Москва

Вид материала

Содержание

Житие: специфика жанра и место в жанровой системе средневековья Житие: определение жанра
История жанра
Типы житий
Место житий в жанровой системе
Канонизация святых и композиция жития
Поэтика жития: историческое, проповедническое и легендарное начала
Буди рgвнитgль право живущимъ, и сихъ житиg и дhаниg пиши на сgрдци своgмъ
Поэтика жития и биография
Поэтика жития и летопись
Поэтика жития: чудесное
Поэтика жития: изображение человека
Поэтика жития: автор - текст - читатель

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14

Житие: специфика жанра

и место в жанровой системе средневековья

Житие: определение жанра

Слово «житие» на старославянском языке буквально значит «жизнь» и «жизнеописание»^¹. А в русском, войдя в круг высокой лексики, оно получило более узкое значе-ние – описание жизни святого человека.

Житие – основной жанр агиографии и один из самых распространенных жанров всех средневековых литератур Европы, Азии и Африки.

Агиография

Агиография (от греч. hágios – «святой» + grapho – «пи-шу») – вид церковной литературы, который посвящен рас-сказам о жизни святых людей. Кроме житий, он включа-ет в себя патерики (греч. paterikón, от páter – «отец»), – сборники поучительных новелл о наиболее важных, с точ-ки зрения агиографа, эпизодах жизни монахов («святых отцов», «святых старцев»; отсюда другие названия этого жанра – отéчники, стáрчество), а также их изречения.

В литературе Древней Руси существовало три типа жи-тийных сборников: Прóлог^², Минéи Четьи (или Четьи-Ми-неи; греч. ménáios – «помесячные чтения, месячники») и Месяцеслóвы, или менолóгии^³. Первый включает помимо кратких житий «в память о преподобном отце» – объемом от трех-четырех предложений до нескольких страниц, – фрагменты патериков, притчи, поучения отцов Церкви и слова библейских пророков, рассказы о видениях и чудес-ных знамениях – знаках воли Бога^⁴, обращенных к лю-дям, и т.п. Здесь, как и в Минеях-Четьях и Месяцесловах, статьи расположены для удобства пользования в церков-ном быту в календарном порядке: по месяцам в соот-ветствии с очередностью дней христианских праздников и поминовения праведников в годовом круге церковных служб. Второй тип сборников – Минеи-Четьи – состоит преимущественно из агиографических произведений большого объема: развернутых, подробных жизнеописаний святых, – а также включает разного рода молитвенные песнопения в их честь.

^

История жанра

В Европе жанр жития имеет богатую предысторию. В числе непосредственных дохристианских источников, определивших многие его формальные черты, такие жанры античной литературы, как панегирик и трен (греч. threnos – надгробное слово), греческие и римские жизнеописания (сочинения Плутарха, Светония и др.), эллинистические романы-биографии, сборники суеверных историй о чудесах (парадоксография^⁵) и о языческих богах (аретология).

В начале нашей эры сложились книги Нового Завета: евангелия, которые повествуют преимущественно о земном пути Иисуса, и деяния (старослав. – «дела») апостолов, излагающие историю жизни учеников Христа после Вознесения. Кроме этих жанров раннехристианской литературы образцом для последующих агиографов стали церковные хроники – календари (лат. – Calendarium^⁶) с указанием дней поминовения мучеников, мартирии^⁷ (греч. martýros – «свидетель, мученик») и иногда апóкрифы^⁸ (греч. apokryphos – «тайный»).

С IV в. некоторые поместные церкви (но не римская) расположили житие в порядке богослужебных чтений сра-зу после литургии в день памяти святого. Позже оно в ря-де случаев включалось в состав монастырских служб (но-вое значение слова легенда пошло от лат. «[vita] legen-da» – «то [житие], что должно быть прочитано»).

Канон структуры жанра жития окончательно сложился в Византии в VIII – X вв. Крещение Руси в Х в. привело к тому, что восточные славяне и их соседи познакомились с христианской литературой, в том числе и агиографиче-ской. Причем большая часть ее произведений уже была переведена в IX – X вв. в Болгарии на понятный жителям древнерусских городов язык. В то же время вместе с пере-водными агиографическими памятниками в Подунавье и на Балканах западно- и южнославянскими авторами были написаны и жития местных святых: просветителей Кирил-ла и Мефодия, чешских князей Вацлава и Людмилы – и другие агиографические сочинения (например, болгарские «Сказание о железном кресте», житие Ивана Рильского).

