Серпантин

Вид материала

Документы

Содержание Судьба, у которой проснулась совесть Форма Разума и форма Женщины

Подобный материал:

• Программа «орленок next» Специализированная зимняя смена «Новогодний серпантин» (02., 65kb.
• Колбёшин Анатолий Иванович Заслуженный артист России. Художественный руководитель Ярославского, 15.41kb.
• Методи І форми реалізації основних напрямків виховної роботи, 48.96kb.
• Конкурс детского творчества «Новогодний серпантин», 72.44kb.
• Программа 6 классы кл рук-ли 6-х классов   10. 00 Цдб "Новогодний серпантин". Конкурсно-игровая, 56.82kb.
• Новогоднние приключения в сказочном лесу или Злыднин Новый год, 187.69kb.

Судьба, у которой проснулась совесть

Два не то три, кажется, дня назад, вечером я смотрел телевизор. Смотрю я его редко, по причинам субъективного свойства он меня раздражает; но в тот день не было ни слов, ни музыки, ни сил – и я, вытянувшись на диване, сонно щурился в экран. Сказали, что в мире наступает, а в Америке уже наступил день весеннего равноденствия, и что это – тот день, когда магнитные полюса Земли совпадают, или что-то ещё в этом роде, я в физике ничего не понимаю; ещё сказали, что на Манхэттене три сотни психов, скупив по этому поводу в местных магазинах весь запас яиц, на протяжении всего дня пытались ставить эти яйца стоймя, на тупой конец, и у них получалось. Я сам видел по телевизору, что получалось. Яйца стояли, и это не было оптической иллюзией. Такого не может быть, но они стояли, это факт. Почему этим занимались именно американцы, я не знаю; американцы, когда им надоедает делать деньги, занимаются всякой чепухой – видимо, для отдыха. Мне немедленно захотелось заняться чепухой. Я сорвался с дивана, побежал к холодильнику и осторожно вывалил на кухонный стол весь наш яичный запас – три лотка, приготовленных Софой для торжественного пуримского обеда. Я стал ставить яйца стоймя – как было рекомендовано по телевидению. Яйца не стояли. Они падали, когда я ставил их на тупой конец, и когда я пытался ставить их на острый конец, они падали тоже. Я от души пожалел, что со мной не было Вороны, ведь она знает физику и логику, а я их не знаю. Она объяснила бы мне, в чем тут загвоздка. Я подошел к окну и посмотрел на солнце. Оно стояло высоко, и День равноденствия ещё не прошёл, и американцы на Манхэттене продолжали демонстрировать чудо природы или закон физики. Я вернулся на кухню. Яйца падали. Я разозлился. Я вспомнил Александра Великого и Гордиев узел, и поступил соответственно. Я слегка ударил яйцо тупым концом об стол. Яйцо встало. Я обрадовался и взял следующее. Я стукнул его о стол – и немедленно отпустил. Оно стояло. Трясущимися руками я подхватил третье яйцо и ударил им о клеенку. Оно встало, как и два предыдущих. Радость моя была неописуема. По телевизору срочно прервали передачу с Манхэттена и стали бубнить о каком-то школьнике-индейце, который застрелил дедушку с бабушкой, потом перестрелял полкласса, а под конец застрелился сам. Я побежал в салон и выключил телевизор. Я не хотел омрачать свою радость заграничным идиотом, решившим, что он может вершить посторонними судьбами – хотя и здесь, у нас, а не только в Америке, таких идиотов полно тоже, пора бы мне привыкнуть. Я вытаскивал яйца из пазов картонных лотков и методично бил ими об угол стола, после чего осторожно ставил на клеенку. Со стола текло. Яйца стояли. Я захлопал в ладоши. От хлопков проснулась дочка. Выйдя из комнаты, она взмахнула ресницами и немедленно присоединилась ко мне. Мы извозились в желтке, мы скользили по жидкому белку, сталактитами стекавшему на пол кухни, но яйца стояли. Шестьдесят пять яиц по три доллара за десяток ровными рядами стояли на столе. Физика торжествовала, языческие чудеса были посрамлены. Мы пожали друг другу руки. Оскальзываясь на полу, по вылившемуся трехсантиметровому слою жидкого содержимого яиц, я поспешил в бар, и в честь победы налил себе на три пальца чистого очищенного, а дочке – кока-колы. Раздался звонок в дверь, протрубили трубы архангелов, и вошла Софа. Она посмотрела на меня и, подозрительно принюхиваясь, крадучись двинулась в кухню, а за нею – мой тесть, Пан Отец, как я его называю. Как ещё можно называть человека, полагающего литературу опиумом для народа, архитектуру древних греков – плодами вымысла археологов, а Tirannozaurus Rex'a путающего с Homo Habilis?

