Серпантин

Вид материалаДокументы

Содержание


Ниоткуда с любовью
Дым отечества
Сказочка про нового Амана
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   74

Ниоткуда с любовью



Осталися мы одни совсем. Дракон со своим хвостом, и книг неимоверность в квартире его. Все родственники, и супруга законная, и Пан Отец её, и доча моя, Кровиночка Ненаглядная, на красном авто японском в город-побратим Ашдод на Лукоморье укатили. И сижу это я перед монитором в торжественном молчаньи, и лишь клокотание какое-то из глотки, повизгивая, выползает. Еще днём, само собой, сбегал в магазин, – поэтому у нас с собой было. И сижу это я в красном свитере и дурацких спортивных, бесформенных штанах, и вдруг вскакиваю, и начинаю по квартире круги делать, аки пёс безродный, аки Акела промахнувшийся, неимоверно сигаретой той, непритушенной, в воздухе жестикулируя, и стихи Бродского нараспев в пустой квартире читая. С зажжённой сигаретой – ибо что тушить её, коли гори все огнём и даже белым пламенем.

И раздавались в доме моём одни лишь страстные выкрики, и вонь сигаретная, и запах водочный стояли, и разносилось в пустоте шарканье туфель на босу ногу. И книжки поэзии японской падали на цитатники Соломона Мудрого, бо на полках стоять они от винно-водочного духа не могли уже.

И временами замирал я в коридоре и кидался к подоконнику, и тряс головою, и замирал, и дико смотрел в заоконное пространство, где бледные звёзды выползали одна за одной на черневшее над пустыней Иудейской субботнее небо, и выли арабы в куфиях с ближних холмов во славу аль-дар-уль-ислам. И одно лишь слово осмысленно и не применительно ни к чему прочему металось меж оскаленных зубов – их и моих – одновременно: Ты-ы-ы...


Дым отечества



Я курю всё, что дымится. Сигареты всех сортов, папиросы, трубку с фирменными табаками, махорку. В рядах Советской армии, на учениях, ввиду отсутствия официальных пачек, которые можно приобрести в магазинах, которых на учениях не было, я курил мох, который собирал на стволах деревьев. Весной 1986-го года, перед освобождением и отправкой домой, я курил мелко нарубленную, высушенную, чахлую траву, росшую на территории воинской части. Однажды у солдата, который спал на койке рядом со мной, которого звали, кажется, Агабек Эмирбекович Бабобеков, духи украли заначенную бутылку из-под лимонада с сушившимся сырьем. Агабек Эмирбекович молча побежал в оружейную комнату, всадил штык-нож в живот часового-дневального, не желавшего его, Бабобекова, пропускать, вытащил "Калашников" на свет божий и расстрелял весь взвод. Молча. Его судили, конечно; ведь покончить с собой в экзистенциальной манере – после деяния – он не пожелал. Сомневаюсь, что он вообще знал, что такое экзистенциальная манера. Я выступал на военном суде в качестве свидетеля защиты. Я сказал, что почти не сомневаюсь, что в случае, если бы сырье для курева украли у меня, я поступил бы так же. После такого свидетельства защиты меня самого тогда чуть не посадили.

Бабобеков сидел на скамье, удерживаемый четырьмя рядовыми, вращал налитыми кровью глазами, и проклинал на узбекском языке армию и ее воров, офицеров, дедов, прапорщиков, – и только до вершин обвинения, до обвинения системе, доводящей озверелых людей до стрельбы друг в друга за пачку махры, он не поднялся. Или не опустился.

Ещё он призывал на мою голову благословение Аллаха.


Если кто-нибудь, не носивший портянок, будет тыкать перст в бесчеловечное поведение Агабека Эмирбековича, то я этому прокурору, не носившему портянок, буду рекомендовать сперва эти портянки надеть, а потом уже взывать к совести и чести, и абстрактно рассуждать о бесценности человеческой жизни, которая, конечно и безусловно – да, бесценна. Но пущай сам походит в несменяемых месяцами разноцветных портянках, пущай сам примет на грудь ежедневный мордобой пьяного офицерства и садизм дедов, пущай не помоется шесть месяцев и четыре дня кряду ввиду закрытости армейской бани, пущай будет оторван от женского пола два строгих года, пусть подрочит ночами в казарме, пусть понасилует сторожевую собаку Мишку в карауле, и пусть посидит на политзанятиях – вот что самое главное! – а потом уже пусть обвиняет всех и вся этот абстрактный (или конкретный, какая в данном случае разница) ревнитель морали.


Дважды потом я бросал эту вредную привычку: один раз – в России, вернувшись из армии, на три месяца, и ещё один раз – уже здесь, на полтора года. За всё это время я не написал ни единой строчки, не мог читать, не мог жрать, вообще ничего не мог, только орал так, что прохожие шарахались; и хотелось вытащить откуда-нибудь "Калашников", но его не было.


Это так себе зарисовка, безо всякой морали, абстрактной или конкретной, это я просто сейчас как-то вдруг вспомнил былое и думы, навеянные безобидным постом совершенно безобидного человека, который, не служа в Рядах, страдает, тем не менее, так же точно, как страдали те, кто служил, хотя и по другому совершенно поводу. И я не брошу в него камень, и грозить перстом не буду, потому что не с этой целью я всю эту хрень написал; а написал я ее потому лишь, что вспомнил Агабека Эмирбековича, бывшего отличника, студента медресе в Бухаре, знавшего наизусть не только Коран со всеми его сурами, но и весь шариат со всем его тарикатом, призванного в ряды вооруженных сил и доведенного до скотского сосояния в полном смысле этого слова, – в суде над которым я выступал свидетелем защиты, – и пусть в меня бросят камень. И я его швырну в ответ.


