Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
. С тех пор на Кубани были не кошевые, а Наказные атаманы, назначае­мые Высочайшей властью. Наказной Атаман Черноморского Войска имел Правительство, более того, с 1855 года, когда Наказным атаманом был Яков Герасимович Кухаренко, наш, черноморский казак, на эту высокую казачью должность стали присылать генералов из Москвы, не из каза­ков.

После отречения Государя, в 1917 году Атаман Кубанского каза­чьего Войска вновь стал выборным лицом и возобновилась Краевая Рада. Так что Кубань стала полнокровным государством, хотя продолжа­ла находиться в составе России.

Но не так думали российские генералы, начиная с Деникина и то­го же Врангеля. Права Кубани и всего казачества постепенно стали урезываться, и дошло до того, что руками таких генералов, как Покровский, Шкуро стали чиниться всякие препятствия, вплоть до разгона Краевой Рады. В таких условиях Кубань забурлила, росло число недо­вольных такой политикой, хотя я должен сказать, рядовое казачество продолжало находиться в стороне от происходящего.

Борьбу за независимость Кубани возглавил Николай Степанович Рябовол, казак станицы Динской, что недалеко от Екатеринодара. Родился он в 1883 году в простой казачьей семье, предки его, как и наши, были запорожцами. Отца его в 1918 году убили большевики, осталась семья из 13 душ, старшим был Николай. Вначале он учился в реа­льном училише в Екатеринодаре, потом работал учителем в своей же ста­нице. В 1905 году поступил в Киеве в политехнический институт, ра­ботал на строительстве Кубано-Черноморской железной дороги, которая должна была пройти от Кущевки, через Старо-Минскую, Ново-Минскую, Каневскую, Брюховецкуго до Екатеринодара. С началом Первой великой войны был направлен в школу прапорщиков. В 1917 году был избран чле­ном Краевой Рады, вначале она называлась Войсковой, от станицы Динской и вскоре единогласно избирается Председателем Законодательной Рады. Вот, с этого момента, он возглавил всю борьбу за независимость Кубани и стал камнем на горле тех, кто орал за единую, в том числе и наш сегодняшний Атаман Войска генерал Науменко.

Конечно же, такие, как Рябовол, в те годы долго не жили. 13 ию­ня 1919 года в Ростове была собрана конференция казачества всей России. Делегацию кубанцев возглавлял Николай Семенович. По прямой указке руководства Добрармии нашлись исполнители гнусного дела. Ря­бовол жил в гостиннице «Палас-отеле», питался в ресторане в другом месте. Где-то в половине второго часа ночи он подъехал к своей гос­тинице и на входе прозвучало два выстрела. С расстояния 1-2 метров одна пуля прошла через шею, вторая ниже левого уха. Смерть наступила моментально. Убийц все знали, это были сотник Ажаровский и поручик Арзамасов, говорили потом, что он также по-бандитски убил в Константинополе генерала Романовского, начальника штаба генерала Деникина. Все они были из кампании графа Воронцова-Даткова, сынка бывшего наместника Кавказа.

Кубань тяжело переживала эти события. Возмущение прокатилось по всем станицам.

Казаки с большим вниманием слушали грамотного человека. То, о чем говорил офицер было им знакомо, но не с такой глубиной, но еще больше удивились, когда хорунжий на черноморском языке запел песню тех дней, песню, которую пели тогда в станицах, не вклады­вая такого содержания.

«Ой, Рябовола, Волого нымае,

Плачь Кубань, край наш ридный,

Лыжить Мыкола, сын твий вирный...»


Но так за это черное дело никто и не понес наказания.

- А шо ж було потом, господин хорунжий?

- А что потом? Противникам казачьих вольностей оказалось этого мало. В том же 19-м Краевую нашу Раду разогнали в нашей же столице, в Екатеринодаре. Алексей Иванович Калабухов, тоже выходец из казачьей семьи, священник из станицы Ново-Покровской, был безуслов­но большой человек. Я его видел всего один раз в те дни, когда Добрармия потеряла генерала Корнилова и ушла в сальские степи. Тог­да мы скрывались в камышах, вот там я и увидел этого человека.

Высокого роста, сухой, на вид так лет 35, он произвел на всех нас глубокое впечатление. Весь его вид был какой-то строгий и даже чуть грустный. Он как бы уже тогда чувствовал, что его дни сочтены. В Ново-Покровской у него была жена с двумя дочурками, уче­ницами Мариинского института. Мы и предположить тогда не могли, что через каких-то полтора года страшной смертью погибнет Алексей Иванович.

- А шо его вбылы?

- Я уже вам казав, что в ноябре в Екатеринодаре обстановка накалилась до предела. Фактически Краевая Рада с ее Председателем Ма­каренко Иваном Леонтьечем оказалась беззащитной перед Главным ко­мандованием Добровольческой армии. Прибывший в Екатеринодар Вран­гель по поручению Деникина, пытался уговорить Раду, но поняв, что это ему не удастся, отдал город и законную власть края в руки Покровского и Шкуро. Калабухов перед этим возглавлял парижскую делега­цию, которая пыталась добиться принятия Кубани в Лигу Наций, как суверенного государства. Но к этому времени был отозван в Екатеринодар. Калабухов примкнул к большинству членов Краевой Рады, во главе которого раньше был Рябовол, а теперь Иван Макаренко и Быч, Председатель Правительства.

Льва Быча, казака станицы Павловской, в крае знали все и относились к нему с большим уважением. Он тоже был одним из видных сторонников автономии края.

