Geum.ru

Александр Бачурин

Вид материалаДокументы

Содержание


Ну-ка, братцы, в стремя ногу!
Коляска императора
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Глава 17. За процветание Амурского края, за бывших, настоящих
и будущих деятелей в нём!


Ей-же-ей, просчёты иль задался такой характер, иль Государь уж с того света торопил с исполнением слова, данного в Туле? При нехватке людей, времени, ассигнований срывал с оседлости народы, имея великую цель – приблизить непостижимые пространства Восточной Сибири к коренной России. Гибли люди, падали кони, разбивались плоты и суда, а венец делу не виделся. И в одночасье обрушились на него голоса всех погибших подначальных ему, плач скорбященской Матери-Отчизны разносился по Вселенной. Он-то, облечённой властью, виновен столько же, сколько и ссыльный линеец, и самый младший матросский чин, и карымоватый казак. Он-то, Муравьёв-Амурский, не имел права изменить указа Государя императора, воли Божией, хода истории.

Что же терзать свою душу, шевелить раны ратные, казнить сердце, познавшее любовь Царя и Отечества? Ей! Былинному Святогору не дадена тяга земли – этот равносильный рычаг, чтобы повернуть всю землю, а ты же её свободно несёшь, как мужик-пахарь Микула Селянинович. Потому даровал тебе Господь по желанию и умению твоему – всё разумно и премудро делать, строить и управлять. Вон и неохватного Приамурья столица – град Хабаровск, рекомый Хабаровкой, обстроился на скорую руку. Здания батальона Дьяченко с красными крышами живописно расположились амфитеатром – за две версты с Амура видно. У каждого града сибирского улицы уходят в дебри таёжные или в степи, а у Хабаровска они обрываются берегом у своенравной реки. И каких неимоверных усилий стоило врубиться в это место, глухо заросшее лиственницей, грецким орехом, дубом, клёном, пробкой, ясенем, повсеместно перевитых виноградом, забитых кустарником и прочей корневой порослью. Там, на царственном утёсе встанет он, державно бронзовый, гордо и зорко смотрящим в просторы вод двух бассейнов рек – Амура и Уссури, покоренные русскими людьми, встанет непременно с трубкой зрительной, с коей провидел великие приобретения государства Российского, выход вольницы-Сибири к океану Восточному. Офицеры и генералы, адмиралы, не забывшие жизнь на бивуаках, жёнушки Муравьёва и Невельского – Катрин и Екатерина, как и прочие соратники по амурским делам, запишутся на памятной, бронзовой скрижали муравьёвского монумента – скрижали свидения истории с географией. Се, по сказаниям, с этого утёса Муравьёв-Амурский достопамятное слово молвил:

- Казаки! Дети мои! Потомки! Мы принесли для великой России При-Амурский край и юго-восточное побережье, залив Петра Великого, страну богатую и благоприятную для многочисленного русского заселения, начало коего по рекам Амуру и Уссури уж твёрдо положено.

Как и дано было в уверении, граф Муравьёв-Амурский в свой час положил венец всем делам генерал-губернаторским и своему времени. Всё отдал заповедному краю, попрощался с Хабаровкой, даурскими степями, забайкальскими станицами, в последний раз встретил гостей на ангарском перевозе, устроил прощальный обед и бал в Иркутске. Январская стужа, а народ – без шапок, кланялся у собора, передавал извинительные записки… Всех простил, всех благодарил, просил – не помнить лихом, что с ним жизнь была уездена, как цветное платье уношено. Больше, чем дадено растратил своих сил и всё-таки воспарился орлом-победителем. Прощался долго, пока скакал восьмёркой коней в обратную дорогу, пока остался позади Красноярск:

- Прощай, Сибирь Восточная! Прощайте и вы, верные мне казаки – енисейцы, забайкальцы, амурцы и уссурийцы! За процветание Амурского края, за бывших, настоящих и будущих деятелей в нём! – мой первый тост в Санкт-Петербурге.

