Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
). Это был первый советский трактор на гусеничном ходу, право управлять таким трактором, как тогда говорили, получа­ли наиболее добросовестные и надежные работники колхоза. Но такие решения принимались не в колхозе, а в МТС. Механизаторы, хотя и оставались членами колхоза, но числились в этих станциях, труд их оплачивался там же, значительно выше, чем рядовых колхозников.

В те годы руководство МТС в станице Копанской, да видимо и в других таких же станицах, которая размещалась вдали от районого центра, фактически располагало всей полнотой власти. При МТС был политотдел, как бы представитель партии на селе. Он то и властвовал безраздельно в станице. При политотделе был представитель ОГПУ. Это был вершитель человеческих судеб, исполнитель драконовских мер, в последующем он навешивал людям ярлык «врага народов».

В руководстве МТС не было выходцев из станицы, эти люди отку­да-то присылались, их мало знали, они быстро менялись, сами попа­дали в число "врагов народа".

Весной Иосиф сел на трактор. Его заработки стали выше, семья стала жить чуть лучше. Но это доставалось его потом, работой днем и ночью, без праздников и выходных. В деревянных, открытых для ветра вагончиках, в тесноте, грязи, жили трактористы, считаясь в привилегированных условиях по сравнению с рядовыми колхозниками. Мария часто посылала детей туда, где работал Иосиф, навязывала узе­лок со сменой белья и едой. Иосиф радовался приходу детей, усажи­вал Леньку на колени, а Гришку рядом с собой и к величайшему их удовольствию разрешал подергать за рычаги управления и даже на движущемся тракторе. Отец весь был в запахе тракторного масла и крепкого мужского пота. Сыновья Иосифа всегда гордились физической силой отца, для них сильнее человека, чем их отец не было. Как-то Гриша спросил мать:

-Мамо, а чого ото Ваё у всих курэй тягае, а до нас ны лизэ?

-Та вин же боиться нашого батька, ты ж бачишь, якый вин у нас здоровый.

Ваё - это была уличная кличка соседа Казыдубов, Василия Герасименко, который действительно слыл мелким станичным вором.

Жизнь в станице постепенно налаживалась, хотя оставались достаточно свежими следы расправ над кулаками, высылок целых семеств и, наконец, страшного голода. Почти через одну стояли пустующие ха­ты с заросшим бурьяном дворами.

Незаметно подрастали дети Иосифа. Кроме маленькой Зины, все были школьниками. Самый старший, Яков, после окончания сельскохозяй­ственного техникума в городе Ейске летом 1937 года был направлен в далекую Омскую область, конечно, не по его желанию. Условия, в ко­торых он жил все эти годы учебы в техникуме, то в униженном состо­янии в темном углу теткиного жилища, то без самых необходимых удобств в грязном, неуютном общежитии, теперь ему казались раем. Из районно­го центра его направили в совхоз, который находился в шестидесяти километрах по бездорожью и всяких признаков присуствия людей. Вда­ли от дорог совхоз жил на привозной воде, слыл самым отсталым хозяй­ством в округе. Любые протесты и возмущения молодого специалиста тогда могли бы показаться смешными. Долго еще потом существовал не­зыблемый порядок, по которому каждый выпускник высшего или средне­го специального учебного заведения должен был не менее трех лет от­работать там, куда его пошлют, не считаясь с его желанием.

Долгожданного молодого специалиста совхозное начальство определило на постой в семью одного из своих рабочих. Его семья из вось­ми душ ютилась в сырой землянке. Так Яков первым в семье испытал жизнь в ГУЛаге. Вырваться ему оттуда помог хотя и случай, но рожден­ный порядками одной и той же системы. Он был направлен в такую даль за несколько месяцев до призыва в армию. Молодой специалист в Сибири, а все призывные документы по месту прежнего жительства, на Кубани. Какова же была радость Якова, когда ему сказали, что его призывают в армию, но для этого надо вернуться домой, в станицу.

Не дано было Якову знать, как и его младшим братьям, что впе­реди его ждет далеко не один удар судьбы. Приехав в станицу, он с другими призывниками явился в военкомат, который находился в Ново-Минской, где разместились учреждения вновь образованного района. В те годы существовала такая практика, что все призывники должны были получить добро на призыв в Красную армию от, так называемой, отборочной комиссии. Для проведения такой унизительной процеду­ры приглашались со станиц бывшие красные партизаны, активисты колхозов. Когда Яков зашел в комнату, где заседала такая комиссия, то увидел за столом людей из своей станицы и даже соседей Кучера, За-горуйко и других.

-О, та цэ сын пидкулачныка, внук бандита, его дид удрав из станыци ще в двацятом, а его дядя, кому-то прыслужуе за гряныцей.

-Та був ще одын дядько, тий, шо в цэркви тытарем прыслужував. Та таких ны то, то в армию брать, их из колхоза надо гнать. А в Красни армии вин станэ предателем.

Все эти слова терпеливо выслушал ни в чем не повинный сын передового тракториста, о котором писала газета нового района. Это были уже не проклятия в адрес семьи Иосифа, а явная угроза, которая определит судьбу самого Иосифа и превратит его жену и сыновей в изгоев общества.

Можно ли было представить в это время душевное состояние молодого парня, еще не искушенного в жизни, верящего в справедливость и добро, не имеющего никакой вины. Егo ровесники, друзья по детст­ву, шли в армию, в те годы это считалось почетным, а ему непонят­но почему в этом отказано.

Вернулся Яков домой с невеселыми думками, что же делать дальше? Он действительно оказался в двояком положении. Возвращаться в Сибирь, почти что в добровольную ссылку, или идти в колхоз и рядом с отцом садится на трактор? По тем временам он получил довольно серьезное образование, ему была присвоена квалификация техника-ме­ханика. С такой подготовкой не было людей не только в колхозе, но и в МТС, которая обнимала всех механизаторов станицы.

Но эту семью ждали еще более тяжелые потрясения.

Шел страшный для станицы Копанской 1937 год и его октябрь.

По станице поплыли слухи о начавшихся арестах в стране. По району все чаще арестовывались и навсегда исчезали руководители кол­хозов, МТС. На колхозных станах проводились собрания, на кото­рых было проклято руководство Азово-Черноморского края во главе с Шеболдаевым, который возглавлял крайком партии. Рядом с ним прокли­нался председатель крайисполкома Ларин и другие.

Первым шагом сталинского массового террора стала коллективизация сельского хозяйства, вскоре перешедшая в сплошную. Теперь то­пор обрушивается вначале на его же сподвижников, руководителей партии, хозяйственных работников, летят головы командного состава армии и флота, а потом на всю страну. Это было начало того массово­го террора, от масштабов которого содрогнется не только вся стра­на, но и весь мир.

