Geum.ru

Александр Бачурин

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 2. Генерал Муравьёви санкт-петербургская разноголосица
Глава 3. Сибирский разворохгенерал-губернаторомВосточной Сибири
Она рассыпала повсюду красоту
Тебе, о милости источник
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
Глава 1. В Восточную Сибирь
по императорскому повелению


Что было, действительно было.

Летел, летел в царской колясочке Государь Николай Павлович от северной столицы на Кавказ и удивлялся: «Как не посмотрю в сановное лицо - всяк свой страх обнажает: либо мошенник в любезном мне Отечестве, либо трус и лентяй, не то - властолюбец. Кого бы я выбрал на генерал-губернаторство Восточной Сибири?»

И то верно: все трепетали перед повелителем мира, одним словом приводил в повиновение народы.

Сказывали, император с горечью отказался брать с собою в путешествия светлейшего князя Меншикова. Меншиков, этот ловкий и скандальный острослов николаевского времени, разговаривая с Государем и видя проходящего Канкрина, сказал: «Ваше величество, давеча вы неутешно заметили, что казна пустеет, а ведь вот фокусник идет».

- Какой фокусник? - подивился Николай Павлович. - Это же министр финансов.

- Фокусник, - продолжал утверждать Меншиков. - Он держит в правой руке золото, в левой - платину: дунет в правую - ассигнации, плюнет в левую – облигации.

Как-то Государь, разговаривая о том, что на Кавказе остаются семь разбойничьих аулов, кои для безопасности трона необходимо разорить, спрашивал:

- Кого бы для сей кампании послать на Кавказ?

- Если нужно разорить, - сказал Меншиков, - то прежде всех надо послать графа Киселёва: после государственных крестьян семь аулов разорить - ему ничего не стоить!

Да вот ещё приснопамятный случай. Государь перечислял генералов, могущие управлять Восточной Сибирью с прибылью для империи Российской да славы русского казачества. Говорили, Меншиков и тут свой спич вставил: «Лучшего правителя не приискать, как Руперта: к его рукам вся Сибирь прилипнет!» Вот уж в воду глядел этот собиратель удачных острот, как Гомер, как Иппократ: ревизия сенатором Толстым выявила колоссальные злоупотребления в правление Руперта. Беда, да и только. Государя повергла меланхолия. Как разнесли злые языки, августейший гнев пал на придворного советчика. Светлейший князь носил и красный, и черный воротник парадного мундира, да не крутился более под высочайшей рукой.

А тут и первопрестольная не задержала на сей предмет размышления, а к югу чрез три по шестьдесят вёрст и Тула предстала от Щегловской заставы. А приказал тамошнему губернатору Муравьёву, чтобы поджидал своего величества «к зависящему распоряжению». Муравьёв вестовых насторожил, чтобы свистом особым просвистали, как скоро августейшая колясочка проследует, но и они дело свое просвистали. И Николай Павлович пролетел Тулу, Косую Гору, сквозным ветерком обвеяв ночной покой славных оружейных и самоварных дел мастеров, огорошив властно подданных «непредзнаменностью». Так пропали все губернаторские приготовления и ожидания, только приказано было спешно выбираться на первую станцию за Тулой.* Но так как император почивал и первый, и второй перегон на Орловском тракте, то генерал Муравьёв мог представиться ему лишь на третьей станции, то есть в Сергиевском, и уже пылала заря с востока. Он-то, Муравьёв, славно и победительно три военные кампании выдержал, и губернаторским радением Отечеству прославлен был, и, не страшась опалы, первым из всех русских губернаторов подал адрес Государю об освобождении крестьян от помещичьей крепости.

Государь любезно обласкал чуток обомлевшего молодого генерала, губернатора Тульского:

- Знаю тебя, Муравьёв, с отрочества... Верных у меня, кроме тебя, людей нет. В службе твоей больше чести!

- Благословляю Господа, что имею честь видеть на земле Тульской губернии ваше величество, - отвечал губернатор «по всей форме».

- Ты у меня безотступный, из храбрейших, слишком израненный... Спасибо полезен мне, как я хочу, - говорил Николай Павлович, а сам подмигивал графу Чернышёву, в придворных кулуарах прозванному «лысым», с коим поспешал на Кавказ: там-де любимый генерал-адъютант Воронцов покуда не мог сокрушить мюрида Шамиля.

