Серпантин

Вид материалаДокументы

Содержание


Трамвай "Писатель"
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   74

Трамвай "Писатель"



Несколько лет назад центр города и его окраины превратились в подобие баррикад на Красной Пресне – с той разницей, что революционная ситуация здесь еще не совсем назрела. Предыдущий мэр решил облагодетельствовать нас новым видом городского транспорта – трамваем. Три с половиной тысячи лет жил Иерусалим без трамвая, и я надеялся, что проживет без него еще столько же. Мэр давно ушел на пенсию, но дело его живет. Город перекопан, ежедневно всюду образуются невиданные пробки, нервные жители ругаются со строителями и друг с другом, и мне стыдно водить по этому городу гостей. Одна из трамвайных линий проходит возле моего дома. Конечная остановка трамвая расположена как-то неудачно (по крайней мере, так думают жители, но мнения их никто не спрашивает) – на территории соседнего с нами арабского района Шуафат. Я не то что заехать на трамвае, но и пешком зайти в этот район боюсь – зарежут за милую душу. Шуафат дал миру самых непримиримых камикадзе из всех, что взрывались на городском рынке и в автобусах на протяжении последних десяти лет. Водители трамваев заранее отказались водить свой транспорт в этот район, мотивируя это пошлым, абсолютно негражданственным "мы жить хотим", но городские власти пообещали приставить к каждому из них по вооруженному охраннику, а также ежедневно выдавать пол-литра молока за вредность. Мне кажется, осторожно сказал я в интервью журналисту, прибывшему к нам проверять настроение публики в преддверии открытия линии, что выгоднее и спокойнее для всех было бы вообще трамвая не строить; но если уж построили, то давайте обошьем его бронированными плитами, а охранник пусть сидит в такой вращающейся башенке на крыше, со скорострельной пушкой на турели, и на всякий случай поливает огнем все вокруг. Лишь при таком раскладе водитель, возможно, сможет чувствовать себя относительно спокойно. Правда, тогда это будет уже не трамвай, а бронепоезд... Журналист сочувственно покивал и старательно записал мое мнение в блокнот; на следующий день в газете появился репортаж, в котором я высказывал всестороннюю поддержку строительству трамвая. Я хотел позвонить журналисту и сказать ему пару слов, но, как всегда, поленился.

Выяснилось, что из всех жителей столицы на трамвае согласны ездить лишь две категории граждан: террористы и писатели; первые – по долгу службы, вторые – из природной беспечности и желания получать новый жизненный материал с целью его литературной обработки.


И вот, наконец, одна из трамвайных линий была торжественно открыта. Трамвай, покидая арабский район, славный своими камикадзе, вторую остановку делает возле моего дома, десятую – напротив моей работы; заканчивается маршрут у городского зоопарка. Это очень символично, – сказал наш сосед, писатель Эли Люксембург, – трамвай выходит в путь у открытого вольера с особо опасными хищниками, и последняя остановка его – тоже в гостях у зверей, только относительно прирученных. Вас встречает и провожает дружеский рев тигров, доброжелательный волчий вой и ласковое хихиканье гиен. Вам гарантирован заряд бодрости на целый день. Пропал дом, добавил он почему-то.


