Учебное пособие для студентов, обучающихся в бакалавриате по специальности 540300 «Филологическое образование»

Вид материала

Учебное пособие

Содержание Вирджиния Вулф (1882 – 1941) Из эссе «Женские профессии». Джеймс Джойс (1882-1941) Пример был решен. Олдос Хаксли (1894 – 1963)

Подобный материал:

• Рабочая программа для иностранных студентов и аспирантов-филологов, обучающихся, 111.29kb.
• Учебное пособие для студентов исторических специальностей Павлодар, 2082.7kb.
• Учебное пособие для студентов 4 курса дневного отделения по специальности 030501 «Юриспруденция», 1713.85kb.
• Учебное пособие для студентов, обучающихся по специальности 02. 04. 10 «Психология», 7700.01kb.
• Учебное пособие для студентов, обучающихся по специальности, 527.56kb.
• Учебное пособие Допущено Учебно-методическим объединением вузов Российской Федерации, 1671.62kb.
• И. М. Губкина Ю. И. Брагин Нефтегазопромысловая геология и гидрогеология залежей, 644.07kb.
• Учебное пособие канд экон наук, доцент кафедры управления О. А. Соловьева Троицк 2008, 2909.51kb.
• Учебное пособие для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению, 1100.02kb.
• Учебное пособие для студентов г. Севастополь 2009, 1201.15kb.

Вирджиния Вулф (1882 – 1941)

Великолепный мастер художественной прозы В. Вулф открыла новые возможности жанров. Она разделяла писателей на «материалистов» (Голсуорси, Уэллс, Шоу), которые уже сделали свое дело, и на «спиритуалистов», к которым она причисляет Джойса, Элиота, Лоуренса и себя. У них иные задачи: передать вечно ускользающую реальность, те мириады впечатлений, которые атакуют человека в течение дня: «Жизнь – это не серия симметрично расположенных светильников, а светящийся ореол, полупрозрачная оболочка, окружающая нас с момента зарождения сознания до его угасания». В своих статьях («Современная художественная проза», «Русская точка зрения») она писала о непостижимости души, об извечной тоске и печали как основном мотиве русских писателей: «В каждом русском писателе мы находим черты святого» (Чехов, Толстой, Достоевский, Тургенев). По ее мнению, сила Чехова не в осознании зла и социальной несправедливости: «Душа больна, душа нелечилась, душа не излечилась. Вот основное в его рассказах». Мир Достоевского иррационален. Мир Л. Толстого иной – он идет «не от внутреннего к внешнему, а от внешнего внутреннему... у него преобладает не душа, а жизнь». В своем романе «На маяк» (1927) она обращается к символике, сочетая ее с импрессионистскими приемами. Поездка на маяк, оставшихся в живых членов семьи Рэмзи, в третьей части романа – путь к торжеству тех начал жизни, которые воплощала миссис Рэмзи, обладавшая драгоценным даром – умением творить гармонию из хаоса бытия, она – «нечто вечное сделавшая на мгновение».

Обратимся к анализу фрагментов: из романа «На маяк» и из эссе «Женские профессии».

- Да, непременно, если завтра погода будет хорошая, - сказала миссис Рэмзи. – Только уж встать придется пораньше, – прибавила она.

Ее сына эти слова невероятно обрадовали, будто экспедиция твердо назначена, и чудо, которого он ждал, кажется целую вечность, теперь вот-вот, после ночной темноты и дневного пути по воде, наконец совершится. Принадлежа уже в свои шесть лет к славному цеху тех, кто не раскладывает ощущений по полочкам, для кого настоящее сызмальства тронуто тенью нависшего будущего и с первых дней каждый миг задержан и выделен, озарен и отуманен внезапным поворотом чувства, Джеймс Рэмзи, сидя на полу и вырезая картинки из иллюстрированного каталога Офицерского магазина, при словах матери наделил изображение ледника небесным блаженством. Ледник оправился в счастье. Тачка, газонокосилка, плеск поседевших, ждущих дождя тополей, грай грачей, шелест швабр и платьев – все это различалось и преображалось у него в голове, уже с помощью кода и тайнописи, тогда как воплощенная суровость на вид, он так строго поглядывал из-под высокого лба свирепыми, безупречно честными голубыми глазами на слабости человечества, что мать, следившая за аккуратным продвижением ножниц, воображала его вершителем правосудия в горностаях и пурпуре, либо вдохновителем важных и неумолимых государственных перемен.