Покровский, которого на Кубани мало кто знал, он не был выход­цем из казаков, под давлением Врангеля и Деникина, по сути, предъявил членам Рады ультиматум. Он требовал выдачи 32 ее членов, в том числе Калабухова, братьев Макаренко, Манжулу, Бескровного, Роговца, Воропинова и других для предания их суду, ясно что не казачьему, а военно-полевому. Некоторым из них удалось скрыться. Говорили, что Калабухов был арестован тогда, когда он сам пришел. Случилось это 6 ноября 1919 года, а уже на другой день по Екатеринодару был расклеен текст приговора этого суда. По приговору Калабухов сра­зу же был повешен на Крепостной площади. На его груди висела дощеч­ка с надписью « За измену России и Кубанскому казачеству». Весь день к месту казни стекались громадные толпы народа.

Я должен вам сказать, что Калабухова казнили с намеренной поспешностью, не хотели затягивать и, кроме того, ведь Николай Ивано­вич был, не снявший с себя сана, священник. Суд обязан был выпол­нить особые канонические правила, а на это у них времени не было. Еще до суда было принято решение, что он должен быть скорым и исполнение приговора немедленным.

Вот так Краевая Рада практически была разогнана.

Константин и его казаки впервые так подробно услышали о том, что продолжает будоражить казаков и сейчас. Константин понимал, что все это было не безразлично его отцу, он был почти уверен, что отец в те годы был на стороне казачества, но понимал, что победа над большевиками возможна только в тесном союзе с Добровольческой армией, с Россией.

Как бы все это ему хотелось услышать из уст самого папаши, который всегда глубоко и трезво оценивал людей и события. Но отца давно уже нет в живых и все, что произошло, не вернешь.

Говорили казаки о многом. Все сходились в одном, что, то, было горе для всех, когда произошел разлад между Кубанью и добровольца­ми, хотя некоторые считали причиной и в том, что часть казачества спасовала и ударилась за московскими красными комиссарами. Успев создать свое государство, казачество не выдержало напора с двух сторон и потому потеряло свободу. А что творилось с самим казачеством? Как будто направленные чьей-то искушенной рукой, казаки с усердием, достойным лучшего применения, истребляли друг друга, ма­ло понимая, что бились между собой за чужие интересы. Вот так случилось, что казачество пошло чужим шляхом, а своего не нашло.

Иногда удавалось с Кубани какими-то путями получить невеселые письма. Получил долгожданное письмо и Константин. С жадностью он прочитал его несколько раз. Писала Мария, что она через Клавдию, которая перебралась в Ейск, передала письмо знакомому греку.

- «...У нас однэ горе, журба по той Кубани. Нам всим, брату и твоим сестрам и сны снятся только о том времени, як мы жили с доро­гими нашими папашей и момашей.

А до дому, Костик, не думай вертаться, як ныбудь улаштовуйся там, тай живы. Кому ны скажешь в станыци, шо ты хочешь вырнуться до дому, то кожный аж жахается и пытае:

- Хиба й там так погано живуть, як тут, шо вин сюды з витыль рвэтся?

Кум Тимофий каже так:

- «Колы б я знав, шо от ак будэ, то я б ныколы з полону ны повырнувся, хай бы тут була жинка и диты, знав, шо жив бы, а ны мучився. Та тэпэр уже ны повэрнышь...»

Получил такое же письмо и Пытро Рыло из Ясенки. Пишут ему поч­ти о том же.

«...Из твоего письма выдно, то ты, кажется, домой ны собираешь­ся. Воно ото и лучше, там мабуть ты скорише устроишься. У нас тут дуже трудно, люды голодають, хто може, ти тикають. Зерно забырають до последнего фунта, не оставляют даже на семена. Бувае, шо потом дають чуточкы из ссыпок...»

Так казаки узнавали, что произвол на Кубани не только не ослабевал, а, наооборот, еще больше усиливался. Кому-то из казаков пришло письмо, где писали, что почти полностью сгорела станица Анастасиевская, что в Таманском отделе. Когда разгребали пепелища, то находили спрятанное зерно. Власти подняли шум, что казаки скрывают урожай, зерно, мол, в станице есть, но его прячут и не сдают. По выгоревшей станице прокатился террор. Там же сообщалось, что в ста­нице Старо-Джерелиевской был арестован и расстрелян бывший казак Андруха, который замуровал зерно в стенах своей хаты, в станице Батуринской комсомолец Пилипенко скрыл от властей 30 пудов хлеба и тоже был расстрелян, а вот в станице Переясловской выездная сес­сия народного суда приговорила казака Григория Кулибабу к лишению свободы на 10 лет за то, что тот не сдал хлеб во время.

Так что казаки, бедствуя на чужбине, кое-что знали о том, что происходило в станицах Кубани. Но такие письма приходили все реже, и вскоре всякая связь у них с родиной прекратилась.

В один из дней по казачьим сотням сообщили, что вместо гене­рала Врангеля руководителем РОВС стал генерал Кутепов. Казаки мало знали этого генерала, хотя Константин с ним встречался, когда в составе делегации Кубанского корпуса побывал на открытии памят­ника русским воинам в Галлиполи. О нем тогда очень высоко отзыва­лись присуствующие на этом открытии генералы и офицеры.

Вечером полусотенный сотник Иванченко, казак станицы Старо-Деревяновской, по просьбе казаков рассказал, что знал, о Кутепове.