Накануне я водил в Старый город трех знакомых наших друзей; друзья упросили нас взять этих знакомых к себе на субботу, чтобы отдохнуть от них, и мы согласились. Знакомые, все как один, оказались писателями, приехали из Германии взглянуть на красоты Иерусалима и специально провести день, наслаждаясь моей прославленной экскурсией, о которой они были премного наслышаны. Сперва гости чинно шли за мной по городу, гуськом перелезая через траншеи со строительным мусором и горы с песком. Мы говорили о литературе. Почтенная по возрасту и габаритам, прогрессивный драматург фрау Марта неожиданно упала в яму, и мне пришлось обратиться к работавшим тут же строителям – они вытащили ее при помощи подъемного крана. Мы возобновили поход. Гости шли за мной, покачиваясь на деревянных досках, небрежно проложенных между котлованами, которые были заполнены застывающим цементом. Герр Мюллер, известный поэт и продолжатель дела Рильке, самый вежливый из гостей, старательно записывал мои пояснения в дорожный блокнот, чтобы перечитывать их на досуге, по возвращении в милый Дрезден; поэтому он не заметил поворота, где доски кончались, упал в цемент и стал стремительно застывать. Мы вытаскивали его при помощи полицейских, у которых в багажнике автомобиля нашелся стальной трос. Герр Мюллер сохранял на лице приятную улыбку. Я гордился, что знаком с таким вежливым человеком. Мы продолжили экскурсию. Еле дыша, с колотящимся сердцем залезая на горы мусора, я повествовал о красотах Иерусалима. Мы блуждали по тридцатипятиградусной жаре по всем пяти кварталам Старого города. Выяснилось, что гости забыли взять собой бутылки с водой, и у них началось обезвоживание. Когда фрау Марта свалилась с сердечным припадком у входа на армейский пост, совсем рядом со Стеной плача, ее приняли за террориста-самоубийцу, специально отвлекающего внимание. Фрау Марту разложили на солнцепеке, держа за руки и за ноги, и симпатичные девушки в десантной форме принялись ее обыскивать. Фрау Марта стоически переносила эту процедуру – впоследствии она призналась мне, что полагала, что при подходе к Стене плача так положено. Я объяснял столпившимся десантникам, что это фрау Марта, прогрессивный драматург, антифашист и большой друг нашей страны. Сперва меня не слушали, но потом герр Мюллер в подтверждение моих слов, совершенно неожиданно запел песню на стихи Брехта, и солдаты изумились. Ручаюсь, они не знали, кто такой Брехт, но фрау Марту отпустили немедленно. Кряхтя, она встала и оправила юбки. Подошел рыжий офицер военной полиции и дружелюбно сообщил, что его дедушка приехал на Святую землю в тридцать третьем из Дюссельдорфа. В подтверждение своих слов он стал исполнять на ломаном немецком какую-то песню, слова которой показались мне смутно знакомыми. Ну конечно, сказал герр Фиц, выходец из Казахстана и борец за сохранение культурного наследия Республики немцев Поволжья, пишущий книги на старошвабском диалекте – это же "Хорст Вессель"! Потрясающе, – сказала фрау Марта, всю жизнь голосующая за "зеленых", – и в самых авангардистских моих пьесах я не могла вообразить такого... Рот фронт! – сказал я распевшемуся офицеру, потряс рукой со сжатым кулаком, как это, кажется, делал Эрнст Тельман, и повел гостей дальше. Десантники улыбались и махали нам вслед автоматами. Да здравствует Баадер-Майнхоф! – прокричал политически подкованный офицер, и мы свернули за угол.


Вечером мы вернулись домой. Я устал как собака. Гости были в восторге. Мы тащили за собой на аркане герра Мюллера, который совсем затвердел на жаре. Мой тесть стянул с поэта штаны и рубашку; высвободившись из одежды, поэт упал, штаны и рубашка же осталась стоять. Тогда я вынес их под мышкой в мусорный бак. Весь вечер мы провели в рассуждениях о сравнительном анализе нюансов франконского и швабского диалектов и перспективах их влияния на литературный немецкий язык. Ночью гости нашего города спали сном невинных младенцев. На следующий день вечером я посадил их на трамвай, и они уехали, скандируя песню Кима "Ерушалаим, сердце мое", которой я обучил их накануне.


Утром я встал с головной болью и пошел на трамвайную остановку, чтобы ехать на работу. Сперва я пропустил два состава, чтобы убедиться, что в вагоне нет никого, похожего на террориста (как я их себе представляю), потом махнул рукой и залез на площадку. В салоне сидело человек тридцать, и все читали книжки. На террориста никто не походил, скорее всего, это были писатели. На всякий случай я сел поближе к водителю. Рядом со мной сидел какой-то старик; в руках у него, как и у всех пассажиров, была открытая книжка в мягкой обложке. Сперва я тоже открыл взятую из дома книжку, но вагон трясло, и я стал приглядываться к тому, что держит в руках мой сосед. Когда я вижу читающего человека, то всегда сначала обращаю внимание не на человека, а на то, что он читает. После операции по удалению катаракты я вижу, как орел; с расстояния в метр я увидел, что это – "Иерусалимский журнал". Я попытался заглянуть под обложку, чтобы увидеть номер, но дальнозоркий старик держал журнал на коленях, и сделать мне этого не удалось. Тогда я стал читать вместе с ним. Журнал был раскрыт посредине, заголовка вещи я не мог увидеть, но то, что я читал, мне понравилось. Я хихикал в унисон соседу, и мы проехали остановок пять, пока я понял, что читаем мы мой рассказ. Тогда я поднял глаза и пригляделся к старику. Я увидел серебристый пух на почти лысой голове, запавшие щеки и длинный нос. Ба! – сказал я. – Александр Моисеич, здравствуйте! – Он вздрогнул и посмотрел на меня. Мы разговорились. Он выразил неудовольствие тем, что в последнем номере журнала было помещено всего лишь два его стихотворения, в то время как он посылал главному редактору пять; мы обсудили эту несправедливость, а потом я спросил, почему он едет в этом трамвае, если он вообще должен находиться не здесь, а в Москве. Я к внукам приехал, объяснил он, а сейчас еду в гости к вашим писателям, меня пригласили на какую-то пьянку в центре, прямо с утра пораньше. Силы у меня уже не те, но нужно морально поддержать товарищей… Хоть посмотрю, как другие пьют. Знаете что, а поехали со мной! – вдруг предложил он мне. – С удовольствием, сказал я, – но, к сожалению, мне нужно на работу…– Жалко, – сказал он, – видите, хоть в чем-то у старости есть преимущество перед молодостью – ездить и ходить, куда и когда хочешь; парадокс в том, однако, что, когда я могу совершенно свободно идти на выпивон, мне этого уже совершенно не хочется…


