней-Четьих и Месяцеслова используются в разного рода монастырских службах, а также рекомендованы для индивидуального чтения. Эти внешние по отношению к тексту, внелитературные особенности бытования произве­дений отражаются в их композиции и иных структурных моментах.


^

Канонизация святых и композиция жития




Канонизáция (лат. canonisatio; canon, или catalogus, – «список [святых]» от греч. kanón – «мера», а также «свод основных правил», «схема решения вопроса») – церковное узаконение чествования умершего подвижника веры в ка­честве святого, примера живущим для подражания. Осно­ваниями для причисления к лику святых традиционно считаются: [1] праведная жизнь и деяния подвижника, [2] дар творить чудеса (и в дни земной жизни, и после преставления17) – знамение, Божественный дар. После то-го, как Синод принял решение о канонизации18, в кален-даре обязательно устанавливается день ежегодного празд-нования – особая церковная служба, когда этому святому поются молитвы, во имя его освящаются церкви, его изо-бражения почитаются как иконы. Составляется и вносится в агиографические сборники рассказ о его жизни (житие).

Общую схему композиции жития дали основные книги Нового Завета: евангелия – описания земной жизни Иису­са Христа, написанные четырьмя апостолами19, а также описания подвигов его учеников, изложенные в «Деяниях апостолов».

Принятая в новое и новейшее время (XV – XXI вв.) схема описания жизни индивида содержит, как правило, информацию о рождении (место, родители), учебе и работе (профессиональные навыки и опыт), семье (жена / муж, дети) и смерти и тем самым акцентирует в личности ее биосоциальные черты – человек как член общественной системы (семьянин, гражданин).

Композиция повествовательной части жития включает рассказы [1] о рождении, [2] об обращении будущего свя­того на путь служения Богу, [3] о деяниях20 и чудесах, [4] о преставлении21 (обратите внимание: не смерть, а пре­ставление; агиографы постоянно подчеркивают, что свя­той, праведник не умирает, а получает жизнь вечную по­сле преходящей, быстротечной земной жизни), [5] о по­смертных чудесах. Таким образом агиография показывает в святом проявление в мире людей Божественных сил и милосердия, залог грядущего спасения каждого – в том числе и читателя и самого составителя жития, если они проникнутся желанием стать подобными святому. Герой жития, прежде всего, интересен пишущему не как уни­кальная личность, а как избранник Божий, носитель бла­годати, победитель соблазнов (греха)22.

Как церковно-исторический и духовно-учительный жанр житие в церковном обиходе обычно встречается в составе сборников (Миней-Четьих, Месяцеслова, Пролога, календарей и т.п.) и включает в себя: [1] богословское вступление и объяснение причин, подвигнувших агио­графа на труд сложения23, [2] собственно биографическую повествовательную часть, [3] заключительную похвалу-мо­литву святому, своего рода прозаическую оду24.


^

Поэтика жития: историческое, проповедническое и легендарное начала




Житие – церковно-исторический и духовно-учительный жанр. Отсюда проистекают характерные особенности его поэтики: с одной стороны, документализм и историзм (в специфическом средневековом их понимании, когда досто­верным фактом признается только то, что освящено цер­ковным преданием, и напротив, полностью игнорируются документы, не подкрепленные авторитетным мнением), и с другой – дидактический, проповеднический пафос, стрем­ление все частные случаи свести к типу, обобщенному жизненному правилу, в сиюминутном увидеть неизменное вечное, важное для пишущего и читающего это житие здесь и сейчас. В житии читающему и пишущему интере­сен не колорит эпохи, «патина времени», а суть святого.

Епифаний Премудрый заметил в «Житии Сергия Радо­нежского чудотворца»: «Пишgт жg Вgликий Василиg: ^ Буди рgвнитgль право живущимъ, и сихъ житиg и дhаниg пиши на сgрдци своgмъ. Виждь25, яко вgлитъ житиа святыхъ писати нg токмо на харатиахъ, но и на своgм сgрдци плъзы ради, а нg скрывати и ни таити: тайна бо царgва лhпо gсть таити, а дhла Божиа проповhдати добро gсть и полgзно».