Сказочка про нового Амана



Тут вчера был день защиты животных, так я, ребята, одну смешную историю про животных вспомнил.


Вот есть у человека любимый волкодав. То есть не то что любимый, но двери дома перед ним человек держит открытыми, и время от времени, когда волкодав забегает внутрь, поглаживает его по шерсти. А в дом иногда приходят гости, и волкодав лает на них. Гости вздрагивают, и тогда человек, любуясь оскаленной мордой своего любимца, дружелюбно треплет его по загривку: фу, глупый, фу! И волкодав в восторге от ласки начинает скакать по комнатам, как псих, и, бешено крутя хвостом, оставляет клочки шерсти на двубортных пиджаках и вечерних платьях. Гости недовольны, а хозяин жмурится и сдерживает улыбку: ведь это не его пиджаки и платья. Потом он наливает гостям по стаканчику бодрящего, и те утирают пот со лба.


Иногда волкодав в предвкушении хозяйской ласки вдруг впадает в экстаз и забывает правила игры. Тогда он сначала лает, как оглашенный, к чему уже все волей-неволей привыкли, но потом начинает кидаться на гостей, и хрипит, как бультерьер, и морда у него вся в пене. Пес тяжелый, а гости, и особенно гостьи, бывают довольно хрупкими. Некоторые сразу падают, а некоторые начинают обороняться. Хозяин сперва забирается на кресло с ногами, чтобы лучше было видно, как патрицию в каком-нибудь колизее с гладиаторами, но потом делается недоволен. Гостями. Потому что они обороняются, и весь кайф хозяину ломают.


А, по-моему, история выходит смешная: волкодав рвет глотку одному гостю, потом другому, остальные прячутся по углам, забираются на шкафы, а некоторые даже лезут под кровать в надежде, что волкодав их не заметит, или забудет, или просто насытится. Такие забавные штуки я наблюдаю – просто сил нет, так ржать охота: видел, например, как два почтенных джентльмена в двубортных пиджаках, сидевшие на шкафу, сталкивали ногами вниз визжавшую даму, которая старалась забраться к ним повыше, потому что волкодав снизу уже схватил ее за шлейф вечернего платья и тянул на себя; шлейф оторвался, дама уже почти залезла к джентльменам, а те вдруг переглянулись – и р-раз! – столкнули ее одновременным движением вниз. И ещё вымученно улыбнулись при этом и прокричали вслед – "приятного аппетита!" Ну, кому? Не даме же, естественно. Ну, там потом внизу был оборвавшийся вскрик, потом хрипение, потом что-то булькало, а потом уже слышались только чавканье и хруст разгрызаемых костей. Ну, джентльмены-то – олухи, натурально: решили, что пока он там даму доедает, они успеют по шкафу и шторам из окна выбраться. Они, бляха муха, про хозяина забыли, дурики. Хозяин заранее ножки шкафа подпилил чуток, да и шторы подрезал на случай потехи, а джентльмены упитанными были от спокойной жизни, да и мускулы у них давно жирком заплыли. Только они, хватаясь друг за друга, до окна добрались, как хозяин (он на кресле с ногами сидел, вы помните?) дунул в такой специальный ультразвуковой свисток, звук которого гости ни хрена не слышат, один волкодав такие звуки слышит, на то он и собака. Так он и услышал, и оторвался от тушки той дамы в вечернем платье, и как был – с безумными глазами, с окровавленными клыками, хрипя, так и прыгнул на джентльменов, прямо из положения сидя. Ну, те, натурально, обделались, и нет, чтобы схватить стул или там вазу для цветов, с двух сторон пса обойти и врезать – ни хера уже поделать не смогли, только руками махали, и визжали высокими голосами, и срали под себя, пока он их рвал. Да и хер с ними, мне и не жаль их ничуть. Мне только смешно, потому что я разочек решил этот блядский спектакль до конца досмотреть, и вот что увидел.


Хозяин сначала сидел на своем кресле с блаженной улыбкой, потом, когда все крики вокруг уже стихли, поаплодировал чуток, слез с кресла, и пошел к волкодаву – погладить его, приголубить, как обычно. Тот из миски в углу уже лакал чего-то, тяжело дыша после трудного рабочего дня. Хвостом не крутил, нет. Между ногами держал, поджав. Ну, этот мудак того не заметил, руку к нему протянул, а пес покосился, – глаза красные, запойные какие-то, с поволокой безумия, – ощерился, и вдруг как прыгнет молча! Ну, хозяину тут конец и настал. Вмиг глотку перервал, в одно мгновение. Как бритвой. Стоит, понимаете, над этим дураком, тяжело дышит, и пена из пасти свисает. А потом на улицу пошел, и на прощанье даже хвостом не покрутил. Бешеный был. Этот мудель его к ветеринару в запрошлый год сводить забыл, укол профилактический сделать, он и сбесился.


Потом эта собака баскервилей сдохла, конечно, по прошествии какого-то времени, это как всегда, это закон природы – бешеные псы вскорости издыхают сами, если их не успевают пристрелить. Только хозяину от этого не легче, а гостям – и подавно.


Не, но хозяин-то какой мудак!

Никак забыть не могу эту смешную историю. Обхохочешься, бля. До слез.