Александр Павлович родился в 1882 году в городе Череповце Новгородской губернии в семье лесничего. После окончания 7 классов гимназии попал вольноопределяющим в город Архангельск, откуда был зачислен юнкером во Владимирское военное училище в Санкт-Петербурге. После его окончания в чине подпоручика ушел в действующую армию в Маньчжурию, откуда вернулся поручиком и лентой «Святого Владимира» с мечами и бантом.

В Великую войну в 1914 году командовал ротой, батальоном, пол­ком уже в чине полковника. В 1917 году ушел на Дон и возглавил офицерскую роту вместо убитого Неженцева под Екатеринодаром, чуть поз­же принял Корниловский полк. После смерти Маркова командовал стрел­ковой дивизией, в чине генерала - корпусом. В Таврии командовал арми­ей, в эмиграцию ушел со своим добровольческим корпусом в Галлиполи.

А теперь заменил Врангеля, который отошел от армии и уехал в Бельгию.

Хотя в среде русской эмиграции это сообщение было значитель­ным, но для казаков, которые перестали интересоваться не только большой политикой, но и сменой руководства в самой среде казачест­ва, это сообщение не вызвало большого интереса. Несколько больший интерес у них вызывали незатухающие распри между самостийниками и приверженцами единой России. Пролегшая между казаками межа со временем превращалась в глубокую пропасть.

Вначале в Югославии, а потом везде, где оказались кубанские казаки, появлялись непримиримые стороны. Одна держалась Атамана Ку­банского Войска генерала Науменко. Это те казаки, которые считали, что надо идти вместе с русскими, с бывшими добровольцами, те, кто продолжал оставаться в РОВСе. Другая часть - самостийники, во главе которых был Походный атаман Войска, он же редактор журнала «Вольное казачество» Иван Билый.

Между этими течениями шла постоянная распря. Самостийники считали виновниками всех бед, в том числе трагедии всего казачества, русских генералов Деникина, Врангеля и тех генералов, выходцев из казаков, которые предали казачество и ввергли Кубань в большевистскую пучину.

Константин Мукиец, потомственный казак, симпатизировал самостийникам. Они были для него, как бы, ближе по духу. Большая часть из них была предками славных черноморцев, как и он. Но, находясь почти два года вдали от кубанских событий, в рядах тех, кто стоял за единую Россию, он понимал, что причина беды родной Кубани, казачества всей России были значительно глубже. Находясь вдали от родных мест, все кому дорога Россия, Кубань, как никогда должны быть вместе. Теперь уже нельзя разделить себя между Россией и Ку­банью. Все здесь русские, сыны одной матери - России.

Константина казаки уважали, особенно копанчане. Он чем-то напоминал им его отца старшего урядника Афанасия Семеновича, их пер­вого учителя казацкому делу. Его здравые, всегда спокойные суждения были по душе уравновешенным, покладистым казакам. Но не все они могли понять, что раскол среди казачества только его обессиливает, рождает ненависть, злость, которые никогда не были присущи простым казакам.

21 июля каждого года было принято отмечать день казачества.

В 1930 году в этот день в Белграде были собраны представители всех станиц Кубанского Войска. Приехали знатные генералы, оФицеры, атаманы.

От своей станицы сюда был снаряжен старший урядник Мукиец Константин Афанасьевич, Геогиевский кавалер, герой многочисленных сра­жений за Россию и дорогую вольную Кубань.

Руководством Войска было принято решение вскрыть ящики с Регалиями Кубанского Войска, которые хранились под наблюдением специ­альной комиссии, возглавляемой генералом Кокунько.

Шпалерами были выстроены казаки Гвардейского казачьего дивизиона во главе с полковником Рогожиным. Этот дивизион был преобразо­ван из бывшего конвоя Его Императорского Величества. На правом флан­ге стояли представители станиц и кубанских воинских частей. В центре перед походным аналоем группа священослужителей, атаман Науменко, генералы Зборовский, Кокунько, Шкуро и другие. Там же установлены 41 ящик с Регалиями.

По команде генерала Кокунько были вскрыты первые ящики со знаменами. 91 знамя, в том числе, - черноморских казаков, знамя, подаре­нное Императрицей Екатериной, трехцветное (синий цвет линейцев, малиновый-черноморцев, зеленый-горцев) знамя Кубанского Войска, Средняя малиновая его полоса вдвое шире крайних. 32 военных трубы, 17 различных атаманских знаков и эмблем, 24 пернача с надписями, насеки Кубанского Войска. А были еще в сундуках 32 куренных запо­рожских знака, 12 куренных малых булав, солонка с блюдом, жалован­ная Екатериной Второй черноморцам, два войсковых знамени и грамо­ты Екатерины Второй о пожаловании черноморцам земель на Кубани,

18 перначей, Войсковые серебрянные и медные трубы, юбилейное знамя от Николая Второго, Белое Знамя Георгия Победоносца, древняя запо­рожская икона со словами: «Молим, покрой нас своим Покровом и от врагов сохрани…», «Избавлю и покрою, люди мои излюбленные…»

Каждое знамя и другие знаки несли казаки, одетые в одинаковые темносерые походные черкески, символирующие то, что кубанские казаки не сложили оружия, остались в боевом строю и готовы по приказy высшего командования продолжить борьбу с большевизмом.

