Серпантин

Вид материала

Документы

Содержание Неназначенные встречи Дед Василь

Подобный материал:

• Программа «орленок next» Специализированная зимняя смена «Новогодний серпантин» (02., 65kb.
• Колбёшин Анатолий Иванович Заслуженный артист России. Художественный руководитель Ярославского, 15.41kb.
• Методи І форми реалізації основних напрямків виховної роботи, 48.96kb.
• Конкурс детского творчества «Новогодний серпантин», 72.44kb.
• Программа 6 классы кл рук-ли 6-х классов   10. 00 Цдб "Новогодний серпантин". Конкурсно-игровая, 56.82kb.
• Новогоднние приключения в сказочном лесу или Злыднин Новый год, 187.69kb.

Неназначенные встречи

Поистине, Святая земля – это страна чудес. Я давно заметил, что в Иерусалиме можно запросто столкнуться со своими двойниками или с двойниками людей, тебе хорошо знакомых. Не раз и не два я видел на улице абсолютного (внешне, по крайней мере) двойника моего папы. В автобусах несколько раз натыкался на двойника собственной жены – и очень удивлялся, так как Софа в общественном транспорте вообще не ездит – исключительно на нашей машине. Трижды видел в театре друга детства, который исчезал при моём приближении; при этом я отлично знаю, что он не может находиться здесь в принципе, так как практически безвылазно сидит на своей кафедре Петербургского университета, которую возглавляет.

Четырежды встречал совершенную копию первой моей супруги – и каждый раз, не говоря худого слова, шарахался в ближайшую подворотню. Один раз остолбенел: на городском рынке Маханэ-Йегуда прямо на меня, с плащом, перекинутым через руку, с сигарой в зубах, почитывая на ходу вечернюю газету "А-модиа" – орган ортодоксально-религиозной партии – шествовал тот офицер ГБ, который меня допрашивал в родном Ленинграде ровно 20 лет назад. Лицо это я вовек не забуду.

Сегодня был апофеоз: я вышел на пять минут с работы – купить сигарет. У киоска стоял спиной человек смутно знакомой внешности. Я купил пачку, взял сдачу, повернулся... Улыбаясь во весь рот и отводя руку для дружеского пожатия, на меня смотрел Дов Сискель, мой любимый преподаватель академического идиш, скончавшийся три года назад. Я открыл рот и пропищал что-то, похожее на "ма-ма". Неимоверным усилием воли мне удалось взять себя в руки – но, как выяснилось, не дольше чем на десять секунд. Ибо это Существо таки хлопнуло раскрытой ладонью мне по плечу и сказало знакомым голосом – более того, со свойственным покойному Дову аргентинским пришепетывающим акцентом: "Ну, как дела? Давно не виделись. Пошли в гости! Я приглашаю!.." И подмигнуло.

Нервы мои не выдержали и я, проблеяв что-то, крутанулся вокруг своей оси и побежал. Благо, до работы – метров двести. Секунд в двадцать я одолел их, вбежал к себе в кабинет и поймал себя на том, что старательно запираю дверь на два оборота ключа.

Я не верю в столь дикие совпадения, которые происходят, вдобавок, настолько часто... Впрочем, я слыхал неоднократно, что и с другими такое случается тоже. Что это – встреча с ментальными двойниками или как это там называется? Энергетика этого города настолько мощна, что некоторые туристы, оказавшись здесь впервые, иногда натурально сходят с ума. Кто-то воображает себя Иоанном Крестителем, кто-то прямо на центральной площади, у многоэтажного здания банка "Апоалим", болтает с Иисусом, а кто-то представляется Авраамом, Исааком и Иаковом одновременно... Сам видел. Потом человек уезжает на родину, и это дело у него проходит... Возвращается – опять начинается что-то подобное. Называется – "Иерусалимский синдром". Так говорят врачи. Я не знаю, я не врач. Я знаю только, что сегодня в полдень, у сигаретного киоска, находящимся между моей работой и центральной городской автобусной станцией, я встретил покойного своего преподавателя – и он пригласил меня в гости.

Дед Василь

Лет до тридцати я был свято уверен, что выражение "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" на украинском звучит так: "голодранци усих крайн, в кучу – гоп!"

С фрикативным "г", естественно.

Так сказали мне люди, для которых сама идея существования самостоятельного украинского языка была совершенно непереносимой.
И вот как-то встретился я на одной конспиративной квартире с девяностолетним ветераном ОУН(б), бывшим партизаном УПА бандеровского направления, с любопытством произнес эту фразу – и стал ожидать реакции. И мне сказали, что я попал под тошнотворно разлагающее влияние ксенофобов-москалей, и что фраза о пролетариях в оригинале звучит вовсе не так.