Ей - а - а, сказочные кони перегоны гнали, птицей летели по Сибирскому тракту. Дорога дальняя. Зернистый шелест полозьев кибитки, вьюжный дым лесных избушек, редкие жёлтые огоньки станков среди лесного безмолвия. С матёрых лиственниц снег опадал, глубина Сибири гудела, как океан Восточный. Все дороги за собой как бы закрывал бывший генерал-губернатор. И, о чудо! Совершенное чудо на енисейские «щёки» сошло. В осиянии молний и небесных светил над ними стояла Неприступная Стена. Вострепетал Муравьёв-Амурский, перекрестились и всколебались спутники:

- Сибирь Восточная обрела образ Преблагой Царицы! Богоматерь новый удел зорнила…

Причисленный к лику бессмертных, Муравьёв-Амурский из жизни ушёл в легенды и песни. И был большой казацкий помин – в память вечную, в честь великую, и склонились шёлковые знаменцы к его праху. Из глубин отдалённых времён начиналась и муравьёвская легенда о Владивостоке.

Ах ты, град Владивосток, свет наш батюшка, заслужил-то все милости графа Муравьёва, сиятельства Амурского! Хорошо и светло построился у океана Восточного, по прозванию Тихого, вдоль да поперёк полуострова Муравьёва-Амурского. Срублен матросами-солдатами, укреплён казаками геройскими, защищён офицерами-адмиралами отважными, освящён и воспоен молитвами священническими. И встал краше градов древле-именитых, атаманских да удельных, сам прославился лучше Томска да Якутска, а и всей гардарики сибирской. И по воле Государевой и промыслу Божиему явился отечеством мореплавателей, всех флотов гаванью великой, всей земли вратами гостевыми.

Как не туман с Золотого Рога подымается – Владивосток загорается, загорается славой державною, торжеством Россиюшки. Встань-проснись, государь милой старины, поглянись на град сей богоспасаемый, на труды свои могучие и справедливые, ты, добронравный и безотступный, память и честь по себе оставивший, казаченьков-то амурских и уссурийских повыспрашивай о житье-бытье, о доле русской. Аль торжественно-величаво певец – гений древних героических времён своими гимнами откроет очи твои, вдаль смотрящие?

Как пробил колокол Богородичной часовеньки да казацкой, как призвал к девятому часу молитвенников древности истины, кои запели обедни с молебнами, как с третьим благовестным звоном пробудили своего вождя казацкого, государя и властителя дальних владений восточно-сибирских, графа Амурского, и сказал он-то, Муравьёв, возговорил единожды, в последний раз:

- Спасибо на амине, казаки амурские и уссурийские! Ах, тяжёлое моё воздыханьице: не знаю я, куда Катрин моя подевалася. Вы раскройте мне гробовую доску, уж дайте мне усы молодецкие подкрутить, полюбоваться моей милою, с милою душою – Катрин, ей-то песню стародавнюю напеть: «Ах! во Франции невеста дорогая ждёт меня!»

А и старшины казацкие и атаманы, истерпевшие первую палку и первую чарку, с Амура и Уссури товарищей своих воззвали:

- Казаки! Русской земли поединщики за славу Царя и Отечества! Ай да под шёлковым знаменцем да под водительством приснопамятного первого из первейших генералов восточносибирских казачьих войск, Муравьёва да Амурского, послужим верою-правдою век по веку, грянем песню молодецкую на поход!

Ну-ка, братцы, в стремя ногу!

За плечо винтовку!

Вспомним бранную дорогу,

Буйную сноровку!

Ты, румяная казачка,

Цвет родимых криниц,

Не горюй по мне, не плачь-ка –

Привезу гостинец!

Скакунок смиреной стати,

Уши на затылке –

Гикни, крикни – так подхватит, -

Задрожат поджилки.

Едут, свищут, удалые,

Бравые ребята…

Вечная и всепетая память графу Муравьёву-Амурскому, генерал-губернатору Восточной Сибири, а делам его – многая лета!