Все эти Регалии в 1920 году были отправлены в Югославию в сопровождении особой пятичленной делегации во главе с генералом Гене­рального штаба Кокунько Петром Ивановичем. Они были переданы на хранение югославским властям, право же распоряжаться ими осталось за делегацией. Через 10 лет, в течение которых никто не возбуждал вопроса о лишении прав делегации, к Регалиям протянул руку Атаман Войска генерал Науменко. Советником делегации был знаменитый исто­рик-писатель профессор Щербина Федор Андреевич. Это он был первым Председателем Кубанской Краевой Рады, возобновившей свою работу в 1906 году после длительного перерыва, одновременно возглавлял каза­чью фракцию во 2-й Государственной Думе.

Он, как и все члены делегации считал, что Регалии это достоя­ние всех кубанцев, всего Войска. Главная задача сохранить их в це­лости и возвратить на родину в лучшее время для передачи законной власти. А пока же на основании прав, данных делегации законными властями Кубани в 1920 году, Регалии должны храниться в королевст­ве Сербии, а если условия станут неподходящими, перевезти в другую страну.

Сейчас, считает генерал Кокунько, Кубанского Войска практиче­ски не стало, много было за это время атаманов, в том числе и гене­рал Науменко, избранный на острове Лемнос незаконный составом, все­го присуствовало лишь12 членов Рады и 65 казаков от войсковых частей. А ведь Рада состояла из 502 депутатов. Так что вексель генерала Науменко спорен.

Было принято разумное решение, регалии не трогать, делегацию по их хранению не ликвидировать.

После официальной части на открытом воздухе довольно скромно были накрыты столы для угощения. Но кубанцы кое-что принесли с собой, и через некоторое время полетела задушевная черноморская пес­ня.

Генерал Кокунько пригласил казаков Ейского отдела к себе. Собрались те, о ком много слышали, но многие не видели их. Здесь атаманы станиц, письмэнык Мартын Забигайло, его настоящая фамилия Пивень. Пришел казачий поэт Гнат Макуха, последний атаман станицы Брюховецкой, Игнат Савич Шевель - это его настоящая фамилия. Хотя эта станица и не входила в Ейский отдел, но в камышах Челбасских плавней, которые были у многих станиц, до самой Копанской, он породнился со многими ейчанами, многих казаков он знал в лицо, хорошо знал их батькив.

Генерал Кокунько, давно знавший знатного кубанца, попросил Гната Савича сказать слово:

Браты мои, сыны мои,

Сыны славы й воли,

Чи гадаетэ, вы мыли,

Шо Кубань в ныволи.


Ой, згадайтэ шо мы малы

И шо загубили

Куда свою головэньку,

Куда прыхылылы.


Ой, згадайтэ, та й замовкнить,

Бо сором казаты,

Шо в кайдани е закута

Кубань наша маты.


Среди гостей Яков Лопух, казак станицы Старо-Мышастовской, но тоже считавший себя ейчаниным. Это он учил почти всех казаков станицы Копанской, а теперь находящихся в вынужденной эмиграции. Хорошо его знает Константин по своему детству, когда первую свою грамоту получал из уст этого человека. Вначале это было двуклассное училище, а потом семилетняя школа, которую Константин успешно закон­чил. В 1911 году учитель Яков Лопух был забран в управление Ейско­го отдела, атаманом которого был генерал Кокунько. С тех пор эти два человека почти не расставались. Лопух вел все дела престарелого атамана. В 1917 году он был избран товарищем председателя правления «Казачьего союза», председателем которого был генерал Кокунько. «Союз» в то время издавал свою газету «Голос Уманьского коша», где было много статей Якова Лопуха.

За столами была создана благожелательная, дружеская обстанов­ка, собрались, как будто соседи из одной станицы. Множество общих знакомых, соучастников множества общих событий. Возбуждение, объя­тия, крепкие казацкие шутки, добродушный смех.

Собрались предки черноморцев, со своим звучным, сочным языком и душевными песнями. Черноморцы всегда отличались гостеприимством и хлебосольством. Генерал Кокунько и его люди стараются почастуваты дорогих гостей, чем послал Бог. Казаки пили мало, но когда быва­ла возможность не отказывались, а взяв по чарке, любили «уцюкнуть шекелем», то-есть ударить шенкелями, затанцевать. Но сразу, напрямки не высказывались, подъезжали друг к другу не торопясь, осторожно, по кубанской поговорке - «навдогад бурякив, шоб далы капусты».

Генерал-лейтенант Кокунько Петр Иванович, казак станицы Ново- Деревяновской Ейского отдела, что в 25 километрах от Копанской, был старше отца Константина на 5 лет. Его отец с семьей переехал в станицу Должанскую, где купил рыбные промыслы. Последние 10 лет, перед 1917 годом, будучи атаманом Ейского отдела, Петр Иванович жил в станице Уманской.

Учился в Кубанской войсковой гимназии, которую закончил в 1870 году. Не без помощи сослуживца отца, адъютанта Наказного Атамана генерала Цакни, сотника Андрея Кияшко, Кокунько был направлен в Николаевское кавалерийское училище (школа гвардейских прапорщиков). Но через месяц он сам его оставил и поступил в университет на юри­дический факультет, но, проучившись один год, ушел в технологичес­кий институт на химическое отделение, где дошел до третьего курса, в 1875 году он его оставил из-за беспорядков студентов. Спустя год поступает в 3-е военное Александровское училище в городе Москве, которое заканчивает в 1878 году и через год его направляют в Нико­лаевскую военную академию Генштаба.

Кокунько знала вся Кубань. Казак старого закала, справедливый и простой. Людей ценил не по чинам и орденам, а по личным и служебным качествам. Человек большой честности, прямого характера, никог­да не заискивающий перед любым начальством. На заседаниях Рады всегда выступал с позиции интересов казачества.

