Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
себе заблудшую женщину с ребенком. Было это тоже на какие-то святки. Звали ее Милкой. В ее присуствии Константин запел тропаря в честь Божественного младенца.

Вот с тех пор он и жил с этой женщиной, не то с женой, не то с сестрой. С нею же вернулся к своим казакам, после чего и была основана их новая станица.

Станица, в которой нашли приют копанчане, дожила до тех дней, когда началась Вторая Великая война и, когда казаки-эмигранты добровольно стали вступать в югославскую армию. Начальник 4 отдела РОВС генерал Барбович, начальник Кубанской казачьей дивизии генерал Зборовский и командир Гвардейского казачьего дивизиона ( бывший Конвой Его Императорского Величества) полковник Рогожин представи­ли себя и свои части в распоряжение югославского военного командования. В это время немцы развернули наступление с целью захвата Югославии. Стали возникать стихийные восстания, во главе которых оказались коммунисты, которые были направлены, главным обра­зом, против сербского правительства, а не оккупационных немецких войск. Положение русской эмиграции в Югославии стало трагическим. Расселенные по всей стране мелкими группами, казачьими станицами, ни кем не защищенные, они стали первым объектом нападений со сторо­ны коммунистов. Наступали тяжелые времена. Кровь, страдания, охва­тывали огромные территории, куда втягивались миллионы людей.


***


Со дня убийства Кирова до самого начала войны Кубань, да и вся Россия были покрыты массовым сталинским террором.

В станице людей отлавливали, как диких животных, загоняли в скотские вагоны и везли на север. После первой волны арестов, которая накрыла наиболее трудоспособную часть людей, когда с трактора был схвачен Иосиф Казыдуб и многие другие, бывшие казаки, арес­ты чередой следовали один за другим все эти годы.

Рассыпались семьи, люди бежали от ужаса быть схваченным и брошенным в переполненную тюрьму, ГУЛаг и даже без всякой вины расстрелянным.

Станица Копанская заселялась новыми людьми, переселенцами из центральных и северных областей России. Теперь мало было кого удивить окающей или акамшей русской речью. Молодежь постепенно осваивала язык города, забывала и даже стеснялась говорить на родном певучем черноморском языке. Шли другие времена, появлялись другие люди.

Марии чудом удалось спасти и сохранить детей. Помог, как го­ворят тот случай, когда «не было счастья, да несчастье помогло». Старшего сына не взяли в армию, как внука заклятого врага советской власти АФАНАСИЯ МУКИЦА.

Яша горевал недолго, хотя было обидно, как любому человеку, не знающему своей вины. И вдруг, сама судь­ба протянула ему руку. В Краснодаре он получает право учителя начальной школы и его направляют принимать школу на один из хуторов, вблизи станицы Павловской. Первым своим долгом он считает, во что бы то ни стало вырвать мать, младших братьев и маленькую сестрёнку из Копанской, где травля семьи «врага народа» принимала угрожающие размеры. Второй сын Марии, Василий, уже жил почти самостоятельной жизнью. К этому времени он успешно проходил учебу в педучилище в станице Ленинградской, Вслед за старшим братом, ему предстояло обза­вестись аттестатом народного учителя и получить место в какой-ни­будь школе на Кубани.

Третьего, двенадцатилетнего сына Григория решили оставить у сестры Иосифа, - Акилины, - мужа которой тоже арестовали в ту же ночь вместе с Иосифом. Гриша окончил пять классов, на хуторе была только начальная школа, чтобы дальше продолжать учебу, надо было его куда-то пристраивать в ближайших станицах, Павловской или Старо-Леушковской, но за это надо платить, но чем. К тому же вез­де требовали арбу соломы, где ее взять. Оставался единственный вы­ход, идти на поклон к Акилине, а Гриша получал возможность еще два года пожить в родной станице, правда, без матери, без сестры и брать­ев.