Аминь


КОЛЯСКА ИМПЕРАТОРА


Глава первая


Такое вышло дело.

На всю нашу ханкайскую округу опростоволосился Катьянкин Михась. Мастер он – не сыщешь сноровистее. А уж дурь в голову втемяшится – дубинкой не спровадишь. Мужичок докука!

Наперед скажу: этот самый Катьянкин из черниговских заселенцев. Руки Катьянкина к железу липли, плуги фабриковал под геновский знак, не то почище американских, безотвальных, а уж мелочь хозяйскую как орехи раскатывал. Бывало, чья-то бабенка подсунется:

- Михась, ты бы ухват мне спроворил?

А он глазищами покрутит, не вопреки скажет:

- Это – мигом! Присылай мужика в подручные.

Только и всего.

А уж как получалось: из одной рельсины – и плуг, и борона, и ухват! Железо по тем временам морем шло, а Михась дюжину рельсин ажник с Одессы на хребте тянул. Через его кузню вся деревня ковалась, а он, сказывали старожилы видящие, все люди прошел.

А жил Катьянкин на прозорном месте, что «горкой» и до сих пор зовется, а впрочем, через его подворье Николаевская улица пролегла. Кто не рад присоседиться, кто обойдет кузнеца?

А еще жил в селе Помалешко Федот. Из купцов купец – Федот. Но, как говорят в народе, Федот, да не тот. Занимался Федот фабрикацией торговых сеялок, а уж обкрутил долгами народ, что вино, что хлеб – все проходило через его руки. Худым глазам не давал покою. Привязался к Катьянкину: выдай за него дочку Полину, наливную ягодку.

Во всей округе не было красовитей Полинушки, не было сердечней зазнобушки. Уж идет она по земле – всякий оглянется, к лугам подходит – луга зеленеют, к цветам подходит – цветы расцветают, к пташкам подходит – пташки распевают.

Посулил Федот в компаньоны взять по торговому делу. А Полинушке в женихи набивался: «Цветок маковый, души замирание…» Ай да ловок, как бы локти не цеплялись. Катьянкин открещивался:

- Всякий-то на веку женится, да не всякому счастится. По крестьянству девка пойдет. Не ссудил ей Бог с торговыми людьми знаться. У тебя, Федот, опосля Бога – деньги первые.

Не отступился. Вертляв, как зуй. Катьянкин в кузню – Помалешко в кузнецову избу. То сладостей-пастил занесет, то кольцо с лунным камушком на безымянном пальчике примерит, то белого рытого бархата на корсетку поднесет. У девки уши золотом завесились, цветом абрикосовым алела. А Федот, сказывали старожилы видящие, все Боги прошел.


Глава вторая


Вот ведь сказал - дурь втемяшится, а вы и разнесете: хлебной, мол, слезой Катьянкин заливался. Нет, тут малость погодить надо. Бывало, и ухарскую закатывал, и веселая дорожка в лавку вела – это по престольным либо по случаю.

А случай – представился.

В ту весну мужик при скорых заботах был. Вороны тепла накаркали – хлеборобы отпахались, на Олену последние льны отсеяли, и кони беспричинно ржали – к добру, и уши пономаря Макавея чесались – к вестям. От таких примет жди встряски. А уж по небесам, по земле полоснуло-грохотнуло так, что у мужиков и баб рты нараспашку: едет государь-император, то исть наследный Цесаревич со свитой!

Староста сход подбивает: есть грамота встречать по-царски! Обществу – царскую избу и прочую мебель-утварь, провизию, фураж, коней перекладных, вестовых да охранников. Бабам – парную и самовары. Девкам – венцы цветов да хороводы. Мужикам, известно, - дорогу гладь да нужник пошире ставь. Все доподлинно прописано с древних устоев Руси.

Народ от забот – ох-охонюшки. А у Федота ноги прытки. К самому военному губернатору да об заклад: царский куверт назвался снарядить. Эк, счастье верткое катилось – обещано купцом гильдейским величать, и в звании таковом все привилегии иметь.