В его присутствии за столами сложилась задушевная, простая обстановка. Трудно было среди этой массы людей определить кто генерал, кто офицер, а кто простой казак.

Константин близко знал и мног раз видел генералов, выходцев из кубанских казаков - Гулыгу, Улагая, Бабиева, Лещенко, Дейнегу, Зборовского. Все они пользовались уважением казаков из-за своей прос­тоты и справедливости.

Еще в детстве о таких генералах много рассказывал отец, с некоторыми он был хорошо знаком. В те времена, когда такие генералы выходили в отставку, то, как правило, жили на хуторах. Они были просты, доступны, демократичны и уважаемы казаками. Не в диковинку можно было видеть, как такой генерал сидит у гребли в генеральских шароварах.

-А ну, хлопци, полейте мэни на спыну, а я вам дам на канхвэты.

Таким генералом предстал перед его глазами бывший атаман Ейского отдела Кокунько Петр Иванович.

Константин с большим вниманием следил за каждым словом заслуженого кубанца, почти его станичника. А когда Кокунько попросил каждого из присуствующих представиться, Константин вскочил, вытянулся и четко доложил:

- Старший урядник Мукиец, казак станицы Копанской.

- О, то-то я смотрю знакомые черты, ты бува ны сын Хванасия?

- Так точно, Ваше Превосходительство!

- Та брось оцэ-так точно, а ще Ваше Превосходительство. Цэ всэ було, а тэпэр ныма, называй мэнэ просто Пытро Ивановыч. А от твого батька, я знав хорошо. Добрячий був козацюга, и головой и вылыкым прытством. Вин же в молодости всигда забырав вси призы на джигитовках и главна, шо всигда був предан нашому дилу. Цэж вин пидняв станыцю против большовыкив в восемнадцятом. И то, ны его вына, шо восстание було загублынэ. А дэ вин сичас, бувало ны в эмиграции?

- Та ни, пысалы мыни, шо батько погыб пид Новороссийском.

- Ну, царство ему нэбэснэ. Такым батьком гордысь, сынок.

Константину казалось, что он поговорил с отцом, настолько речь и манера обращения к людям напоминала ему того, кого он всегда больше всех любил и не переставал им гордиться. Ему захотелось задать этому мудрому человеку мучивший его вопрос.

- Пытро Ивановыч, ото мы тут козакуем, надеемся, а чи будэ такый час, колы мы вэрнымся по домам?

- Шо я тоби скажу. Цэ дуже больной вопрос для всих нас. Но як ны гирко, а надия ушла, осталась одна мрия. С шашкамы на конях там нас уже ны ждуть. Ны напрасно кажуть, шо чоловик подлец, ко всему прывыкае. Дэ ця Кубань? Выдно так, як у нас казалы: дэ Крым, дэ Рим, а дэ попова грэбля? Так шо, надо улаштовуваться тут по-настоящему. Дорогы до дому, на ридну Кубань ныма. Як ото ны гирко казать, но то, правда.

Константин сам понимал, что другого ответа не могло быть. Но ему хотелось услышать это не от тех пустобрехов, которых немало развелось и среди казаков, а от заслуженного человека, который хорошо знал его отца, умного, грамотного генерала.

Были за столами воспоминания, песни, шутки. Казаки со внимани­ем слушали бывшего атамана отдела, который уже в престарелом возрасте сохранил изумительную память, легко называл имена атаманов ста­ниц, стариков, заслуженных казаков, в том числе отцов, сидящих за столом казаков, а теперь каких-то эмигрантов.

Вспомнили скончавшихся: генерала Врангеля, Великого князя Николая Николаевича, почившую вдовствующую империатрицу Марию Федоров­ну. Это были вожди, как бы последнего звена - связывающего казаков с прошлым, с белым движением, домом Романовых.

Говорили о них уважительно, как было принято у казаков говорить о покойниках. Кто-то из офицеров сказал, что у римлян было принято о мертвых говорить или хорошо, или совсем не говорить. Но казаки всегда предпочитали первое.

Священник пропел упокойную молитву за Императора Николая Второго и его сына, последнего Наказного Атамана Кубанского казачьего Войска генерала Бабыча, генерала Бабиева и многих других славных сынов Кубани.

Каждый присутствующий вспоминал своих братьев, отцов, отдавших жизни за казачество. Константин добавил в этот славный список дорогое имя своего батька Афананасия Семеновича.

Генерал Кокунько предложил почтить память великих сынов Куба­ни Мыколы Рябовола, Олэксия Колабухова, Константина Бардижа.

Не все присуствующие знали, что подъесаул Бардиж, казак стани­цы Брюховецкой первым понял угрозу казачеству со стороны большеви­ков. Будучи атаманом этой станицы, был избран членом Государствен­ной Думы. Когда прогремели первые выстрелы гражданской войны, он, как Тарас Бульба, с двумя сынами пошел в строй, поднял казаков, но был предан и вместе с сыновьями был расстрелян в Туапсе.

Генерал Кокунько продолжил:

- Я тэж хочу з вамы вспомнить пысакив, як их творы прославылы нашу Кубань, ны мэньше, чин кинжалы, та шашкы. То булы славни люды: Еварницкий Мытро, Грушевский Мыхайло, Короленко Пытро, Попка Иван, Щербына Хвэдир, Рябовол Мыкола, Колабухов Олэксий, наш ейский Кухарэнко Якив, Ивасюк Иван.