Малоулыбчивая, молчаливая, но очень добрая, как все Казыдубы, тетка стала для Гриши второй матерью. Но жизнь этого мальчика ста­ла другой. И не только потому, что у тетки не загуляешь, к работе Гриша был приучен с самого раннего детства. С первых же дней он почувствовал какую-то свою неприкаяность, он как бы оказался беспризор­ником. Он мог с утра до вечера чем угодно заниматься, но его ник­то не спросит, а кушал ли он, никто не поругает, за то, что так долго дома не появлялся. Тетка каждый день рано утром уходила на колхозное поле, приходила поздно вечером, иногда работала в ночную смену. После ареста ее мужа, Пантелея Коваленко, она его заменила и села на трактор, с ранней весны и до глубокой осени выполняла тяжелую мужскую работу.

Каждый раз, перед уходом на работу, она будила племянника, в обязанность которого теперь входило выгонять ее корову в стадо. Почти голый, в одних рваных штанишках, ежась от утреннего холо­да, Гриша изо всех сил тянул корову к воротам, снимал с ее рогов налыгач и выпускал на улицу. Настоявшись за ночь за пустыми яслям, корова залезала в высокий густой бурьян, где с жадностью хватала зеленую траву. Холодная роса сильным дождем обдавала худое тело мальчишки, но никакие мольбы и удары хворостинкой не могли оторвать голодное животное от травы. Так было каждый день. Возвращался Гри­ша домой, когда солнышко было высоко, теперь оно ласково пригрева­ло и притягивало таких же, как он босоногих казачат. В хату влетал нарочито с криком и шумом, чтобы разбудить Шурку, его двоюродную сестру, единственную дочь тетки.

Но теперь, каждое его движение было под постоянным контролем сестры и упаси Бог, если он залезет куда не следует, тем более, что-нибудь опрокинет или разобъет. Гришка за это отвечал сестре мальчишеской ненавистью, а если удавалось, то и тумаками.

В первый год Гришка скучал по матери, братьям. Из отстающего, он к удивлению учителей и особенно тетки, превратился в лучшего ученика в классе. Учеба давалась ему легко. Незаметно пролетели два года, Гриша седьмой класс закончил круглым отличником.

Надвигалось время, когда предстояло навсегда покинуть родную станицу. У него были свежи картины, когда они жили большой семьей в своей хате, когда рядом был сильный отец. Невыносимая грусть охватывала бедного мальчика, слезы накатывались на глаза, но успокоить его, помочь было некому.

Не только плохое, но и много светлого, радостного у него было связано с Копанской. Здесь началось и рано закончилось его детст­во, на смену ему надвинулось сиротство, бедность и нищета.

За всю свою жизнь Гриша до сих пор не бывал дальше хутора Албашей и Ясенской переправы, которые были рядом со станицей. Тяже­ло ему было смотреть вслед уезжающей машины, на которой из ста­ницы навсегда уезжали его мать, братья и сестра. Долго еще в его ушах был слышен дрожащий голос матери.

- Ты ж, Грыша, слухайся, теткы, ны балуйся...

И вот незаметно подкралось время, когда и ему, может быть, навсегда предстоит уехать из станицы, где оставалось его детство, школа, друзья, привычная жизнь.

Последние дни в школе особенно были тяжелыми. Приехала Мария, чтобы увезти сына туда, где был новый дом, где все было неведомо и чужое. Поездом добиралась до Ейска, а потом на попутной машине до Копанской. Такой же предстоял обратный путь, только теперь вдво­ем с сыном.

- Мамо, а мы пидэмо попрощаться з нашою хатой? А то я одын боявся туды заглядувать, там же чужи люды.

- А як, сынок, обязательно сходымо, може цэ будэ в послидний раз. Сказала и не удержала слез Мария, у которой с этой станицей была связана вся ее жизнь. Здесь она родилась, счастливо жила с любящими родителями, здесь она впервые и навсегда полюбила молодо­го, красивого казака, здесь она потеряла все самое дорогое, род­ных и близких, здесь она преждевременно потеряла молодость и ста­ла старухой.