На кухне они застали стол, заполненый стоявшими в шесть рядов, разбитыми с тупого конца яйцами, три сантиметра жидкого белка и желтка на полу, и аплодирующих друг другу меня и дочку. Вопль сотряс воздух, яйца дрогнули и разом упали, и я глотнул ещё на полтора пальца очищенной.

Ночью мне снилось всё из истории мировой литературы, что было связано с яйцами. Мне снились джеклондоновские Смок и Малыш, и их поселок Тру-ля-ля на Клондайке, и купленная ими партия из десяти тысяч тухлых яиц, и булгаковские "Роковые яйца", и эпические войны свифтовских остроконечников и тупоконечников, и судьба Кащея Бессмертного, сосредоточенная в яйце, хранившим почему-то в себе иголку, и прозвище презираемых западным пролетариатом интеллектуалов – "яйцеголовые" – мне снилось тоже.

А под утро, в кошмаре сна моего, запоздало явились ассоциации, к яйцам как таковым отношения вовсе не имеющие – и я их изобразил.

Форма Разума и форма Женщины

Все подводят итоги. Нет, чтобы сделать выводы.

(критическое замечание)

– Подумаешь, какая цаца! – кричал вдогонку Незнайка. – Ну и

целуйтесь со своей Луной! Я и без Луны проживу!

(Николай Носов. Незнайка на Луне)


А сейчас я начну пить, строго глядя перед собой, и не к добру это. Не знаю, чем сегодняшний день закончится: некто принес на работу литр "Горилки з перцем" в честь годовщины маминой смерти; вечером я иду на очередную церемонию вручения премий "Иерусалимской оливы" с последующим пике в ресторан; Председатель тоже там будет, и не только он ("все там будем", – отрывисто произнес он по этому поводу), – и тоже, естественно, не пустой.


Понимаете? Тогда по пунктам.

Я выгнал директора из кабинета, и сервирую там стол. Именно там находится единственный стол на моей работе, за которым уважающему себя человеку подобает пить. Это далеко не все равно, где пить, что бы кто бы ни говорил. Тут, скажем так, важно даже не само питье, тут важен антураж. Попутно возник терминологический спор: я утверждаю, что глагол "сервировать" следует писать через "и", ибо происходит это слово от "сервиз", а кое-кто утверждает, что – через "е", ибо происходит от слова "сервер". Не знаю, иди вон к хозяйке, а я не философ, чтобы такие вопросы решать, сказал официант Пончику во второй части "Незнайки на луне".

Дегустировать горилку з перцем следует, развалившись за столом, hыкая после каждой рюмки, звучно закусывать, хрустя кислой капустой, как лошадь овсом в стойле. С непременным употреблением интеллектуального гарнира в виде воспоминаний о героической борьбе лесных братьев, с непременным, но небрежным упоминанием полутора десятков лет отсидки в Воркутлаге. Можно, конечно, процедуру сдобрить парой так называемых еврейских анекдотов, которые при ближайшем рассмотрении обычно оказываются просто юдофобскими баснями в псевдоодесском стиле. Но мы не будем сдабривать тему ни баснями, ни настоящими анекдотами: не то место, не то время, не те люди; хотя один мой знакомый утверждает, что люди не меняются, и связи между ними и временем, в котором они живут, не существует в принципе. На самом деле, это моя мысль, высказанная когда-то в пьяном виде, но мой знакомый забыл об авторстве, и теперь с важным видом подает эту идею в каждом своем выступлении на телевидении, как свою. Притом, что я вовсе не считал эту мысль чем-то серьезным. Я ее высказал просто так, спьяну, как у меня часто бывает, и, как часто бывает, кто-то отнесся к шутливой фразе очень серьезно. Я теперь смотрю телевизор и смеюсь, потому что фраза эта повторяется все чаще и чаще, ее подхватывают другие, она ширится и множится, ее приписывают совершенно неизвестным мне людям, ее искажают, ее изменяют, история ее создания обрастает мифологией.