Кровавая роль была отведена наиболее преданым Сталину соратникам - Георгию Маленкову, Лаврентию Берия, Николаю Ежову, Лазарю Кагановичу, Никите Хрущеву, Вячеславу Молотову, Климу Ворошилову, Андрею Жданову и другим.

Через своих подручных Ягоду и Запорожца, последний начальник НКВЛ в Ленинграде - Сталин организовал убийство своего верного това­рища и друга Сергея Кирова, что стало сигналом и послужило, по мне­нию самого же Сталина, оправданием нового массового террора, теперь уже против тех, кто был предан режиму и ленинской идеологии. Нагне­тание истерии вокруг все новых и новых «врагов народа», борьба с мнимым вредительством - все это было поставлено во главу деятельнос­ти партиии и всего народа. Вдруг оказалось, что «враги» орудовали уже в течение многих лет в партии и стране.

В деревне, как утверждалось, враги старались дезорганизовать работу МТС, развалить колхозы, срывать севооборот, уничтожать семенной фонд, подрывать животноводство и т. д. Появились «враги» в таких общественных организациях, как Осовиахим, ПВХО, делались попытки «врагов» сорвать работу по вырашиванию коня для Красной армии.

Станица все еще оставалась, далека от этих слухов. Люди, как бы по инерции продолжали жить тем укладом, когда каждый выполнял свою работу, не лез к соседу. Политика мало интересовала таких лю­дей, да они ее просто не понимали. К тому же каторжный труд в кол­хозе, когда кабала, а вслед за нею нищета уже были обычными, таким людям было не до газет, не до слухов о том, что творилось в вер­хах.

Но события развивались не так, как думали люди. Председатель колхоза, бывший красный партизан Митрофан Гаврилец однажны, встре­тив на улице Марию, сквозь зубы сказал:

- Манько, твоему Есыпу жизни ны будэ, вин погыбнэ через тэбэ. Вы, Мукици, сами кляти врагы советской власти. Ото если б твий батько Хванасий ны утик, то высив бы на бантыни.

В ночь на 17 октября 1937 года станица Копанская была пок­рыта повальными арестами. С наступлением темноты, с коварной хитрос­тью людей хватали в поле, на работе, на улицах, в станичном управ­лении. В течение нескольких часов сотни ни в чем не повинных людей становились «врагами народа». Только в одном колхозе «Политотделец» в эту ночь были арестованы 53 человека, почти все механизаторы, руководители полевых бригад и звеньев, наиболее работоспо­собная и трудолюбивая часть колхозников.

Иосиф более двух недель не появлялся дома. Почти изорвался его старенький комбинезон, давно не стиранное белье, на ногах истоптанные самодельные постолы. В таком виде он поднимал зябь на одном из дальних участков степка. В те годы зяблевая вспашка была переведена на ударные темпы. Строго преследовалась недооценка зяби и истолковывалось это, как попытка срыва второго колхозного сева. Именно Иосиф, как самый передовой механизатор, был брошен на этот «ударный» участок по подъему зяби.

В ту ночь он работал один, его сменщик отдыхал в вагончике. Среди ночи этот напарник прибежал сильно встревоженный к трактору и передал Иосифу о том, что его ждут в вагончике люди с оружием. Иосиф никакой вины за собой не знал, поэтому он спокойно пришел на приглашение.

В вагончике, кроме бригадира тракторкной бригады Василия Щура, сидели два милиционера и один в штатском, все они были незнакомыми людьми для Иосифа. Так в стране стало больше еще на одного «врага народа». Как ни упрашивал Иосиф этих людей, чтобы ему разрешили зай­ти домой, чтобы сменить белье и взять чего-нибудь из еды, но стра­жи оказались непреклонными, усадили на повозку и повезли в станичный совет, где к тому времени там было немало таких же, ничего не понимающих людей, арестованных в эту ночь.

Иосифа втолкнули в одну из комнат, где на полу вдоль стен сиде­ли знакомые и незнакомые люди. Он заметил сидящих с опущенными головами Филиппа Романовича Головко, Пантелея Григорьевича Коваленко, мужа его сестры, Семена Григорьевича Сергиенко, Ивана Васильевича Чмиля, Алексея Григорьевича Полежая, Семена Моисеевича Капусту, Ива­на Платоновича Лысенко,Ульяна Исидоровича Чмиля, Николая Андрееви­ча Волошина, Петра Иваноча Кругового и других. Со многими Иосиф был в казачьих лагерях под Уманской, а потом в дивизии генерала Бабиева. Кроме этого «проступка», которым «запятнало» себя все казачество Кубани, ничего другого за душой против советской власти у этих людей не было. В колхозах они добросовестно тянули лямку ря­довых работников, главным образом, трактористами, прицепщиками, пас­тухами.

И, вдруг, они неизвестно по чьей воле стали «врагами народа», теперь их ожидает ГуЛаг и гибель.

Утром следующего дня Мария от того же напарника Иосифа узна­ла о горе, свалившемся на семью. Зная своего мужа, его открытость и честность, она не поверила в слова этого человека, это не укладывалось в ее голове, за что могли посадить безвинного человека, не может такого быть, это просто недоразумение. Так считала не одна Мария, так думали все, чьи мужья, отцы и сыновья стали в один день преступниками.

По станице пошел слух, что это проделки настоящих врагов наро­да и уже скоро всех арестованных дюдей выпустят. Станица замерла, объятая ужасом, но надежды не теряли, все ждали. Дни шли, никого не выпускали, более того арестовывались новые люди. И так продолжалось три дня и три ночи. Это не было недоразумением, все это делалось по заранее продуманному плану. Каждая станица накануне получала из района указание, где было указано число и время арестов, а персональ­но, решение принималось на месте. Так что, для каждого из арестован­ных это была просто случайность, на месте каждого мог оказаться дру­гой, третий, властям было безразлично, они выполняли разнарядку, как до этого также выполняли ее по поставкам скота.

Так на долгие годы, а чаще навсегда, разлучались семьи, погиба­ли безвинные люди и более того, их дети будут прокляты, как дети «вра­гов народа».

Свидания с арестованными были запрещены. На следующий день их начали вывозить в станицу Ново-Минскую, где с ними разыгрывался изу­верский спектакль судилища. Видимость суда разыгрывала пресловутая тройка краевого управления НКВД.

Иосифу было предъявлено обвинение в связях с Тухачевским. Никакого следствия не велось. Обвиняемого ввели в комнату, где заседала тройка, наспех зачитывалось обвинение и тут же объявлялся приговор.

