Серпантин

Вид материала

Документы

Содержание Голос тонкой тишины Экзистенциальная литература для маленьких

Подобный материал:

• Программа «орленок next» Специализированная зимняя смена «Новогодний серпантин» (02., 65kb.
• Колбёшин Анатолий Иванович Заслуженный артист России. Художественный руководитель Ярославского, 15.41kb.
• Методи І форми реалізації основних напрямків виховної роботи, 48.96kb.
• Конкурс детского творчества «Новогодний серпантин», 72.44kb.
• Программа 6 классы кл рук-ли 6-х классов   10. 00 Цдб "Новогодний серпантин". Конкурсно-игровая, 56.82kb.
• Новогоднние приключения в сказочном лесу или Злыднин Новый год, 187.69kb.

Голос тонкой тишины

Нет, не для самосожалений – простор для самосожжений имеет у нас временами место. Не знаю, что тут можно вообще высказать так, чтобы не задеть, не затронуть истинную болевую точку, чтобы, упаси боже (можно, сегодня я напишу сакральное слово с маленькой буквы?), не подставить палаш под красного коня петрова-водкина (особенно, вы понимаете сами, – Водкина, хрен с ним, с петровым) и под его купание, чтобы не загнулся он в беге под подставленным палашом, чтоб не завизжал, не полетел, ломая копыта и бабки, – не о том говорим, Господи с большой буквы, не о том, – но конь вспомнился оттого, что самые страшные предсмертные крики я слышал всегда у коней и зайцев. Нечего тут высказать, и нечего тут с важным – или с жалким, что то же самое – видом советовать; никто в боли исконной, личной, сердечной, никогда и никому ещё не мог посоветовать ничего путного. Потому что один никогда не примет, не поймет, не прочувствует до конца, до корня, до основы, до не вспаханной почвы другого, потому что татуировка одиночества для аристократов духа вдавлена в их существо, как трилистник французского королевского герба – в пеленки при рождении именитых младенцев у аристократов тела. Никто для уничтожения этой боли никогда и никому ничего не мог посоветовать, хоть ты весь из себя пыжься, хоть с рыцарских, хоть с эллинских, хоть со скифских кругломордых времен пыжься, хоть пятьсот тысяч лет пыжься, со времен нижнего палеолита, с неандертальского времени, с времен бизонов, шерстистых носорогов и мамонтов пыжься, – и вой в голос, и бейся пышноволосой башкой, полной вшей, и выкалывай себе глаза – для отвлечения боли в другое телесное место (есть такой прием у каннибалов), – глаза, синие, несмотря ни на что, на грязь, на дым, на сажу костров, и сдирай с себя вонючие шкуры – но никто не подойдет с толком, с чувством, с расстановкой, не скажет, как убить боль, и она останется, и ты взвоешь в последний раз, и уткнешься в оргазмических почти судорогах мордой в зыбучие пески, и никто и ничем не поможет, – и будешь лежать на вонючих шкурах до рассвета обморочно, накрытая железным правилом цивилизации – потому что сдержанность юбер аллес – а на заре родные поднимут тебя пинками – приспело время собирать хворост; хоть сдохни, нужно хворост в ближней роще собрать для утреннего костра, и молоком вислых грудей кормить беззубо разевающего рот младенца, хоть ноет все тело, и хрип из горла, и слюна из беззубого рта, и вой-не-вой, а ничего не поможет, как ты был прав, о Фо-чужеземец.

И понемногу, всхлипывая, замолкнешь, и даже – ну, временно или там постоянно, не знаю я, – вернешься к Исполнению, – а боль останется, – глухая, ушедшая вглубь; так и останется, но уже телом переносимая, хоть и слегка. Сказал Премудрый, что всё перемелется, и это правда – перемелется всё, и смерть матери, и отца, и сестер, и даже детей своих смерть перемелется, если будет сила в тот момент не садануть кремневым ножом себе промеж грудей. И если не саданет, то всё успокоится, упокоится – и тишина настанет. Голос тонкой тишины, как в псалмах сказано.

А помочь – да, никто не может: ни я, ни он, ни она, ни они, ни оне, если даже сама себе помочь не можешь. А ты – не можешь. Да и никто не может.