Отмеченное многими исследователями явление «культурной трансплантации» стимулировало быстрое усвоение Русью иноземного опыта, и уже в XI – начале XII в. здесь были созданы свои оригинальные образцы этого жанра: жития святых князей Бориса и Глеба, основателя монастыря – Феодосия Печерского, а также летописные рассказы в «Повести временных лет» о начале христианства на Руси (мучениках-варягах, княгине Ольге, князе Владимире и др.).

^

Типы житий

В восточноримской (византийской) церковно-литературной традиции различали несколько видов житий. Во-первых, энкóмий – похвальное слово святому, включавшее биографические элементы и произносившееся при праздновании его памяти в церкви. Во-вторых, bioi (буквально греч. – «жизни») – собственно жития, которые подразделялись на три большие группы: [1] риторические жития, стремящиеся изощренной словесной формой «восхитить», вознести души прихожан к гóрнему, то есть Высшему миру (при этом историко-фактической стороне описания уделялось сравнительно мало внимания); [2] народные жи-тия, которые имели целью популяризировать святого в простонародной среде, были написаны в более простой манере и особое внимание обращали на чудеса, совершенные святыми; [3] литургические жития, краткие извлечения из пространных агиографических сочинений, используемые во время церковной проповеди.

Также подвиды агиографических сочинений определяются типом («ликом») святых: жития мучеников, исповедников и святителей, преподобных и подвижников-аскетов – и различаются рядом композиционных моментов.

Часто используется и классификация жития с бóльшим акцентом на роль того или иного типа святых в обществе: жития мучеников^⁹ (в древнерусской традиции характерный пример этого типа – «сказание о страстях» Бориса и Глеба, Михаила Черниговского), святителей^¹⁰, святых иерархов (жития Николая Мирликийского, митрополита Алексия Московского, Сергия Радонежского, Стефана Пермского), святых воинов – защитников веры (житие мученика Меркурия Смоленского), царские и княжеские^¹¹ (жития равноапостольного^¹² римского императора Константина Великого, князя Александра Невского), Христа ради юродивых (византийское житие Андрея Юродивого, древнерусское – Василия Блаженного) и т.п.

Особое место здесь занимают рассказы об обращенных язычниках, которые некогда участвовали в преследовании и убийствах христиан, но затем, под влиянием чудесных знамений, отреклись от прежних заблуждений и стали активно проповедовать слово Божье. Одним из наиболее известных образцов для житий последнего типа является евангельский рассказ об обращении римского гражданина в апостола Павла (Paul, Pavl). В позднейших трудах агиографы часто использовали целый ряд сюжетных схем той истории: мотив внезапной слепоты, поразившей Савла^¹³ по дороге в Дамаск (ср.: болезнь Владимира при взятии Корсуни), и последующего, уже после принятия христианства, его прозрения – как в физическом смысле, так и духовном; подчеркивание кажущегося психологически немотивированным контраста между чрезвычайной жестокостью язычника и последующим милосердием после его обращения к Богу (так, Савл участвовал в убийстве первомученика Стефана; ср.: истребление Ольгой древлян и, позже, ее деятельность по установлению мира в стране; кровавые жертвоприношения и убийство христиан-варягов в Киеве по приказу Владимира и – десятилетие спустя – сомнения князя, ставшего праведником, имеет ли он моральное пра-во казнить преступников).

^

Место житий в жанровой системе

Отвечая на вопросы: «Каким же образом древнерусские книжники могли разобраться в великом множестве жанров и поджанров, находящихся к тому же в сложных иерархических взаимоотношениях? Каким образом это многообразие не превращалось в хаос? Каковы были те ориентиры, которые помогали древнерусским книжникам легко находить нужный жанр для составления новых произведений и определять жанр уже написанных?.. – Д.С.Лихачев писал: – Литературные жанры Древней Руси имеют очень существенные отличия от жанров нового времени: их существование в гораздо большей степени, чем в новое время, обусловлено их применением к практической жизни. <...> В русской средневековой литературе <...> жанры различаются по тому, для чего они предназначены».