Поднялся Гнат Макуха (Шевель Игнат Савич):

Я хочу, браты, выпыть чарку за дуже гарного нашого пысаку Пытра Ивановича Кокунько, славного сына Кубани, козака станыци Ново-Деревьяновской. И тут же резанул, как ножом прошелся по самому боль­ному на душе каждого сидящего:

Таки ж и хаты, та ны ридни,

Таки ж и люды, ны свои

И думкы, о Боже, мои бидни

Мыни сдаються вже чужи.


Через несколько лет, кажется в 1939 году Константин, будучи в Белграде по случаю формирования Русского корпуса в составе югославской армии, узнал, что генерал Кокунько до самого последнего сво­его дня успешно выполнял возложенный на него Войском долг. Совсем недавно Регалии были изъяты из его ведения. Несомненно, что это об­стоятельство удручающе подействовало на старого казака.

10 июня 1939 года Иван Петрович Кокунько скончался в Белграде в возрасте 88 лет и был погребен в Земуне, рядом со своей покойной супругой.

К тому времени скончались и другие члены делегации: войсковой старшина Семикобылин, советник делегации Федор Щербина, генерал Звя­гинцев выбыл из членов делегации, так как был назначен помощником Атамана генерала В.Г. Науменко.

Долгое время Константин жил под впечатлениями той незабываемой встречи с генералом Кокунько. Он очень жалел, что не смог побывать на похоронах Петра Ивановича. Но каждый раз, бывая проездом в Земуне, он не забывал навестить его могилу. Ему казалось, что он бывает на могиле своего отца.

Совсем молодым его заставили покинуть станицу. Но тем более была цепка его память на все те годы, когда он был дома, на все самое дорогое с детских лет. Много он передумал за все последние годы, о многом говорил с такими же изгнаниками, своими другами по несчастью. Больше всего думал он, как и все, о Кубани, о доме, о своей станице. Иногда возникали споры по мелочам, а потом опять вспоминали степь, свои хаты, скачки, в которых участвовали еще хлопцами, престольные праздники, когда нарядные старые и молодые каза­ки шли в церковь.

Иногда заводили разговор о царе, избегали его судить, но то, что произошло с Россией, Кубанью немалая его вина. Больше прокли­нали генералов, атаманов станиц, отделов - за их распри, провалы. Хоро­шо понимали, что все лучшее в прошлом, то, что было, не вернешь. Хо­тя находились «бывалые», которые пытались поучать молодых, находилось немало умников, которые уже тогда знали, как надо было жить и поступать, что надо будет делать, когда придется вернуться домой. Они знали, с кого надо будет спросить, а кого и покарать.

Но чаще сквозило: «ах, если бы Деникин был помягче с казаками, ах, если бы царь не отрекся от престола» и т. п.

Но кто мог знать, что дальше будет, что ожидает казачество, что ждет Кубань? Сто раз можно повторять, но никто не знает, что его ждет впереди, какая судьба уготовлена этим горемыкам.

Почему так получилось, что казаки пошли за генералами, за русскими дворянами? А все очень просто, как и прост сам казак - они за­щищали свои хаты, свою землю, свои казачьи вольности.

К этому времени связь с родными окончательно была потеряна. Письма из дому никто не получал, они перестали приходить, а те, что писали отсюда, неизвестно куда исчезали.

Иногда вместе ходили на русское кладбище. И многим казалось, что им тоже хочется умереть.

«Скончался 5 марта с.г. и похоронен на кладбище хорунжий Иващенко Антон Максимович, о чем сообщают опечаленные друзья и станич­ники. Мир праху твоему, добрый казак». И много, много других.

Каждый год 18 июня по новому стилю собирались в церкви на скорбную молитву по убиенной семье Августейшего Императора и верным его слугам. В такие дни возникали споры о том, кому быть следующим царем.

Возвращались из церкви, открывали свои сундуки и доставали семейные фотографии или групповые с казачьих сборов.

Константин жадно искал на них родные лица. Как-то у одного ка­зака он увидел крупную групповую фотографию, на которой были сняты молодые казаки родной его станицы. Среди них он сам, слева муж сестры Мани - Казыдуб Иосиф, Коваленко Пантелей и много других знако­мых лиц. Но самое дорогое лицо, лицо его отца по центру фотографии. Отец, старший урядник Мукиец Афанасий Семенович в черкеске и пого­нах, на газырях два белых крестика, два ордена Святого Георгия. Эту фотографию он хорошо помнит, висела она в рамке в большой ком­нате, где висели другие фотографии дорогих ему лиц.

Ничто так не бьет в душу, как старые фотографии. Долго Константин не мог оторвать глаз от дорогого лица своего отца, казаков-сверстников, от знакомых до боли с детства одежд, оружия и прису­щим только казакам позам молодых хлопцев, как их тогда называли малолеток.

Ему казалось, что он сто лет не был на родной стороне. Но как будто вчера в его устах звучит голос отца, когда тот в пыли, на пот­ном коне возвращался с очередных казацких учений, не торопясь сле­зал с коня и кричал:

-Маты, дивчата, готовтэ исты!

Любил отец хорошо трудиться и от души поесть.

Как живые встают домашние картины, когда мамаша накрывала стол чистой скатертью, ставила миску с варениками, жареной рыбой, разной зеленью. Тут же пироги с жерделами, с потрипкой, кувшин с озваром. Но всему голова на столе был духовитый наваристый борщ с петушком или старым салом. Запах такого борща человека с улицы приводил в беспамятство.