Но вернемся к баранам. К нашим.


...Некоторые сторонники постмодернизма утверждают, что горилку з перцем следует пить в дезабилье. Я категорически отвергаю эту странную идею, как инсинуацию, ничего общего не имеющую с настоящим народным обычаем. Я не знаком с серьезными людьми, способными употреблять этот напиток богов иначе как в жупанах, застегнутых наглухо, в нахлобученных папахах, с саблями, полувытащенными из украшенных серебряной насечкой ножен. Женщины за столом, кстати, при вкушении горилки тоже вовсе не обязательны. Женщины за столом желательны при употреблении мужчинами водки "Абсолют" (и в самом названии данной водки уже содержится прямая связь между процессом употребления и тем процессом духовно-физического единения, что иногда следует вслед за ним). Кроме того – это уже иная тема, мы касаемся ее вскользь, – присутствие женщин практически обязательно при питии вин некоторых сортов, как-то – белых и красных сухих, а также благородного шампанского, – но ни в коем случае не при использовании портвейна и сладких вин, которые и винами-то назвать трудно, это понимает каждый ценитель. Подчеркиваю – присутствие сладких вин, невыдержанных портвейнов, а также дешевых сортов пива может лишь внести дисгармонию в наличие за столом женщин; единственная ситуация, при которой присутствие вышеназванных напитков при дамах относительно допустимо – это когда дамы оказываются не за столом, но под ним. Во времена моей глупой юности такое случалось сплошь и рядом.

Впрочем, это – отдельная тема.


Итак, мы разобрали первую часть – чего? Это не суть важно. Нас уносит поток, подобный весеннему потоку в горах Колорадо, который, рождаясь на пороге вечных снегов, ликуя, прокладывает себе путь в долины.


Далее, следует нам вспомнить, чем оборачиваются официальные мероприятия, по крайней мере, та их часть, что оканчивается рестораном. Да, именно: они оборачиваются самодельной, собственного изготовления водкой "Лауреатовкой, настоенной на иерусалимских маслинах". Водка эта порционна, и на каждого присутствующего за столом приходится как минимум полбутылки, а бутылки эти – литровы. Тяжело менять антураж и его содержимое, так же тяжело, как менять на переправе коней. Ибо закуской является уже не кислая капуста, а итальянская паста и рыба намадзу, поднятая из океанских глубин в районе Марианской впадины. Рыба с выпученными, молящими глазами украшает ваш стол, и подступают к ней осторожно, сжимая в одеревенелых руках хрупкие ножи и инкрустированные вилки. Каждый раз, приступая к этому священнодействию, я вспоминаю Собакевича на завтраке у губернатора, и то произведение искусства, от которого трудами угрюмого помещика остался один хвост.


Некоторые острословы предполагают, что место рыбы намадзу на пиршественных столах Олимпа могут занимать фазаны, запеченные с перьями. Я даже не стану здесь отвечать злопыхателям, провоцирующим меня на интеллектуальный мордобой. Отвечу кратко и сдержанно, как и полагается, хоть и с дрожью в голосе, всегда сопровождающей у меня выделение адреналина: к фазанам подобает подавать не лауреатовку и не "Абсолют", и, тем более, не пиво, – а лишь красное вино и шотландское виски. Добавлю кратко: в этом случае присутствие за столом женщин – допустимо. Но! Тогда вы сильно ограничены в выборе костюма; и, Бога ради, забудьте о дезабилье.