- Рад еще большему служению, что полезен своему Государю!

- Большему служению? - восторгался Николай Павлович, сверкнув очами. Государь император был фигурою протяговен, и к задору своему преклонил голову (таким манером слышал глас народа). - Забирай себе Сибирь Восточную! Граф Чернышёв, подай ему мой рескрипт. Езжай в Иркутск, Муравьёв, сколько возможно делай прибавление казне царской, войны ни с кем не затевай, а чини успокоение нашим соседям чрез посылочные грамоты, да пусть казаки мои верные не выплеснут чёрные волны Амура на берега богдыхана. Тебя полюбил Кавказ, полюбит и Сибирь!

На лестные выражения Государя императора о генерал-губернаторстве и будущности Сибири Муравьёв «не нашелся отвечать ему ничем, кроме слёз». Государь расспрашивал о Туле, говорил, что ему некогда было останавливаться, что он ужасно строгий насчет умственной и ранжирной шатости в государстве и т.д. Импозантные форейторы вскричали восьмёрке коней, и открытая колясочка с гербами на дверцах улетела в розовый горизонт.


____________________________________________________________________________________________

* Император Николай I пускал скакунов скорой походной рысью и делал знаменитые тридцать три версты в час, так что железнодорожный поезд с трудом угнался бы за государевой коляской.


Глава 2. Генерал Муравьёв
и санкт-петербургская разноголосица


Россией царь правил в Москве, император - в Санкт-Петербурге. Кремль - дом царя, Зимний дворец - императорский двор. Царь - деспот и тиран, император - англо-французский модник, благовоспитанный джентльмен. Санкт-Петербург - город военный, здесь носили одинаковые мундиры и усы, Москва - град штатский, москвичи не одевались, но рядились, и бороды дедичей и отичей ращили и холили. Москва известна была таинственной свободой торгово-промышленников, Санкт-Петербург - европейски просвещенным чиновничеством. Перед дальней дорогой Муравьёв завернул в царствующую северную столицу - по министерствам-коллегиям справиться. А и усы генеральские, молодецки подкручивая, песню любимую заводил: «Ах! во Франции невеста дорогая ждёт меня». А и министры по коллегиям и департаментам подтрунивали:

- У тебя, Муравьёв, Сибирь в невестах ходит, а ты на мамзель Франции помешался!

- Отчего же в невестах - Сибирь? - говорил Муравьёв. - Сибирь - наша матушка, Амур – батюшка. Императрица Екатерина Великая сказывала: «Если бы Амур мог нам только служить как удобный путь для продовольствия Камчатки и вообще наших владений на Охотском море, то и тогда обладание оным было бы для нас важным». Сибирью владеет тот, у кого в руках левый берег и устье Амура. А всеми московскими и прочими богатыми товарами в Кяхте торговать свободно!..

А и Карлуша Невсёвроде, по чужеземным делам министр, вечно примерявший на себя европейский камзол, тыча в карту сибирских земель, изъявил крайнее невежество в географии Российского отечества:

- Ох! ох! как бы не всё вроде, разве Амур-река русского происхождения? Нельзя её занимать - китайского богдыхана потревожим.

А и «лысый» Чернышёв, по воинским делам министр, своё разумение восхитил:

- Устье Амура засыпано песком, судоходства в нём никакого, ни к чему нам такое приобретение. Не приближаться к Амуру! А к неукам тамошним, казакам доморощенным, я пошлю прусских экзерцицмейстеров!

А и казны министр, коммерц-советники, московское купечество в один глас вскричали, как вороны на поживу:

- Никакой свободной торговли мануфактурой в Кяхте нам нельзя заводить. Не нарушай нам, Муравьёв, торговых правил и привилегий!