- Да, но только, - сказал его отец, остановясь под окном гостиной, - погода будет плохая.

Окажись под рукой топор, кочерга или другое оружие, каким бы можно пробить отцовскую грудь, Джеймс бы его прикончил на месте. Так выводило детей из себя само присутствие мистера Рэмзи; когда он так вот стоял, узкий как нож, острый, как лезвие, и саркастически усмехался, не только довольный тем, что огорчил сына и выставил в глупом свете жену, которая в сто тысяч раз его во всех отношениях лучше (думал Джеймс), но и тайно гордясь непогрешимостью своих умозаключений. То, что он сказал, была правда. Вечно была правда. На неправду он был неспособен; никогда не подтасовывал фактов; ни единого слова неприятного не мог опустить ради пользы или удовольствия любого из смертных, тем паче ради детей, которые, плоть от плоти его, с младых ногтей обязаны были помнить, что жизнь – вещь нешуточная; факты неумолимы; и путь к той обетованной стране, где гаснут лучезарнейшие мечты и утлые челны гибнут во мгле (мистер Рэмзи распрямился и маленькими сощуренными голубыми глазами обшаривал горизонт), путь этот прежде всего требует мужества, правдолюбия, выдержки.

- Но погода еще, может быть, будет хорошая – я надеюсь она будет хорошая, - сказала миссис Рэмзи и несколько нервно дернула красно-бурый челок, который вязала. Если она с ним управится к завтраму, если они в конце концов выберутся на маяк, она подарит чулки смотрителю для сынишки с туберкулезом бедра; прибавит еще газет, табаку, да и мало ли что еще тут валяется, в общем-то без толку, дом захламляет, и отправит беднягам, наверное, до смерти надоело день-деньской только и делать, что начищать фонарь, поправлять фитиль и копошиться в крохотном садике – пусть хоть немного порадуются. Да, вот каково это – месяц, а то и дольше быть отрезанным на скале с теннисную площадку размером? (Пер. Е. Суриц).