Половина четырехгранной литровой бутыли "Горилки з перцем" и половина многогранного полуторалитрового сосуда, вместилища "Лауреатовки, настоенной на иерусалимской оливе", дивно дополняются скромной, цилиндрической формы, литровой флягой "Александроффа", неизменно приносимой Председателем на подобные церемонии на случай, если не хватит, с тем, дабы произнести приличествующую моменту краткую бенедикцию: "а у нас с собой было". Это – простой добрый напиток, употреблением которого и стоит завершать всякий вечер; напиток, равно соответствующий и обстановке благодушного светского раута, и шумного богемного вертепа, и чопорной атмосфере главной трапезной залы Виндзорского дворца.


Ну что ж, в самых общих словах мы разобрали все три узловые момента нынешнего вечера. Вечера, который, как на Крайнем Севере, начинается утром, но с тем же успехом может начаться и накануне, и неделю, и месяц назад, ибо холодное солнце не покидает наш хмурый горизонт... Остается лишь упомянуть явление, сопутствующее мистерии, в некотором смысле – благородно обрамляющее ее.

Это явление, эта прекрасная окантовка любого пира – женщины.


«Некто молвил:

– Я знаю форму Разума и форму Женщины.

Когда его спросили, каковы эти формы, он ответил:

– Разум имеет четыре угла и не будет двигаться даже в случае смертельной опасности. Женщина же кругла. О ней можно сказать также, что она не ведает различия между добром и злом, между хорошим и плохим, и может закатиться куда угодно». *


Это сказал самурай. Я не пью с самураями с того самого момента, когда Ямамото-сама, внутренне напрягшись (я чувствовал его холодную ярость, несмотря на леденящую вежливость и поклоны) прочел мне вслух черновик этих строк. Я и раньше не очень любил пить с самураями, ибо хорошее сакэ не способствует удержанию себя в рамках воспитания.

У меня есть что сказать.


Я человек русско-ленинградской культуры западэньского толка – при всем своем экзотическом мультинациональном происхождении, при всем соблюдении традиций народа, с которым живу уже двадцать лет, – моего народа. Я знаю молитвы, благословения и энную часть Талмуда, но упоенно твержу наизусть совсем другие строки. Я твержу их упрямо, в лоб, щуря глаза, когда мне хочется их на кого-то щурить. Когда я бываю Шер-Ханом. Изредка мне хочется не только щуриться в чужие лбы, но и дать им в лоб, извините за невольный каламбур. Это бывает редко, но всё же – бывает, поверьте (я даже не говорю «увы»). Когда я пью с самураями, то с наслаждением читаю им в бритые лбы то, отчего они начинают мигать, как слепые котята:


Поля неведомых планет

души славянской не пленят,

но кто почел, что водка яд,

таким у нас пощады нет.

На самом деле ж водка — дар

для всех трудящихся людей,

и был веселый чародей,

кто это дело отгадал.


Когда б не нес ее ко рту,

то я б давно зачах и слег.

О, где мне взять достойный слог,

дабы воспеть сию бурду?

Хрустален, терпок и терпим

ее процеженный настой.

У синя моря Лев Толстой

ее по молодости пил.


Под Емельяном конь икал,

шарахаясь от вольных толп.

Кто в русской водке знает толк,

тот не пригубит коньяка.

Сие народное питье

развязывает языки,

и наши думы высоки,

когда мы тяпаем ее.


Нас бражный дух не укачал,

нам эта влага по зубам,

предоставляя финь-шампань

начальникам и стукачам.

Им не узнать вовек того

невосполнимого тепла,

когда над скудостью стола

воспрянет светлое питво.


Любое горе отлегло,

обидам русским грош цена,

когда заплещется она

сквозь запотевшее стекло.

А кто с вралями заодно,

смотри, чтоб в глотку не влили:

при ней отпетые врали

проговорятся все равно.


Вот тем она и хороша,

что с ней не всяк дружить горазд.

Сам Разин дул ее не раз,

полки боярские круша.

С Есениным в иные дни

история была такая ж —

и, коль на нас ты намекнешь,

мы тоже Разину сродни.


И тот бессовестный кащей,

кто на нее повысил цену,

но баять нам на эту тему

не подобает вообще.