Муравьёв-то поперечил резонёрам:

- В Беринговом и Камчатском морях флоты дерзких на разбой китобоев и пиратов из наших морей, из материковых пространств вывозят на десятки мильонов пиастров произведений китового промысла, золотишко, мягкой казны сокровища. Петропавловск пограбили-опустошили, и леса пожгли, и гиляков и прочих инородцев обидели, и детенышей китов сгубили, а и морские сивучи, и бобры, и нерпы терпят от того большое губительство. Российско-Американская компания никакой пользы своему отечеству не доставляет. Правительство прежних времен лишало славы наших мореплавателей и, по примеру испанцев, держало в тайне открытия. Обширные области, приобретённые компанией для России, могут занимать одних учащихся географии в школах или недорослей из министерств, вовсе географии не ведающих; да всякая европейская держава без издержек для себя может отнять наши земли, когда только пожелает. У нас есть искусный мореплаватель Невельской, и он всем Лаперузам иноземным и своеземным в адмиральском часу приукажет, где у нас судоходные проливы в устье Амура и прочих местах, и мы непременно отстоим отеческие приобретения. А и в Кяхте торговать свободно - казне пошлины прибавлять, а и золотые прииски старательным людишкам передать, кои берегут не миражи, а полноту казначейства Государя, а казне виноторговлю от лихоимных откупщиков из-под нерадения изъять. И вы, и Государь мой, имейте опасения: несть числа бесчинствам в крайних сибирских землях! Сибирь может отложиться от России не по причинам внешним, но - внутренним: слишком богаты сибирские промышленники и торговый класс, чтобы уступить своё влияние на вольный сибирский народец.

- Ой! о! совсем запутал нас Муравьёв!

Разноголосица этакая донеслась до императора Николая Павловича, всегда страшно занятого порядками в Европе, особливо спасением Габсбургов. А что же взговорил надежда Государь?

- Что касается до русской реки Амур, то об этом речь впереди. У меня там верные казаки сибирские ставленные к сторожению границ, а по части злоупотреблений золотопромышленников, акцизно-откупного комиссионерства и провиантских заготовителей - пусть генерал Муравьёв расчислит-разберется, он у меня - самый полезный в Отечестве!

И сам Господь встал на защиту Муравьёва, мужа государственного, вдохнув в него уверение: «Возьми Сибирь Восточную и укрепи!» И покрыл его ангельскими одеждами, щитом веры и надежды удостоил. А и Московский митрополит Филарет свершил над ним крестное знамение, сказав напутное:

- Господь да благословляет попечения ваши о прочном мире и благе вверенного вам края, да укрепляет вас против трудностей природы и людей.

В лавке Смирдина, составивши библиотеку по особливому списочку для Иркутска, Муравьёв принял на дорогу укладочку книг. Все более о мореплавающих и путешествующих, про описание земель Сибири, Китая, Японии, Монголии, Северной Америки, да «Историю государства Российского» историографа Карамзина, всеведущие журналы «Москвитянин», «Современник», «Отечественные записки», российского купца Григория Шелихова «странствования», путевые очерки «Поездка в Китай» некоего Дэ-Мина, свежий выпуск сочинений монаха Иакинфа Бичурина « Китай в гражданском и нравственном состоянии», выпись с договоров по границам с Китайским государством и карты. Заглянул прежде в Азиатский департамент, и прочими учёными трудами пожелал утрудить свой разум новый правитель Восточной Сибири, заботясь об исторической истине и верности, о приёмах и духе управления, способного дать свободу естественным преобразованиям.

Муравьёв почтил молитвенным вздохом почивающих в Александро-Невской лавре, во славу русского оружия возносивших победы на земле и на море, испросил духовного совета и помощи Трёхсвятительства - Петра, Алексия и Ионы, Московских и всея Руси чудотворцев, собирателей русских земель, бил поклоны боготечной звезде, своему небесному покровителю Св. Николаю Мирликийскому - скорому помощнику на земле путешествующим и на море плавающим. Воином и земного, и небесного царей отправлялся на новую службу. И теперь вся Россия узнала этого мужа высокой жизни и прозорливости, вся Сибирь Восточная взята под его покровительство, всё казачество енисейское, а затем и созданные им - забайкальское и амурское повернуто лицом к Приамурскому краю.

Что было, действительно было.

Девятнадцатый век явил двух родомыслов, двух Александров: императора Александра I Благословенного и гения русской литературы Александра Пушкина. Они-то промыслили век и поколения. Девятнадцатый век дал двух орлов - властителей дальних владений, двух Николаев: императора Николая I и генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьёва-Амурского. Эти-то два Государя в свой «жестокий» век приживили к России столько земельных прибавлений, что русскому народу и казакам сибирским в тысячу лет освоить бы.