Но как – я уже забыл.


Дедушка Василь дело знал: с сорок первого по сорок четвертый он сидел в лесах и сражался с нацистами и коммунистами одновременно, с сорок пятого по пятьдесят первый он сидел в лесах и сражался с Советами (в промежутке успел ещё повоевать в Чехословакии и освобождать Прагу, за что, впрочем, ни от кого медали не получил), с пятьдесят первого по шестьдесят восьмой он сидел в лагерях и сражался с голодом и оперчастью, с семьдесят третьего по восемьдесят второй, с небольшими перерывами, он сидел снова, а потом он уже не столько сидел, сколько лежал.

Лежал он в хате-развалюхе во Львовской области, и хата эта досталась ему от довоенных родственников жены, от которых уже ничего не осталось вместе с женой; ничего не осталось от семьи дедушки Василя, потому что какая семья может остаться у изменника родины и буржуазного националиста? Правильно – никакой. Родители, жена и два сына сгинули после первого же ареста в сорок пятом, когда их в заложники брали. За сына, мужа и отца, что в лесу прятался со ржавым шмайссером в старом схроне.

Ну ладно.


А потом вдруг выяснилось, что во время первого сидения в лесах он спас какого-то врача-еврея, уведя его из гетто в лес к своим партизанам. Врача он спас, скорее всего, из практических соображений – тот был хорошим хирургом, а засевшие в лесу хлопцы отстреливались ото всех; и гестапо, и энкаведе вкупе со смершем за ними охотились по очереди, а иногда и одновременно. Но врач вдруг забастовал: наотрез отказался уходить из гетто в лес без семьи. Пришлось дедушке Василю в лес врача забирать с жинкой и детишками.

Забрал.
Вот они все вместе под елками до окончания всемирной баталии в землянке и сидели. Врач, значит, партизан пользовал, жена поварихой была, а детишки по полянам бегали, и хлопцы учили их стрелять по березам из маузера – любимого оружия легендарных комиссаров прошлой войны.
Потом немцы ушли, пришли русские, стало непонятно что, и врач начал упрашивать отпустить его с жинкой и детками домой. На сходе решили отпустить – уж больно хорошо лечил, значит; правда, некоторые предлагали расстрелять на всякий случай, чтобы расположения скита Советам не открыл, но дед Василь вступился, а был он в авторитете, потому что знавал лично и Бандеру, и самого архиепископа Шептицкого.

Отпустили, короче.


Врач вышел из лесу с семьей на пепелище, тут же был взят в оборот контрразведкой и расстрелян. Как и что, дед Василь не знает, но кончили врача быстрее, чем успели узнать от него расположения партизан. Потом жалели, вероятно, да уж поздно было. Не того жалели, что расстреляли, конечно, а того, что нужной информации получить не успели. А жена с детишками куда-то делись, и до девяносто третьего года Василь не знал – куда, да и не очень его это и интересовало. О какой ещё жене какого-то там врача думать, когда сам Василь к тому времени сменил нары в тридцати восьми лагерях… И в Озерлаге, и в Берлаге, и в Воркуте, и дорогу мертвых Салехард – Игарка строил, и в казахской степи восстание устраивал, и где только не был, и с какими только людьми не встречался.

С штурмбанфюрером СС Отто Вайсом, который в тридцать восьмом наступал на Мадрид военным спецом из Германии, направленным в помощь франкистам – и с советским генералом Штерном, который в том же Мадриде и в то же время командовал советскими добровольцами из интербригад. И тот, и этот в одном лагере встретились, в одинаковых бушлатах, одинаковые на морду стриженые доходяги, друг на друга посмотрели только, рукой махнули – и разошлись съедобные коренья из-под снега у барака выкапывать.

Да.
И с бывшим японским адмиралом, наследственным самураем, членом императорской фамилии, на таежной заимке чифирь пивал, и с женой расстрелянного командарма Уборевича через запретку переглядывался, и с сыном такого же расстрелянного, такого же точно командарма, но только Якира, с Петей, подробности побега обговаривал, и на общих работах с иранским князем вкалывал, и пайку хлеба – жрать хотелось, сил нет, но донёс! – в женский барак супруге всесоюзного старосты Калинина передавал… Всё было.


А потом сороковые-грозовые кончились, и Усатый нянь сдох, и зеки наутро молча кидали шапки в воздух, потому что скорбь – по приказу начальника лагеря и в сопровождении конвоя – нужно было выражать молча; и началась оттепель, и Хрущ стучал туфлей по трибуне в ООН, и кончилась советская власть, а дед Василь всё сидел. С небольшими перерывами, правда. Хотя перерывов он отчего-то почти не помнил, а помнил, в основном, то, что происходило между ними.

