Учебное пособие для студентов, обучающихся в бакалавриате по специальности 540300 «Филологическое образование»
| Вид материала | Учебное пособие |
- Рабочая программа для иностранных студентов и аспирантов-филологов, обучающихся, 111.29kb.
- Учебное пособие для студентов исторических специальностей Павлодар, 2082.7kb.
- Учебное пособие для студентов 4 курса дневного отделения по специальности 030501 «Юриспруденция», 1713.85kb.
- Учебное пособие для студентов, обучающихся по специальности 02. 04. 10 «Психология», 7700.01kb.
- Учебное пособие для студентов, обучающихся по специальности, 527.56kb.
- Учебное пособие Допущено Учебно-методическим объединением вузов Российской Федерации, 1671.62kb.
- И. М. Губкина Ю. И. Брагин Нефтегазопромысловая геология и гидрогеология залежей, 644.07kb.
- Учебное пособие канд экон наук, доцент кафедры управления О. А. Соловьева Троицк 2008, 2909.51kb.
- Учебное пособие для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению, 1100.02kb.
- Учебное пособие для студентов г. Севастополь 2009, 1201.15kb.
Немецкая литература
Когда Германия в 1940 г. разделилась на Восточную и Западную, ГДР и ФРГ, перестала существовать и единая немецкая литература. История литературы Германской демократической республики предстает, среди прочего, как обособление и абсолютизация одной из укорененных немецких традиций на территории Пруссии, Саксонии, Веймара, где есть славянское население. Отсюда поток переводной русской и советской литератур. Смена и развитие культурно-исторической эпохи, философских и идеологических представлений определила палитру стилей: от натуралистической поэтики до воссоздания символики «нового мира». Социализм принимался как альтернативная фашизму гуманная идея, и нацисты изображались как результат определенной расстановки классовых сил (А. Зегерс, В. Бредель, И. Бехер).
Масштабный роман о коллективизации создал Э. Штриттматтер (1912 – 1994). «Оле Бинкол» (1963) задуман под влиянием «Поднятой целины» М. Шолохова. Удовлетворяли потребности тогдашнего читателя в правдоподобном изображении нового «социалистического» поколения и Д. Ноль («Приключения Вернера Хольта»), и Б. Апиц («Голый среди волков»), и Ф. Фюман с его переработками мифологических сюжетов («Песнь о нибелунгах», 1971).
Наиболее влиятельной фигурой в Восточной Германии была Анна Зегерс (1900-1983), возглавлявшая Союз писателей ГДР. В ее сборнике рассказов «Сила слабых» исследуются психологические тонкости и противоречия человеческой природы, хотя они и осмысляются в русле официального понимания событий. Ученица А. Зегерс, Криста Вольф (1929) изобразила в романе «Расколотое небо» (1963) трагическую историю любви, вплетенную в контекст «распятых двух Германий». Вольф разрабатывает теорию «субъективной аутентичности». В ракурсе «постоянно повторяющегося нравственного акта» представлена героиня повести К. Фольф «Кассандра» (1983), которая наделена даром ясновидения, но не может предложить предупреждающих действий в отношении неотвратимо надвигающихся грозных событий.
Эволюция драматургии в ГДР проходит под знаком диалога с «этическим театром» Б. Брехта Под знаком поиска форм интеллектуальной пьесы развивается творчество Хайнера Мюллера (1929-1995). О его драме «Гамлет - машина», где представлен крах рационалистической модели мира, критик писал: «Вряд ли кому удалось создать более мрачную притчу о трагедии восточноевропейского интеллигента... чьи надежды на демократический социализм рушатся после подавления антисталинских восстаний».
После краха Берлинской стены и объединения ГДР и ФРГ в 1990 г., писатели продолжают размышлять над зигзагами немецкой истории.
В ФРГ самым знаменитым писателем после Генриха Белля (см. кн. Царевой Р.Ш. «Зарубежная литература. Типы художественной реальности», 2008) становится в ФРГ Гюнтер Грасс (1927), получивший в 1992 г. Нобелевскую премию. Как и Белль, Гресс берется за гротескные, весьма раздражавшие политиков и обывателей сюжеты. В его романе «Жестяной барабан» (1959) герой-аутсайдер Оскар, который отмечает свое тридцатилетие в сумасшедшем доме, получает в дар жестяной барабан, который позволяет ему выражать бунтарские чувства и провоцировать общественное сознание.