- А шо тепер? Как будто та же станыця, та ны на Кубани, дэ ж та жерделя, шо напротив у Ковалэнчихи, дэ та красива цэрква, куды ходылы семьямы, дэ ти плавни, та лиманы, шо окружалы станыцю? Та тут же ны побачишь зэлэной комышины, ны почуешь, як шумыть и пахнэ комыш. Нычого ныма ридного в ций бутафорской станыци на сербской сто­роне. Как хочется услышать родные голоса. Бывало дома, он уже доб­рый парубок, загулялся с молодыми хлопцами и девчатами, старался тихо, тайком пройти в хату, но как нарочно в сенцах всегда он встре­чался с отцом и тот ему ворчливо бросал:

Дэж цэ ты, бисова твоя душа, бродишь, пивни уже другый раз заспивалы.

Бежал тогда, в двадцатом, и не думал, что навсегда, все наде­ялись скоро вернуться. Ничего, кроме черкески, башлыка, кинжала и шашки в казацком сундучке у него не осталось, что ему могло напоми­нать родной курень, станицу, дорогую Кубань. Почему у других есть хоть уже пожелтевшие, но еще более дорогие фотографии родных людей? Не мог он понять, как и его товарищи, что же произошло, как же так? Ведь нет большего горя, чем навсегда потерять родину, больше не увидеть дорогих лиц, ждать не известно чего до самого смертного ча­са.

Когда грузились в Феодосии на пароходы, то кричали тем, кто оставался, что они еще вернутся, никто тогда в этом не сомневался, думали, что так это и будет.

Давно нет уже того войска, многие генералы поумирали, многие разбрелись по Европе, по всему миру, нет атаманов. Куда перевезли Регалии Кубанского Войска? Был слух, что они теперь в Париже, но никто этому не верил, больше думали, что они разграблены, распроданы.

Константин как-то вспомнил, как отец взял его и младшего бра­та Мыню в далекую дорогу. На подводе, впряженной двумя добрыми конями, ехали больше двух суток в Пашковскую, к родным отца и матери. Остановились у двоюродного брата отца Ивана Мукица, Он хорошо пом­нит, как они с братом бегали по балкам, спускались к старой Кубани. На лавках сидели старики. Отец подходил к ним в форме старшего уряд­ника и они все разом вставали:
  • Доброго здоровья, господин старший урядник, - говорили они с почтением,
  • В гости к нам пожаловали?

Где теперь все эти люди, осталась ли та станица?

Все потеряно, осталась одна память. Конечно, казаки в душе понимали, что за море плыли не на один год, теряли самое дорогое. Тог­да плыли вдоль берега Крыма, все дальше и дальше, даже звезды, при­вычные с детства звезды, оставались позади. Тяжело было на душе, но никто тогда не думал, что многим, а может быть всем, с тех чужих мест возврата не будет и родных звезд больше никогда не придется увидеть.

А по сути, что он плохого в жизни сделал? Ведь он никого не убил, а тем более не повесил. Хотя в белой, да и в красной армии, где он успел побывать, главной заслугой считалось, сколько ты убил врагов. Героем становился тот, кто больше погубил людей. Так было всегда, так было и до этой страшной гражданской войны.

Все это пронеслось в голове Константина под впечатлением разговоров с казаками, случайно увиденных фотографий, и особенно, от той, необычной встречи с генералом Кокунько, который своим видом, казацкой осанкой, неторопливой черноморской речью, напоминал ему ста­рых атаманов станицы, которых так уважал отец за честность, досто­инство, доброту, напоминал самого отца, доброго казака, до послед­него часа верившего в долгую судьбу казачества. Кто-то из казаков тогда спросил генерала:

- А шо ото РОВС, ще живе, хто там заправляе?

- Та жить, то живе, та мало в тому толку. Вы ж знаетэ, шо руководство РОВС пырыйшло до генерала Кутепова. То був достойный чоловик, честный, преданный воинскому долгу и России. Но случилось большое несчастье. 26 января этого года Александр Павлович был похищен большовистскими агентами среди билого дня, прямо в центре Па­рижа. Его хотилы выкрасты и ранше, но, ны удавалось. А тут на тоби, то було в ныдилю, вин пишов до цэрквы Галлиполийского союза, но там так и ны появывся. Шо то около трех часов его домашни всполошилысь, а потом вмишалась полиция. Як ото в воду упав. Вси зналы, шо генерал по городу пырыдвыгався, як простой чоловик, то на трам­вае, а чаще пишком. Ото так було и цэй раз. Ныма и всэ. Одни намыкалы на то, шо вин сам рышыв побувать в России, та хто цэ пидтвырдыть. Други стали тянуть, шо може вин сам с собою шо сробыв. Так цэ тоже исключается, Александр Павловыч любыв жинку и пятилетнего сына, 25 года рождения, та й сам був здоровым и верующим чоловиком. Аж потом выяснылось, шо бачилы, як его втолкнулы в фургон два якись бугая и лживый полицейский. Ото с тих пор ны слуху, ны духу. Там же у большовыкив одна дорога - в могылу. Жалко такого чоловика. А шо зробышь. А сичас во главе Обще-Воинского Союза стоит генерал Милл­ер.

Два дня тогда казаки гостевали в Белграде, многое узнали и уехали без всякой надежды когда-нибудь попасть домой.