Центром системы жанров литературы Древней Руси и других стран христианского мира была Библия. Книги Ветхого и Нового Завета (Евангелия^¹⁴), составившие ее, излагали основы вероучения и Священную историю от сотворения мира до пришествия Спасителя на землю и возникновения Церкви, начала проповеднической деятельности апостолов, а также – в Апокалипсисе – сообщалось о грядущем втором пришествии Христа и Страшном Суде. Они были основой круга богослужебных книг, ежедневно используемых в храмах.

Сочинения «отцов Церкви», или патристика, обосновывали и комментировали догматы, приводили возражения против воззрений еретиков, описывали принципы организации церковной жизни, в целом, и монашеской, в частности. Фрагменты этих работ включались в проповеди в церквях. Часто для большей наглядности и убедительности при объяснении сложных вопросов богословы использовали мотивы фольклорных притч, перетолковывая их, однако, в сугубо христианском смысле^¹⁵.

Агиографические сборники дополняли сюжет Священной истории рассказом об истории Церкви в целом или, что бывало чаще, какой-то ее части от апостольских времен до современности. Этой иерархией определялось место и смысл того или иного текста/жанра церковной литературы во время службы в храме.

Краткие (пролóжные^¹⁶) жития с соответствующими пес-нопениями и молитвами входят в состав богослужебной литературы и звучат в церкви после литургии в праздники или в дни памяти тех или иных святых. Подробные жития из Миней-Четьих и Месяцеслова используются в разного рода монастырских службах, а также рекомендованы для индивидуального чтения. Эти внешние по отношению к тексту, внелитературные особенности бытования произведений отражаются в их композиции и иных структурных моментах.

^

Канонизация святых и композиция жития

Канонизáция (лат. canonisatio; canon, или catalogus, – «список [святых]» от греч. kanón – «мера», а также «свод основных правил», «схема решения вопроса») – церковное узаконение чествования умершего подвижника веры в качестве святого, примера живущим для подражания. Основаниями для причисления к лику святых традиционно считаются: [1] праведная жизнь и деяния подвижника, [2] дар творить чудеса (и в дни земной жизни, и после преставления^¹⁷) – знамение, Божественный дар. После то-го, как Синод принял решение о канонизации^¹⁸, в кален-даре обязательно устанавливается день ежегодного празд-нования – особая церковная служба, когда этому святому поются молитвы, во имя его освящаются церкви, его изо-бражения почитаются как иконы. Составляется и вносится в агиографические сборники рассказ о его жизни (житие).

Общую схему композиции жития дали основные книги Нового Завета: евангелия – описания земной жизни Иисуса Христа, написанные четырьмя апостолами^¹⁹, а также описания подвигов его учеников, изложенные в «Деяниях апостолов».

Принятая в новое и новейшее время (XV – XXI вв.) схема описания жизни индивида содержит, как правило, информацию о рождении (место, родители), учебе и работе (профессиональные навыки и опыт), семье (жена / муж, дети) и смерти и тем самым акцентирует в личности ее биосоциальные черты – человек как член общественной системы (семьянин, гражданин).

Композиция повествовательной части жития включает рассказы [1] о рождении, [2] об обращении будущего святого на путь служения Богу, [3] о деяниях^²⁰ и чудесах, [4] о преставлении^²¹ (обратите внимание: не смерть, а преставление; агиографы постоянно подчеркивают, что святой, праведник не умирает, а получает жизнь вечную после преходящей, быстротечной земной жизни), [5] о посмертных чудесах. Таким образом агиография показывает в святом проявление в мире людей Божественных сил и милосердия, залог грядущего спасения каждого – в том числе и читателя и самого составителя жития, если они проникнутся желанием стать подобными святому. Герой жития, прежде всего, интересен пишущему не как уникальная личность, а как избранник Божий, носитель благодати, победитель соблазнов (греха)^²².

Как церковно-исторический и духовно-учительный жанр житие в церковном обиходе обычно встречается в составе сборников (Миней-Четьих, Месяцеслова, Пролога, календарей и т.п.) и включает в себя: [1] богословское вступление и объяснение причин, подвигнувших агиографа на труд сложения^²³, [2] собственно биографическую повествовательную часть, [3] заключительную похвалу-молитву святому, своего рода прозаическую оду^²⁴.