Ряд экспериментаторских произведений, ставших бестселлерами, несут на себе отпечаток вторичности: сюжетной, образной, композиционной. Самым интересным в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер. История одного убийства» становится детективная интрига, неоготический сюжет о современном злодее-маньяке и ремейки на новеллу Э.Т. Гофмана «Мадмуазель де Скюдери». Получил признание в 1984 году, когда опубликовал пьесу “Контрабас”. Известен также как автор телевизионных сценариев, рассказов, повести “Голубка”, изданной в Швейцарии в 1987
В повести “Голубка” отсутствует герой-злодей, изощренно и с наслаждением убивающий свои жертвы, нет в ней и узких улочек Парижа ХУIII столетия, как все это было в “Парфюмере”. Ионатан Ноэль, именно так зовут главного героя, в детстве пережил гитлеровскую оккупацию, его мать и отец были отправлены в лагерь, где и погибли, а мальчика и его сестру спрятали у родственников на юге Франции. Жизнь Ноэля, на первый взгляд, бессобытийна, хотя можно выстроить фабулу его существования: по приказу дяди он батрачил, служил и был ранен в Индокитае, как и все женился, от него сбежала жена, В момент повествования Ноэль работает швейцаром в банке. Эта тусклость, скука, размеренность, отсутствие стремлений передают глубинную трагедию одиночества человека поствоенного времени. Герой вызывает сострадание: он нелеп, чрезвычайно чувствителен, не умеет приспосабливаться, но кроме этого, Ноэль способен на стойкость, какое-то старомодное рыцарство и благородство. У него есть ответственность перед собой и перед людьми, но герой не умеет радоваться жизни. Зюскинд в художественной форме подтверждает принцип репрезантативности Ж. Бодрийара: ни одна из сторон знака (явления) не может быть главенствующей по отношению к другой. В разные моменты, в различных обстоятельствах, при повороте судьбы они могут менять полярность. Героя до глубины души потрясает голубка, неожиданно появившаяся на пороге его комнаты, она разрушает его привычный мир, лишает оболочки, устойчивости, уверенности. Но голубка помогает ему понять многообразное очарование жизни, неожиданное соединение ее антиномических единств.
Еще после войны молодые литераторы, осмысляющие тему обманутого поколения, объединились в «Группу 47», ставшей центром литературной жизни. К ним примыкал Вольфганг Борхерт (1921 – 1947), высказавший тезис о тотальности катастрофы войны и послевоенного реваншизма в драме «На улице за дверью» (1947). Критика мифов о войне, мифов о героизме на потерянном посту, об «освободительной миссии гитлеровской армии, о «мужестве одураченного и безвинного солдата» - ключевые темы Генриха Белля, Вольфганга Кеппена, Зигфрида Ленца. Собирательный образ современного немецкого филистера в «экспериментальных» произведениях Габриэлы Воман (1932) становится почти гротескным.
Габриэла Воман (1932)
Габриэла Воман – признанный мастер «малого жанра». Рассказы писательницы удивительно емки и насыщенны. Большинство из них можно было бы назвать своего рода психологическими миниатюрами, настолько они цельны и многозначны, хотя действие здесь и разворачивается на очень узком пространстве. У Воман действительно особый дар короткого рассказа, умение несколькими штрихами создать изящный, удивительно точный психологический портрет. Каждая деталь, каждая мелочь здесь «работает», и внутренние монологи, в которых реализуют себя персонажи писательницы, при всей их кажущейся спонтанности и непроизвольности являют собой результат точного и уверенного психологического анализа. Впрочем, было бы, пожалуй, неверно, ограничивать анализ этот лишь психологическими константами. При всей кажущейся камерности произведений Воман, они временами обретают отчетливо выраженную социальную направленность, и остается лишь удивляться, как искусно, мелкими, почти незаметными штрихами добивается писательница этого существенного перенесения акцента.