Мы все когда-нибудь подохнем,

быть может, трезвость и мудра,—

а Бог наш — Пушкин пил с утра

и пить советовал потомкам. **


...Каждый раз, когда я читаю это – пусть даже на койне, пусть даже перед дальним восточным человеком – возникает тревожная пауза. Легко шипя, ощерившись, выступают из ножен клинки. Но, поразмыслив немного, возвращаются обратно – даже помимо воли хозяев, на лбах которых от невозможности преодолеть волю мертвых предметов выступает холодный пот.


Чем еще мы отличаемся от самураев? Секуляризацией выпивки отличаются от нас – они. Одухотворением выпивки отличаемся мы – от них. В этом мы куда как ближе китайским мудрецам, даосам-дзенам, но это оттого, что китайцы, хоть и буддисты, ели мясо. Оледенение крови – это у коренных синтоистов, от вкушения плоти медуз. Об отношении к женщинам я тут не говорю. Я не знаю и своего к ним отношения. Я знаю лишь, что их люблю как данность. Когда они здесь, рядом, пускай за три тысячи миль, – я чувствую в легком сердце страсть и беспечность, словно с моря мне подан знак. Водка дает мне возможность, которую я склонен расценивать как объективную, оказаться у них в объятиях в наиболее приличествующий – внутренне для меня приличествующий, я имею в виду – момент.


...Но смешение чувств произошло у меня, как у Гаруна аль Рашида. Тот, по крайней мере, был способен в любой напряженный для души своей миг, сублимируя либидо, найти утешение в объятиях сонных красавиц, не отличающих альфы от омеги и Бродского от Евтушенко. У меня нет гарема. У меня есть ежеминутная тоска по несбывшемуся, она съедает меня ежеминутно – и, думаю, в конце концов съест. Чавкая и звучно выплевывая кости. На женщину, как на зарю я молился сто вёсен назад, сказал поэт. Когда я молюсь на женщину, я юродствую, хотя и совершенно искренне при этом; и чувствую, что женщины при этом смотрят на меня странно. Я не хочу говорить глупостей, но глупость сама выскальзывает из моих уст и летит распахнувшей объятия крыл, распаленной Кагги-Карр над холмами Волшебной страны. Каркая, естественно. Слыша этот карк, начинают реветь шестилапые и трубить драконы в подземельях рудокопов, и шум поднимается на весь Гуррикапов мир.


Не знаю, как мне сказать, что я люблю. Сказать так, чтобы не было экивоков и двойных (тройных? четверных? – или как это сказать по-русски?) прочтений и трактований. Каяться? В чем? Хоть бы кто объяснил. Это очень принято, это комильфо на Западе и весьма НЕ – на Востоке. Мы, при западности воспринятой культуры, в психологии своей – люди восточные. Прикрываем глаза и отходим в сторону, ибо – не наш очаг.

Нет, не буду каяться. Очень, знаете, потому что это принято именно. Неправильное построение фразы.

"Простите, люди добрые. Не осилил". Угу.


– Ты, – сказал мне однажды тихо и проникновенно друг-писатель, – когда признаешься в чувствах, сделай так, чтобы, во-первых, никто, включая объект воздыхания, ни хрена не понял, а во-вторых имей в виду, что признаваться в сем в состоянии алкогольного абсолюта вообще не следует. Потому что...


–...Я, – сказал я, не дослушав, заносчиво, как Авессалом перед Давидом, – вообще все почти свои вещи писал если не в пьяном виде, так с похмелья! И вот Веничка Ерофеев...


– За Веничку не скажу, между тем как Хемингуэй советовал мне как-то вот что, – так же тихо ответил он, – пить из-за любви можно и даже следует до упаду, а вот писать о том, что ты из-за нее до упаду пил, следует исключительно в трезвом виде. То есть – резюмируем – пить следует до упаду, а писать следует трезвым. И всё. Иначе сущая хуйня выйдет, и все, да и дама, будут недовольны.

– Попробую, – недовольно пообещал я.


--------------

* Ямамото Цунэтомо, "Сокрытое в листве".

** Стихотворение Бориса Чичибабина.