У человека тело одно, как одиночка, писал Тарковский-старший, имея в виду, конечно, карцер.

И тебе уже нет дела, но если спросят меня, было ли счастье, так я отвечу, с натугой вспоминая, но с полнейшей искренностью: да, было, – двое суток ровного счастья влёт за всю мою жизнь, гудящего мохнатым шмелем с медовых сот, тоскливым северным летом. И никогда я ещё и уже до и после не порхал мотыльком над землей. И не нужно ни пояснений, ни дополнений, ничего не нужно и не хочу, только навсегда запомнить запах волос, пропахших дорогами и солнцем, и синеглазую улыбку, и сумрак пропахшей детством квартиры, – хочу уйти, как в омут, и остаться в придонье, и не всплывать больше. Хочу придонным пучеглазым карасем до смерти пялиться вверх, на искаженное отражением воды солнце, пуская пузыри, и остаться там навеки, навсегда, вспоминая.

И чего стоят все обиды, и советы, и счеты, пока есть это воспоминание и запах солнца, и безумная, тягучая, как резина, память, и редеет облаков летучая гряда, и пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.

Экзистенциальная литература для маленьких

Не знаю, у кого как, а у меня наикратчайшим способом самоуспокоения при большинстве нервопатологических ситуаций было и остается чтение детской литературы. Сегодня – "Огненный бог марранов" старого хрена Александа Мелентьевича. Хоть у всей сериальной плеяды ноги растут из Баума, но всё равно – ощутимо и зримосозерцательно, вплоть до запаха зажаренных уток и крокусов в закрытой от всех ветров долине Кругосветных гор.


Распечатываю на принтере и читаю в постели до полного выключения сознания. И тогда есть надежда, что ночью опять приснятся потомки престарелых героев первых книг серии, и обветшалый, засиженный говорящими птицами, обвешанный темно-зеленым плющом замок Людоеда с моей астрономической лабораторией в главной башне.


Выйти во двор, задрать голову, вдыхать запахи ночного леса за зубчатой стеной, следить за медленно перемещающимися в небе созвездиями и, приобняв плечи Страшилы, слушать музыку сфер и хриплый голос правителя Изумрудного острова – последнего свидетеля кончины Смелого Льва.

Все умерли, кроме самого Страшилы, да ещё Железного Дровосека, который тоже всё равно что умер – в отчаянии от того, что стал хронометром-свидетелем поэтапных смертей близких и любимых, ушел в Кругосветные горы с топором на плече и не вернулся. Страшила же никуда не ушел, а в конце концов стал подлинным интеллектуалом – и не силою иголок и булавок в мозгах, вставленных Гудвином полтора века назад, а в силу того лишь, что пережил всех.

Шаркающей кавалерийской походкой ночами он бродил по пыльному дворцу, бесцельно перебирал слабыми руками летописи в библиотеке, а иногда выходил во двор и стоял, покачиваясь, над старыми плитами на могилах Дин Гиора и Фараманта.


Раз в год он посылал с нарочным – нагловатым молодым человеком в изумрудном кафтане – в Страну Жевунов букет цветов, который тот обязан был возложить к обелиску Урфина Джюса; а возлагал или нет – Бог весть; на то они и традиции, чтоб забывались неблагодарными, скучноватыми, равнодушными к ярости подлинной жизни потомками.

Это как "Дневник Тани Савичевой" – "...вчера умер Лёка. Умерла мама. Сегодня умерла бабушка. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня". Или как бессмертный Камилл в "Далекой радуге", с запредельной тоской глядевший на шезлонги, стоявшие на холодном песку последнего берега, отбрасывая странную двойную тень.


К началу ХХI века нет повести печальнее на свете, чем эта жизнеутверждающая, оптимистическая сказка бессовестно улыбавшегося с обложек старого плагиатора советской школы. Но сказка пережила автора, посмертно смыв с самой себя клеймо плагиата и заслужив одну строчку в Энциклопедии сказок – как экзистенциальная литература для маленьких.


Кстати, Смелый Лев умер в 1899-м. Памятника на его безымянной лесной могиле – нет.