Фамилию Тухачевского Иосиф впервые услышал от этих судей. И он отказался подписывать протокол. Более трех суток, таких как Иосиф, не признавших обвинений, держали на ногах без воды и еды. Люди теря­ли сознание, падали. Тогда же Иосифу удалось передать записку на волю, в которой он просил сообщить, кто такой Тухачевский, из ка­кой он станицы.

Через несколько дней все арестованные получили поровну, 10 лет тюрьмы. Погрузили их, бедолаг, в скотские вагоны и этапным поряд­ком погнали в сталинские каторжные лагеря, разбросанные по всему северу, Уралу и Сибири.

Иосиф попал в Севлаг, охватывающий огромный район Севера страны. В шестидесяти километрах от станции Плисецкой, вновь созданный лагерь был размещен на пустом месте, в лесу и предназначался для лесозаготовок. Зеки, так называли лагерных заключенных, были в пол­ной изоляции, письма писать им не разрешалось, а тем более получать их. Вместе с Иосифом в этот лагерь попало несколько станичников, были знакомые из других станиц.

Одно единственное письмо удалось Иосифу как-то передать на волю, и оно дошло до семьи. Это было в 1939 году. Писал Иосиф с большой тревогой о семье, о детях, как ему хотелось, чтобы они вышли в люди, стали бы грамотными, писал также о том, что их плохо кормят, нет теплой одежды и обуви.

А то, что он мечтал дать детям грамоту, Григорию запомнился один эпизод из их жизни.

Как-то Иосиф и Мария, буквально перед арестом решили всей семьей сфотографироваться. С тремя малышами, старших дома не было, оба учились в техникумах, пошли в центр станицы, где, как сказали соседи, работал приезжий фотограф. На воздухе около маслобойни, кучковались люди возле этого фотографа. Все одетые в лучшее, что было дома, уселись на фоне висевшей простыни. Гриша в новом синем, как тогда говорили, пионерском костюмчике вместе с Леней встали за родителями, Зину на колени к себе усадила мать. Перед самой съем­кой отец вытащил из кармана железную ручку, тогда такие только ста­ли появляться и были новинкой, с одной стороны ручки вставлялся огрызок простого карандаша, а с другой ,также вставлялось перо, и вставил в нагрудный карман Грише:

- На, малый, носы, може будэшь пысарем.

Видно предел его мечтаний дальше этого подняться не мог. Это была последняя фотография Иосифа и Марии с детьми, цены кото­рой не было. Видимо это была его последняя близость к семье, к детям перед тем, как навечно покинуть их.

Иосиф разделил участь многих других копанчан, безвинно отдав­ших свои жизни в угоду жесточайшего произвола и беззакония со сто­роны советской власти.

Его могилы нет. Умерших и умирающих зеков в этом лагере складывали в дровяные клети и сжигали. Он умер в многолюдном лагере, но в страшном одиночестве. Жалости или хотя бы сочувствия там не было. Его окружали доходяги, потерявшие человеческий облик. Голод, холод, изнурительная работа, превратили этих, еще недавно молодых, полных энергии и сил, людей в призраков со стеклянными, жадными гла­зами, трясущимися телами, живущих одной только страстью, что нибудь найти и тут же съесть.

Семья его стала изгоем. В станице таким места не было. Мария, бросив хату и все свое нехитрое хозяйство с двумя малыми детьми, Леней и Зиной, уехала к старшему сыну Якову, которому удалось получить права учителя начальной школы и зацепиться на хуторе в восьми километрах от станицы Павловской. Когда Мария пошла в колхоз, чтобы получить плату за труд мужа, то новый председатель Крохмалев проя­вил сочуствие семье передового тракториста и дал команду выдать зер­ном на выработаные Иосифом трудодни. Зерно это удалось Марии про­дать, и она купила старшему сыну велосипед и карманные часы. Этими покупками гордились все дети, ведь это была память их отца.

Гришу Мария оставила в Копанской у сестры мужа Акилины, у которой муж тоже оказался в ГУЛаге. Гриша продолжал учебу в ШКМ. К этому времени ее неугомонный сын Василий был отчислен из техникума в станице Славянской, но ему вскоре удалось перевестись в педагоги­ческое училище в станицу Ленинградскуб, бывшую Уманскую.

В породе второго сына Казыдубов еще с малолетства стала проявляться такая неподдельная важность и самовлюбленность, что мать с отцом только диву давались. Казалось, что он появился на свет лишь за тем, чтобы хлопать старших себя по плечу, а на все осталь­ное взирать свысока. Это явилось причиной исключения его из техникума садоводства и пчеловодства, где он с юношеского пылу надерзил директору техникума. В педучилище он перевелся на второй курс и вскоре там о нем стали говорить, как об одном из самых подающих надежды. Первым своим товарищем он считал преподавателя математики Дмитрия Петровича Красовского. Такое их сближение произошло из-за обоюдного увлечения драматическим искусством. Красовский руководил драматическим кружком, где через некоторое время Василий стал веду­щим актером.

Быстрый умом и находчивый в юморе, он с детства, а тем более с юношества пользовался успехом среди девушек, легко завоевывал симпатии ребят. Без сомнения можно было утверждать, что в те годы, когда на Кубани жило казачество, этот хлопец точно бы был атама­ном. Ему ничего не стоило с кем угодно заговорить, сблизиться, войти в доверие, а если что не так, то и надерзитиь.

Бывало, мать ему говорила:

- Васыль, ну чого ты ото блукаешь по чужим хатам, шо ты нас позорышь.

Но Василий этого не мог понять, он жил и руководствовался только своим умом. Еще с малых лет он не хотел признавать стар­шинства Якова, тем более своего подчинения, постоянно с ним кон­фликтовал, «воевал» за свою независимость.

Печать детей «врага народа» сыновья Иосифа пронесли через всю свою жизнь. Никто из них не скрывал, что отец был репрессирован органами НКВД. У них даже в мыслях не было того, чтобы отступить­ся от своего отца, обелить себя, предать его память.

Безотцовщина - страшное, незнакомое слово на Кубани.

Кубанский край до Советов практически был самостоятельным государ­ством, управлялся наказным Атаманом и правительством, имел свою законодательную власть в лице Краевой Рады. По неписанным законам на Кубани не было ни одного дома престарелых, приютов и богаделен, как это было в России. Всю свою жизнь люди жили только в семьях, а старики со своими детьми. Люди не знали, что такое сиротство. Ес­ли ребенок терял по какой-либо причине родителей, то его тут же в станице забирали чужие люди, и он наравне с их детьми рос и воспиты­вался, как равный среди равных, свободный кубанский казак.