Только кузнец как бы в стороне. Ремесло кузнеца сиротило поле. Да что за богатство? Он со щепки на щепку ступал, колом ворота подпирал, ставни клюкой отворял. Одна радость – Полинушка, наливная ягодка, по времени – несговоренка, по годам – красавица. Записным-то характером гнул старосту:

- Ответствуй, Гаврюшка, голова род-племеню, на что горазд Катьянкин Михась? И что в губернаторской грамоте насчет коляски прописано?

Катьянкин себе на уме, водчонки зубровки пропустил для порядка, глазищами забуравил старосту, а руки под мастеровой фартук прибрал потому, как дергались дрожью.

Староста плечи опустил, бородой по грамоте поводил: про коляску ничего нет прописано. Весь указ – встречать тридцать экипажей, что должна птицей летать по степи августейшая особа! Гаврюшка в голос начальствующий вошел, из пальцев фигу сложил да к пипке кузнецовой поднес. А Катьянкину всякие художества подносили: и веко не задарма дергалось-мигалось, и на лбу сизая нахлобучка припухала, и три волосинки в шесть рядов не от ветра изрежены. Знаки памятные, чтоб не докучал мигач.

Катьянкин брови в метлу сложил, спрашивал, как клещами на лошадь хомут тащил:

- А не вдруг… коляска… самого… вот – и набок? После досмотру от села-то Ханкайского? Ты, Гаврюшка, спокойно ляжешь на брюшко?

Староста с Катьянкиных слов обмяк. Раз плюнуть кузнецу да подсечь на крючок местечкового карася-горлохвата. Как есть Бог и благодетель крестьянского общества, Гаврюшка свои думки про запас имел, свои каурзы строил. И говорил:

- Тогда – голова с плеч! Твоя-то, мигач, много дешевле. С ним собственный Его Императорского Высочества конвой, оренбургские казаки. Укажу на главного досмотрщика – снесут казанок твой, не позабавятся!

Катьянкин пропустил зубную брань, засверлил пяткой землю, скок-поскок в кузню – запеленал поселье дымовьем, забил уши звоном.


Глава третья


В мае солнце торопкое – погодой рассыпалось. Земля за свой род принялась, поле зеленями проклевалось, черемуха рассарафанилась, сазан-лежебока на Митрофановском ерике расходился, а по болотистым сходам квакуши хороводили. Теплынь – красное времечко.

А еще долгой памятью следовало припомнить: народ засельский пять годов тому приткнулся к тайге, к понизовским болотам. То подворье, то клин полевой, засечный, то робятки – все заедино поднимать. В первый год озимые побило, во второй – «пьяный» хлеб вышел, в третий – поля и сенокосные угодья затопли. Во все годы ввелось: хлебу мера, а деньгам счет. От завозного хлебушка-то загорюнишься. О худой житейке бабы горько певали: как на поле крестьянском полынь, полынь – трава горькая, зелья лютая, самородная уродилася. Зеленые годы, кто бы их желал?

Молитвой «Царю Небесный, сокровище благих» выстояли. Перебивались, чем земля даровита: ягода, орешек, грибок; в половодье рыба подойдет с Ханки-озера; зверье в силок-капкан угадает. А и ружьишко на первое время власти давали.

В ожидании вестей с губернии головы в одну сторону держали, по примете: куда ворона летит, туда и глядит. Знамо, под вести подводы не заказывай – ни конному, ни пешему, ни нагнать, ни царским указом не заворотишь.

Не-е-ет, не зря Катьянкин усердствовал в кузне. Коляска молодого Цесаревича – благая весть для русского и туземного народов.