^

Поэтика жития: историческое, проповедническое и легендарное начала

Житие – церковно-исторический и духовно-учительный жанр. Отсюда проистекают характерные особенности его поэтики: с одной стороны, документализм и историзм (в специфическом средневековом их понимании, когда достоверным фактом признается только то, что освящено церковным преданием, и напротив, полностью игнорируются документы, не подкрепленные авторитетным мнением), и с другой – дидактический, проповеднический пафос, стремление все частные случаи свести к типу, обобщенному жизненному правилу, в сиюминутном увидеть неизменное вечное, важное для пишущего и читающего это житие здесь и сейчас. В житии читающему и пишущему интересен не колорит эпохи, «патина времени», а суть святого.

Епифаний Премудрый заметил в «Житии Сергия Радонежского чудотворца»: «Пишgт жg Вgликий Василиg: ^ Буди рgвнитgль право живущимъ, и сихъ житиg и дhаниg пиши на сgрдци своgмъ_. Виждь^²⁵, яко вgлитъ житиа святыхъ писати нg токмо на харатиахъ, но и на своgм сgрдци плъзы ради, а нg скрывати и ни таити: тайна бо царgва лhпо gсть таити, а дhла Божиа проповhдати добро gсть и полgзно».

Агиографа часто более интересует жизнь святого как знамение Божье, как явленный в ней архетип, или лик, чем личность человека, носителя этой благодати. Отсюда – и интерес к факту (конкретному высказыванию святого, эпизоду его жизни, значимой детали), и схематизация, использование сюжетного шаблона.

Пишущий видит себя не автором, сочинителем, а собирателем жизненно важной (в смысле жизни вечной) информации о чудесном знамении. Обычно он повествует о событиях эпически отстраненно в форме 3 го лица (даже если он был очевидцем описываемого события), хотя иногда допускались обращения с проповедью к читательской аудитории или похвала, моление святому от своего имени.

Этими же двумя установками – на «документальный ис-торизм» и «проповедничество» – определялось и отноше-ние агиографа к легендам. С одной стороны, фольклорная традиция находилась под подозрением, поскольку в ней в сложном смешении находились как благочестивые сказа-ния, так и апокрифы, и фантастические рассказы, восхо-дящие к дохристианской эпохе. Но с другой стороны, по-вествуя о событиях далекого прошлого, писатель сталки-вался с нехваткой фактического материала для заверше-ния жития в том виде, как это требовала традиция. В по-добном случае ему оставалось или [1] ограничиваться чрез-вычайно краткой справкой о святом, или [2] включать полусказочные элементы в текст, или [3] восполнять про-белы, описывая – в духе своеобразно понимаемого реализ-ма – «типичного героя в типичных ситуациях» согласно логике «именно этого, может быть, и не было, но должно было быть нечто похожее».

Первый подход сводил дидактический пафос и проповедническую ценность агиографического материала практически к минимуму. Второй представлял жизнь святого в форме занимательного повествования, поучительного для необразованной аудитории (здесь слушатели встречались с такими популярными «бродячими сюжетами», как поимка демона праведником, путешествие на бесе к святым местам, хождение по воде, плавание на плоту против течения, говорящая голова и др.), но вступал в противоречие с принципом церковно-исторической достоверности. Третий был свободен от проблем того и другого, но нес в себе схематизм и шаблонность (что, впрочем, тогда ничуть не считалось недостатком).

^

Поэтика жития и биография

Житие как литературная форма принципиально отличается от жанра биографии. Обычно автор романа стремится изобразить психологию, мир души «обычного среднего человека», внутренне похожего на самих читателей, которые подсознательно часто отождествляют себя с персонажем художественного произведения. Напротив, агиография не только описывает всегда идеальный (и даже идеализированный, что нехарактерно для героев романа) образ совершенного человека, но и раскрывает Божественную силу, которая постоянно присутствует и действует в подвигах святого, а также призывает следовать его примеру. Здесь читатель явственно ощущает нравственную дистанцию, отделяющую святого от окружающих его людей (среди которых читатель как бы видит и себя).