С приходом большевиков в станице появились бездомные дети, беспризорные дети-подростки. Они не были выходцами из станицы, поя­вились вместе с красноармейцами, в составе переселенцев и других пришлых людей. В станице становилось обычным явлением воровство, пьяные драки, разбои.

Прямым был путь детей Иосифа в эту среду. Потеряв отца, а значит всякие средства для существования, они, в лучшем случае, могли стать побирушками, а в худшем пополнили бы воровские шайки, которыми славились города России, а теперь и Кубани.

Но этого не произошло. Гриша, которому исполнилось двенадцать лет, попав в чужую семью, значительно повзрослел, стал хорошо учиться, помогать по дому своей тетке. Все свободное время у него было занято чтением книг, главным образом, по географии, о путешествиях, приключенские романы Жюль Верна, Майн Рида, Дюма и дру­гих. Любил он слушать старых людей о жизни казаков, о том време­ни, когда Кубань была казачьей, вольной и свободной. Еще с тех дней, когда он и его братики были хлопьятками, он с раскрытом ртом слушал старого Якубу, Регеду о казацких подвигах, о заселеници станиц. Любовь к казачеству он впитал с молоком матери. Мария была хорошей рассказчицей, любила вечерами, усадив вокруг себя де­тей, вспоминать те годы, когда она была девочкой, с особой тепло­той говорить о своих папаше и мамаше, о той жизни, когда станица управлялась казаками, о доброте и трудолюбии тех людей. Крепко западало в душу ее сыновей, материнское слово о старовине, о вольной жизни кубанского казачества.

Ближе других мальчиков сидел Гриша к прекрасному почитателю старовины, казачьих традиций и обычаев Марку .Ратушу. Все его были и небылицы были связаны с его молодостью, службой в казачьих лагерях, его встречах с атаманами и другими казачьими начальниками.

-Ото я роскажу вам, хлопци, як я ще був молодым и чуточкы опозорывся. У нас в станыци тоди був атаман дуже строгый. Вин раньше всих прыходыв в правление, побудэ на конюшни, там дасть вздрюч­ку кому-ныбудь, а потом идэ в свою канцылярию. Ох и хозяйствынный був чоловик, во всэ вникав сам. А от старший пысарь був лыдачкуватый, любыв поспать. Так вин в правление приходив с опозданием, хотя, скажу, атаман ругав его мало. Та и як можно? Вин же пьятнадцять рокив дэрже в руках усю канцылярию, та й козакы его любылы.

Ну так ото цзй пысарь ны спиша поздоровкався зу всыми, розложив бумагы и каже:

- Мыкола Мыхайловыч, так було звать нашого атамана, ось тут срочнэ предпысание. Ну и зачитав его.

- Ого, опизнылысь мы, - сказав атаман, - нужно исполнять зараз же, та й послать пакет з нарочным.

Пысарь був ловкый, уже через пив часа, ответ до вэрху був гото­вый. Атаман вызвав дежурного и прыказав пакет срочно отправыть в Уманьску, там же був козачий отдел. А дежурив тоди такый бравый уряднык Дуднык, з рыжую бородою, его уже собыралысь выбирать в помощныкы атамана, а сам Дуднык уже подумував и об атаманском темля­ке. Атаман прыказав, шоб с пакетом був послан росторопный и толко­вый козацюга, потому шо пакет идэ до самого атамана отдела генерала Кокунько Петра Ивановича.

Ну, а уряднык Дуднык знав таких козакив и доложив атаману.

- Всэ будэ в точности исполныно, господин атаман.

И шоб вы думалы, Дуднык, чорты б его взялы, оций выбор зробыв на мэнэ. Хотя я тоди був ще молодый, но на лагерному сбори уже успив выдвынуться, бо я ловко выполняв обязанности посыльного.

Ну, так вот, уряднык Дуднык объяснив мыни, шо уже сегодня надо пакет доставить в Уманьску до самого атамана отдела:

-Тилькы дывысь шоб усэ було добрэ, ты ж козак росторопный. Так ото иды поснидай, садысь на коня и швыдэнько в отдел.

Я пишов до хаты и пид шовковыцею сив поснидать. А жинка, я ж був уже жонатый, готовыла мыни торбу в дорогу, положила туда хлиба, шматок сала, а там же лыжав, хай ему будэ лыхо, ций пакет.. Лобряче поснидав, дорога то далэка, я вывив свого Лысака, так я звав свого коня, и став его сидлать. Жинка тоже тут крутылась, приторачувала бурку, та башлык.

Ну так вот, тут как тут наша свыня "Машка", хорошо откормлен­ная, шлялась по двору с кильцэм на рыли и от нечего делать загляну­ла в синцы, хрюкнула, ныма ныкого, пидийшла до дверэй, опьять хрюк­нула, тыхо, и тут ее чортяку ударыв запах свижого хлиба, шо лыжав в сумци. Машка биз всяких припятствий розирвала ту сумку, здила хлиб, а потом добралась до пакета, та и его розирвала.

Я нычого ны подозривая, пишов за сумкою, а жинка прыдэржувала коня. Ото я як побачив, то чуть ны впав. Чортова «Машка» хрюкну­ла и выбижала на двир. Взяв я в рукы пакет, а вин вэсь розирван, як же можно его вызты, цэ ж можно всю станыцю опозорить.

З вылыкым страхом пишов я до правления. Дежурный уряднык Дуднык як побачив мэнэ, сыльно удывывся:

- А я думав, шо ты уже на пив пути, я всигда считав тэбэ спра­вным козаком.

Дозвольтэ доложить, господин уряднык? - кажу я.

- Ну, ну, Марко, кажи, шо там сталось.

-Розрышить доложить, -пролямкав я со страхом, - свыня пакет здила

-Шо? Яка ще там свыня, якый такый пакет?

-Та моя свыня, господин уряднык, Машка, здила пакет шо я дол­жен був повызты в Уманьску.

И тут я протянув рваный пакет остолбынившуму урядныку.

Доложилы атаману, вин прызвав мэнэ и так строго, а я бачу, шо вин еле сдэржуе смих:

-Ну, козак, кажи, як же цэ свыня пакет здила?

-То так, господин анаман, здила от и всэ.

