Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
же штыком лопаты была вода, пришлось от этого отказаться. Чтобы палатки не срывал ветер, обложили их камнями, но утеплять не было чем, а зима только начиналась.

В Краевой Раде подняли вопрос о выборах Атамана Кубанского Войска. Живший Атаман генерал Букретов остался в России, неизвестно где нахо­дился глава правительства Иванис, который временно замещал Атамана. Так постепенно всех казаков втянули в кампанию предвыборной лихорадки, разгорелись страсти. Все это нарушало воинский порядок, среди казаков пада­ла дисциплина. Бесконечные митинги, выступления неизвестно откуда выплыших вождей. Строевые командиры стремились прекратить эту вакханалию, снизить накал. Большинством голосов Атаманом был избран генерал Науменко.

В начале декабря на остров приехал генерал Врангель. К этому време­ни казаки немного успокоились, хотя страсти еще не улеглись.

Состоялся парад.

Константин уже второй раз видит так близко этого генерала. Тогда в


Северной Таврии, под Архиповкой, где Врангель принимал парад 1-й Ку­банской казачьей дивизии. Константин с интересом смотрел на высокого, подтянутого генерала в походной серой кубанской черкеске. Ему тогда казалось, что сам Врангель и все казаки, во главе которых был их любимый начальник генерал Бабиев, вперед смотрели с надеждой и уверен­ностью.

Сегодня все было по-другому. Чуть постаревший в форме генерала старой русской армии Врангель как-то сутулясь, медленно обходил выстроившиеся полки.

Константин и его взвод были в почетном карауле у дивизионного Знамени. Всем остался доволен Главнокомандующий и внешним видом казаков, и их песнями. Но после обхода одного из полков к нему подошел полков­ник Винников, бывший помощник Войскового Атамана. Он был одним из пре­тендентов на атаманскую булаву. Присутствующий при этом французский ге­нерал, губернатор на острове Лемнос, высказался с неприязнью к этому человеку. Полковник Винников прямо заявил Врангелю, что в первую оче­редь надо уволить начальника Кубанского корпуса генерал Фостикова. Врангель был вынужден его оборвать, а когда тот продолжал настаивать, приказал убрать его и других недовольных офицеров из войск.

Все дни казаки проводили на занятиях. Помимо строевых учений, казакам читались лекции, проводились беседы, часть казаков была вовлечена в церковные хоры, войсковые театры. Но все это не поднимало их духа, рос­ло недовольство, уже не были исключением оскорбления и грубость.

Все чаще в лагерь стали приходить французы. Они продолжали агитировать за возвращение в Совдепию. Но охотников ехать в Россию было ма­ло.

К казакам обратились три атамана: Донской-генерал Богаевский, Кубанский – генерал Науменко, и Терский – генерал Вдовенко с призывом не поддаваться на агитацию французов и не давать согласия на возвращение.

Но французы настаивали и стали предлагать новые условия: переселяться на правах беженцев в Бразилию, опять таки возвращаться в Россию или же переходить на собственное иждивение.

Казаков это еще больше возмущало, особенно настойчивые требования по возвращению в большевистскую Россию.

- …Воювалы, воювалы, пораныни, покаличины, кровь свою пролывалы, булы союзныками ти же хранцузы, а тэпэр шо…, на зариз до большовыкив..., та за шо ж такэ?

Все французские чины хорошо говорили по-русски, искали новые объяс­нения тому, что положение казаков на острове безвыходное, надо согла­шаться на возвращение в Россию. Они старались отделить казаков от офи­церов, каждый день обходили лагерь, зачитывали приказ генерала Буссо, коменданта острова, о распылении армии. Они пытались убедить казаков в том, что у кого личной вины перед болышевиками нет, то им и бояться нечего.

Все же находились среди казаков такие, кто соглашался.

Однажды к Константину подошел его станичник Иван Курило:

- Як думаетэ, господин старший урядник, як ото я вырнусь до дому?

- Та то твое дило, як можно тоби запрытыть, ны знаю, може й лучше. Як удастся добраться до станыци, то пырыдай нашим, шо я живый, може тоже колы-ныбудь вырнусь, я ж ны був в контрразведке, або карателем.

С опущенной головой, ни на кого не глядя, будто стыдясь своего поступка, избегая взгляда остающихся, Иван медленно поплелся к группе тех, кто решил вернуться в Россию. Некоторые из них шли туда нерешительно, словно в раздумьи, другие бегом, точно бросаясь в воду.

Всю эту группу вели под охраной к пристани, обратно никого не отпускали.

Уже все привыкли к постоянным опросам, которые вел один и тот же французский капитан Мишле. В последние дни он вел себя оскорбительно, беззастенчиво отзывался о командовании Русской армии, поносил всячески офицеров и казачьих генералов.

- Какие же вы казаки, если все время бегали от красных?

Некоторые офицеры не выдерживали, пытались даже покончить с собой.

В те дни на пристань ушло более 1500 казаков. Но французы продолжали агитировать за возвращение.

Немногие изъявили желание ехать в Бразилию.