В последний день, перед самым отъездом, Мария с сыном побыва­ла в своем старом подворье. Постучала по досчатому забору, из хаты вышла как будто не так старая, а больше изнуренная и очень худая женщина. Она и была новая хазяйка Казыдубовой хаты. Эта женщина не знала Марии и как-то неохотно отвечала на ее вопросы. Эти люди приехали в станицу откуда-то издалека, заняли пустующую, кем-то брошенную хату, да так и остались жить в ней на долгие годы.

Одинаково защемило в груди у Марии и ее сына, когда они вош­ли во двор и с жадностью смотрели на все такое родное, до деталей знакомое. Все было так же, как и два года назад, посреди двора большая раскидистая шелковица, дерево у среднего окна хаты с неприятным, но так привычным, даже родным запахом. Тогда такое дерево росло во всех дворах станицы, его густые заросли были на границе с бывшим двором Мыколы Козицкого. С гладким , пустотелым стволом, большими южными листьями, это дерево особенно в жаркую погоду изда­вало такой неприятный запах, что под ним долго невозможно было ус­тоять, начинала болеть голова. Перед входом в хату с левой сторо­ны глинянная прызба или как ее называли в России, заваленка. Все до боли родное, все сделано руками Иосифа и самой Марии.

Но вот все чаше на глаза стали бросаться детали и проступа­ло что-то уже чужое, не свое. Вот и дверь в сенцы оказалась дру­гой. Та, старая, была сбита их толстых белых досок, с накладной щеколдой. Эта же, новая, кое-как сколочена из почерневших неструганных досок. Вместо той щеколды висел крючок, сделанный из длинного ржавого гвоздя. Когда-то в семье Иосифа, когда один за дру­гим подрастали сыновья, было принято считать, что если хлопчик са­мостоятельно мог закрыть и открыть дверь на эту щеколду, то он уже был не хлопчик, а хлопыць.

Мария стояла перед дверью, не решаясь первой войти в хату, а хозяйка, видимо, не особо стремилась приглашать незванных гостей. Из сеней вышел рыжий, какой-то грязный и нечесанный кот, подошел к ногам Гриши и потерся. Хлопец и по этому коту все больше убеждался, что все здесь стало чужим. Гриша хорошо помнит черного с белыми пятнами кота, любимца всей их семьи, особенно Зины. Перед самым отъездом он куда-то ушел, да так больше и не вернулся. Вид­но почувствовал, что на семью обрушилось большое горе. Много раз потом в каждом похожем коте Гриша хотел видеть своего, которого в семье за его вороватые проделки звали Абреком.

Теперь чужим был и весь двор. Журавль у колодца был сломан, сруб колодца повалился на бок. Груба во дворе была на другом месте, между хатой и шелковицей. Да и сама груба была маленькой, на одну комфорку, такие печки обычно были у казаков возле куреней в степи. Даже камышовая крыша хаты казалась другой, раньше была серой, ров­ной, а сейчас темнозеленой, проросшей бугристым мхом. В общем, это был чужой двор.

Во второй половине дня Мария с Гришей пошли на кладбище, которое было на другом конце станицы, за ветрянной мельницей. Приходи­лось Грише бывать здесь раньше, но один обходил его, боялся, как все его знакомые мальчишки. Много в станице ходило былей и небылиц об этом кладбище, которые передавались из поколения в поколение.

Еще тогда, когда он был хлопчиком, лет пяти-шести, он любил слушать байки старого Коваленка. Дедушка знал и рассказывал о многом интересном, а часто страшном. Возле хаты деда собирались все соседские мальчишки и слушали его с разиннутыми ртами. Рассказывал старый казак о набегах черкесов, о турецкой войне, когда он еще мо­лодым вывез из боя раненого есаула, за что был награжден медалью.

Но особенно любил рассказывать дед Иван о страшных случаях из его жизни. Вот тогда Гриша и услышал рассказ, связанный с этим кладбищем.