Так Атаман и ны добывся бильше нычого от мэнэ. Прыйшлось пысарю готовыть новый пакет. Мэнэ добре наказалы, а пакет повиз другый козак, казалы, шо у него свыня ны така грамотна, як ото наша «Машка». Помню атаман строго всих предупрыднв, шоб мовчалы, а то всю станыцю засмиють, срам дийдэ до самого отдела. Уже вэчером знала вся станыця. Пишов слух, шо у Латуша Марка якыйсь пакет свыню здив. Ну, а гарный уряднык Дуднык так и ны попав в помошныкы до атамана.

Слушали хлопчики старого Латуша и от смеха катались на соломе. Ох и любил же Марко дурить пацанов, хотя подобных историй знал немало.


***


Тяжела жизнь русского беженца на чужбине. Русский воин, офи­цер, солдат, казак - торгует в лавке, служит шофером, наборщиком в типографии, конюхом в богатом доме. Живет он в подвальном помещении, в сарае, в лачуге на краю села или города.

Но он этого не замечает, главным остается завтрашний день. Душит неизвестность, вдруг, то, что есть исчезнет, тогда всему конец, конец белому движению.

Но армия не умерла, ее не убили. Везде, где русские, люди из России, Москвы, Петрограда, везде песни, летят песни казаков Куба­ни, Дона по Европе.

1-я Кубанская казачья дивизия в полном составе переехала в Сербию и была преобразована в рабочую, хотя оставалась в подчинении генерала Врангеля. В материальном отношении она попала в пол­ную зависимость от работодателя русского инженера А.И. Сахарова.

Однако дивизия сохранила все атрибуты строевой воинской час­ти. Продолжал существовать штаб дивизии, оставались командиры пол­ков, сотен, принимал больных дивизионный лазарет. Более того, каза­кам удалось сохранить военную форму. Так что, существовал воиский порядок, соблюдался устав внутренней службы, поддерживалась дисцип­лина.

Весь командный состав содержался за счет работающих казаков. Большая часть дивизии работала на строительстве шоссейной дороги в труднопроходимой горной местиности, где было мало населенных пунков. Работа оценивалась сдельно, предстояло проложить около 100 ки­лометров дороги на самом перевале. Размещались в палатках, вывезе­нных с острова Лемноса, зимой рыли землянки. Рабочий день длился 10 часов в любую погоду, под дождем и снегом. Промокшие, уставшие, казаки часто голодные возвращались в палатки, землянки, где не в всегда можно было просушиться и обогреться. Мало кто заботился и думал о судьбах этих людей. Приезжали лавочники с товарами, у кото­рых казаки по высоким ценам брали продукты, чаще всего в кредит, так, как заработанные деньги не всегда выдавались во время.

Получив зарплату, каждый казак обязан был сдать 14 динар и 40 пара на питание, пожертвовать в казну Великого князя Николая Николаевича, отчислить в казну дивизии и в лазарет на случай лечения. Паек, хотя и платный, был скудным, продукты были плохого качества, хлеб выдавали с примесью спариньи, мясо было порченым.

Счастливчикам, попавшим в лазарет, в сутки выплачивали 30 динар. Лазарет находился в курортном городке Вранья Баня под патро­нажем баронессы Врангель. Рядовому казаку попасть туда удавалось редко. Лучшие места были захвачены чинами из дивизии генерала Бар-бовича.

Условия, в которых находилась 1-я Кубанская дивизия счита­лись привилегированными, о чем позаботилось Сербское правительство по просьбе Атамана Кубанского казачьего Войска генерала Науменко. Но по сути полновластным хозяином был инженер Сахаров, у него были средства, всем распоряжались его люди.

Дивизией командовал, если можно так сказать, генерал Зборов­ский, начальником штаба числился полковник Караваев. Командиром сотни, в которой находился старший урядник Константин Мукиец, был полковник Лещук. Много офицеров работало вместе с казаками. При ди­визии находились казачьи генералы, которые были не у дел. Среди них такие заслуженные, как Гулыга, Гейман, Остроумов, Бочаров, Говорущенко, Кадушкин, Косякин и полковники Илларионов, Шрамко, Золотаренко и другие.

Каждый год дивизию навещал Атаман Войска генерал Науменко.

Константин Мукиец продолжал считаться взводным, но теперь это мало кем признавалось. Работал он наравне со всеми казаками, жил в палатке. Вместе с ним держались еще с Крыма копанчане Николай Кныш, Петр Ярославский, Андрей Гальченко, Семен Ищенко, Тарас Крыштопа, Михаил Мяч, Василий Курыло, брат которого уехал в Совдепию, Семен Данылейко. Были рядом казаки из других ближайших к Копанской станиц.

С грустью вспоминают казаки Лемнос, где жилось не сладко, но теплилась надежда на возвращение домой. Теперь меньше стало разго­воров о выезде на родину, говорили, а еще больше думали о той Ку­бани, которую они потеряли. Иногда доходят до них слухи о том, что, творится там, куда они так стремятся. Верят всему этому казаки и не верят.

Жизнь жестока, но она и прекрасна. Люди враждуют, но они и мирятся. Одних история ласкает, других старается забыть. Но свидетели всего этого живут, они не уходят все разом. Одних ведут на расстрел, других гонят в Сибирь, третьи одеваются почище и по новым, незнакомым праздникам идут не в церкви, не в храмы и не к Богу, а собираются на площадях и восхваляют чужую власть и новые порядки.

Даже здесь, где судьба у всех была как бы одна, свалила всех в одну кучу, придавила одной бедой, казаки стали понимать и говорить по разному. Хотя у всех была одна ненависть к большевикам, к тем, кто хозяйничает на Кубани, в их родном краю, но все больше разнились они в толковании причин случившегося, все больше рассла­ивались, на так называемых тогда "самостийников", и приверженцев единой России. Мнения их становятся непохожими.

Так, видимо, и Кубань становится перегороженной. Карасунский лиман врос в Екатеринодар, в станицах живут другие, чужие люди. Исчезает родина казака, как тускнеет его память, все слабее помнят­ся родные черты батькив, братьев и сестер.

Как же Константин рвался домой. Все бы он отдал за то, что­бы только взглянуть на родную степь, плавни, услышать родную черноморскую балачку, увидеть глаза матери, родных и близких ему людей. Как же он истосковался по Кубани. Большим счастьем, он считал, выпа­ло тем, кто благополучно вернулся в родную станицу, а тем более, кто всю жизнь прожил в своей хате. В его памяти еще хранились картины той станицы, которую он еще молодым хлопцем покинул, которой уже на Кубани нет. Он ясно видел проводы казаков на службу в лаге­ря, когда за станицу выходили казаки и казачки, старые и малые. Молодые казаки и те, что были на льготе ехали на конях по четыре в ряд. Сколько он помнит, казаков вел его отец, старший урядник Мукиец Афанасий. Все махали шапками, платками. Он, конечно, понимал, что этого в станице, видимо, давно уже нет, может быть, об этом еще помнят старики и старухи.