Глава 3. Сибирский разворох
генерал-губернатором
Восточной Сибири


О соловьи, вещих глаголов глашатаи! Что ваш свист превозносит: иль пробуждаете силы летнего божества - громовника, иль свищете ворона с железным клювом из мрака ночеподобных туч, иль славу древности узорите? Оле, песню соловья тульского уж не слышать нашему герою, а поспешал Муравьёв, не мешкая, в стужу зимнюю, в сторону сибирскую, к службе неединолетной, истинно праведной, к чести и вознесению имени Государева.

Уж как с царя Фёдора Иоанновича строительство Сибирской дороги повелось. От Соли Камской до Тобольска Бабиновская дорога пролегла («вождём был оной дороги Артюшка Бабинов»), и в видах Государя она являлась вратами в Сибирь. И поднялись грады - Томск, Туруханск, Енисейск, Ачинск, Красноярск, Киренск, Якутск, и русские казаки и крестьяне-хлебопашцы, что естественно, выходили на Амур, к Восточному океану, добирались до берегов Америки и Японии. По прошествии двух веков, отклонившись на Невьянск, дорога устремилась на Тюмень и звалась в народе слободской, коль шла по Невьянской, Рудной, Ирбитской и прочим слободам. И царь, видя, что чрез посредство многих дорог протекают мимо рук его подати, расчислил, что «из Сибири и в Сибирь многим дорогам быть непристойно». А по заселению южных земель Сибири оба пути потеряли своё значение, и Муравьёв добирался до царствующего града Восточной Сибири чрез Екатеринбург, Омск, Томск.

Возок муравьёвский ураганом взвивался в облаках снежной метелицы, лихо взбирался на кручи холмов, отчаянно продирался сквозь дремучую тайгу, птицей летел по великому Сибирскому тракту, потому что несли его русские кони, полные огня и свободы. Русский возок, приспособленный к долгим сибирским дорогам, заменил ему домашний комфорт, отныне генерал-губернаторство своё будет нести в непрерывном движении - в путешествиях и воинских походах, в Амурских экспедициях и морских вояжах, в открытии новых гаваней и портов, градов и весей, да в спешном явлении пред Государевы очи.

В Сибири менее страдали несвободой, оковы деспотизма спадали, зацепившись за Каменный пояс, и русский характер проявлялся во всей силе и красоте на сказочных пространствах. Все русские причастны слабости и добродетели: перекочевать при удобном случае из Московского абсолютизма в Сибирский разгуляй, по пословице: рыба ищет, где глубже, а человек где лучше. По рассуждению иноземных путешественников, в России нет раз-стояний, есть долгая песня ямщика да этапы солдатские и каторжные. Во времена Смуты Русь Великая устояла, откупилась сибирской «соболиной» казной. Сибирь подвигнула Россию к европейскому сложению и наряду, Сибирь завораживала непрестанностью открытий, бунташными, шальными думками, суровым атаманским ликом. Смертоносен климат Сибири задремавшим способностям, чтобы иметь вес в этой стране, нужно поспешать, всего-то постигнуть, всё-то свершить, отговариваясь: «Ныне богатства не вижу, что вдали - Бог и время приукажут».

Московский тракт не томил Муравьёва, знай, себе напевал: «Ах! во Франции невеста дорогая ждет меня». А невестушка-то под боком - француженка с родовым именем де-Ришемон, по прозванию Катрин, по православному обряду - жена Екатерина Николаевна. Катрин - это любящее очарование Муравьёва - преодолевала хребты, ущелья, леса таёжные, мари, болота, реки, потоки, моря, и ехала, и скакала, сопровождая мужа теми же путями-дорогами «без крестов, без приметушки», кои постигали в далеких «закаменных» землях казаки сибирские, промышленные да гулящие людишки. И все дни, отпущенные Богом, была ему «самым драгоценнейшим приобретением и дарованием». Тут бы древний монастырский писец подивился Катрин, красное словцо в летописи исповедал бы: «В женах благочиннийша, красотою лепа, млекою белостию облиянна, возрастом ни высока, ни низка, власы по плечам лежаху, писанию книжному навычна, во всех делах пригожа, песни любезне желаще». А может быть российский пиит в тишине Элизиума, расточая внезапный восторг Лиры, образ её дивный предвосхитил?

Она рассыпала повсюду красоту

И разновидное с единством согласила!