Причудилось же Катьянкину… Будто отпрыск Романовых в окончании военных и гражданских наук совершил кругосветное путешествие по морям-океанам, великим и ничтожным странам, дивно-сказочным землям и царствам и принял всяческие неудобства и лишения дорожные, что будто извели мильон гербовой бумаги, пропечатали календари и путеводительские записки, завели особливые карты штаба генерального, сложили гимны и марши, заказали благодарственные молебны по церквам-соборам ради августейшего зуда – кто же сей Катьянкин Михась из Ханкайского?

Теперь с другой стороны посмотреть. Что будто Его Императорское Высочество Николай Александрович, путешествуя, сеял мир и согласие в заморских странах, и божьим изволением загорался, чтобы Восток Российский обживался скорее, чем намерятся по нему пальнуть с океана, огнем бесовым дохнуть с границы. Но да «оружием обыдет тя истина его». Отсюда, как ни крути, весь резон обдумать-обследовать, как среди сопок и болот угнездился русский мужик Катьянкин Михась и какого облегчения ему преподнести?

Глава четвертая


На Руси, слава Богу, дураков лет на сто припасено, а кто ловок и сметлив – еще ворошок насеет. Взять нашего старосту Гаврюшку Пильгуя. Гаврюшка не утюжил брюхом поле, не разбивался хрипом под лиственницей, не носил косых заплат на портах, стало быть, званое место было.

Уж как было?

С правительствующим звоном тощий российский мужик к Зеленому Клину подбивался. Кланялся обществу старожильческому, выставлял меру водки и в стодесятинный номер попадал – не обшагаешь, ни волом не опашешь, ни конем не укосишь. Там льготы следовали на лесную дачу, выгон, церковный приход, базар, голос схода и прочее.

- Благочестие, господа мужики! – похваливали хмельные казенные межевики в синих макинтошах и малиновых штанах. – Родная земля и в горсти мила, а у вас – горизонта не видится.

А дело, вишь, рассудительности требует. В хозяйстве коня нет – сбивайся в супрягу, вола нет – иди в батраки, избы нет – по зимнику спеши в извоз, хлеба нет – кланяйся старожилу за пятый либо шестой сноп урожая. А как дом без жены, без работника – пропадай хозяйство!

Та-ак.… На третьем году Гаврюшка общественный магарыч на деньги перевел да просеял скрозь свои грабельки. Понизовские заселенцы «пильгуйский обиралец» порешили на храм Преображенский положить. Эка старосте бодрости пристало: изба под американскую кровель выведена, из окна резного сибирского декора бабенка-гладышок на работников покрикивала, сыночки в крепость Владивосток за купеческим сословием потопали.

На сходе Катьянкин старосте плеснул:

- Суди, народ, Гаврюшку-нечистопраха!.. Пошлины взяты, а товар, вышло, утонул? Ай, не лопнет брюхо с мирского добра?

Тут к Катьянкину подступились дружки пильгуйские, из крепких мужиков, да разволокли его до полусмерти. Понизовские в заступ пошли, а дело не выгорело, ни на един денежку. С прибытка Гаврюшкино брюхо не лопнуло, а по судьбе Катьянкиной, знать, бороной скребнули.

А в сей час умудрил черт Гаврюшку, что ежели все обставить по указу, то жди милость царскую – медаль иль бляху на цепи, не то повыше бери – в самый округ подняться! И всего замысла, не свихнув языка, не проговоришь. И того, и этого не видывали и не слыхивали.

А Федот завидливому миру соловья запускал:

- В кои веки засобирался к нам Цесаревич, а вы, сермяжники-тугодумы, зенки в лапоть развернули, а мошну в кулак зажали! Натужиться надоб! По совести, навалиться скопом: самобранку-скатерть с яствами и питием перед высочеством и санкт-петербургской свитой разложить. Против свету на зависть! Э-ей, по копейке да по рублю – невелика корысть, а прибыль – селом не увезешь!

Зацепил народ-то. С картузом по кругу прошелся. Федотова вывеска – язык с подбоем. Наружно выказывался Полинушке, мол, это нам с плеча раз плюнуть и купцом гильдейским не миновать. Гуд по селу кругами разошелся – нет жениха умом подороже.