^

Поэтика жития и летопись

Часто житие и летопись^²⁶ повествуют об одних и тех же событиях и лицах. Но и в этом случае обнаруживаются явные различия в подходах к изображению и осмыслению исходного материала. Летописец так же, как и агиограф, стремится зафиксировать конкретные события (в том чи-сле деяния святых, небесные знамения, чудеса и т.п.) и может даже – при отсутствии других источников – пересказать в нужном месте эпизоды житий, включить в свой текст их целиком или фрагментарно. Он также стремится «видеть события с высоты их «вечного», а не реального смысла» (Лихачев, 1967. С.266), показать участие Божественного промысла в мире людей, – и потому часто комментирует описанные им происшествия в душеспасительном ключе, превращая исторический рассказ в притчу на историческом материале, обращается с кратким нравоучением к князьям (как и агиограф к церковной аудитории). Но при всей схожести установок средневековых писателей есть моменты, принципиально отличающие их позиции и методы изображения.

Герой летописи может описываться – в разные моменты его жизни, в зависимости от совершаемых им грешных или добродетельных поступков – как злодей или праведник. Святой всегда, во всех эпизодах являет собой идеал человека, не только без отрицательных черт, но даже без малейшей тени сомнения в правильности избранного пути и Божественной истине.

Автор летописного свода, прежде всего, бесстрастный историк, протоколист^²⁷, очевидец того, о чем пишет (или собеседник очевидца). Он может сводить воедино дошедшие до него сведения, но не считает себя вправе изменять, «уточнять» предшественников, оставляя в своем произведении их свидетельства в неприкосновенности. Потому композиционно летопись не может быть завершена, пока в мире людей происходят какие-либо изменения. Летопись – жанр светский, и можно начать или прервать ее чтение в любом месте.

Напротив, труд агиографа всегда более или менее жестко связан с нуждами церковных или монастырских служб, проповеди, а потому каждый эпизод должен быть завершен композиционно и содержательно, то есть иметь ясно выраженный намек на его обращенность к миру иному (без этого условия, без чувства встречи с чудом, событие не представляет для составителя жития интерес).

^

Поэтика жития: чудесное

«Что такое чудо^²⁸?» – этот вопрос имеет огромное значение в религиозной жизни: в богословии, в церковной практике (например, в спорах с атеистами, язычниками, иноверцами и т.д., в христианстве ответ на него еще важен при канонизации), в агиографии.

Признаками чуда теологи (богословы) обычно признают следующие моменты: во-первых, его реальность, достовер-ность, фактичность, доступность чувственному восприятию тех, кто духовно готов принять этот знак свыше; во-вто-рых, его сверхъестественность, трансцендентность; в-тре-тьих, принципиальная непознаваемость^²⁹ и непредсказуе-мость^³⁰ этого проявления Божественной воли. В-четвер-тых, истинное чудо (а не фокус, не иллюзия) всегда зна-мение, Божественный символ, смысл (но не «механизм») которого надо понять – ведь оно имеет прямое отношение к спасению души каждого.

Кроме собственно изобразительных проблем, перед составителем жития и его аудиторией вставал вполне практический вопрос: как отличить истинное чудо от ложного, дьявольской имитации Божественного дара – колдовства, наваждения, иллюзии и, наконец, встречи с «обычным» неизвестным?^³¹ Актуальность его усугублялась тем, что магия традиционно была частью языческих обрядов и широко использовалась в борьбе с христианством (например, в «Повести временных лет» сказания о чародеях, гадателях и волхвах в статьях за 912, 1071, 1092 гг.).

В этих случаях главным признаком присутствия Божественной силы в любом деянии признавалась его направленность к спасению. Если дьявольское наваждение смущает умы людей, уводит их от праведных мыслей и дел, развлекает ( = отвлекает от духовного труда), подтачивает веру сомнениями, – то чудо и разум, и душу, и дух человека обращает к добродетели.

Кроме этого, как постоянно подчеркивают агиографы, мнимые чудеса имеют посюстороннюю природу и являются либо обычными техническими фокусами, либо происходят как результат вмешательства невидимых бесов. Например, в Киево-Печерском патерике («Слово о Никите Затворнике») рассказывается об иноке, который побежденный грехом гордыни не узнал в пришедшем к нему в образе ангела нечистого духа. Со слов мнимого посланника Бога монах стал «пророчествовать», но на самом деле «бес будущего не знал, а что сам сделать намеревался или на что подбивал злых людей, – убить или украсть, – то и предсказывал... так и сбывалось ["пророчество"]» (Библиотека литературы Древней Руси. Т.4. С.395). А рассказ о философе-пифагорейце и чародее Аполлонии Тианском (I в. н.э.) заключается в «Повести временных лет» словами Анастасия патриарха Иерусалимского: «...Не только ведь при жизни его делали бесы такие чудеса, но и по смерти, у гроба его, творили чудеса его именем, чтобы обольщать жалких людей, часто уловляемых на них дья-волом» (Повесть временных лет, 1996. С.157).