Агиографа часто более интересует жизнь святого как знамение Божье, как явленный в ней архетип, или лик, чем личность человека, носителя этой благодати. Отсюда – и интерес к факту (конкретному высказыванию святого, эпизоду его жизни, значимой детали), и схематизация, использование сюжетного шаблона.

Пишущий видит себя не автором, сочинителем, а соби­рателем жизненно важной (в смысле жизни вечной) ин­формации о чудесном знамении. Обычно он повествует о событиях эпически отстраненно в форме 3 го лица (даже если он был очевидцем описываемого события), хотя ино­гда допускались обращения с проповедью к читательской аудитории или похвала, моление святому от своего имени.

Этими же двумя установками – на «документальный ис-торизм» и «проповедничество» – определялось и отноше-ние агиографа к легендам. С одной стороны, фольклорная традиция находилась под подозрением, поскольку в ней в сложном смешении находились как благочестивые сказа-ния, так и апокрифы, и фантастические рассказы, восхо-дящие к дохристианской эпохе. Но с другой стороны, по-вествуя о событиях далекого прошлого, писатель сталки-вался с нехваткой фактического материала для заверше-ния жития в том виде, как это требовала традиция. В по-добном случае ему оставалось или [1] ограничиваться чрез-вычайно краткой справкой о святом, или [2]  включать полусказочные элементы в текст, или [3] восполнять про-белы, описывая – в духе своеобразно понимаемого реализ-ма – «типичного героя в типичных ситуациях» согласно логике «именно этого, может быть, и не было, но должно было быть нечто похожее».

Первый подход сводил дидактический пафос и пропо­ведническую ценность агиографического материала прак­тически к минимуму. Второй представлял жизнь святого в форме занимательного повествования, поучительного для необразованной аудитории (здесь слушатели встречались с такими популярными «бродячими сюжетами», как поимка демона праведником, путешествие на бесе к святым мес­там, хождение по воде, плавание на плоту против течения, говорящая голова и др.), но вступал в противоречие с принципом церковно-исторической достоверности. Третий был свободен от проблем того и другого, но нес в себе схе­матизм и шаблонность (что, впрочем, тогда ничуть не счи­талось недостатком).


^

Поэтика жития и биография




Житие как литературная форма принципиально отли­чается от жанра биографии. Обычно автор романа стре­мится изобразить психологию, мир души «обычного сред­него человека», внутренне похожего на самих читателей, которые подсознательно часто отождествляют себя с пер­сонажем художественного произведения. Напротив, агио­графия не только описывает всегда идеальный (и даже идеализированный, что нехарактерно для героев романа) образ совершенного человека, но и раскрывает Божествен­ную силу, которая постоянно присутствует и действует в подвигах святого, а также призывает следовать его при­меру. Здесь читатель явственно ощущает нравственную дистанцию, отделяющую святого от окружающих его лю­дей (среди которых читатель как бы видит и себя).


^

Поэтика жития и летопись




Часто житие и летопись26 повествуют об одних и тех же событиях и лицах. Но и в этом случае обнаруживаются явные различия в подходах к изображению и осмыслению исходного материала. Летописец так же, как и агиограф, стремится зафиксировать конкретные события (в том чи-сле деяния святых, небесные знамения, чудеса и т.п.) и может даже – при отсутствии других источников – пере­сказать в нужном месте эпизоды житий, включить в свой текст их целиком или фрагментарно. Он также стремится «видеть события с высоты их «вечного», а не реального смысла» (Лихачев, 1967. С.266), показать участие Божест­венного промысла в мире людей, – и потому часто ком­ментирует описанные им происшествия в душеспаситель­ном ключе, превращая исторический рассказ в притчу на историческом материале, обращается с кратким нравоуче­нием к князьям (как и агиограф к церковной аудитории). Но при всей схожести установок средневековых писателей есть моменты, принципиально отличающие их позиции и методы изображения.

Герой летописи может описываться – в разные моменты его жизни, в зависимости от совершаемых им грешных или добродетельных поступков – как злодей или правед­ник. Святой всегда, во всех эпизодах являет собой идеал человека, не только без отрицательных черт, но даже без малейшей тени сомнения в правильности избранного пути и Божественной истине.