Но где, какая кисть её изобразила?

Едва-едва одну её черту

С усилием поймать удастся вдохновенью...

Катрин свежа молодостью, привлекательна восторженной радостью иссиза-голубых глаз в ресничной опушке, красива мягкими очертаниями блещущего белизной лица, густо льющимися на плечи черными локонами. Поступь её величественна, венценосно несла свою головку, возможно, как это было принято у соплеменников - южных французов, предки коих со своим ставленником - королём Генрихом IV Наваррским привели Францию к абсолютизму. Но Катрин характера была мягкого, ровного, добрая сердцем, и, отличаясь любовью к своему новому Отечеству, довольно успешно усвоила класс русского языка. Пылкий характер Муравьёва она скрашивала до умиротворения.

Но не был Муравьёв певцом изворотов словесных, родне и близким под свирель любовную оповещал: «моя милая Катенька» и пр. А меж собою ворковали: «O Nicolas!», «Ах, Катрин!». А и в Красноярске на гробах державных предков Троицкого погоста, приложившись к святыням на могиле посланника коммерц-советника Резанова, Муравьёв вздохнул и молвил:

- Ах! Николай Резанов: не милую свою Юнону, но дым увидел пред собою!

Катрин выспрашивала:

- Расскажи мне, любезный Nicolas, что значит «дым увидел» Резанов?

- Ах, Катрин! Повесть о Резанове печальна: его полюбила принцесса Мексиканская Кончита (Консепсия), обещал ей вернуться с обручальными кольцами из Петербурга, да занедужил, скончался по дороге. И прождала невеста молодость и бабью старость свою, пока свеча её жизни не угасла - в безвестности, какая же беда подстерегла возлюбленного.

- О, им горестно на том свете в разлуке быть. Нет, мы всегда-всегда будем вместе. Всегда... Господь видит каждую свечу, зажженную пред его ликом. Напой мне, сердечный друг, про «невесту дорогую»...

Муравьёв шибко пожалел, что Резанову не удалось открыть для России торговый путь в Японию с благословением императора Александра I.

Велик ли, громаден собою новый правитель края? Вовсе наоборот. Ростом невысок, жимолостный как бы по стати, с лица красного и молодечество, и бравость, и жалящее владычество сливалось, имел курчавые светло-русые волосы, даже слегка рудоватые, и у него, как в старинных песнях певалось, «сила-то по жилочкам так живчиком переливалась». Всё обличье его говорило, что такие мужи своими подвигами историю зачинали. Глаза... В его глаза старались не заглядывать чиновные: чем ближе к солнцу, тем скорее сгораешь в испепеляющих лучах. Впрочем, о «магнетических» глазах муравьёвских могла бы рассказать Катрин. Речи своей не позволял косноязычие, но часто говорил книжным языком аксаковского строя. В делах и желаниях присовокуплял: «Бог милостив», «Коли Господь позволит», а то довершал речь семейными преданиями и присловицами.

Его ожидали с трепетом и замирающим сердцем: это-то, огнём дышит, полымем пышет - что-то будет! Как-то нам перед этаким явленьицем стоять! Жутко так, что ой-ой-ой! До Бога высоко, до Царя далёко, - всегда припоминается, когда беда над головой. Встретил Муравьёва енисейский губернатор Василий Кириллович Падалко. Никто более!!! Не завернул в Канск к богачам Машаровым. Дурной знак! Канск - центр найма работников всех золотых приисков.

С Красноярска путь-дороженьку вели казаки на вихре подобных конях. В селениях народ встречал с колокольным звоном, везде провожал с криком «ура», в городах являлись депутации с хлебом-солью и делали денежные пособия в пользу высочайше поставленного генерал-губернатора, наместника царева на земле восточносибирской. В собрание знатно-именитых Иркутска явлен не в мундире с золотым шитьём «дубовых листьев», бальных панталонах и ботфортах, но изготовленным к походу и баталиям генералом: на нём был общий армейский мундир с орденом святого равноапостольного князя Владимира, темно-зелёные панталоны и короткие сапоги с прибивными шпорами. При шпаге с темляком из серебристо-чёрно-оранжевых нитей! Правая рука на перевязи (ранен при штурме Ахульго, носил повязку не для франтовства, как считали недоброжелатели, но по временам, когда боль зудила руку, что бывало на погоду, а по веснам беспокоила и печень).