Да, действительность уже другая, другая она и среди казаков на чужбине. Сейчас все вокруг больше ахают, твердят, ах если бы.

Если бы не был таким слабым государь?

Если бы в 1911 году не убили премьер-министра Столыпина?

Если бы царь не отрекся, не бросил свой народ?

Если бы в 1918 году не был бы убит генерал Корнилов?

Если бы Добровольческая армия не отпугнула казаков?

Если бы в 1920 году воды Сиваша не отступили?

Если бы союзники .... и т.д.

Из этих раздумий родилась песня:

Над Черным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом,

Над голубыми полями клевера

Летело горе и гибель Севера,

Летели русские пули градом

Убили друга со мною рядом

И ангел плакал над мертвым ангелом,

Мы уходили за море с Врангелем.


Когда плыли на борту «Владимира», уже в море Константин увидел сидящего спиной к нему человека. Что-то в нем было до боли знакомое в его сутулившейся спине и большой голове.

- Здравия желаю, господин есаул.

Он повернул голову и Константин увидел бегущие по его щекам слезы.

- Вы что-то хотели? - спросил он и опять уставился в море.

- Я узнал вас и просто хотел поговорить.

- Нет, я не могу, да и что теперь такое слова? Разве можно им верить после всего того, что произошло? Кто еще может передать ту страшную скорбь, которая охватила нас, всех этих плывущих неизвест­но куда, людей? Чтобы понять случившееся там, в России, в казачест­ве и здесь, с нами, надо время. Не могу.

И вот опять, когда прошло три месяца, как казаки строят доро­гу в Сербии, Константин опять встретил этого человека. В дивизии генерала Бабиева они были рядом, в соседних сотнях.

Есаул Тыщенко, казак станицы Камышеватской, командовал третьей сотней, слыл спра­ведливым, простым офицером, которого по-своему любили казаки.

Разговорились, вспомнили Крым, Лемнос.

Знаете, господин старший урядник, кажется, если не ошибаюсь, Мукиец, что тогда, на пароходе привело меня в ужас?

- Так точно, господин есаул, я тот Мукиец, взводный второй со­тни, а потом был в конвойной сотне у подъесаула Барабаша.

- Знаю, знаю. Ну, так вот, в ужас меня привела Казачья Цусима.

- Як то, Цусима.

- Видите ли, дело заключается в том, что завалили нас не большевики, завалила Московия с ее генералами. Это они залили казачьи края кровью, истребили половину их населения. И коммунисты, и доб­ровольческие руководители - казачество использовали, как пушечное мясо, так же, как и все крестьянство России. Самое страшное зак­лючается в том, что с коммунистами мы воевали не одни. Нашлись все-же русские люди, правда, их было не так много, которые сражались вместе с нами. Казаки на фронт выставили всех поголовно, против большевиков дрались старики и дети. Казалось бы, что судьба, проли­тая кровь, спаяли нас с добровольцами и разлучить нас никто не мог. Но когда катастрофа нависла над Кубанью, над всем казачеством, koгда мы были прижаты к Новороссийску, ведь добровольцы покинули фронт, захватили в порту корабли и уплыли в Крым. Туда попала лишь нез­начительная часть казаков.

Невольно возникает вопрос: почему? Как могло такое случиться? Как могли поступить так с теми, кто истекал кровью в чудовищной не­равной борьбе. Этого нельзя забыть, это нельзя простить.

Есаулу особенно врезался в память один случай.

Его полк, вернее даже часть его, большинство двинулись на Ту­апсе, прибыл на пристань, чтобы начать погрузку на пароходы. Лошадей вынуждены были побросать. Первой шла его сотня. Он направился к коменданту. Но он услышал, что мест нет, пароход забит кем угодно, но для казаков мест нет. Об этом он должен сказать казакам:

- Братцы, для нас мест не осталось. Нам приказано ловить лоша­дей и двигаться вдоль берега.

Позор казачеству. Так поняли все, глаз не могли поднять.

Прозвучала команда есаула и сотня, а за нею остальные двину­лись в неизвестность. Все прекрасно понимали, что судьба их решена, ими просто пожертвовали.

Далее есаул продолжал:

- Русский народ истреблял казаков, а им руководили коммуни­сты. Здесь же, на берегу моря, в минуту смертельной опасности каза­ков предавали те, с кем они все эти годы шли вместе, бросали тех, кто хранил верность делу до конца.

Вот, дорогой Мукиец, последняя из пережитых мною и, может быть самая обидная Цусима. И если уж так, что с кем мы сражались против общего врага, поступили с нами, то теперь ясно, что нам, казакам, надо самим подумать о себе, надо строить свою казачью жизнь, свои раны залечивать самим...

Константин не впервые слышит, что на Кубани, особенно после 1917 года, расцвела самостийность, а в годы гражданской войны она переросла в открытую борьбу между казачьими верхами и вождями белого движения. Отзвуки этих распрей доходили до него, когда он служил в корпусе генерала Слащева. Но вот такое, открыто враждебное отношение к носителям единой и неделимой России, ему приш­лось встретиться впервые. И услышал он это из уст уважаемого казачь­его офицера.

Все это, конечно, как-то будоражило казаков, но все же главные их думки кружились вокруг того, когда и как они будут возвращаться домой. Хотя надежд на это оставалось все меньше, но тяга домой у большинства оставалась. Уже были не только слухи, но и живые свидетели жутких расправ над теми, кто попытался вернуться домой.

В один из вечеров, после работы, Константин услышал рассказ казака станицы Динской Подоляки Петра, бежавшего из Совдепии.

Всех возвращенцев под конвоем препровождают на место прежнего жительства, а там уже ГПУ выявляет всю подноготную, наводятся справки о том, что за этим человеком тянется с времен гражданской войны, где служил, чем занимался до последнего времени.

В случае если нет ничего, предосудительного, то он должен по­дать заявление на амнистию. Если же удалось перейти скрытно, то на­до думать, как жить дальше. С долларом в кармане тоже не так просто, можно конечно сбыть из-под полы, желающих купить достаточно, но это считается преступлением, несут в госбанк, там за один доллар дают 1 рубль 94 копейки.

Но для каждого главное начинается, когда доберешься домой. Такой лишен всех прав, земли таким не дают, на Кубани решением кра­евых властей землей наделяли только тех, кто находился в крае до мая 1922 года. А как жить, где в станице нельзя найти работу. А в городах возвращенцев на заводы и фабрики не брали, так как они бы­ли лишенцами.

