Александр Бачурин
| Вид материала | Документы |
- Издательство Тюменского Государственного Университета, 2005 Бачурин Д. Г., Передернин, 193.52kb.
- Жака Валле "Виза в Магонию", 1546kb.
- Борис башилов александр первый и его время масонство в царствование александра, 1185.4kb.
- Научно-методические основы технологии идентификации и мониторинга нефтяных загрязнений, 91.69kb.
- Подвиг смирения. Святой благоверный князь Александр Невский, 81.9kb.
- Урок по русской литературе 4 и 2кл. Тема: Александр Иванович Куприн «Барбос и Жулька», 115.96kb.
- Александр Сергеевич Пушкин Руслан и Людмила «Александр Сергеевич Пушкин. Собрание сочинений, 1040.95kb.
- 7slov com Александр Александрович Блок, 47.2kb.
- Александр Невский — символ России, или Парадоксы российского мифотворчества, 151.6kb.
- Уголовная ответственность за преступления в сфере компьютерной информации, 296.76kb.
Конфуз не приняли в обиду. Барон Корф говорил молодому наследнику, что местный народишко в обхождении не силен, грамотой не балован, живет при земле и по темноте своей путает, которая нога левая, которая правая.
Цесаревич ответствовал словами батюшки-государя: трех бед русский народ должен бояться – когда все крепости с него снимут, когда ученого не отличить от неука, когда солдат за генерала думать начнет. Тут Корф спичку вставил: так и так, ваше императорское высочество, в селе Ханкайском есть мастеровой, который отличие зрит, и в сей момент высокому гостю секрет подготовляет. Застольники загомонились. Одни сказывали – конфуз губернаторский выгораживает, другие – все это враки. А как пошли в обнос блюда английской кухни – в коньяках и винах – тут и выпили за здоровье наследного принца Георга из туманного Альбиона.
Барон Корф и тут свою спичку вставил, мол, как английские корабли притеснятся к Золотому Рогу, нечем отстоять Уссурийский край.
Генерал-губернатор барон Корф был начальником обширного края по гражданской и воинской части, а войско свое мог в горсть собрать. Цесаревич отговорился:
- Полагаю всего более уповать на стойкость войск наших, коим выпадает славная доля показать миру, что русский дух и русская отвага равно сильны, как в сердце самой России, так и на далеком Востоке Азии.
Это – с батюшкиного голоса пропето. Корф, имея слабость к августейшей особе, заметил:
- Полководцы наши ветхи, мемориями заняты, стратегия оставлена унтерам, откуда русскому духу взяться?
Цесаревич допросил генерала своего, неужели стратегия Николаевской академии в унтерском ранце запасена. Генерал Царскосельского смотра воевал с городами, воевал с головами, скоро ответ держал:
- Нет-с, никак не возможно! Мы вполне спокойны за участь Приамурских земель. Мы ныне спокойны и за русских заселенцев. С нашими генералами отстоим Уссурийский край.
Лихо! У барона плечи обвисли: получается, солдаты штрафных батальонов остаются ударной силой в подчиненном крае.
А как подали блюда французской кухни, так весь абендброт пошел строевым порядком. Адмирал показал застольникам дальний умок и в спор неотступный вошел: русский, де, солдат хребтом ослаб против французика, в двух наполеоновских войнах, пока в злость вводили, полкампании проигрывали. А как он приспособится к воздушной дирижабле «Франция», неким капитаном Ренаном запущенной под облака, и что с нее русскую армию способно до единого солдата отстрелить. За русского солдата вступился барон Корф, ответив, что у русского солдата есть магазинная винтовка тульского оружейника Мосина и всяким дирижаблям от нее достанется, и что Можайского летающий аппарат обставит и дирижаблю, всякую хитрость французиков.
Чины помельче припомнили «константиновские» ракеты, и таким манером велась баталия среди гостей, очень приятственная уху наследного Цесаревича.
А уж темь окна завесила, месяц путался в неводе звезд. Помалешко тут наушничал барону, а барон – Цесаревичу, хочу мол, показать, ваше императорское высочество, большого мастера Уссурийского края – кузнеца Катьянкина, и что сей, благо почтеннейший подданный, для Цесаревича секрет уготовил.
Застольники в один голос:
- Какой секрет? Почему никто не ведает о нем? Позвать прикажи этого-самого Кутьянкина из Ханкайского!
Большой хмель раздирал головушки, мундирчики до исподнего капустой огородной распахивались, мотузки портов лопались-рвались. Громче ерничал шутник, беспечальное приданое веселой компании, прозванный – забавник и балагур.
- Отставить дирижаблю, отставить секрету! Хочу коктеклю «Шанхай», хочу мороженого фиалкового, хочу чоколатью!