Из эссе «Женские профессии». Кажется, чего бы проще: пиши статьи и покупай на гонорар котов. Однако, погодите. Статьи ведь должны быть о чем-то. Моя, помнится, была о романе одного знаменитого автора. И пока я ее писала, обнаружилось, что мне для работы необходимо побороть некий призрак. Это был призрак женщины, которую я, познакомившись поближе, нарекла в честь известной поэмы Гением домашнего Очага. Она все время норовила встать между мною и моей работой. Докучала, отнимала время и всячески меня изводила, так что в конце концов пришлось мне ее убить. Вы, принадлежащие к более молодому и более счастливому поколению, возможно, не слыхали о ней и не поймете кто это – Гений домашнего Очага. Я вам ее сейчас вкратце опишу. Она удивительно душевна. Немыслимо обаятельна. И невероятно самоотверженна. В совершенстве владеет трудным искусством семейной жизни. Каждый божий день приносит себя в жертву. Словом, устроена так, что вообще не имеет собственных мнений и желаний, а только сочувствует желаниям и мнениям других. Но главное, как вы сами понимаете, это – что она чиста. Чистота - ее лучшее украшение, стыдливый румянец заменил ей хорошие манеры. В те дни – последние дни королевы Виктории - каждый дом имел своего Гения, свою Хранительницу домашнего Очага, И, едва начав писать, я натолкнулась на нее с первых же слов. Тень от ее крыльев упала на страницу, шелест юбок послышался за спиной. Словом, только я взялась за перо, чтобы написать отзыв на роман знаменитого автора, как она подкралась ко мне сзади и зашептала: «Милочка, ведь ты женщина. А хочешь писать о книге, которую сочинил мужчина. Будь душевной, будь кроткой, льсти; лицемерь; пускай в ход все хитрости и уловки, свойственные нашему полу. Только бы никто не догадался, что у тебя есть собственное мнение. Но главное, будь чистой», И вздумала было водить моим пером. Здесь я опишу единственный свой поступок, которым считаю себя вправе гордиться, хотя на самом деле заслуга тут скорее не моя, а того из моих добрых предков, кто оставил мне в наследство кругленькую сумму – скажем пятьсот фунтов в год, – так что нежность – не единственный источник моего благосостояния. Я обернулась и схватила ее за горло. Я хотела ее смерти. В оправдание, доведись мне предстать перед судом, могу только сказать, что действовала в целях самозащиты. Не убей я ее, она бы убила меня. Вырвала бы сердце из моей работы. Ибо, как я убедилась, едва взявшись за перо и бумагу, даже рецензию на роман невозможно написать, если не имеешь собственного мнения, если не выскажешь того, что ты лично считаешь правдой об отношениях между людьми, нравственности, сексе. Но все эти вопросы, согласно доброй хранительнице домашнего очага, женщины свободно и откровенно обсуждать не вправе: им полагается пленять, мирить или, попросту говоря, лгать, иначе они обречены. Вот почему, заметив тень или отсвет ее ореола на странице, я тут же швыряла в нее чернильницей. Но ее не так-то просто было убить. Будучи вымышленной, она оказалась почти непрошибаемой. Ведь призрак убить куда труднее, чем реальность. Думаешь, что разделалась с ним, а он опять тут как тут. Льщу себя надеждой, что, в конце концов, я победила, но битва была жестокая и отняла у меня уйму времени, которую полезнее было употребить на греческую грамматику или на блуждания по белу свету в поисках приключений. Зато это был ценный жизненный опыт, и он выпадал на долю всех писательниц той эпохи. Убийство Гения Домашнего Очага составляло для женщины неотъемлемую часть занятий литературой. Однако вернемся к истории моей жизни. Гений Домашнего Очага был убит; что же осталось? Остался, можно сказать, самый заурядный, обыденный предмет: молодая женщина с чернильницей, сидящая в спальне. Иными словами, избавившись от фальши, женщина осталась сама собой. Да, но что такое – она сама? Что такое женщина? Уверяю вас, что я этого не знаю. И вы, я думаю, тоже не знаете. Я думаю, что этого никто не знает и не может узнать, покуда она сама не выразит себя во всех искусствах и профессиях, доступных роду человеческому. Поэтому-то я приехала сюда – из уважения к вам, за то, что вы своими успехами и неуспехами поставляете нам сейчас эту чрезвычайно важную информацию. (Пер. И. Бернштейн).


Джеймс Джойс (1882-1941)

Джеймс Августин Алоизиус Джойс – англо-ирландский писатель, поэт, новеллист. В истории мировой литературы считается одним из столпов модернизма наряду с Прустом и Кафкой. В 1907 году Джойс опубликовал первый сборник стихов “Камерная музыка”, в 1914 году вышла книга новелл “Дублинцы”, в 1916 был издан роман “Портрет художника в юности”. Ранние прозаические произведения Джойса созданы в традициях реализма, в “Дублинцах” ощутимо влияние Флобера, которое проявляется в схожих ощущениях скепсиса и горькой иронии. Переход к модернистской эстетике намечается в первом романе писателя, а резкий разрыв с реалистическими принципами мировосприятия происходит в “Улиссе” (1922). Джойс задумывал “Улисс” одновременно как энциклопедию современной жизни и как пародию на человечество. В этом романе он создает собственное понимание мира и человека, пересматривая историю и творя новый миф. “Улисс” - это роман-эксперимент, в котором Джойс разрабатывает новаторские приемы художественной изобразительности. Писатель легко соединяет разные пространственные и хронологические уровни, являет читателю индивидуальные потоки сознания и подсознания, которые могут расходиться и перекрещиваться. Джойс интертекстуален, он использует разнорядные литературные стили как в качестве пародии, так и для создания эмоциональной окраски эпизода. История предстает в романе как кольцевая структура: все происходило, повторяется и возвращается на круги своя.