Давным, давно рядом с кладбищем жил старый казак Остап Шмалько. Любили около его двора вечерами собираться парубки и девчата. Среди них был молодой и ладный казак Иван Коваленко. Как всегда у молодых песни, шутки, громкий смех. И все это под окнами хаты старого человека. Долго терпел Остап все это, но однажды его терпению пришел конец. Помнит Иван, что в ту ночь на небе была большая луна. Вокруг тишина, все в серебристом свете. Молодые беззаботно весели­лись, лузгали семечки. И вдруг со стороны кладбища в шагах ста от двора Шмалько, в направлении станицы медленно стала двигаться ка­кая-то зловещая фигура, вся в белом и с большим деревяннвм крестом на плечах. Парубки похрабрей, бросились по улицам станицы, другие вместе с девчатами тут же от страха попадали и поползли на четверень­ках. На их крики, истошные вопли, сбежались люди со всего края ста­ницы. Но никакой фигуры уже не было, хотя все хлопцы и девчата уве­ряли, что отчетливо видели и белое одеяние и черный крест на плечах. Но на углу двора Шмалько больше ребята и девки не собирались. Но то, что это были проделки старого Остапа так никто и не мог разуз­нать. Все верили, что такое бывает, когда из могил поднимались и бродили мертвецы возле кладбища. Верили в это пацанята, и поэтому, дальше ветряка бегать побаивались.

Грустное зрелище представляет заброшенное сельское кладбище. Покосившиеся черные кресты, деревянные и жестянные пирамидки, видимо на могилах тех, кто уже не признавал православной веры, зарос­шие бурьяном бугорки старых могил, пустые поросшие травой места без признаков того, что здесь кто-то был похоронен. Трудно найти моги­лы людей похороненных не только в старое время, но и позже, уже в советское время, перед войной. Помнит Гриша, как давно, когда ему было не больше четырех лет, на этом кладбище хоронили его двоюрод­ную сестру, его сверстницу, Лиду Барабаш. Но он не знал, где ее могилка и стеснялся спрашивать мать.

Мария хорошо помнит то время, когда казаки считали для себя святым долгом поддерживать в порядке кладбище, могилы отцов и дедов. В те годы не было ни одного святого праздника, чтобы вся станица, все - от мала до велика, не приходили на кладбише поблагодарить предков, Бога, за свою жизнь и попросить у них прощения.

А теперь все разрушено, все растоптано. Нет святых праздников, нет тех казаков, которые населяли станицу. Особенно изменилось кладбище после страшного голода, мора людей в 1932-33 году, когда людей не хоронили, а как дохлых собак, прикапывали возле кладбища. Кто сейчас может указать их могилы, а ведь в них, попала чуть ли не вся станица.

Мария с трудом нашла место, где когда-то была могила ее ма­маши, гришиной бабушки, которую он не знал, показала место, где лежали дедушка и бабушка Казыдубы, родители Иосифа. Нет никаких признаков их могил, почти рядом была свежевырытая могила, кто знает, что там лежат кости людей, которые тоже жили, любили, радовались.

- Лыжить наши дороги батькы, мамо, хай вам буде лэгэнькой на­ша ридна зэмэлька...

Тягостное, печальное настроение матери передавалось сыну. Мол­ча постояли, молча покинули грустное место с дорогими могилами и с таким же настроением рано утром на следующий день вышли за станицу, в надежде уехать на чем-нибудь в Ейск. Не было тогда автобусно­го сообщения, да и грузовые машины были большой редкостью. Почти весь день они простояли на дороге, но все же на их счастье попалась старенькая машина и не за малую сумму по тем временам шофер согласился подбросить их до города.