Поэтому в жития нередко включаются рассказы о победе над чародеями и волхвами. Эти эпизоды обычно начинаются с известного в Европе и Средиземноморье по многим памятникам позднеримской эпохи и Средневековья жанра диалога-спора о вере (см. сказания о выборе веры князем Владимиром в «Повести временных лет»). Но в завершении полемики происходит состязание чудотворца с магом, которое заканчивается полным поражением лжеучителя^³² – поскольку бесы вынуждены отступить перед Божественной силой.

*

В поэтике житий рассказы о чудесах, совершенных святым исключительно по воле Господа, получают несколько функций: свидетельствуют о факте, напоминают об основах вероучения и наставляют на путь истины, отвращают от греха.

Чудо – символ, данный людям свыше. Он одновременно как факт истории Нового Завета (договора между Богом и человечеством, уже после Вознесения, но до Страшного Суда) помогает людям познавать окружающий мир, видимый и невидимый, ободряет, укрепляет в вере в грядущее спасение и призывает действовать: бороться с искушениями и грехом в себе. Этот символ обращается к разуму (факт), душе (настроение) и духу (вера) человека.

Чудо – проявление вечного, уму не постижимого мира Небесного в повседневности, в конкретных предметах и событиях. Поэтому агиограф как документалист должен включать в житие узнаваемые его читателями или слушателями типичные ситуации, бытовые детали (но только те, которые непосредственно связаны с проявлением сверхъестественного).

Здесь перед сознанием пишущего встает сложный худо-жественный вопрос: как изобразить вечное средствами вре-менного (слово, картина, описание временной последова-тельности событий)? как сделать максимально доступным сознанию многих людей то, что по определению – уму не постижимо во всей бесконечности смыслов? Что важнее для проповедника: углубиться комментаторской мыслью в «неизрекомые бездны» духа или, признав свою беспомощ-ность, строго засвидетельствовать факт по рассказам оче-видцев, или истолковать откровение в доступном для паст-вы понимании, запечатлеть в душах людей добродетель-ные чувства – страх Божий, смирение и память смерт-ную^³³? Разные школы агиографии выбирали одно, другое или третье направление для своих трудов.

^

Поэтика жития: изображение человека

Церковных писателей и их аудиторию, как правило, бо-лее интересовала не «человеческая природа» (то есть, в по-нимании европейцев XVI – XXI вв., психологическая и биологическая^³⁴) индивида, а явленная чудесным образом в его жизни Божественная сила. Но, несмотря на это, агиограф, в отличие от летописца или гимнографа, не мог обойти вниманием – особенно в подробных житиях – проб-лемы изображения внутреннего мира святого.

Житие обращалось не к внешним событиям, а к их глубинным, сущностным, вневременным истокам. Поэтому даже описания столкновений праведника с нечистой силой или ее прислужниками людьми (в виде дискуссии, воин-ского поединка или испытания, чья вера сильнее) всегда воспринимались как отражение внутренней борьбы челове-ка с собственными страстями и грехами, к которым под-талкивают бесы, используя людские слабости и грехи.

Поэтому пафос жития и сверх-сюжет агиографического произведения непосредственно связаны с победой над дьявольским искушением, прельщением^³⁵, избежанием «сетей прелести мира смертного, временного» и обретением пути к вечной жизни.

Соответственно «психологизм» житий неизбежно должен был быть предельно абстрагирован и не индивидуализирован. Борьба святого и грешников, действующих по «наущению дьявольскому», всегда проецировалась писателем и читателем, или слушателем, во-первых, в сферу веч-ного противопоставления добродетелей во спасение души и смертных грехов: аскетизм, смирение плоти  сластолю-бие, смирение  гордыня, трудолюбие  леность, нестя-жание  сребролюбие и т.д., – а во-вторых, непосредст-венно внутрь себя.

Герой жития был признан церковью и изображен в агиографии как образец для подражания. В нем эпоха выражала свои представления об идеальном человеке.