Но это все я рассказываю, чтобы знали, если кто вздумает возвратиться. Меня ожидало другое. По прибытии домой, я в тот же день, был арестован без всякого предъявления обвинения, а так, на всякий случай, как говорили, а вдруг враг. Арестовали меня дома, а повез­ли в Екатеринодар. Там я оказался в ГПУ, которое, если кто зна­ет, находится на Соборной площади, против дома Богарсукова, около бывшей гостинницы Губкина.

Первый допрос провел сам начальник краевого ГПУ Степанов. Его знают все в городе, плотный, среднего роста, своим видом он напоминал большую рыжую обезьяну. Вопросы задавал, но ответы не слу­шал, все больше распалялся, хватался за кобуру нагана. После побоев бросили в каземат в подвале здания, где сидели такие ни в чем не повинные люди. Мне там сказали, что Степанов сам лично расстреливает людей, на его совести не одна сотня загубленных жизней. Стреляли здесь же в подавле, вечером слышны были выстрелы и крики расстреливаемых людей.

Сидел я там неделю. Каждый день пытали, почти не кормили. Мало кто выдерживал эти издевательства. Люди наговаривали сами на себя, на своих товарищей. Политических и уголовников содержали в одной камере. На всех была одна параша, а в камерах было по 30-40 чело­век. Допросы велись днем и ночью, только менялись следователи. Тут же объявлялся приговор, как правило, к расстрелу, в соседней бетонной камере приговор приводили в исполнение.

Чудом мне удалось уйти из этого ада. Повели на какие-то рабо­ты, шли вдоль берега Кубани. Я толкнул конвоира и бросился в реку. Пули свистели вокруг, но мне помог Бог и вот я опять с вами. Верь­те, не верьте, но я через все это прошел, с меня хватит.

И верил и не верил Константин. Этого казака он раньше не ви­дел, но рассказ его был настолько правдивым, что не верить было нельзя. Среди тех, кто слушал, были казаки из станицы Линской, Подоляку они знали хорошо. Но проверить то, о чем говорил он, возможно­сти не было. Сам Константин считал, что за собой он вины никакой не имеет, а то, что воевал у белых, так таких, как он была вся Кубань, в расстрелах участия не принимал, да и за границей ока­зался, как большинство казаков, по привычной казацкой воинской дисциплине.Но все это надо было еще доказать, будут ли его слушать, такие, как начальник екатеринодарской ГПУ.

Константину было известно о смерти отца в 1920 году, недолго после этого прожила мать. Об этом ему сообщила сестра Мария в от­вет на его письмо, посланное с острова Лемнос. В том письме он выс­лал небольшую фотографию, на которой был он запечатлен с несколь­кими копанчанами на железнодорожной платформе. Батькив нет в живых, но его тянуло домой, там был брат, сестры, там родная земля.

Командир сотни и многие другие офицеры считали, что всех, кто попытается вернуться, в лучшем случае ждет Сибирь, Соловецкие острова, а большинству грозит смерть. Об этом же говорил казак станицы Динской Подоляка. Видно такая судьба всех казаков, оказавшихся на чужбине, надо терпеть и надеяться.

В середине лета 1923 года в дивизию по распоряжению генерала Врангеля приехала, так называемая, общественная делегация, в составе которой был член бывшего Временного правительства Львов и исто­рик, писатель Давац. Делегацию сопровождал Атаман Кубанского каза­чьего Войска генерал Науменко В.Г. В честь высоких гостей был устроен парад. Измученные на тяжелой работе казаки в выгоревшем обмундировании сотнями своих полков со знаменами прошли церемониаль­ным маршем.

После парада казаки обступили начальство, звучал один, самый больной вопрос, когда и как будет возможно возвращаться домой. За всех ответил генерал Науменко:

- Каждый из вас имеет свою голову на плечах, кто хочет, тот пускай возвращается в Россию - таких я не буду строго судить. Но хо­чу предупредить, что лучше от этого воздержаться, ибо все идет к тому, что Родина снова позовет нас на борьбу с большевиками.

Но казаки не первый раз слышат подобные призывы. Дальше разговоров не шло. Русская армия была распылена почти по всей Европе. В Югославии нашла приют 1-я Кубанская и 1-я кавалерийская дивизия, в Болгарии оказались части Донского корпуса и пехота 1-го армей­ского корпуса генерала Кутепова. Часть войск несла пограничную службу, другие были превращены в рабочие команды.

В 1924 году стало ясно, что Русская армия потеряла свою организацию, а ее руководству ничего не оставалось, как признать, что ее не стало. Генерал Врангель своим приказом преобразовал Русскую армию в Русский общевоинский союз (РОВС), который вошел в подчине­ние Великому князю Николаю Николаевичу. Армия превратилась в подо­бие общественной организации. Были сохранены военные училища и Выс­шие военно-научные курсы профессора генерала Головина.

Первый раз Константин увидел генерала Врангеля в Крыму, в те дни, когда он посещал корпус генерала Слащева. С тех пор он много слышал хорошего об этом генерале, но здесь, в эмиграции, особен­но в среде казачьей верхушки, отзывы о нем чаще всего были не лестные.

Сравнительно молодой Петр Николаевич Врангель, 1878 года рождения, выходец из дворян датского происхождения, военную карьеру начал после окончания горного института, добровольцем учавствовал в войне с Японией, а после окончания Николаевской академии Геншта­ба учавствовал в первой мировой войне, дослужившись до чина гене­рал-майора и начальника Сводного конного корпуса. После отречения царя уволился и уехал в свое поместье в Крыму. С началом граждан­ской войны возвратился в строй и был назначен начальником конной дивизии. Командовал конным казачьим корпусом, а затем Кавказской армией, состоящей из кубанских казаков. По предложению Особого со­вещания принял Добровольческую армию, но к этому времени его отно­шения с генералом Деникиным окончательно испортились и Врангель был вынужден в 1920 году покинуть армию и уехать в Константино­поль. Но опять также по предложению Особого совещания заменил Деникина на посту Главнокомандующего.

Будучи в эмиграции всеми силами стремился сохранить Русскую армию, на этой основе потерял поддержку союзников, особенно францу­зов и практически был изолирован от войск.

Кубанские казаки не считали его своим, хотя под его началом были самые славные страницы их армии. Они не могли ему простить то­го, что он допустил разгон Законодательной Рады и расправы на некоторыми ее членами.