На дворе фейерверки брызнули салютом, девки хоровод затеяли. Шутник кричал петушком:
- Ко-ко-ко… Хочу цыпленка в яйце!
Угодил в самую точку Помалешко Федот: принесли цыплят в яйцах – японского блюда. Адмирал поднял бокал во здравие его величества микадо Мутсухито и японской императрицы Харухо. Шутник подобрался к Цесаревичу, поцеловал его красивую головушку, в темечко, где рубчик красненький лежал. Старожилы сказывали, в Японской стране некиий фанатик Санзо Цуда, из полицейских стражников, по причине темных своих предрассудков к русской нации набросился на августейшего путешественника и мечом нанес удар. Меч злоумышленника нацелился в голову, из раны хлынула кровь. Спасибо подоспели на выручку греческий королевич Георгиус да начальник Оренбургского конвоя Е.И.В., в казаках состоявший.
Шутник и балагур дико вскричал, за саблю схватился:
- Всех стражных полицейских искрошу – в капусту… по-богемски!
Юлой покатился на двор.
Глава тринадцатая
Вот же, время заемное ржавая шестерня накручивает. Катьянкин стоит-выстаивает, затейных господ проклинает. На дворе – веселье, хоровод, фейерверк, у него – свое скребло.
- Слышно, каторжанам указ выпал – сроки укошены, которые «железку» строят… Засельскому народу не легче каторжанам, ему какое полегчение? Всей-то радости пристало: приезжайте к нам – самоварчик поставим, уедете – чайку попьем!
- Это который Кутьянкин? – зычным голосом вскричали высокие гости с крыльца. – Что ж он, из чертей чернее? А ну секрет выводи, да – поживее!
Катьянкина малость в испуг потоптали. Хмельные языки, а все же царской свиты. Думал-гадал, откуда им знать-ведать про секрет. Верно, Федот оговорил.
Генерал-губернатор посылает за экипажем, князья с прислугой ведут кузнеца под руки, а впереди скачет-прыгает балагур:
- Не хочу секрету! Хочу головы полицейского стражника!
Коляску окружили. Раскрыли глаза – не поймут, отчего вдруг лебедь сидит по поставке и не улетает. Иные кричали – с Ханки-озера слетел, другие рты позатыкали – дохнуть хмелем не решались. Наследный Цесаревич более других потехе и удивлению предавался.
- По заграницам я не зрел лебедя красовитей. На Женев-озере стадо серых с подбеленкой показывали, а в Японской стране – с изморозью и вороним цветом, а этот – серебром светится.
Спрашивал Корфа: это и есть Катьянкин из Ханкайского, всему Уссурийскому краю известный.
Катьянкин заморгался, трепыхнул тремя волосинками в шесть рядом, руки под фартук прибрал. Ответ держал:
- Лебедь поющий – в звоне секрет. А творец – Разумник Яньша из Прохорей. Стало быть, ваше высочество, он знатнее знатного.
Из генералов попирательство пошло:
- Из боляр-князей нечто, Разумник твой?
Да тут барон Корф спичку в разговор вставил:
- Ваше императорское высочество, мастеровой Катьянкин без подручных обходится, Другие только знай, секреты растаскивают, заемным умишком живут.
Катьянкин чуть не окривел с таких слов. А Цесаревич на иноземном языке заговорил с Корфом, из чего Михась сложил свои мыслишки: его высочество в опаске было, как бы самый новейший фатерклодзет не презентовали.
- А что звон-то, в правду лебединый? И лебедя может звать?
- Не-ет, - это Катьянкин ему. – Звон сей для постижения воли небесной, для разлюбезности человеческой души и наслаждения ума. Лебедя звать – лебедем быть, а человеку простор и душу свободную надоб иметь.
Его высочество поморщилось, как бы кислятину положило в рот, свое несогласие присовокупило, что душу-то русскую из упряжи государевой невозможно отпускать.
Тут писарчуки слово золотое, августейшее для исторического эпизода в книжки строчили, а художник изволения спрашивал размалевать Катьянкина портрет.
Корф свое желание выспичивал:
- Пусть Катьянкин гостям откроет хитрость-секрет?
Кузнец поклонился обществу, пяткой землю высверлил:
- Это – мигом!
Кучер подкатил экипаж. Катьянкин заскочил на подножку, рысаков на выгон погнал. Тут и стало диво. Лебедь крик подал. А со второго круга – звонче и выше, а с третьего – и вся песня лилась.
Любопытных аханье проняло. Барон Корф из шкатулки часы берет и преподносит мастеровому. Цесаревич в ладошки побил и похвалу генерал-губернатору сказал.
Балагур выпер кучера с козел, свистнул плетью. Скоморошничал:
- Хочу секрету, хочу песню лебединую!