Святой не просто идеальный, но идеализированный: нет ничего, что могло бы бросить тень на него. Даже жития, повествующие об обращении язычника в праведника, подтверждают общее правило: в той части сказания, где речь идет о жизни человека до принятия им христианства, обычно агиограф утрированно описывает бесчестие, греховность своего персонажа (апостол Павел, равноапостольный Владимир, еще до принятия христианства, участвуют в убийствах христиан; княгиня Ольга совершает языческие тризны, по ее приказу истребляются целые племена), а после духовного прозрения и обретения истинной веры избранник Божий становится исключительно – чудесно – добродетелен (а само обращение рассматривается как чудо, удостоверяющее безграничное всесилие и милость Бога, го-тового призреть даже «последнего из грешников»).

Именно идеализация, часто приближающаяся к схематизму, шаблону, позволяет агиографу полнее выразить связь изображаемого с горним миром, показать святого как тип^³⁶ и обнаружить перед «умственным взором» аудитории онтологические истоки явления.

Соответственно антигерой – носитель дьявольского начала – должен акцентировать (согласно художественному принципу контраста) совершаемыми им грехами добродетели своего оппонента.

^

Поэтика жития: автор - текст - читатель

Часто рассматривая свой труд как исполнение душеспасительного обета и как молитву делом, агиограф боится поддаться случайному искушению – гордыней^³⁷, ложью вольной или невольной^³⁸, – размышляя о недостаточно известных ему предметах, оступиться в ересь и т.п. Ощущение опасной близости греха тем сильнее и острее переживается, что пишущий ежесекундно сравнивает себя и читателя со святым. Поэтому во вступлении он так настойчиво и искренне говорит о себе «грешном» и «малоумном», долго объясняет причины, вынудившие его, недостойного, приступить к составлению жития^³⁹.

Избежать этих искусов агиографу позволяло строгое следование образцам, житиям, которые были написаны в прежние времена и создание которых приписывалось кни-жникам, чей авторитет подкреплялся рассказами об их праведной жизни. Если изобретать свое – опасно, потому что желание придумать новое может быть продиктовано также гордыней, стремлением выделиться, то повторение проверенных временем схем, канонов позволяет защитить себя и своего читателя от греха гордыни, празднословия, духовной лени и т.п. Любое поэтическое новшество, проникая в жанр жития, субъективно ощущалось не как изобретение^⁴⁰, а как продолжение традиции (точно так же, будучи автором текста, агиограф не видел себя таковым).

Если подражательность, неоригинальность, компиляти-вность – свойства литературного текста или авторской манеры признаются в европейской культуре XV – XXI вв. недостатками, то, напротив, в эпоху Средневековья они считались достоинствами, признаками эрудиции, верности традиционным ценностям культуры и добродетельного следования им. Точно так же простота, безыскусность фор-мы (например, древнейших итальянских житий и агиогра-фических памятников Севера Руси XIII – XIV вв.^⁴¹) рас-сматривалась в свое время как отражение строгости рели-гиозной мысли, крепости в вере.

Однако традиционность авторских установок и читательских вкусов не могла в полной мере предотвратить появления поэтических новшеств.

В одних случаях интенсификация культурных контактов между богатым Востоком и Югом христианского мира и бедным Севером и обедневшим после варварских вторжений Западом привносили в литературный стиль и образные системы последних новые черты. Так, в VI – XIII вв. из региона Восточного Средиземноморья волнами в западноевропейские passiones и жития стали проникать апокрифические и сказочные мотивы (например, «Повесть о Варлааме и Иоасафе»^⁴²), придавая католической агиографии больше светской занимательности. Так же по образцу лучших риторически украшенных, исполненных литературного мастерства византийских житий VIII – X вв. (Симеон Метафраст и др.), в Киевской Руси в XI – XII вв. были написаны первые оригинальные древнерусские агиографические произведения, а в конце XIV – XV вв. на Руси, прежде всего Московской, по византийским образцам конца XIII – XIV вв. создавалась житийная литература в стиле «плетение словес».

В других случаях не воспринимаемое в качестве такового ни автором, ни читателями поэтическое новаторство возникало как отражение самобытного поэтического дара автора, востребованного и тем неосознанно «узаконенного» изменившимися художественными вкусами аудитории. Ситуации такого рода представляют для исследователя особый интерес, потому что позволяют говорить не только о внешних заимствованиях, но о более глубоких процессах духовной жизни эпохи.

  

Blog