До самой Второй Великой войны в разных местах, разбросанных по Европе, жили казаки в обустроенных станицах, где изо всех сил продолжали соблюдать обычаи и неписанные законы потерянной старины. Станицы носили имена черноморских кошевых атаманов: Чепиги, Билого, Бурсака, Кухаренко и других, а также атаманов кубанских станиц и отделов. И сколько ни жили в изгнании казаки, они не хотели проща­ться с мыслями о возвращении домой. Оставались обиды, главным обра­зом, на москалей. Обильно была полита кубанская и российская земля казачьей кровью, никто из них не считал себя запятнаным в трусости или измене.

- Оцэ нам в наказание за то, шо ны послухалы дедов и прадедов.

- Пропала наша жизнь, пропала...

В такие тяжелые минуты одной отрадой казака оставалась род­ная кубанская песня.

«Прощай мий край, дэ я родывся...»

Константин долго еще после этой встречи схватывался по ночам. Во сне и просыпаясь, он видел себя дома, в родной батьковой хате, отчетливо слышит родные голоса. И каждый раз, как удар кинжа­ла и вслед за ним пронизывающая нестерпимая боль - это не так, он далеко и безвозвратно от дома. К горлу подступал комок горечи, безысходности и собственного бессилия. Глаза упирались во все чужое и опостылевшее. А в ушах все еще оставался голос мамаши, с которой он только что говорил, просил подлить такого вкусного борща. Где все это, до невыносимой боли родное и желанное.

Но уже не суждено было казаку не только увидеть свою мать, от­ца, брата, сестер, но и покушать своего, домашнего борща. Может быть поумирали батьки, а может быть нет в живых брата и сестер, и некому было бросить на их могилки жмэньку землички, кругом были все чужие, незнакомые люди, всю станицу разогнали.

Не знал и, видимо, никогда не будет знать Константин, какие муки выпадут на головы его родных - брата, сестер и всем оставшимся на род­ной земле казакам. Гордое еще вчера слово кубанский казак будет но­выми властями проклято, как белогвардеец, кадет, золотопогонник и другие.

Неведомо было Константину, что где-то в далеком Азербайджане, в селе Белоканы, что в нескольких километрах от грузинской станции Цнори-Цхали, почти на границе этих двух республик, нашел прибежище от преследования за несовершенные преступления его родной младший брат Михаил и, что в 1939 году унего родится сын, которого в честь любимого старшего брата он назовет его именем.

В 1929 году Соединенное Королевство Сербии было переименовано в Югославию. Давно закончились работы по строительству шоссей­ной дороги. На горе Бесна Кобыла в честь этого события казаки 1-й Кубанской казачьей дивизии установили памятник в виде обелиска.

В поисках средств для существования казаки стали расходиться по всей Югославии, некоторые проникали в Болгарию, Румынию и другие страны.

Константин с частью копанчан согласились переехать в Македонию. Вблизи города Скопле с другими казаками, они создали казачью станицу. Атаманом станицы избрали простого казака станицы Ново-Леушковской Петра Ковгана. Но атаман Войска генерал Науменко его не ут­вердил. По этому поводу в станице появился генерал Андрей Григорьевич Шкуро.

Казаков собрали в зале «Кафины Долмации». Расселись по группам: кубанцы, донцы и горцы. Раздался как бы петушинный крик:

- Встать! Смирно! Господа офицеры!

А господ офицеров невозможно отличить от рядовых казаков. Шкуро уселся за стол с атаманом и одним из его помощников. Кто-то сза­ди громким голосом запел гимн кубанских казаков:

«Ты, Кубань, Ты наша родина...»

Вот теперь встали все и подхватили песню. Слово взял Шкypo, весь смысл которого свелся к тому, что необходимо провести законные выборы атамана в связи с решением генерала Науменко. Станица состояла не только из кубанцев, хотя их было большинство. Каждая из сто­рон стала выдвигать своих кандидатов. Кубанцы вновь настаивали на Ковгане, донцы предложили есаула Котляревского, кто-то выкрикнул кандидатуру бывшего чиновника Сергиенко.

Шкуро, не долго думая, объявил, что большинством избран есаул Котляревский. Поднялся шум. Так на этом сходе ничего и не решили... Генерал Шкуро уехал ни с чем.

Станицу назвали именем знатного кубанца Николая Рябовола. Атаманом остался толковый, сравнительно молодой казак Пытро Ковган. Ему в помощники определили опытного старшего урядника Константина Мукица, писарем-казначеем избрали Семена Бабыча.

Еще во время строительства шоссейной дороги Константин с дву­мя казаками решили побродить по краю. По дороге подрабатывали на пропитание, шили селянам опанки, чинили ведра, ослиные седла, перекапывали виноградники. Так, кочуя, залетели в Далматинский край, почти до границы с Болгарией.

Константин не успел обзавестись женой в Копанской, но не на­шел ее здесь, на чужбине. Он сам не мог ответить почему, хотя мно­гие казаки успели обзавестись семьями. Может потому, что мечтал о своей кубанской казачке, а может просто потому, что пути Господни не исповедимы. Больше всего задержался, работая на одном огороде, где имел свой куток, что-то в виде небольшой хатки. Там у него была печка, стол и кровать, а под кроватью его казачий сундук. Этим сундуком он дорожил и больше всего берег. Хранил он в нем послед­нюю свою черкеску, башлык, черный бешмет, кинжал и шашку.

На Рождество он уходил на гору, брал с собою вино, закуску и ветку шелковицы. Ему казалось, что отсюда, с горы он видит свой край, а шелковица как бы связывала его с родиной. Так он сидел и горевал.

- Хорошо, что у меня есть свой куток, - думал он.

Однажды он привел к