Габриэла Воман – мастер неожиданных, сразу дающих новый поворот всему изображаемому концовок. Это один из ее наиболее любимых, удачно найденных и отработанных приемов. Здесь нет желания поразить читателя, ошарашить его неожиданным поворотом сюжета – скорее сознательное намерение заставить его еще раз вернуться к прочитанному, взглянуть на него под новым, более точным углом зрения.
Проанализируем финальный фрагмент из рассказа Воман «Все для галереи».
- Да он тебя вовсе не любит.
- Но я могу его хотя бы видетъ. Ведь правда?
- Ну, а если я буду против? Невеста имеет право протестовать.
Между тем я немножко подкрепилась – шампанское, бутерброды – и продолжала. Пока Елене не опротивило всё – и сама галерей, и ее владелец. Но тём не менее оставался вопрос: что делать? А проще простого! Выметайся! Руки на себя наложи, душечка!
Я подняла бокал за ее- здоровье, ободряюще улыбнулась ей. Я нарочно привожу здесь мои слова полностью, чтобы документально подтвердить их однозначно шутливый характер. Если бы моя совесть не была чиста, я, наверно, совсем не так бы держалась, не правда ли? Ну а кого удивит, что мне теперь не поверят? Человека обычно подозревают в самом худшем, а уж меня и подавно, я ведь считается, чересчур задираю нос.
Короче говоря, наша милая деточка так и поступила. Какие-то таблеточки и пилюльки тети Клары, в целом примерно штук восемьдесят – в основном то, что продают без рецепта. Да и того еще оказалось маловато.
Меня, как последнюю посетительницу, все допрашивали, все выпрашивали, ясное дело. И всякий раз я повторяла, что Елена на мой стук в стену потом еще раз весело ответила нашей песенкой. Можно ли ожидать подобной невинной шутки от человека, решившегося на самоубийство? Разве не имела я права со спокойной совестью сомкнуть усталые веки? Но о чем же вы так горячо беседовали? Из комнатушки Елены доносились ваши оживленные голоса. Что случилось?
И тут, представьте себе, Леонгард спешит к тете Кларе и дяде Иобсту, все объясняет им, выказывает раскаяние. Теперь события начинают разворачиваться с невиданной скоростью. Кое-кто смотрит на меня косо, Елена с помощью переливания крови и букетов от Лео возвращается к жизни, тетя Клара питает к Лео лучшие чувства, дядя Иобст рассказывает в кругу знакомых: Елена выходят замуж за владельца галерея, тридцать с лишним лет, любовь к искусству, собственная машина... Герда и Рольф устраивают небольшой семейный прием по случаю возрождения Елены, Леонгард приглашен, я, соответственно, нет.
Я незлопамятна, я понимаю шутки и не привыкла портить игру. Мне кажется, я уже имела случай доказать это. Но то, что происходило теперь, показалось мне все же довольно сумбурным и привело меня в мрачное настроение. Я вообще больше ничего не понимала. Поэтому, как человек действия, я начала с того, что старый добрый Овидий называл «tabula rasa»: вернулась нулевой точке отсчета.
Вряд ли тут подойдет поговорка «Что посеешь, то и пожнешь». «Все для галереи – вот это в самое яблочко. Я – жертва галереи. Никто не обязан делать невозможное. Мои старшеклассники недавно написали премилые сочинения на эту тему. На свадьбу я не иду. Быть может, как-нибудь я загляну в галерею – так, через годик. Время лечит раны – это во-первых. А во-вторых, говорят, оно охлаждает страсти». (Пер. А. Исаевой).
Литература США
После войны в американской литературе происходит процесс стремительного осмысления прежних канонов: на смену персонажу, «ориентированному вовнутрь», непрестанно рефлектирующему, - приходит герой (антигерой), «ориентированный вовне», зависимый от непредсказуемого окружения. Декларативный оптимизм соседствует с растерянностью и страхом перед «тотальными призраками».
Критики выделяют три историко-литературных этапа: «молчаливое десятилетие» (1950-е годы), «бурные десятилетия» (1960-1970-е годы), «альтернативные десятилетия» (1980-2000-е годы).