Иркутск ликовал да насторожился, богатыми подношениями «от трудов земли Сибирской» задабривали золотопромышленники, виноторговцы, купцы и прочие крепкие сословия. Муравьёв благостыни сии передавал на процветание края и вспоможение его сирот, на ращение мореходов далёкой Охотской навигационной школы, им-де покорять моря-океаны, великую Амур-реку, им-де стремлять курсы плавания державы Российской. А старшин казацких и атаманцев допросил:

- А что же вы, казаки-ермаки, не богаты?

- Как не богаты, превосходительство твоё? – отвечали казаки енисейские. - Бог не без милости, казак не без доли. Богаты мы кафтанами, а и кафтан служит гостиною, банешкою, спальнею, не то - могилою. Самое богатство - конь да свобода! Конь и забава молодецкая, и утеха казачья, свобода - наша натура. И мы - добытчики всего богатства Сибири! А ныне крепки мы и тобою, государём восточносибирским, и по сердцу нам Екатерина Николаевна, что лицом красна и умом умна, что знает русскую грамоту, чтенье-пенье церковное, и называть её станем матушкой, величать государыней!

С тем старшины и атаманцы чете Муравьёвых до земли поклонились.

- Молодцы, казаки-ермаки! Казаков люблю, они шибко помогали мне на Кавказе добывать победу. А и прибыл я в Сибирь Восточную немедля к вашему казачьему здоровью. Вот моё предначертание: завершу экспедицию на Камчатку - буду с казаками покорять Амур-реку.

Отчего насторожился Иркутск? Два века с надеждой взирали со стен своего Кремля иркутяне, как Провидение в чреде имён взыскует досточтимое, без расчёта на высокомерное преимущество над ними. Со времени, когда государев острог Иркутск на Ангаре поставлен енисейским сыном боярским Яковом Похабовым, Московская столбовая дорога сваливала немало «губернаторских команд», лихорадивших градское устроение «по своему высмотру», а губернию – «мздоимством великим и кражей государственной». Затем наступало темно и сонно, претерпевали, что «несть граду, ежели не от Бога», «всяка душа властям предержащим да повинуется», «горе граду, ежели им же градом многие обладают» и пр. и пр. А тут Муравьёв такой разворох поднял, так круто попрал местные авторитеты, что в обеих российских столицах заслужил недобрый аттестат своей памяти. Иркутского губернатора, одарённого способностями не видеть всеместного лихоимства, без места оставил, обер-квартирмейстера Восточной Сибири предал суду Фемиды, чиновников-мздоимцев, кои перьями ловили соболей, в инвалидные команды под покров северного сияния сослал, хлеботорговцев-кулаков в тюрьму упёк, винопийцу-писателя канцелярских бумаг, дерзостно нагрубившего ему, для острастки прочим любителям Бахуса берёзовой кашей попотчевал и в опохмелку карцер назначил, золотопромышленникам и виноторговцам доходцы урезал. Как урезал? Муравьёв видел на два аршина в землю и заповедовал древнее золотое правило на Руси: русский мужик не должен терять землю из-под ног и находиться выше приличного градуса, потому запретил кабатчикам и шинкарям продавать водку на розлив. А лишь на вынос и непременно в запечатанном обрамлении. И был некий добытчик золота, ни звание, ни имя его для истории ничего не значат, а - делец, золотоносные пространства в Енисейском крае прибрал к рукам своим, захватил чужие открытия, разорил конкурентов, подсылал кое-кого с золотишком к Муравьёву, не подмял, но кричал так, чтобы донесли до ушей генерал-губернаторских: «Я в золоте его утоплю!» Ух, и твердистый, ух, и породистый: ветром не сдуешь! Как же, сдунул…

Немало, ох немало ворохнул сибирских купчишек, кои коммерческие дела обращали в мошенничество. Сидит этакий шиш в рядах торговых, и его кошелёк что-нибудь да выиграет на неверно понятых законах или на колебании цен денег, а деньги в золотом обеспечении – «сибирки», в пример Российско-Американской компании, домогались печатать. Решительно противостоял богомерзким скорохватам!