Автор летописного свода, прежде всего, бесстрастный историк, протоколист27, очевидец того, о чем пишет (или собеседник очевидца). Он может сводить воедино дошед­шие до него сведения, но не считает себя вправе изменять, «уточнять» предшественников, оставляя в своем произве­дении их свидетельства в неприкосновенности. Потому композиционно летопись не может быть завершена, пока в мире людей происходят какие-либо изменения. Летопись – жанр светский, и можно начать или прервать ее чтение в любом месте.

Напротив, труд агиографа всегда более или менее же­стко связан с нуждами церковных или монастырских служб, проповеди, а потому каждый эпизод должен быть завершен композиционно и содержательно, то есть иметь ясно выраженный намек на его обращенность к миру иному (без этого условия, без чувства встречи с чудом, со­бытие не представляет для составителя жития интерес).


^

Поэтика жития: чудесное




«Что такое чудо28?» – этот вопрос имеет огромное зна­чение в религиозной жизни: в богословии, в церковной практике (например, в спорах с атеистами, язычниками, иноверцами и т.д., в христианстве ответ на него еще ва­жен при канонизации), в агиографии.

Признаками чуда теологи (богословы) обычно признают следующие моменты: во-первых, его реальность, достовер-ность, фактичность, доступность чувственному восприятию тех, кто духовно готов принять этот знак свыше; во-вто-рых,  его сверхъестественность, трансцендентность; в-тре-тьих, принципиальная непознаваемость29 и непредсказуе-мость30 этого проявления Божественной воли. В-четвер-тых, истинное чудо (а не фокус, не иллюзия) всегда зна-мение, Божественный символ, смысл (но не «механизм») которого надо понять – ведь оно имеет прямое отношение к спасению души каждого.

Кроме собственно изобразительных проблем, перед со­ставителем жития и его аудиторией вставал вполне прак­тический вопрос: как отличить истинное чудо от ложного, дьявольской имитации Божественного дара – колдовства, наваждения, иллюзии и, наконец, встречи с «обычным» неизвестным?31 Актуальность его усугублялась тем, что магия традиционно была частью языческих обрядов и ши­роко использовалась в борьбе с христианством (например, в «Повести временных лет» сказания о чародеях, гадате­лях и волхвах в статьях за 912, 1071, 1092 гг.).

В этих случаях главным признаком присутствия Боже­ственной силы в любом деянии признавалась его направ­ленность к спасению. Если дьявольское наваждение сму­щает умы людей, уводит их от праведных мыслей и дел, развлекает ( = отвлекает от духовного труда), подтачивает веру сомнениями, – то чудо и разум, и душу, и дух чело­века обращает к добродетели.

Кроме этого, как постоянно подчеркивают агиографы, мнимые чудеса имеют посюстороннюю природу и являют­ся либо обычными техническими фокусами, либо происхо­дят как результат вмешательства невидимых бесов. На­пример, в Киево-Печерском патерике («Слово о Никите Затворнике») рассказывается об иноке, который побеж­денный грехом гордыни не узнал в пришедшем к нему в образе ангела нечистого духа. Со слов мнимого посланника Бога монах стал «пророчествовать», но на самом деле «бес будущего не знал, а что сам сделать намеревался или на что подбивал злых людей, – убить или украсть, – то и предсказывал... так и сбывалось ["пророчество"]» (Библиотека литературы Древней Руси. Т.4. С.395). А рассказ о философе-пифагорейце и чародее Аполлонии Тианском (I в. н.э.) заключается в «Повести временных лет» словами Анастасия патриарха Иерусалимского: «...Не только ведь при жизни его делали бесы такие чудеса, но и по смерти, у гроба его, творили чудеса его именем, чтобы обольщать жалких людей, часто уловляемых на них дья-волом» (Повесть временных лет, 1996. С.157).