Гриша никогда не видел города, каких либо других домов, кро­ме хат, хотя из уст родителей и, главным образом матери, о Ейске он стал слышать с тех первых дней, как стал понимать слова. Ейск был самым близким городом для станицы, его именем назывался каза­чий отдел, а при советской власти - район. В памяти мальчика еще свежи картины того светлого, радостного времени, когда рядом были мать и отец. Он никогда не забудет, когда рано утром мама тихонь­ко измеряла длину его ножки. И он догадывался, что отец и мать со­бираются ехать в город, оттуда вернутся с обновками и гостинцами для детей. В такой день детвора Марии и Иосифа без устали выбегала к воротам в надежде увидеть родителей на возе.

К городу подъезжали, когда солнышко уже клонилось к закату. Мария рассказывала о том, как был красив город в те времена, когда она его первый раз увидела. Тогда чаше в город ездили на волах, кругом ровная, почти голая степь. Но вот издали на горизонте, как будто из-под земли начинают показываться горящие под солнцем золоченые кресты, а за ними сияющие купола собора и церквей. Весь, город утопал в зелени садов.

Его окраина мало чем отличалась от станицы, но присмотревшись -Гриша сказал:

- Мамо, а тут ныма хат пид комышом, бильше пид зализом, як у Грыцинкив, та й садив побильше.

- Та от чуть дальши, то, побачить, сынок, камыни дома из двух, та трех этажив. Есть дома, як ото в станыци школа.

В город въезжали с юго-восточной стороны, где были сплошные сады, в глубине которых как будто разбросаны небольшие аккуратные домики. Ветви плодовых деревьев свисались над заборами, были видны красные яблоки и желтые груши. Эта часть города называлась «Сады».

Поезд из нескольких вагонов с небольшим паровозиком медленно тащился по безлюдной кубанской степи, шел он на Старо-Минскую, а потом через Уманскую на Сосыку, ту станцию, куда ехали мать и сын. Хотя расстояние между этими станциями не так велико, ехали всю ночь и только на другой день добрались к станции с надписью на небольшом здании «Сосыка 2».

Гриша впервые в своей жизни ехал по железной дороге. Когда он увидел рельсы, по которым катились колеса вагонов, он немного разочаровался. А дело в том, что, хотя к тому времени он немало перечитал книг, особенно приключенческих Жюль Верна, Александра Дюма, Майн Рида, Вальтера Скотта, Виктора Гюго, Марка Твена, Джека Лон­дона и других, встречался с описанием первых железных дорог в Северной Америке, в его голове было твердо забито впервые услышанное о такой дороге от старого Коваленко. Этот дед любил, если не прив­рать, то хорошо напутать о чем-нибудь виденном или слышанном. Так вот, Иван Коваленко рассказывал мальчикам, что железная дорога - это такая же, как у нас, за станицей шоссейная, только сверху пок­рытая железными листами и по ней катятся паровозы, автомобили и да­же можно ехать на волах. Такая дорога не боится ни грязи, ни дождя, не то, что наша шоссейка.

В действительности оказалось намного проще и не интересно. По деревянным брускам были положены длинные металлические балки. Как же можно было по такой дороге ехать на машине, а тем более на арбе. Но когда он зашел вслед за матерью в вагон, то тут же раскыл рот. Внутри он оказался больше хаты, с бесчисленным количеством окон, деревянными лавками, на которые даже можно лечь. И, вдруг, этот дом-хата, вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее покатился по рельсам так быстро, что на лошадях не угнаться. Гриша даже схватился за поручни вагона, стало страшно, ведь движется эта махина не по пыльной степной дороге, а, всего-навсего, по желез­ным балкам. Все это было так необычно для мальчика, не видевшего ничего, кроме своей станицы, Он буквально прилип к окну, да так всю ночь и простоял, хотя Мария несколько раз тянула его на дере­вянную полку.

Со станции на хутор шли пешком, по степной, мало наезженной дороге вдоль телеграфных столбов. В конце пути, стали подниматься на небольшой пригорок, и Мария попросила сына закрыть глаза. 0на его взяла за руку и провела несколько шагов, а когда раскрыл глаза, тут же ахнул. Он был поражен открывшейся панорамой. После того, как всю дорогу глаза видели однообразную голую степь, впереди все утопало в зелени, как будто там раскинулись райские кущи.