А потом его, значит, освободили вчистую, и он, как герой, вернулся в неньку Украйну, в разваленную халупу под Львовом; да, видите ли, просить льготы, пенсии и всё прочее был не приучен, так вот и лежал на койке, с давлением двести на сто сорок, заработанным на урановых рудниках в Бутугычаге, а мемуаров не писал.


И тут выяснилось, что вдова врача-хирурга хотя и померла, зато дети живы, и, оказывается, в Израиле проживают, в городке Бейт-Шемеш. Потому выяснилось, что вспомнили эти дети, которые теперь уже и сами дедушки, мрачного партизана-бандеровца, и в небесный Иерусалим, в музей Холокоста под странным названием Яд ва-Шем взошли, и написали письмо, что сей партизан во время оно и их папашу спас, и мамашу, и их самих. Зачем и почему спас, о том разговора нет, любопытные граждане, но факт, что спас.

И неожиданно рухнули затворы, и расчувствовалась дирекция – а тут как раз нормальные отношения с украинским правительством со всеми взаимовыгодными последствиями наметились – и вдруг сходу выдала официальный документ, что данный дед Василь не буржуазный националист, не приспешник империализма, не предатель родины, не враг народа, а праведник мира, спасший еврейскую семью во время оккупации. Причем рискуя жизнью. И что положена деду Василю медаль от имени израильского правительства.


И приехали в село на Львовщину эмиссары, и подняли деда за руки, за ноги, и усадили – точнее, уложили – в самолет компании "Боинг", и привезли в горний Иерусалим, и медаль ему тут вручил господин президент. Дед Василь – тот всё только глазами хлопал.

А дети господина Лесного Хирурга его под белы рученьки в мерседесе привезли в городок Бейт-Шемеш, и кормили, и поили, и по стране возили, и потом с миром домой отпустили, не забыв в карман уложить некую сумму в зеленых баксах. И вернулся дед Василь в село, и долго ещё не мог оправиться, и, невнятно что-то бормоча под нос, тянул местный самогон и подаренное шотландское виски.

Потом – ещё раз сюда приехал. Спустя несколько лет. На Пасху. Какие-то грехи замаливать, говорил. Какие – того уж никому не сказал. Ну, детки-дедушки Лесного Хирурга его, конечно, вновь встречали.

И мне о том рассказали.

И вот тут-то мы с дедом Василем и встретились.


И помню я, как мы сидели в городке Бейт-Шемеше под Иерусалимом, и хозяева отправились спать, и шелестели пустынным ветром за окном сосны, насаженные на камни бывшей пустыни, и вышла первая огромная звезда, а он всё рассказывал, и рассказывал, и рассказывал. Бубнил хриплым голосом, оледенелым навек в снегах Колымы. Прорвало деда Василя. Я только в магнитофоне пленку успевал менять, да.

Честно говоря – сейчас мало что помню. Только свет лампы под зеленым абажуром, и темное костистое лицо с седыми вислыми усами, и матово отблескивавшую, могучую лысину. И огромные руки, неловко лежавшие на столе.

И то, что звали его на самом деле Стефаном. Василь – была его кличка в отряде лесных братьев.

И себя помню, как бы со стороны. Свой открытый рот, и забытые чашки на столе – с несладким зеленым чаем и приторным бренди.

Я смотрел во все глаза.

Так я не погружался в чужую память уже давно – с того дня, пожалуй, как в городке Кацрин на зимних Голанских высотах, занесенных снегом по ручку двери, слушал исповедь стотрехлетнего старика-белоруса, волею судеб на заре революции воевавшего в псковской губернии в банде Булак-Булаховича, и последние тридцать лет жившего на Ближнем Востоке почетным гражданином… И ещё раз я открывал рот – спустя несколько лет, в Ашдоде, во время беседы с сыном Лёвы Задова, приехавшего сюда навестить родственников.

Но это – другие истории.


…А два дня назад мне позвонили из Бейт-Шемеша и сказали, что дед Василь умер на Львовщине, в той самой хибаре. Успел он замолить свои грехи, о которых говорил, но о которых я не знаю, или не успел – о том не имею понятия. Я знаю только, что он умер, и, значит, я могу теперь рассказать о нем.

Жизнь не укладывается в прокрустово ложе схем, идей и теорий. Я не знаю, что такое дружба народов, мне и представить-то дико, что вот явились народы и стали вдруг дружить. Русский с китайцем – братья навек, а хинди-руси – бхай-бхай. И звучит-то страшно. Не знаю я, что такое дружба народов. Я знаю, что такое дружба отдельных людей.


Но это – уже совсем-совсем другая история.