Поэтому в жития нередко включаются рассказы о побе­де над чародеями и волхвами. Эти эпизоды обычно начи­наются с известного в Европе и Средиземноморье по мно­гим памятникам позднеримской эпохи и Средневековья жанра диалога-спора о вере (см. сказания о выборе веры князем Владимиром в «Повести временных лет»). Но в за­вершении полемики происходит состязание чудотворца с магом, которое заканчивается полным поражением лже­учителя32 – поскольку бесы вынуждены отступить перед Божественной силой.

*

В поэтике житий рассказы о чудесах, совершенных свя­тым исключительно по воле Господа, получают несколько функций: свидетельствуют о факте, напоминают об осно­вах вероучения и наставляют на путь истины, отвращают от греха.

Чудо – символ, данный людям свыше. Он одновременно как факт истории Нового Завета (договора между Богом и человечеством, уже после Вознесения, но до Страшного Суда) помогает людям познавать окружающий мир, види­мый и невидимый, ободряет, укрепляет в вере в грядущее спасение и призывает действовать: бороться с искушения­ми и грехом в себе. Этот символ обращается к разуму (факт), душе (настроение) и духу (вера) человека.

Чудо – проявление вечного, уму не постижимого мира Небесного в повседневности, в конкретных предметах и событиях. Поэтому агиограф как документалист должен включать в житие узнаваемые его читателями или слуша­телями типичные ситуации, бытовые детали (но только те, которые непосредственно связаны с проявлением сверхъ­естественного).

Здесь перед сознанием пишущего встает сложный худо-жественный вопрос: как изобразить вечное средствами вре-менного (слово, картина, описание временной последова-тельности событий)? как сделать максимально доступным сознанию многих людей то, что по определению – уму не постижимо во всей бесконечности смыслов? Что важнее для проповедника: углубиться комментаторской мыслью в «неизрекомые бездны» духа или, признав свою беспомощ-ность, строго засвидетельствовать факт по рассказам оче-видцев, или истолковать откровение в доступном для паст-вы понимании, запечатлеть в душах людей добродетель-ные чувства – страх Божий, смирение и память смерт-ную33? Разные школы агиографии выбирали одно, другое или третье направление для своих трудов.


^

Поэтика жития: изображение человека




Церковных писателей и их аудиторию, как правило, бо-лее интересовала не «человеческая природа» (то есть, в по-нимании европейцев XVI – XXI вв., психологическая и биологическая34) индивида, а явленная чудесным образом в его жизни Божественная сила. Но, несмотря на это, агиограф, в отличие от летописца или гимнографа, не мог обойти вниманием – особенно в подробных житиях – проб-лемы изображения внутреннего мира святого.

Житие обращалось не к внешним событиям, а к их глу­бинным, сущностным, вневременным истокам. Поэтому даже описания столкновений праведника с нечистой силой или ее прислужниками людьми (в виде дискуссии, воин-ского поединка или испытания, чья вера сильнее) всегда воспринимались как отражение внутренней борьбы челове-ка с собственными страстями и грехами, к которым под-талкивают бесы, используя людские слабости и грехи.

Поэтому пафос жития и сверх-сюжет агиографического произведения непосредственно связаны с победой над дья­вольским искушением, прельщением35, избежанием «сетей прелести мира смертного, временного» и обретением пути к вечной жизни.

Соответственно «психологизм» житий неизбежно дол­жен был быть предельно абстрагирован и не индивидуали­зирован. Борьба святого и грешников, действующих по «наущению дьявольскому», всегда проецировалась писате­лем и читателем, или слушателем, во-первых, в сферу веч-ного противопоставления добродетелей во спасение души и смертных грехов: аскетизм, смирение плоти  сластолю-бие, смирение  гордыня, трудолюбие  леность, нестя-жание  сребролюбие и т.д., – а во-вторых, непосредст-венно внутрь себя.

Герой жития был признан церковью и изображен в агиографии как образец для подражания. В нем эпоха вы­ражала свои представления об идеальном человеке.