С пригорка, на котором они стояли, дорога шла вниз, где сверкала во­да.

- Ото бачишь внызу сады, то коммуна, там мы живем. А вода блыстыть, то ричка Тыхэнька (Тихонькая).

Потом Гриша узнает, что эта степная речка берет свое начало в степи, где-то за Тихорецком, протекает у станицы Ново-Леушковской, а за Ново-Пластуновской сливается со знакомой с детства другой реч­кой Челбас.

Спустились вниз и вышли к гребле, которая перегородила речку и Тихонькая из пересыхающей летом превратилась в большой пруд, в котором вода будто замерла в окружении зеленого моря камышей. Нале­во и направо, сколько хватал глаз, тянулись хутора. На другом конце гребли в густой зелени была знаменитая коммуна имени Ленина, ранее входящая в Павловский, а теперь во вновь образованный Ново-Леушковский район.

Слева осталась детская колония, куда свозили со всего края беспризорных воришек. Это они совершали постоянные набеги на сады, бахчи, огороды местных жителей, были грозой и бесконечной болью колхозов.

Этим летом в этой колонии колонисты стащили велосипед у Яши. Все в семье горевали, потому что этот велосипед был памятью от­ца, так как был приобретен на последний его заработок. А для Ягши - это было единственное средство передвижения не только по хуторам, где жили его ученики, но в районную станицу, которая теперь находи­лась более чем в двадцати километрах. Не учел тогда молодой учитель, что воровской инстинкт колониста сразу же дает о себе знать, если возникает соблазн, так по крайней мере думал и писал известный педагог Макаренко в своей «Педагогической поэме».

Население коммуны размещалось в длинных саманных бараках под камышовой крышей. Первый из них, видимо для руководства, был под оцинкованным железом. Жизнь людей в коммуне в корне отличалась от станичной или хуторской. Члены коммуны личной собственности не имели, все здесь было общим: и жилье, и скот, и, конечно, пло­ды труда. Но не это было главным отличием. Трудно было придумать более изощренную систему, позволяющую так открыто и нагло эксплуатировать людей и одновременно достигать их удовлетворения этим.

Внешне жизнь, ее уклад и порядки чем-то напоминали жизнь Запорожской Сечи, с той «несущественной» разницей, что в коммуне жили семьями и отсуствовали даже малейшие признаки демократизма. И здесь, и там обыденная жизнь - это работа. Земля была как бы коллективным достоянием. Как в Сечи, так и здесь, были свои неписанные законы, привычки и обычаи. Самоуправление было формально главным принципом существования коммуны. На общем собрании коммунаров, а это было что-то в виде Вече или Войсковой Рады, избирался председатель (кошевой).

Что удивительно, что коммунары, как и сечевики, жили в длинных строениях под камышом (паланки, курени).

Но на этом, к сожалению, внешнее сходство заканчивается.

Если в Сечи главным считалось личное достоинство казака, а са­ма Сечь была выразительницей интересов всех казаков, то в коммуне человек был червь, а сама коммуна была порождением власти, где царил произвол и беззаконие. Если в Сечи все то, что производилось. распределялось поровну, с некоторым предпочтением для сиромы (бед­ноты), то в коммуне все отбиралось государством, оставались некото­рые запасы для посева, корма скота и самих коммунаров. Запасы дели­лись управленческой группой. Самую малую плату за труд получали женщины, дети и вновь принятые члены коммуны.

Но и это еще не главное отличие. Во всем укладе жизни коммуна­ров свирепствовал произвол и беспредел властей, особенно самого председателя. Страх главенствовал над всем. Это, в свою очередь, плодило подхалимство, стукачество, продажность. Люди в коммуне жили от­чужденно, мало общались, не собирались по праздникам, мало отмеча­ли семейные события. От всего уклада жизни людей веяло каким-то застоем, безразличием.

