Серпантин

Вид материалаДокументы

Содержание


Гармония Книги и Кухни
Новый год
Вспоминайте наш снежок
Подобный материал:
1   ...   43   44   45   46   47   48   49   50   ...   74

Гармония Книги и Кухни


– Чу! Слышишь? Не пенье ли русалок звучит среди гула

вздымающихся валов? Или то печальные духи поют

погребальную песнь над бледными утопленниками,

покоящимися в гуще водорослей?..
  • Я знаю, что это такое, старина: это тебя где-то продуло.

(Дж. К. Джером. Трое в лодке, не считая собаки)


Изредка ночью, когда я лежу, закинув руки за голову, и от бессонницы не помогает валерьянка, меня посещают странные идеи. В частности о том, как хорошо было бы вывести кривую зависимости женского интеллектуализма от умения готовить. И наоборот. Вывести формулу соотношения любви к полезной здоровой или бесполезной нездоровой пище и запойного чтения книг, без которого, как говорят, немыслимо само физическое существование интеллигента. Лезвие кухонного ножа для резки сырой рыбы, отточенного по средневековой японской системе, врубается в тонкую грань между мирами Духа и Тела. Графики подъема и спада духовной работы за накрытым столом в субботний вечер, во время произнесения бенедикции над сверкающим кубком красного вина. Коль вслед за явлением субботних ангелов в дом не проникнет аромат виртуозно приготовленных хозяйкой кушаний, то это будет аннулирование части онэг шаббат – субботнего наслаждения. Искры святости раскиданы повсюду, говорят древние комментарии, и проникают даже в прах земной, что мы топчем ногами; Каббала утверждает – нет четкой границы между духовным и материальным. Таким образом, если брать это утверждение за исходную точку, то умение вкусно готовить не противоречит степени духовного подъема, а при определенных, благоприятных условиях – лишь сопутствует ему. Выворачивая наизнанку некие потусторонние для меня теологические постулаты, мы аккуратно, бисерным почерком, вписываем в кружево вышеозначенного графика единственно возможное резюме: интеллектуалка уметь и любить готовить не обязана, и сие не накладывает отпечатка на ее духовную сущность; с другой стороны, любовь и умение готовить отнюдь не гарантируют пение звездных сфер в душе поварихи. В идеале прекрасна была бы гармония сосуществования Книги и Кухни, но, как и любая гармония, она малоосуществима в обыденной жизни, – ибо идеал потому и называется идеалом, что находится в разительном несоответствии с действительностью.


Это – с двух сторон. А с третьей стороны, друзья, мы подтверждаем истинность каббалистического утверждения тем, что берем на вооружение принцип Святого Венедикта, практиковавшего его (принцип) денно и нощно. Ибо, когда в ходе дружеской беседы на кухне мы берем рюмашку, то душа наша воспаряет в горние выси, и начинается самое интересное, ради чего, как утверждают АБС, и стоит жить – спор. И мы, ничтожные, ищем смысл жизни, и цитируем книги, и поем стихи, и наши любимые смотрят на нас лучистыми глазами, и звезды стоят над нами, а мы стоим лицом к лицу с Вечностью.

И если это не духовная работа, то тогда скажите, что это, и первыми бросьте в меня камень.


Вот что явилось мне нынче ночью, когда я бессонно таращился во тьму египетскую; и когда дело дошло до идеи вычерчивания графиков зависимости интеллекта от любви к изысканной кухне, я понял, что пора принять три таблетки сухой валерьянки.


Я знаю, что это такое, старина: это тебя где-то продуло.


Новый год



Вот... живу полтора десятка лет в стране, где обычно даже на Новый год в рытвинах и выбоинах галилейских холмов снега не больше, чем спирта в детской соске.

Теперь я понимаю, чем странно притягательна на Ближнем Востоке Ханука для выходцев из Европы. Праздник молотоподобного, партизанского мужества Маккавеев и чуда с горшочком не оскверненного язычниками масла в Храме – истории двухтысячелетней давности – протекает здесь тихо и незаметно. Прогундосит некто в шляпе благословения на первую – вторую... – седьмую свечу, и тихо выкушает семейство свои законные сто грамм, и с постной миной закусит картофельными оладьями. Во время оно, в Варшаве и Житомире, Ганновере и Труа, среди сосен и ковыля, на небогоданных просторах, события эпохи Хашмонаев ощущались куда более зримо, да и отмечались – веселее. Недаром первые воспоминания Башевис-Зингера, само имя которого ещё лет двадцать назад гремело, а для нынешнего поколения всех степеней языковатости стало почти незримым, бесплотным, – первые детские его воспоминания оказались связаны именно с этим праздником.


Чёртова дюжина декабрьских дней позади. Ни снежинки, ни пороши, лишь утренний холодок, заставляющий плотнее замотать шарф, застегнуться на все пуговицы при выходе из дома. Грубошерстный свитер по привычке, не по необходимости, и звезды на небе пропадают с ходу, вразлет. Ковш Малой Медведицы перевернут в ракурсе непривычном. За восходом багрового солнца над хребтом Моава – алеющее, синее раскаленное небо при плюс десяти, как издевка над воспоминаниями. Лица встречных мешаются в памяти со строгими ликами Ушедших.

Двухдневное пьянство на службе с потомками выходцев из Европы – как будто дань стыдным воспоминаниям подростка. Дети Востока отказываются брать рюмку на ножке, смотрят искоса. Для них этот зимний Праздник – не более чем сиюминутное, хоть и повторяющееся год от года, напоминание о событии ушедшей истории, благословлять которое завещано Мудрецами.

Кур-р-рдистан....

Пить в этот день они отказываются категорически.

Тоже год от года.

С Реувеном, сыном югославского партизана; с Рахелью, по слухам – внучкой литовского "лесного брата", изнасиловавшего её бабку из гетто – пьём на троих, сцепив руки, как в последней судороге.

Вспоминайте наш снежок

посреди чужого жара...

В пять двадцать утра неохота смотреть на лица едущих с тобой в центр города, на службу. Закрываешь глаза, откинувшись на спинку сиденья.

Колеса на брусчатке улицы, ведущей к Югу, выбивают тебе морзянкой: я – всё – понял. Понял – я – всё – кто – ты – к чему.


Нет снега.