Святой не просто идеальный, но идеализированный: нет ничего, что могло бы бросить тень на него. Даже жития, повествующие об обращении язычника в праведника, под­тверждают общее правило: в той части сказания, где речь идет о жизни человека до принятия им христианства, обычно агиограф утрированно описывает бесчестие, гре­ховность своего персонажа (апостол Павел, равноапостоль­ный Владимир, еще до принятия христианства, участвуют в убийствах христиан; княгиня Ольга совершает языче­ские тризны, по ее приказу истребляются целые племена), а после духовного прозрения и обретения истинной веры избранник Божий становится исключительно – чудесно – добродетелен (а само обращение рассматривается как чудо, удостоверяющее безграничное всесилие и милость Бога, го-тового призреть даже «последнего из грешников»).

Именно идеализация, часто приближающаяся к схема­тизму, шаблону, позволяет агиографу полнее выразить связь изображаемого с горним миром, показать святого как тип36 и обнаружить перед «умственным взором» ауди­тории онтологические истоки явления.

Соответственно антигерой – носитель дьявольского на­чала – должен акцентировать (согласно художественному принципу контраста) совершаемыми им грехами доброде­тели своего оппонента.


^

Поэтика жития: автор - текст - читатель




Часто рассматривая свой труд как исполнение душеспа­сительного обета и как молитву делом, агиограф боится поддаться случайному искушению – гордыней37, ложью вольной или невольной38, – размышляя о недостаточно известных ему предметах, оступиться в ересь и т.п. Ощу­щение опасной близости греха тем сильнее и острее пере­живается, что пишущий ежесекундно сравнивает себя и читателя со святым. Поэтому во вступлении он так на­стойчиво и искренне говорит о себе «грешном» и «мало­умном», долго объясняет причины, вынудившие его, недо­стойного, приступить к составлению жития39.

Избежать этих искусов агиографу позволяло строгое следование образцам, житиям, которые были написаны в прежние времена и создание которых приписывалось кни-жникам, чей авторитет подкреплялся рассказами об их праведной жизни. Если изобретать свое – опасно, потому что желание придумать новое может быть продиктовано также гордыней, стремлением выделиться, то повторение проверенных временем схем, канонов позволяет защитить себя и своего читателя от греха гордыни, празднословия, духовной лени и т.п. Любое поэтическое новшество, про­никая в жанр жития, субъективно ощущалось не как изо­бретение40, а как продолжение традиции (точно так же, будучи автором текста, агиограф не видел себя таковым).

Если подражательность, неоригинальность, компиляти-вность – свойства литературного текста или авторской манеры признаются в европейской культуре XV – XXI вв. недостатками, то, напротив, в эпоху Средневековья они считались достоинствами, признаками эрудиции, верности традиционным ценностям культуры и добродетельного следования им. Точно так же простота, безыскусность фор-мы (например, древнейших итальянских житий и агиогра-фических памятников Севера Руси XIII – XIV вв.41) рас-сматривалась в свое время как отражение строгости рели-гиозной мысли, крепости в вере.

Однако традиционность авторских установок и чита­тельских вкусов не могла в полной мере предотвратить появления поэтических новшеств.

В одних случаях интенсификация культурных контак­тов между богатым Востоком и Югом христианского мира и бедным Севером и обедневшим после варварских втор­жений Западом привносили в литературный стиль и об­разные системы последних новые черты. Так, в VI – XIII вв. из региона Восточного Средиземноморья волнами в западноевропейские passiones и жития стали проникать апокрифические и сказочные мотивы (например, «Повесть о Варлааме и Иоасафе»42), придавая католической агио­графии больше светской занимательности. Так же по об­разцу лучших риторически украшенных, исполненных литературного мастерства византийских житий VIII – X вв. (Симеон Метафраст и др.), в Киевской Руси в XI – XII вв. были написаны первые оригинальные древнерус­ские агиографические произведения, а в конце XIV – XV вв. на Руси, прежде всего Московской, по византий­ским образцам конца XIII – XIV вв. создавалась житийная литература в стиле «плетение словес».

В других случаях не воспринимаемое в качестве тако­вого ни автором, ни читателями поэтическое новаторство возникало как отражение самобытного поэтического дара автора, востребованного и тем неосознанно «узаконенного» изменившимися художественными вкусами аудитории. Ситуации такого рода представляют для исследователя особый интерес, потому что позволяют говорить не только о внешних заимствованиях, но о более глубоких процессах духовной жизни эпохи.


  