Вороных захлестал на кругу, а лебедь – без звона-крика. Пыленку с плеч сбросил, сабелькой помахивал, с кузнеца ответ требовал:
- С чего песни нет лебединой? Куда хоронил секрет, мигач?
Известно, высокие гости зашумели.
Шута-забавника сабелька-то, да жалит все же. Катьянкина дрожь до костей пробрало – на слово удавкой захлестнулся. Без потаек выплеснул: где это видано, где это слыхано, чтоб лебедь пел, покрытый бранью.
Шут и на втором кругу захлестал коней, а лебедь – без голоса.
- Какой секрет у твоего лебедя? Ты что же, свой голос подставлял? Ошельмовал Цесаревича и губернатора, мигач черномазый?
Известно, высокие гости громыхнули громом.
Катьянкин ответ держал:
- В первый раз твое шутейство бранью глушило, в другой – сабелькой пужало. Где это видано, где это слыхано, чтоб птицу вольную сабелькой погоняли?
Забавник зубами промах изжевал – ужалился крепостью кузнецовой. Стрекотнул угрозой:
- Не запоет лебедь – с тебя голову долой!
Кони с третьего круга пеной сошли, а лебедь – ни гу-гу. Тут с шутом падучая приключилась. Вылетел с экипажа, взмахнул сабелькой, и срубил крылья непослушной птице.
А как срубил – и вовсе рты разошлись: эк, чучело подстроил, секрета нет, мастеровой в колдовство ввел и все такое. Раздирайка меж свиты его высочества пошла: где правда, где ложь. Цесаревич сказал: либо хмеля много, либо правды мало. После чего Воинственский часы-то на свой карман прибрал.
Катьянкин бескрылого лебедя в кузню снес, кляня господ, моля у Бога наказание: да чтоб ему руки отсекли за мечту. Да все мастеровые руки не можно истребить. Сказывали старожилы видящие, к Катьянкиной головушке бел-снежок припадал, остатний волос съедал.
Тем часом в амбаре с Гаврюшкой управились. С лавки окарачь сползая, слезой исходил:
- За невежество общества терплю!
А Федот завидливому миру за спинами господ фигу крутил.
Глава четырнадцатая
Утро пятницы порадовало ярым солнышком. И то верно: среда да пятница без солнца не живут. А и высокие гости всполошились. Третьи сутки в горах прошли решетчатые дожди, и по размокропогодью неугомонная речушка Одарка выплеснулась из берегов и залила пространство трех верстового пути, по которому предстояло следовать экипажам.
Пошли волнения, с заполночного гостевания свита отказалась фриштиковаться – ждали решения Цесаревича.
С рассвета в поисках путей военный губернатор области и начальник округи копытили розливень по разным направлениям. Ханкайские мужики, из провожатых, указывали давние вешки, да генеральская монголка по самое брюхо увязла в зыбуне.
Начальник округи и скажи: лошади никак не потянут коляску наследника и того более тяжелые экипажи, весь резон Цесаревичу ждать спада воды или запрячь по несколько пар быков, как более надежных при движении по топким местам.
Военный губернатор сказал, лучше бы Цесаревичу ждать убыли половодной, чем ездить на быках, а что свет-государь и двор петербургский да честной мир подумают.
Суханов предположил, что великий князь Николай Александрович в обстоятельствах доложит государю-батюшке про несчастные «воловьи» дороги Уссурийского края, и звонкая монета щедро потечет из казны.
По возвращении в Ханкайское губернатор доложил, как лошадь его чуть не утопла, как вешки дорожные розливнем смыты. Да Цесаревич по деревням-выселкам не больно засиживался – не хватало для их высочеств-сиятельств удобств, - согласился на дальнейшее следование предположенным способом. И тому немало порадовался, как дитя, прибереженное для игр.
Старосте велено собрать всех мужиков для сопровождения экипажей, а Катьянкину особый указ – блюсти коляску императора, то исть наследного российского правителя.
Как и прописано в объемистой книжице с золотой обложечкой, августейший проезд Уссурийским краем продолжался весь день по розливню.
А дюжина мужиков в супрягу с быками тащила коляску, полагая на царское жалование и прочих привилегиях. И что же, миру засельскому разрешено первую улицу именовать Николаевской, а где казаки «крестили» Пильгуя, назвали переулком Николаевским. «Пожалте, мужики и бабы, испить водицы из царского колодезя», - радостно возгласил пономарь Макавей. Так и стал тот колодец называться «царским».
Бог ведро дал. Цесаревич и барон Корф окрестности зрели, воздыхали на причуды края: там Синие горы, там угодья степные, там небосвод божественный, без химер. А как запели птицы – вовсе истомилась душа у его высочества. И все то было, как в сказках-былинах: тут все травушки-муравушки заплетаются, а лазоревы цветки все осыпаются, темные лесушки к земле все преклоняются.