Константин в те годы был далеко от Кубани, не был очевидцем тех трагических событий, которые развернулись на Кубани и стали од­ной из главных причин гибели казачества. Иногда приходилось ему слышать о Рябоволе, Колабухове, о том, что Кубань требовала боль­шей независимости от центральной власти, что на этой основе прак­тически произошел разрыв между командованием Добрармии и верхуш­кой кубанских властей. Но тогда, он в этом мало что мог понять. Бы­ло непонятно, как казаки не могли помириться с добровольцами, ес­ли у них одна цель, борьба с большевиками. Это просто не уклады­валось у него в голове. Что могли казаки делить с добровольцами, ведь и те, и другие русские патриоты, хотят свободы людям. Больше­вики стали общей бедой, и с ними, можно было справиться только сооб­ща, вместе, без распрей и тем более злобы. А теперь этот уважае­мый им есаул, опять об этих распрях, которые еще более непонят­ны здесь, далеко от Москвы и Кубани.

Сидели казаки на заходе солнца, после трудного дня, мечта­ли, вспоминали каждый свое. Истосковавшиеся по родным местам они говорили как будто об общих желаниях, но в душе каждый носил свое, то, что осталось там, в своей станице, в его семье. Иван Кущ, казак станицы Ясенской, мыкающий рядом с Константином еще с тех времен, когда они попали в таганрогскую бойню и чудом остались живы, спросил Константина:

- А ото як вы думаетэ, господын старший уряднык, шо ото генера­лы, та охвицеры бубнять про родыну, а як ото понимать? Для кого може то вся Россия, а для атамана вся Кубань, а ото мыни даже Ясенской богато, для мэнэ ото мий батько, наша хата, двир. Може я ны вченый, та шото ны так думаю?

-Та шо ты, Ваня, всэ старший уряднык, называй мэнэ просто Костиком, яки у нас могут быть сичас чины, як сами господа охфицеры з лопатами наравне с простыми казаками вламують. Уже всэ давно зривнялось. А ото шо ты спрашуешь, то ны так просто. Тут бильше заправляе политика, вона всэ пырывернула, лизэ в саму душу . Я ото так думаю.

Таким, как мы, трудно любить город, многоэтажные дома, улицы, покрытые камнем. Там надо родиться и вырасти. Я же люблю хату пид комышом с прызбой у входа, с земляным полом, да чтобы он был посыпан пахучей травой, нашим кубанским чебрецом, даже люблю нашу кубанскую муху, особенно, когда она жужжит в затемненной прохлад­ной хате, а на дворе такая жара, что носа не высунешь.

Я люблю, когда по улице медленно тянется череда коров, под­нимая пыль и несет запах молока и навоза, когда впереди ее шага­ет мудрый, но страшный по своей величине и силе бугай.

Вот, Ваня, что для меня родина. Думаю, что это так и для тебя, Журбы, Кныша и всех нас, казаков, выросших в станицах. Ведь все это вынесено из детства, вынесено навсегда и ничем его не заменить, ни дворцами, ни отелями, ни пляжами, ни красивыми парками. Все это из другой, не нашей жизни. Вот это и есть, по-моему, родина. У каждого она своя. Россия общая, большая, но родину в ней раство­рить нельзя.

Часто спрашивают, а ты любишь родину? Одни вкладывают в это всю Россию. Трудно любить всю Россию, это очень расплывчато. Другим - это Кубань. Это ближе, но для меня и это многовато. Да по сути и родная станица не вся была родиной. На другом ее краю ты уже ма­ло кого знаешь. Видимо это то, где стоит твоя хата, твой двор, за­бор с воротами, которые открывал и закрывал батько, колодец, из ко­торого ты много раз тащил деревянное ведро с чистой холодной водой. Родина - это видимо то, что тебе самое близкое с детства, что навсег­да запечатлелось в твоей памяти, что остается на всю жизнь до боли дорогим и близким.

А все остальное, видимо, от не нашего русского слова - патриотизм, что хорошо замешано на политике, для чьих-то выгод, для каких-то широких интересов. Конечно Россия мне ближе, дороже, чем Югославия, а тем более Бразилия. Но это, видимо, тогда, когда я оказываюсь не в России, а вдали от нее, на чужбине, как это для нас сейчас.

- А чого ж так надрывно балакають о Москви, о России?

Так я и говорю, шо это возникает тогда, когда тебя так далеко забрасывает от дома. Ты же помнишь, як мы воевали у Слащева, как мы хотели встретить кубанцев и первый попавшийся для нас был почти родным, близким человеком, помню он был из станицы Урюпинской, которая чорти дэ от моей Копанской и твоей Ясенской.

- То, Кость, так, а чи будэмо мы колысь там, чи вже ни?

-Та надо надияться, тырпить, хотя у мэнэ уже нымае ниякого тырпыжа.

Такие разговоры между казаками возникали постоянно. Ложились спать поздним вечером, вставали рано утром только с одной мыслью - когда же начнется поход на Россию, на Кубань. Были дни, особенно на пра­вославные праздники, когда казаки собирались в Круг, чтобы послушать пожилых, как их называли в станицах, стариков.

На казачий праздник Покрова Пресвятой Богородицы в октябре, когда в Сербии еще тепло, после молебна в палатке перед перено­сным иконостасом, казаки кучковались больше по своим станицам, вок­руг бывших атаманов или неунывающих балагуров.

Константин в кругу своих копанчан, тут и Мыкола Кныш, и Пытро Ярошевский, и Андрий Гальченко, и Семен Ищенко, и Терентий Крыштопа, и Матвий Мяч и Васыль Курыло, собрались почти все. К копанчанам подошел Иван Григорьевич Вининский, казак станицы Брюховецкой, кавалер Святого Георгия четвертой степени. В чине хорунжего он вое­вал в Уманском полку, в дивизии генерала Бабиева, а сейчас, как простой казак, работает на стройке дороги, вспоминает свою жену и 8-ми летнего сына, оставленных на Кубани. Он ярый сторонник самос­тийности Кубани, проклинает российских генералов, проигравших вой­ну с большевиками и предавших казачество.

Константин не всегда разделял такую крайнюю оценку тех собы­тий, но с сочувствием относился к тем, кто стоял на этих позициях.

- Иван Григорьевич, кто такие Рябовол, Быч, братья Макаренко, Колабухов и все те, кто так настойчиво отстаивал самостийность Кубани?

- История эта не новая. Кубань никогда полностью не была подластна Москве. Со времен Екатерины Второй на Кубани были кошевые атаманы и Войсковая Рада. Но в связи с изменой Котляревского каза­честву, на казачьем самоуправлении и всеми вольностями был пос­тавлен крест. Умерло выборное начало, а с ним умерла Войсковая Рада