Личность в конфликте с господствующими в мире ценностями доминирует в тех немногих произведениях «молчаливой» эпохи Маккарти, «охоты на ведьм», новых неврозов, определяемых ненавистью к «красным».
Ведущая тональность драматургии этих лет - трагическая (Юджин О’ Нил, Артур Миллер, Тенесси Уильямс). В пьесе А. Миллер «Смерть коммивояжера» (1949) обаятельный, хваткий торговец Вилли – у смертной черты бьется над загадками своих жизненных поражений. В «Трамвае желания» (1947) Т. Уильямс протагонистами тоже становятся неудачники – нищая «аристократка» Бланш Дюбуа выглядит жалкой жеманницей в глазах работяги Стэнли, который превращает ее в объект грубой похоти. Образы Уильямса отмечены грустной иронией; цвет, изящество, легкость, искусная интрига, быстрое взаимодействие характеров, прихотливое, как узор молнии в тучах, - вот что составляет пьесу.
Герои Сэлинджера в романе «Над пропастью во ржи» тоже несут свое бремя отчуждения и одиночества.
Особое место по-прежнему занимают фэнтази и научно-фантастический жанр: романы Рэя Бредбери, Айзека Азимова, Курта Воннегута, вводящие в обиход новые идеи в оболочке удивительных вымыслов
Прокомментируем фрагменты романа Воннегута «Завтрак для чемпионов» (1973).
«Официантку, подававшую Двейну завтрак в закусочной «Бургер-Шеф», семнадцатилетнюю белую девушку, звали Патти Кин. Волосы у нее были соломенного цвета. Глаза голубые. В семнадцать лет другие млекопитающие уже считались очень старыми. По большей части, млекопитающие к этому возрасту становились дряхлыми или умирали. Но Патти принадлежала к тем млекопитающим, которые развивались очень медленно, так что тело, в котором она находилась, только к этому возрасту вполне созрело.
Она была новехонькой взрослой особью, й работала она, чтобы оплачивать огромные счета докторов и больниц, которые накопились, пока ее отец медленно умирал от рака кишки, а потом и от рака во всем теле.
Все это происходило в стране, где каждый должен был сам оплачивать свои счета и где чуть ли не самым разорительным для человека оказывались его болезни. Болезнь отца стоила Патти Кин в десять раз дороже, чем путешествие на Гавайские острова, которое Двейн собирался кому-то подарить в конце «Гавайской недели».
Двейн оценил новехонькую Патти Кин, хотя его и не привлекали такие молодые женщины. Она была похожа на новый автомобиль, в котором даже не успели установить радиоприемник, и Двейн вспомнил песенку, которую любил спьяну напевать его приемный отец:
Розы расцветают,
Скоро их сорвут
Тебе уже шестнадцать,
Скоро те6я... отдадут в колледж.
Патти Кин нарочно вела себя как дурочка, подобно многим другим женщинам в Мидлэнд-Сити. У всех женщин был большой мозг, потому что они были крупными животными, но они не пользовались этим мозгом в полном объеме вот по какой причине: всякие необычные мысли могли встретить враждебное отношение, а женщинам, .для того чтобы создать себе хорошую, спокойную жизнь, нужно было иметь много друзей.
И вот для того, чтобы выжить женщин так натренировались, что превратились в согласные машины вместо думающих. Их мозгам надо было только разгадать, что думают другие люди, и начать думать то же самое». (Пер. М. Ковалевой)
Последние десятилетия ознаменованы усложнением международных отношений с катастрофами нового века. Новое поколение американских писателей – Норманн Мейлер, Джон Гарднер, Уильям Стайрон, Джон Апдайк, Филипп Рот, То Вулф – обращаются в своей изящной прозе не только к «среднему классу», охотно откликаясь на злободневные темы, на исторические «вызовы» прошедшей войны и событий начавшейся «бойни» во Вьетнаме и Ираке.
В романе У. Стайрона «Выбор Софи» (1979) центральный мотив звучит во вскрике польской эмигрантки Софи, адресованной многим американцам: «Что ты знаешь о концлагерях, ты, Натан Ландау!?» Выбор, немыслимый, нечеловеческий, которая сделала молодая женщина, спасая свое дитя; ее прошлое в Освенциме - не отпускают ее, разрушают ее настоящее.