Время действия романа четко обозначено - 16 июня 1904 года с 8 часов утра до З часов ночи. Джойс фиксирует действия, сознание и подсознание трех дублинцев - мелкого рекламного агента Леопольда Блума, его жены, певицы Мэрион, учителя истории и поэта Стивена Дедалуса. Роман разбит на 18 эпизодов, почасовая хронология подчеркивает бег времени, в “Улисс” включены события, которые, по мысли автора, составляют основу человеческого бытия - рождение ребенка, смерть, любовь. Герои Джойса - эмблемы извечных качеств человека, а Дублин – это и город, и весь мир. Стивен – символ интеллигенции, запутавшейся в тенетах бесцельной жизни; Блум – эмблема обыденности. Их сознание и подсознание демонстрируют противоположные качества человеческой природы. Поток сознания Стивена богат аллюзиями, ассоциациями, литературными референциями. Подсознание Блума материально, приземлено, отрывочно. Кажется, что эти герои представляют полярные Вселенные, но Дублин сводит их вместе, потому что странствия героев имеют целью воссоединение отца и сына (хотя между ними нет физического родства). Их встреча объясняет суть человеческого существования, потому что, по мысли Джойса, каждый человек соединяет в себе разнородные начала. Формально “Улисс” выдержан в стиле классической одиссеи, но героическое заменяется повседневным. Античные параллели этого произведения не единственные, символика романа двойная и даже тройная. Блум – это не только Одиссей, но и Вечный Жид; Стивен – это и Телемак, и Шекспир, и Христос; Мэрион – это и Пенелопа, и Дева Мария, и “Вечная женственность”. Каждый эпизод имеет свой цвет, мелодию, а также символ. Джойс совмещает зрительное и звуковое восприятие слова, образ визуализируется. Распавшийся внешний мир предстает в романе Джойса авторским сотворенным космосом, который гармоничен, как гармонично человеческое сознание. История развития человечества предстает как кольцо, бесконечно повторяясь и множась, и неважно, как зовут человека, так как его природа неизменна.

Поток сознания – повествовательная форма, строящаяся по принципу свободных ассоциаций, часто логически бессвязных фрагментов, и создающая эффект передачи реального функционирования психической жизни человека.

Прокомментируем следующие фрагменты текста. Как представлены здесь «потоки сознания»?

Из эпизода 2-го.

Сарджент, единственный, кто остался, медленно подошел, протягивая раскрытую тетрадь. Его спутанные волосы и тощая шея выдавали явную неготовность, слабые глаза в запотевших очках глядели просяще. На блеклой бескровной шее расплылось чернильное пятно в форме финика, еще свежее и влажное, как след слизня.

Он подал тетрадку. Наверху страницы было выведено: «Примеры». Дальше шли цифры вкривь и вкось, а внизу имелся корявый росчерк с загогулинами и кляксой. Сирил Сарджент: личная подпись и печать.

- Мистер Дизи велел все снова переписать и показать вам, сэр.

Стивен потрогал края тетради. Что толку.

- Ты уже понял, как их решать? – спросил он.

- С одиннадцатого до пятнадцатого, - отвечал Сарджент. – Мистер Дизи сказал, надо было списать с доски, сэр.

- А сам теперь сможешь сделать?

- Нет, сэр.

Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке, след слизня. Но ведь какая-то любила его, выносила под солнцем, нянчила на руках. Если бы не она, мир в своей гонке давно подмял бы его, растоптал, словно бескостного слизня. А она любила его жидкую слабосильную кровь, взятую у нее самой. Значит, это и есть настоящее? Единственное истинное в жизни? В святом своем рвении пламенный Колумбан перешагнул через тело матери, простершейся перед ним. Ее не стало: дрожащий остов ветки, попаленной огнем, запах розового дерева и могильного тлена. Она спасла его, не дала растоптать и ушла, почти не коснувшись бытия. Бедная душа улетела на небеса – и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл.

Сидя рядом с ним, Стивен решал задачу. Он с помощью алгебры доказывает, что призрак Шекспира – это дедушка Гамлета. Сарджент глядел искоса через съехавшие очки. Из раздевалки – стук клюшек; с поля голоса и глухие удары по мячу...

Вялыми, неуверенными движениями пера Сарджент списал условие. То и дело медля в надежде помощи, рука его старательно выводила кривые значки, слабая краска стыда проступала сквозь блеклую кожу щек. Аmог mаtris, родительный субъекта и объекта. Она вскормила его своей жидкой кровью и свернувшимся молоком, скрывала от чужих взоров его пеленки.

Я был как он, те же косые плечи, та же нескладность. Детство мое, сгорбясь подле меня. Ушло, и не коснуться его, пускай хоть раз, хоть слегка. Мое ушло, а его потаенно, как наши взгляды. Тайны, безмолвно застывшие в темных очертаниях двух наших сердец, - тайны, уставшие тиранствовать: тираны, мечтающие быть свергнутыми.

Пример был решен.

- Вот видишь, как просто, - сказал Стивен, вставая.

- Ага. сэр. спасибо, - ответил Сарджент. Он проморкнул страницу и отнес тетрадь. (Пер. В. Хинкиса).

Проанализируем фрагмент из эпизода 12-го.