Оглядел Муравьёв пределы восточносибирские и сердце вскипело: вор на воре, да вором погоняет. Оле, Сибирь веками прибирала нарочитый народец: бунташный, ухапистый, гулящий, борзо уговорный на свару и веселие. А и Богом данной ревности, благочестивейший, тишайший, государь-царь и великий князь Алексей Михайлович, Великой, Малой и Белой России самодержец, уряд положил к сбору этого семени, да повелев: «в Сибирь ссылаются с Москвы и из городов на вечное житье всякого чину люди за вины, а тех ссыльных людей в тамошних городах верстают в службы, смотря по человеку, во дворяне, и в дети боярские, и в казаки, и в стрельцы». Скопище творцов воровских дел в Сибири в купе с администрацией подняли на гнев Петра I и по его приказанию за «воровство великое» повесили перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора Гагарина, а по истечении восьми месяцев полуистлевшее тело князя повелел еще и цепью железной укрепить и поднять на виселицу. На место кого встал Муравьёв? Вот то-то... Известно. В стенах, где возносятся кощуны, ангелы плачут.

Иркутск лежал на перекрёстке торговых путей из Сибири и великоокеанского побережья в Кяхту. Кяхта – маленький пограничный городок, в екатерининские времена пропускала чрез торговые руки главные атрибуты купли-продажи: меха и чай. Русский купец-вояжер предлагал «морского бобра» (калана) и котика, китаец – чай. Иркутский фарт оценивался в сотни тысяч рубликов. Стяжаемые барыши на драгоценных шкурках морских бобров за полсотни лет завершились. Навалилась золотая лихорадка… Заполошный Клондайк!

Иркутск просыпал золотишко в северной столице, от этого града на Ангаре золотишко протекало чрез Кяхтинскую слободу в Китайское царство. И всякое «просыпание» и «протекание» сердечно дорого для столичной чиновной рати, а и московско-кяхтинское купечество восстало против торга в Кяхте на монету и кредитки. А он-то, Муравьёв, принялся золотые дорожки укорачивать да пошлинки казне прибавлять, и пошла писать губерния Иркутская, следом - Енисейская: деспот! бич Божий! себе памятник уготовил! Повелась война кабинетная, чернильная, дипломатическая - и ах! и ох! и ой!

Пришёл Муравьёв за советом к архиепископу Нилу, как же: богослов выдающийся, мудр, как змей ветхозаветный - искуситель прародителей наших, проехал, прошагал все тундры, «каменные пояса» и «студёные моря», в Сибири «постави, созда, заложи» многие церкви деревянные и каменные, с небесами говорил, но правды земной очи как бы не видели.

- Владыко, доколе попрание правды будет на окольной российской земле? Слышишь, как возопили горлопаны-нечестивцы, как говорят по Библии: не хлебом единым жив человек, но буде и не сказано, что без хлеба жив будет оный? Это что же, повсеместно воруй, коль, Правда с Неправдой не рознятся?

Преосвященный выслушал негодование генерал-губернатора, похвалил за радение Государю и Отечеству, но по-монастырски свой строй разумения высказал:

- Преподнесу в урок тебе, христианский губернатор, сказочку о Правде. Жила Правда на земле. Плохо ей было: где не появится, куда не придёт - везде её гонят, везде ей нет места, всем-то она мешает. «Пойду, - думает Правда, - поближе к храму Божиему, пойду в храм, авось, не погонят, будет место мне и в помощи призовут». Пришла, встала, но и в самом храме её принялись толкать: тут не стой - это моё место, туда не иди - там для почётных, богатых, известных... Придвинулась Правда к амвону, но и здесь ей места не нашлось. Поднялась она - вошла в самый алтарь, встала у престола. Один говорит: «Я старший», другой, - «Я саном выше», третий, - «Я заслуженный», четвёртый, - «Я учёный»... «Здесь я должен стоять»... «А тут - я»... И вот даже Правда не нашла себе места... Не ищи Правды. Разве Заступница Царица Небесная не видела кругом своего Божественного Сына неправду, клевету, ложь, несправедливость, коими платили Спасителю за его бесчисленные благодеяния и чудеса. Но Она молчала, никого не упрекнула, никого не осудила. Вот как Она отнеслась к Неправде этого мира. Не в силе Бог, а в Правде. Не ищи Правды на земле, ищи её в себе.