Прокомментируем (в режиме диалога) следующий фрагмент романа Стайрона
Доктор не очень твердо держался на ногах. Он на секунду качнулся к низшему чину, стоявшему с блокнотом в руке, и, сосредоточенно ковыряя в носу, что-то ему прошептал. Ева, изо всех сил вцепившаяся в ногу Софи, заплакала.
«Значит, ты веруешь в Христа, нашего искупителя? – сказал доктор, с трудом ворочая языком, но как-то странно-отвлеченно, словно лектор, исследующий. не слишком хорошо освещенную грань логического построения. И затем произнес фразу, в ту минуту абсолютно непонятную: – Разве он не сказал: «Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им»?» И рывком, дернувшись с методичной расчетливостью пьяного снова повернулся к Софи.’
Чувствуя, что с языка готова сорваться глупость, но ей мешает застрявший в горле ком, Софи только хотела было что-то сказать, как доктор объявил:
«Одного ребенка можете оставить при себе».
«Bitte?» – переспросила Софи.
«Одного ребенка можете оставить при себе, – повторил он.– Другого надо отдать. Которого оставляете?»
«Вы хотите сказать, я должна выбрать?»
«Вы же полька, не еврейка, поэтому у вас есть привилегия - право выбора».
Поток ее мыслей захлебнулся и замер. Она почувствовала, как у нее подгибаются колени.
«Я не могу выбирать! Не могу! – Она закричала. О, как отчетливо помнила она свой крик. Истязаемые ангелы никогда не кричали так в аду. – Ich kann nicht wählen! – кричала она.
Доктор заметил, что они привлекают к себе внимание.
«Заткнись» - приказал он. – Выбирай быстро. Выбирай, черт бы тебя подрал, или я их обоих отправлю туда. Живо!».
Она не могла этому поверить. Она просто не могла поверить тому, что стоит, не чувствуя боли, обдирая колени, на бетонной платформе, так крепко прижав к себе детей, что, казалось, их плоть должна врасти в ее плоть, несмотря на разделявшие их одежды. Она не верила – безоговорочно, неразумно. Эта же неспособность поверить отражалась и в глазах сухопарого молодого ротного с восковым лицом, докторского помощника, к которому она почему-то вдруг обратила умоляющий взгляд. Он, казалось, был ошарашен, на нее смотрели широко раскрытые, озадаченные глаза, точно он хотел сказать:
«Я тоже этого не могу понять»
«Не заставляйте меня делать выбор,– услышала она собственный умоляющий шепот,– я не могу выбирать».
«Тогда обоих – туда, – сказал доктор своему помощнику, nach links».
«Мама! – услышала она тоненький пронзительный. голосок, Евы, когда оттолкнув от себя ребенка, она, пошатываясь, неуклюже поднялась с колен.
«Берите малышку! – выкрикнула она. – Берите мою девочку!»
И тогда помощник доктора – осторожным, мягким жестом, который Софи тщетно будет пытаться забыть, – потянул Еву за руку и повел ее прочь в легион обреченных, дожидавшихся своей судьбы. А перед мысленным взором Софи навсегда остался подернутый пеленой образ девочки, которая с мольбой все смотрела и смотрела назад. От крупных обильных соленых слез Софи почти ослепла, и не запомнилось выражение лица Евы. (Пер. В. Голышева).
Как реакция на пестроту и сенсационность социальной реальности, а та же на увлеченность постмодернистов «внутричерепными играми», возникает «новый журнализм» (или «литература сырого факта»). Том Вулф (1931), один из зачинателей «нового журнализма», в своем романе «Костры амбиций» (1989) не скрывает свой субъективный позиции, а подчеркивает ее путем драматизации истории богатого финансиста Шермана и его амбициозных «преследователей» - юристов, газетчиков, политиков, обывателей, изощренно описывая «говорящие мелочи» современного бытия.
Прокомментируем фрагмент романа Тома Вулфа.