Спокойно и просто Рамболд поднялся на эшафот в безукоризненном деловом костюме, с любимом цветком в петлице. Он возвестил о своем появлении тем милым, чисто рамболдовым откашливаньем, которому столь многие пытались (и безуспешно) подражать – коротким, натужным, неповторимо присущим лишь ему одному. Прибытие всемирно прославленного палача было встречено бурей приветственных восторгов всей огромной массы собравшихся, дамы из окружения вице-короля в экстазе размахивали платочками, а иностранные делегаты, в еще большем воодушевлении, издавали ликующие клики, слившиеся в многоголосый хор: хох, банзай, эльен, живио, чинчин, пола крониа, гип-гип, вив, Аллах, на фоне которого легко было различить звонкое эввива делегата из страны песен (его высокое и долгое фа напоминало те дивные пронзительные ноты, которыми евнух Каталани пленял наших прапрабабушек). Ровно в семнадцать часов через мегафоны был подан сигнал к молитве, и во мгновение ока головы всех были обнажены: патриархальное сомбреро, со времен революции Риенци принадлежавшее семье Командора, было бережно снято с головы последнего его дежурным личным врачом, доктором Пиппи. Высокоученый прелат, явившийся предоставить герою-мученику на пороге казни последние утешения нашей святой религии, с истинно христианским смирением преклонил колена в луже дождевой воды, задрав сутану на свою седовласую голову, и обратил к престолу милосердия горячие и усердные молитвы. Рядом с плахой возвышалась зловещая фигура совершителя казни, чье лицо закрывал десятигаллонновый горшок с двумя круглыми прорезанными отверстиями, сквозь которые яростно сверкали его глаза. В ожидании рокового знака, он пробовал остроту своего ужасающего орудия, то подтачивая его о свое мускулистое предплечье, то мгновенными взмахами отрубая головы барашков, доставленных для этой цели поклонниками его жестокого, но необходимого искусства. На изящном столике красного дерева перед ним аккуратно были разложены нож для четвертования, набор инструментов для потрошения (выполненных из лучшей стали по специальному заказу мастерами знаменитой шеффилдской фирмы Джон Раунд и Сыновья), горшочек из терракоты, куда по мере успешного извлечения должны были помещаться двенадцатиперстная кишка, толстая кишки, слепая кишки, аппендикс и т.д., а также два вместительных молочных кувшина, предназначенных для собрания драгоценнейшей крови драгоценнейшей жертвы. Эконом Объединенного Приюта для Кошек и Собак имел предписания доставить эти сосуды, по наполнению их, в указанное благотворительное заведение. Аппетитнейшая трапеза, состоявшая из яичницы с беконом, превосходно зажаренного бифштекса с луком, горячих хрустящих булочек и бодрящего чая, была любезно предложена устроителями главному герою трагедии, который, приготовившись к смерти, демонстрировал отличное расположение духа и живой интерес ко всем деталям происходящего; однако, проникшись величием момента и проявив самоотречение, небывалое в наши дни, он выразил последнюю волю (исполненную незамедлительно), чтобы трапеза его была разделена поровну между членами Общества Больных и Неимущих Квартиросъемщиков в знак его внимания и почтения. Внимание достигло nес и non plus ultra, когда невеста – избранница прорвалась сквозь плотные ряды зрителей и бросилась, зардевшись, на его мужественную грудь, грудь того, кому через миг предстояло отправиться в вечность ради ее прекрасных глаз. Герой любовно заключил в объятия ее гибкий стан, шепча с нежностью: Шейла, моя любимая. Воодушевленная звуками своего имени из его уст, она покрыла страстными поцелуями все разнообразные части его особы, каких только ее пылкость могла достичь через препоны его тюремных одежд. Соленые ручьи их слез слились в единый поток, и она поклялась ему, что будет вечно хранить память о нем и никогда не забудет своего геройского парня, который пошел на смерть с песенкой на губах, как будто на хоккейный матч в парке Клонтерк. Она напомнила ему златые дни счастливого детства, которое провели вместе на берегах Анны Лиффи в невинных отроческих играх. Забыв весь свой ужас действительности, они хохотали от души, и зрители как один, не исключая достопочтенного пастора, предались вместе с ними дружному безудержному веселью. Чудовищная толпа буквально-таки помирала со смеху. Однако скорбь вскоре взяла свое; и вот уже они сплели свои пальцы в последний раз. Ручьи слез хлынули с новой силой из слезных протоков, и все несметное собранье людей, потрясенное до глубины, разразилось душераздирающими рыданиями. Сам престарелый служитель Господа был растроган отнюдь не менее остальных. Рослые закаленные мужи, блюстители порядка и добродушные исполины из ирландской королевской полиции, не таясь, прибегали к помощи носовых платков, и можно с уверенностью сказать, что ничьи глаза не остались сухими во всем этом грандиозном собрании. Засим случилось романтичнейшее происшествие: юный красавец, выпускник Оскфордского университета, известный своим рыцарским отношением к прекрасному полу, выступил вперед, и, представив свою визитную карточку и родословное древо, просил руки несчастной молодой леди, умоляя немедленно назначить день свадьбы. Его предложение с готовностью было принято. Каждой даме из публики вручен был щедрый сувенир в виде брошки с черепом и костями, и этот дар, столь щедрый и подобающий случаю, вызвал новый прилив восторга. Когда же галантный питомец Оксфорда - заметим попутно, носитель одной из самых громких фамилий в истории Альбиона – надел на палец зардевшейся невесты бесценное обручальное кольцо с изумрудами, образующими трилистник из четырех листьев, общий энтузиазм перешел все границы. (Пер. В. Хинкиса).