Гаврюшка дал Федоту козырь: мирской сбор денег на строительство школы и дороги к храму, двух-трех работников ладных и все такое. Стало быть, на коромысле удачу понесли. Сладились, дело сгоношили, хоть в ухо вздень, хоть в укладку положи.


Глава пятая


Из Владивостокской крепости летели весточки-бегунчики, катились большие и малые экипажи, люди с причитаниями целовали всяческий предмет, оставленный царевой коляской… А впереди – то воинский чин при звездах-эполетах, то чиновник по особым поручениям, то писаришка и прочий беспокойный казенный люд заглядывал. По табелям и рангам справлялся:

- Мужиков-отсрочников – под ранжир! Каторжных с «железки» - в тайгу, в сокрытие! Народу – праздник, сменить ветхость!

И верно, наш народ российский по будням затаскан.

А Катьянкин одолевал:

- И не вдруг…

А чернильная губерния ратный строй бумаг рассылала. Тут уж чесали плеши и вторые, и третьи, и десятые. Только – встреч:

- Ты уж нас, Катьянкин, не подведи. Не осрамиться против свету!

А он, уеда, шрапнель ртом хватал:

- Это – мигом!

По всей Южно-Уссурийской округе колокола томили души. Молебны да благоуветлие. Стук поварских ножей за три дня оповещал высочайшее явление народу. Под благословенной рукой Цесаревича больше ретивые да журливые крутились. От величальных событий вся Русь кряхтела: Цесаревич Николай Александрович заложил сухой док на пользу собственного имени, подвез тачку с землей на открытие работ Сибирской ширококолейки, и она-то, по инженерным прикидкам, уперлась бы ажник в уральский город Златоуст. Государевым мужам, кои открывали и крепили Россию на дальних берегах океяна, ставил памятники, вручал святые образа, невольникам окраин сыпал щедроты по-царски – повышения, презенты, звания, ордена и прочие милости.

Тут бы речливым при эполетах встревожить ухо августейшее насчет открытия школ и лечебниц зеленоклинному дикому народу иль, к примеру, обратить свой взор на уссурийские дороги, кои мощены крепким мужицким словцом. Да кто в родном отечестве, попав в разряд начальственного благодарения, замолвит словечко о никудышном существовании ближнего? То ли в земной истории подрастеряли Моисеевы законы и проповедные молитвы Спасителя, а цари Московские не приняли благочестивую грамоту Мономахову, то ли языческое пустословие заполонило мир Божеский?

На все случаи заселенец в образовании жизни Южно-Уссурийского края своекоштным становился.

В Дмитровке, сказывали старожилы тамошние, августейшая особа самолично разыскала колодец с целебной водичкой, потому и называют тот колодец «царским».

Куда ни ступала августейшая нога – везде полезные начинания и откровения. И это по малости лет – наследный престола только-только в лета входил. Местный народишко, получается, на уссурийской земле впотьмах ковырялся.

А увеселений? Выставки, спяктакли, лотерей-аллегрю, банкеты, балы, игры, скачки… Музыка громобойная: тар-рара-рам, салюты с крепости и моря: бух-растара-рах! Или вот, в избытке чувств и воспламененных забав господа офицеры Сибирского флотского экипажа выпрягли коней из прогулочной линейки Цесаревича и прокатили его по Светланской. Тож с Никольска баталион стрелков, пока Николай Александрович почивал в Осиновке, скоротал ночь в тридцати верстовом походе и по утру ранжирной линией, выправкой и бодростью духа очаровал милостивого путешественника. И тут престольный наследник обширнейшей империи подивился:

- Ма-ааа… Неужели вся Россия на одно лицо?

Иль осиновские красавицы, очумелые явлением помазанника Божия, вместо жеребцов понесли царственную коляску по ухабам уссурийской дороги.

То-то, то было. Век про старину скажет. От тряских дней Николаевская арка, как знамение великих свершений августейшего путешественника, у океана встала.

То старина, то и деяние!