Император Николай Павлович всяческие воздыхания доносителей слушал, терпел, даже уши затыкал, когда указывали на крамольный герб дворянский Муравьёвых в российском Гербовнике: корона, проткнутая мечом! А своих министров по коллегиям и графов милых - затейников новшеств, маскарадов и парадов, допрашивал:

- Порет?

- Кре-еее-пко порет, ваше императорское величество!

- Муравьёв - муж нравственной доблести, он всю правду ищет, подноготную. А всю правду сыскать не достанет времени: богатств сибирских до скончания века не прибрать - вот каковая закавыка. Моя бабка Екатерина Великая то-то иноземным государям похвалялась: «Воруют! Значит, не бедна!» Россию обобрать невозможно, тут и видимые пределы лихоимства не обнажаются, отечество наше преславное тихим обычаем никак не проживёт.

Сие отеческое поучение Государя Российской империи вошло в обиход царствующих особ, в крепость скипетродержавия. Велика Россия, а деваться некуда: исчислив «заслуги» чинов-пограбельщиков, коих и ссылать далее декабристов как бы зазорно, Государь верстал их в обратный порядок чиноследования.

Оле, генерал-губернатор Муравьёв и тут как бы в попятное установление шёл. Слыхано ль дело, бунтовщикам-супротивникам заступившего на престол младого императора - декабристам, этим каторжникам Благодатного рудника, острога Читы и Петровского завода, лишённым отечества, имени-рода, положил облегчение в видах ссыльного житья, иных же подвигнул на общественное служение. Супруги Муравьёвы - вот что! - первыми высокочтимыми визитёрами явились жёнам государственных преступников - Волконской и Трубецкой. Хотя Государь приставил дозирать и пасти сосланных в рудники, да Муравьёв особливую мысль держал, что наказание не может быть всежизненно, что рабски приближённые императора создали ореол мучеников декабристов, и на этом явленном образе бунтующие умы положили основание революционному миросозерцанию. Возгневался ль император Николай Павлович, с четырнадцатого декабря не жаловавший фамилию Муравьёвых? Не-ет, и благодарность выказал, что-де нашёлся тот, кто понял его, не желавшего отравлять участь своих погибельников и на краю света. Вот каковая монаршая верность Муравьёву! А сколько на поприще открытий и освоении новых земель проявлено у него деятелей с почтенными именами, да вот хотя бы: Невельской, Завойко, Корсаков, Кукель, Буссе, Казакевич, Посьет, Будогосский, Чихачёв, Бошняк, Сгибнев, Волконский, Венюков, Аносов и многие, многие славы отечества радетели проходили «настоящую академию муравьёвского времени».

А и полюбила православная душа Катрин, обрела француженка светло-светлого ангела, и этот добрый вестник дозорил её от изгибели, сутемени, пасмури до смертного часа. Несла она на персях источник духовной силы, крепости духу и телу - образок Спасителя, нескончаемыми молитвами истончала в себе греховность, в прощении грехов своих простирала милостыню юродивым, убогим, нищеньким, посещала богоугодные заведения, в Богоявленнском соборе «в изразцах» с застывшими на стенах неведомых сказок и преданий, в старинной Спасской церкви, в часовенке дорожной, хижине бревенчатой среди глухого леса била поклоны постно-суровым ликам. На исправу муравьёвского владычества, перешагивавшего, бывало, все земные и небесные пределы, границы дозволенного, она вступала перед грозным мужем-судией на защиту неправедно обиженного и приговорённого, исполать её пример жёнкам самодержцев!

Катрин не прельстилась светскими увлечениями: праздничное застолье, обрядовые игры, музицирование на фортепиано, своеземные песенные дуэты и прочие увеселения лишь средь родственных душ в губернаторском двухэтажном белом доме с колоннадой на Ангаре или в семье Зариных, нового гражданского губернатора, соратника Муравьёва по Кавказу. Цветы, шитьё, прогулки к Знаменскому женскому монастырю, где упокоен великий «Колумб российский» Шелихов, где «возвышает дух народа» с подобающей его честью мемориал. Она нашла друзей средь жён и дочерей декабристов в Иркутске.

Милостивица-государыня, она явилась украшением земли Иркутской. И всяк бо земной видел в этой сущей сказке доброчество, да молвил, приосанившись:

Тебе, о милости источник,

О ангел мирных наших дней!