Олдос Хаксли (1894 – 1963)

Английские писатели 1930-х годов не могли игнорировать новейших событий, а особенности агрессивной политики Гитлера и Муссолини, краха коллективистских идей, выражая недоверие к поспешному решению социально-экономических проблем. Актуальным был и остается роман-антиутопия О. Хаксли «О, дивный, новый мир!» (1932). В ее заглавие вынесена цитата из шекспировской «Бури», получившая в контексте романа обратный смысл: «прекрасное будущее» построено на подавлении свободы и независимой мысли; слова «отец» и «мать» здесь воспринимаются как непристойные; люди, сохраняя до конца жизни юношеское обличье, умирают в комфортабельных «умиральницах»; легкий наркотик решает все психологические проблемы; насаждается культ удовольствий и потребления («чем старое чинить, лучше новое купить»). Большинство человечества жертвует всем ради «хлеба и зрелищ». Автор разрушает главную иллюзию британцев – о создании государства равных возможностей на основе технократического идеала. «Все счастливы. Все получают то, чего хотят, и никто не хочет того, чего он не может получить».

Действие происходит в вымышленном Мировом Государстве. Идет 632-й г. эры стабильности, эры Форда. Форд, создавший в начале двадцатого века крупнейшую в мире автомобильную компанию, почитается в Мировом государстве за Господа Бога. Его так и называют – «Господь наш Форд». В государстве этом правит технократия. Дети здесь не рождаются – оплодотворенные искусственным способом яйцеклетки выращивают в специальных инкубаторах. Причем выращиваются они в разных условиях, поэтому получаются совершенно разные особи – альфы, беты, гаммы, дельты и эпсилоны. Альфы – люди первого сорта, работники умственного труда, эпсилоны – люди низшей касты, способные лишь к однообразному физическому труду. Сначала зародыши выдерживаются в определенных условиях, потом они появляются на свет из стеклянных бутылей – это называется Раскупоркой. Младенцы воспитываются по-разному. У каждой касты воспитывается пиетет перед более высокой кастой и презрение к кастам низшим. Костюмы у каждой касты определенного цвета. Например альфы ходят в сером, гаммы – в зеленом, эпсилоны – в черном.

Стандартизация общества – главное в Мировом Государстве. «Общность, Одинаковость, Стабильность» – вот девиз планеты. В этом мире все подчинено целесообразности во благо цивилизации. Каждый живет сегодняшним днем, забыв об истории человечества. «История – сплошная чушь». Эмоции, страсти – это то, что может лишь помешать человеку. В дофордовском мире у каждого были родители, отчий дом, но это не приносило людям ничего, кроме лишних страданий.

Бернард Маркс – представитель высшего класса, альфаплюсовик. Но он отличается от своих собратьев. Чересчур задумчив, меланхоличен, даже романтичен. Хил, тщедушен и не любит спортивных игр. Ходят слухи, что ему в инкубаторе для зародышей случайно впрыснули спирт вместо кровезаменителя, поэтому он и получился таким странным. Линайна Краун – девушка-бета. Она хорошенькая, стройная, сексуальная (про таких говорят «пневматичная»). Центральный персонаж Джон Дикарь после смерти матери (из фордовского мира) начинает яростно убеждать всех отказаться от наркотика, который затуманивает им мозги. Панику едва удается остановить. А Дикаря, Бертрана и его друга Гельмгольца вызывают к одному из десяти Главноуправителей, его фордейшеству Мустафе Монду.

Он и разъясняет Дикарю, что в новом мире пожертвовали искусством, подлинной наукой, страстями ради того, чтобы создать стабильное и благополучное общество.

И тогда Дикарь сам уходит от цивилизованного мира. Он решает поселиться на старом, заброшенном авиамаяке. На последние деньги он покупает самое необходимое – одеяла, спички, гвозди, семена – и намеревается жить вдали от мира, выращивая хлеб и молясь – Иисусу ли, индейскому ли богу. И снова набегает толпа любопытных, для которых Дикарь – лишь забавное и непонятное существо. «Хотим би-ча! Хотим би-ча!» – скандирует толпа. И тут Дикарь, заметив в толпе Линайну, с криком «распутница!», бросается с бичом на нее. На следующий день пара молодых лондонцев приезжает маяку и, войди внутрь, видят, что Дикарь повесился. Таков рациональный мир, где самое большое преступление – сохранить свою индивидуальность.