- Аха, ха, какое раздолье Уссурийского края!
Как сказал, и диво новое приключилось. Напружины лебединым голосом отозвались, да все как бы с тоской-печалью. Цесаревич взговорил:
- Выходит, не обмишулил нас мастеровой? Только как далось ему нашего забавника-балагура провести?
От голоса лебединого сердце кузнеца разбивалось. В бреду-то рука тянулась к напружине…
Тридцать экипажей в окружении мужиков плыли и плыли по затопленной местности. Катьянкин отступился, руки под фартук прибрал, зубную боль пропустил. Старожилы видящие сказывали, под конец августейшего проезда Уссурийской степью Катьянкина и вовсе не узнать.
А коляска императора, то исть наследного Цесаревича, упряженная двумя парами быков, западала в голубом мареве. А тридцать экипажей с горластыми мужиками плыли, словно по безбрежному морю. Завтрак для его высочества был сервирован в шатре среди небольшой березовой рощицы, а к вечеру августейший путешественник благополучно прибыл на 4-й Сунгачинский пост.
Николай Александрович милостиво поблагодарил мужиков за Государеву службу, а приамурских чиновников – за преотличное состояние уссурийских дорог. Пароход «Ингода» и два конвоирующих казацких парохода салютовали гудками:
- Прощай, прощай весь Уссурийский край!
И то верно, Уссурийский край навсегда оставлен будущим императором.
Глава пятнадцатая
Трижды человек дивен бывает: родится, женится, умирает. И уж исстари повелось на Руси: не родом дается память – мирской молвой. А ежели дело к памяти повернулось, тут в самое время сказу разводку дать.
Ох-охонюшки, поминать старое – шевелить костьми!
Время-то, как новая жизнь, накатывается. В заселье всякое бывало: и худое гребли охапками, и хорошее – щепотью. Ханкайское более не украшалось сказками, все текло, будто утра не бывало, а вечер не проглядывался. Морок напал…
От гостевания царского общество казне на долг село. А долг, что зуд, - не одну шкуру разденет. Там война, там «сибирка» на скот, там «пьяный» хлеб, а то и вовсе детушек укосит хворь бездомная. Еще горше одолевали лихоимцы-шкуродеры, местные шаберы. «Царская» изба отошла Воинственскому, волостной раскладкой пригнул заселенцев, грозя стольной грамотой, приговаривая: не лиха беда, в одной шкуре и собака здравствует.
Только Помалешко не промахнулся. За войну, – которую его императорское величество Николай Александрович затеял с микадо Мутсухито из-за фанатика Санзо Цуда – громаднейший куртаж выпал. С деньжищами, с капиталом зажил, поднялся в городе.
Гаврюшка чрез две зимы умом повернулся да к христовым людям подался. Сказывали старожилы видящие, в Уссурийском Свято-Троицком общежительном монастыре, что стоит на «кислых» водах, в рясофор определили.
И по Катьянкину поминанье на убыль пошло…
«Железку» построили. Царю хвалу воздали – его императорское величество председательствовали комитетом Сибирской железной дороги. Там и сям станции наименовались: Корфовка, Унтербергеровка, Духовское, Хорватово, Гродеково, Гондатьевка… Все губернаторские имена. Народ-торопыга повалил на Зеленый Клин. Село Ханкайское нагульной бабенкой раздалось и не рассмотришь со свежего взгляда, где «горка», где «понизовье». У станции выросла слобода торговых и служилых людей – поселком назвали, заводов настроили, стало быть, - весь град вышел.
В Ханкайском осели молодые мастеровые по кузнецкому делу. Стучат молотки в кузнях, а которая была Катьянкина – не признать. Теперь уж не спросишь ни старого, ни бывало.
А кто такой Катьянкин Михась – Бог ответчик. Одни говорили – по миру с сумой подался, другие – в таежных селениях староверов учил древнему ремеслу.
Или обмолвятся бытописцу захожему, как Полинушка, наливная ягодка, наплакавшись в сиротстве, нанялась в работницы к железнодорожному начальству. А вскорости заслал к ней сватов мил-дружок Разумник Яньша. А человек по сердцу – половина венца. Сыграли свадебку и за Синий хребет пошли на места привольные…
Старые люди еще песню споют:
Родной батюшка плачет, как река льется,
Родна матушка плачет, как ключи шумят,
Молода жена плачет – роса утренняя;
Как солнце взойдет, росу высушит!
Тут в самый раз поставить точку. И то, верно, не спешно начинай, да круто кончай.
То старина, то и деяние!