Власть председателя практически была неограниченной. Хотя по уставу коммуны он должен был избираться и переизбираться на общем собрании, но в действительности он назначался районными властями, как это было тогда во всех колхозах, да и везде, где были выборные должности. Ни в какое сравнение, не могла идти речь о демократии, которой была пронизана жизнь в Запорожской Сечи, хотя и там, она не была все охватывающей, с новой «демократией», насаждаемой коммунистическими верхами.

В коммуне была жесткая дисциплина, поддерживаемая страхом. В те годы коммуну возглавлял почему-то перс Абиб Нагматович-оглы. Говорили, что еще мальчиком был вывезен казаками из Персии в русско-турецкую войну в 1914 году. Как он смог пролезть во власть одному Богу известно. Его изворотливость, жестокость, размешанная на восточной хитрости, видимо пришлись по вкусу властям. Он владел способностью со всей пролетарской, вернее большевистской напористо­стью беспощадно выжимать последние силы из людей и одновременно, их мордовать и, в свою очередь, угождать начальству и бесприкословно ему подчиняться.

С раннего утра и до позднего вечера все жители коммуны, трудоспособные, женщины, старики и дети работали без выходных на полях, фермах, огородах, садах и виноградниках. Надо отдать должное, хозяй­ство коммуны, по тем временам, было довольно приличным. В те годы, только в районных станицах и то не во всех, было радио и электри­чество. В коммуне оно было в каждой семье. На трудодень здесь выда­валось кроме зерна, овощи, фрукты и даже мед, в то время, как в соседних колхозах, рядом, за речкой практически ничего люди не по­лучали, влачили жалкое существование, на грани голода.

По вечерам жизнь в коммуне замирала. Не слышно привычных для кубанских станиц песен, молодого смеха, все стихает. Люди на рабо­те так уставали, что хватало сил лишь для того, чтобы добраться до постели. Но хутор озарялся ночными электрическими фонарями и появлялись вооруженные сторожа с огромными кавказскими овчарками. На­до полагать, мало, у кого могла появиться охота поживиться коммунарским добром.

Семья Марии, теперь состоящая из пяти человек, нашла приют в одном из длинных бараков, в одной небольшой комнате. Самые младшие Леня и Зина были пристроены в ту школу, которой заведовал их стар­ший брат Яков. Можно было удивиться тому, что считающаяся образцо­вой, коммуна не имела даже начальной школы, хотя был приличный клуб и просторное здание управления. Дети коммунаров вынуждены были посе­щать школу в нескольких километрах по бездорожью и непролазной грязи.

Ближайшая средняя школа была в станице Павловской. У Марии болела голова, как же и куда пристроить Гришу, чтобы он мог продолжить учебу. Метнулась она по Павловской в поисках для него угла, но всякий раз за постой мальчика просили ни мало, ни много, как целую арбу соломы. Где ее взять? Это же не старое время, когда было свое поле, своя солома. Правда, в колхозе выдавали солому на трудодни, в коммуне она была на строгом учете. Мария была на грани отчаяния, рушилась надежда на дальнейшую учебу третьего сына. Она хорошо помнила слова Иосифа о том, что этого мальца надо учить. Как будто сговорившись и в более отдаленной станице, Старо-Леушковской тоже требовали такую же плату.

Лето 1939 года. Через несколько дней после приезда из Ко­панской Гриша пошел работать в поле. В коммуне детский труд был обыч­ным явлением, особенно в летнее время, когда начиналась уборка хле­бов. Скошенную пшеницу в копнах свозили на ток, где день и ночь, без перерывов работала паровая молотилка. Дети подвозили копны, волокли на лошадях или волах вымолоченную солому к стогам, вместе с женщинами работали на проветривании зерна. В такие дни мало было мест, где бы не использовался детский труд. Меньшие дети, Леня и Зина, тоже находили работу в поле, помогали матери на огороде, собирали колосья, пропалывали кукурузу, подсолнухи.