Спуститесь на землю из своих кооперативных апартаментов, вы, юристы и бизнесмены. Внизу давно уже третий мир. Пуэрториканцы, вестиндийцы, гаитяне, доминиканцы, кубинцы, сиамцы, вьетнамцы, эквадорцы, панамцы, филиппинцы, албанцы, сенегальцы и афроамериканцы! Посмотрите, где проходит граница, вы, трусливые счастливчики! Морнингсайд-хайтс, Сент-Николаспарк, Уошинпон-хайтс, Форт-Трайон – por que pagar mas! Вот и Бронкс – и Бронкс уже вами утрачен! Только ривердейл там еще вроде последнего плацдарма. И Пелам-парквей – свободный коридор до Уэст-честера. Бруклин – ваш Бруклин больше не существует. Бруклин-хайтс, Парк-слоуп – это всего лишь маленькие Гонконги. А Куинс? Джексон-хайтс, Элмхерст, Холлис, Джамайка, Озоновый парк – чьи они, вам известно? А как насчет Риджвуда, Бэйсайда, Форест- хиллза? Вы не задумывались? А Стейтен-Айленд? Вы, домашние мастера – любители, вы все еще воображаете, что живете уютно и безопасно в своих домишках? Думаете, будущее не пройдет по мосту к вам? Или вы, потомки англо-саксов, танцующие на благотворительных балах, владельцы наследственных сокровищ, засевшие в своих кооперативных квартирах, где потолки в двенадцать футов и имеются две половины – хозяйская и людская, думаете, вы у себя там, наверху, недосягаемы? И вы, немецко-еврейские финансисты, в конце концов поселившиеся в тех же кооперативных домах, чтобы полностью отгородитъся от местечковых толп, неужели вы верите, что сумели тем самым отгородиться от третьего мира? (Пер. В. Когана).
В последние десятилетия 20-21 веков этническая и гендерная составляющая личности становится доминирующей проблемой в творчестве Нобелевского лауреата Тони Моррисон (1934), известного романиста Филиппа Рота (1959), новеллиста Джойса Оутс (1938).
Неустранимость этнического происхождения, авторов человеческой биографии, где «геройство и бесчестие» были неразделимы, цепь непредвиденностей, бессмысленность жизни как таковой, - все это внезапно осознает герой романа Филиппа Рота «Людское клеймо» (1997) – профессор Коулмен Силк, ставший слепой жертвой безумца.
Предложите свою интерпретацию следующего фрагмента романа «Людское клеймо»
И тем не менее он смотрел на нее как на школьницу, как на ничтожное дитя мистера и миссис Нуль.
Может быть; все дело, в юбке из шотландки? Короткая юбочка в складку могла навести его на мысль о школьной форме, тем более что надета она была на опрятную миниатюрную молодую брюнетку с маленьким личиком почти из одних глаз, которая весила во всей одежде каких-нибудь сто фунтов. Юбка, черный кашемировый свитер с высоким воротом, черные колготки и высокие черные сапожки – все было выбрано с тем расчетом, чтобы не выглядеть бесполой (женщины, которых она до сих пор встречала в американских университетах; казалось, рьяно преследовали именно эту цель), но и не создавать впечатления соблазнительницы. Ему, она знала, было далеко за шестьдесят, но на вид он был не старше ее пятидесятилетнего отца, он напоминал ей младшего партнера в отцовской инженерной фирме – одного из мужчин, которые заглядывались на нее с тех пор, как ей исполнилось двенадцать. Когда; сев напротив декана, Дельфина положила ногу на ногу и пола юбки завернулась, она, прежде чем поправить, подождала минуту-другую, а когда поправила, сделала это небрежно, как закрывают бумажник, – ведь какой бы юной она ни выглядела, она не была школьницей со школьными страхами и школьной чопорностью, неспособной отрешиться от школьных правил. Не желая производить такого впечатления, она не желала производить и обратного, оставляя полу завернутой и наводя тем самым на мысль, что она хочет в течение всего разговора демонстрировать ему свои стройные ноги в черных колготках. И одеждой, и поведением она как могла старалась показать ему сложную игру всех сил, которые сошлись в одну точку, чтобы создать столь интересное двадцатичетырехлетнее существо. (Пер. А. Мулярчика).