Мы стали разговаривать на тему, популярную в последнее время у израильских литераторов, пишущих на каких угодно языках, кроме иврита. – Слушайте, – спросил я, – а как вы относитесь к тому, что человека, пишущего на русском языке, но не русского, живущего не в России и даже описывающего вовсе не российские реалии, именуют русским писателем на том основании, что пишет он на русском? – Нормально… – ответил он. – Я вот нормально отношусь к тому, что меня называют русским писателем. Да и тема, на самом деле, не очень важна, а национальность – тем более; важен язык, на котором думаешь и пишешь, я так думаю… – Вот покойный Вергелис, – сказал я, – полагал, что самое важное – именно язык: если человек художественно описывает, скажем, жизнь чукчей, причем делает это на русском языке, то он вносит свой вклад в развитие именно русской литературы; а если он пишет на чукотском статью о решениях двадцать пятого съезда партии, то таковая статья является фактом чукотской культуры. – Хм, – сказал он с большим сомнением, – да, было такое определение, и от него, помнится, очень страдал покойный Юра Рытхэу…


– Это что? – вдруг крикнул в громкоговоритель сидевший спереди водитель трамвая, и мы вздрогнули. – Раз я уже третью книгу выпускаю на фарси о жизни моего дедушки, который был раввином и пастухом кошерных стад на Эльбрусе, так это значит, что я своим творчеством вношу вклад в персидскую литературу?! Следующая остановка – университет.

– Это что? – раздался со средней площадки дребезжащий голос кондуктора. – Раз я живу здесь с тридцать пятого года и пишу на польском воспоминания о пяти войнах против египтян и сирийцев, в которых здесь участвовал, – то мои мемуары – факт польской культуры?

– Это что? – послышалось слабое блеяние из конца вагона. – Я – председатель союза писателей-друзов северной Галилеи, прошу слушать меня внимательно; один писатель-бедуин перевел на иврит "Протоколы сионских мудрецов", так это значит, что его творчество – часть еврейской литературы?
– Следующая остановка – шоссе имени Гарун аль-Рашида, – подытожил водитель, и мы распрощались с мэтром, который должен был здесь выходить. Пассажиры переругивались еще минут десять. Они спорили, толкались и дарили друг другу свои книжки. У меня не было с собой своих книжек, и пассажиры смотрели на меня с подозрением.

– Следующая остановка – зоопарк, – осуждающе глядя на меня в зеркало заднего вида, сказал вагоновожатый, и я вышел из трамвая. Пройдя метров пять, я остановился как вкопанный. Мне вовсе не нужно было в зоопарк, я ехал на работу. Я повернулся, но трамвай уже ушел. Раз я уже здесь, подумал я, то хоть загляну на минутку… давно слонов не видел.

Я вошел в ворота и подошел к первому вольеру. Восходящее солнце нежно красило розовым цветом шкуры хищников. Старый лев вздохнул и уронил тяжелую голову на лапы. Его жены и дети лениво кувыркались в песке у входа в искусственную пещеру. В соседней клетке нервно постукивал хвостом леопард. Откуда-то доносилось трещание игл дикобраза. Из-за верхушек пальм выглянула и дружелюбно подмигнула мне морда жирафы.
– Я – русский писатель, – доверительно сообщил я ей вполголоса.
Раздался истерический хохот гиены.