Всем тогда было трудно. Но Мария была бесконечно благодарна Богу и старшему сыну, за то, что ее детям дали прибежище. Сама работала от зари до зари, чтобы не дай Бог, не подумали, что новый учитель притащил на иждивение коммуны ораву своих братьев.

В те годы она боялась всего, боялась за своих детей, боялась, что ее, как жену «врага народа» выбросят из коммуны, боялась лиш­ний раз попадаться на глаза председателя коммуны. Страх, который она испытывала в Копанской при встрече с председателем колхоза Гаврильцом Митрофаном, оставался с нею постоянно и с той же силой давил на нее.

На каникулы приехал Василий. Ему оставался один год учебы и он станет, как и ставший его брат, народным учителем. Второй сын Марии был вполне оформившимся молодым человеком, знаюшим себе цену, прямой, бескомпромисный, даже несколько амбициоэный. В педучилище он был известен не только, как отличник учебы, но и как актив­ный участник художественной самодеятельности и неплохой спортсмен.

В педучилище существовал драматический кружок под руководством энтузиаста этого дела учителя математики Красовского Дмитрия Петровича. Руководимый им коллектив, главным образом из студентов старших курсов, на сцене ставил больше классические пьесы. Особым успехом пользовалась постановка «Свадьба Кречинского», которая обеспечила на конкурсе в Краснодаре призовое место.

Главную роль блестяще, почти с профессиональным мастерством, исполнил студент второго курса Казыдуб Василий.

Жаль, что дальнейшие события в стране и мире разломили миллионы людских судеб, в их числе этому одаренному парню. Вместо осваи­вания актерского мастерства он был вынужден взять в руки винтовку.

Это он первым высказал мысль о том, что не надо падать духом маме, Гриша может продолжить учебу в педучилище. Марии пришлось с этим согласиться. Так в семье стали готовить третьего учителя.

В маленькой комнатке собралась вся семья Марии, около нее все дети, все свои, от одного отца, но все такие разные. Старшему Яко­ву двадцать три года, самой младшей шел десятый год. Как ни тесно, как ни бедно, но Мария счастлива. Все дети ее живы, рядом, чего еще матери надо. Старший сын ее, уже взрослый, умеет сам себя обеспечить. Но он не ушел, не откололся от семьи, от матери и братьев. С его помощью удалось всей семье вырваться из станицы, где оста­ваться было опасно. Теперь он заменил отца, стал главой семьи.

Все уселись вокруг стола и Яша начал свой рассказ о его мытарствах по России, о его мучительном путешествии по Сибири и, нако­нец, о том, как он оказался в этом спасительном для всех углу Кубани.

- За что посадили нашего отца, мы до сих пор не знаем. Вы помни­те, сколько раз у нас проводили обыски, что-то искали. Говорили, что искали оружие, а потом какие-то листовки, но ничего так и не нашли. Но отца так и не выпустили. Где он, что с ним, мы не знаем, но я надеюсь, что его оправдают, он ни в чем не виноват. Когда ме­ня в армию не взяли, а зачислили кандидатом для, так называемого, вневойскового обучения, то передо мной встал вопрос, что же делать дальше. Ехать опять в Сибирь я не собирался, но надо было искать работу. У меня на руках диплом техника-механика и меня бы с рука­ми взяли на работу в любую МТС. Но, чуточки испытав такую работу в том сибирском совхозе, я понял, это не по мне. И Бог помог мне, так же, как он помог всем нам в том страшном голодном году. Волей Божьей я стал учителем. Я благодарен судьбе, это видимо идет от тех страданий, которым подвергается наш отец. Ново-Леушковский район я выбрал сам, еще будучи в Краснодаре, поверьте, сам не знаю почему. В декабре 1937 года я приехал в эту станицу. Помню, лили дожди, все развезло, а мне предложили начальную школу в 25 кило­метрах от этой станицы, сказали, что там какая-то коммуна.