В феврале 1921 года генерал Врангель вновь посетил остров Лемнос. Теперь здесь находились не только кубанцы, но и донцы во гла­ве с генералом Абрамовым. Времена стали другими. Французы отказывались снабжать армию. Генерал-губернатор острова Буссо издал при­каз, по которому казакам разрешалось принимать статус беженцев и покидать свои части, а при желании, возможность возврата в Рос­сию. Страсти продолжали накаляться, хотя Главнокомандующий прини­мал всяческие меры по сохранению армии. Но французы все настойчи­вее добивались своего - распыления войск.

Последние дни по казачьим полкам бродили агитаторы и предлага­ли записываться в «иностранный легион» казаков в возрасте от во­семнадцати до сорока лет, ростом не ниже 1м 60 см сроком на пять лет. Сулили пособие в 500 франков, а затем ежемесячное жалование в 100 франков. Командиры полков и офицеры противились французам.

Но остров всем так опостылел, что люди были согласны ехать куда угодно, лишь бы вырваться отсюда.

Как-то пошел слух, что на службу вербует Кемаль-Паша, дает неплохие деньги, хорошо принимает и не имеет ничего общего с большевиками. Кое-кто согласился и уехал в Турцию.

Жить на острове становилось все труднее. Скудный паек еле удер­живал казаков на грани голода, нехватало воды.

Лемнос-это одно из мест, где зимой постоянно сыро и холодно. Непрерывные дожди сменялись снегом и наооборот.

Константин жил в землянке, сложенной из камней с тремя казаками из своей станицы. В землянке холодно, постоянно просачивается во­да. Печку сложили из камней, но протопить ее нечем. На пустом острове не то, что дров, сухой травы не найдешь.

Недалеко от лагеря, по направлению к французскому штабу, был дровяной склад, который охранялся здоровенными сенегальцами. Не подпускали они казаков к складу, хотя казаки сами туда мало ходи­ли - не любили этих нехристей.

Холод не теща, не уснуть, не обсушиться. Решил как-то Константин сам упросить у черномазых солдат хоть охапку дров. Долго коле­бался, не привык унижаться, но, в конце концов, пошел. Перекрес­тился три раза на восток, иконы в землянке не было.

Не доходя, услышал разговор, какая-то дама говорила с сенегальцем .

- Monsitur, don (Монсиньор), - донеслась ветром до него фраза, произнесе­нная дамой.

Ну, Слава Богу, подумал Константин, наверное, это чучело зовут Мойсейдоном. Подошел поближе.

Дама продолжала шебетать во всю, а сенегалец только скалил зубы. Наконец, дама взяла несколько поленьев и ушла.

Константин медленно, как бы робко, подошел к часовому.

- Мойсейдон, будь другом, дай немного дров, вишь, как холодно, показывая на бревна, сказал Константин.

Сенегалец оскалился и взялся рукой за газырь на черкеске каза­ка.

- Pour vоиs? (Для Вас?) - спросил сенегалец.

-Зачем же рвать, ниток у нас нет, дай одну дровыняку Мойсей­дон.

Сенегалец ничего не понимал и продолжал скалиться.

-Тю ты, нехристь, - подумал Константин, - и родятся же такие.

-Ну что, Мойсейдон, возьму хоть одно полено?

-Vеnеr a mardi (Приходите в среду), -ответил сенегалец.

-Ну вот тебе на, - разочарованно протянул Константин.

-Я к тебе по хорошему, а ты сразу в морду...

Повернулся и медленно поплелся в сторону лагеря. Не знали тогда казаки ни одного языка, кроме своего - черно­морского. Жить на острове становилось невыносимо, плодилось много разных слухов. Так прошел слух, что Греция нуждается в рабочих руках и правительство этой страны выдает визы русским на въезд. Но этот слух также оказался ложным, как и много других. Прошел слух, что идет вербовка на нефтянные промыслы города Баку на условия какого-то товарища Серебровского.

Вполне понятно, что большей частью эти слухи рождались французами, которые стремились избавиться от русской армии. Ими же бы­ли вывешены объявления об отправке в Болгарию:

«Представители общеказачьего земледельческого союза Фальчиков и Белашов получили разрешение на выезд в Болгарию одной тысячи казаков-беженцев».

Все эти вербовшики действовали в обход русского командования. Только один раз было объявлено, что генерал Врангель ведет перего­воры с Сербским правительством о приеме на работы до 5 тысяч че­ловек, а с Болгарией о трех тысячах. Тогда нашлось много охотни­ков и пароход «Самара» повез их, только не к родным берегам.

В Константинополе этот корабль посетил генерал Врангель. В его речи звучала тревога за армию, он призывал не верить всяким слухам, а верить в торжество правды, русского дела, верить своим нача­льникам, не французам. Он вынужден с болью сказать, что француз­ское командование запретило ему посещать русские воинские лагеря.

В июне 1922 года Константин в числе избранных казаков, Георгиевских кавалеров, был направлен на парад, который должен был сос­тояться в Галлиполи. Сорок два Георгиевских кавалера были одеты в новые синие черкески и белые башлыки, неизвестно откуда взя­тые, говорили, что были пошиты в Турции. Константин получил так­же новые сапоги с застежками выше колен, как будто австро-венгерские из трофейных запасов.

На небольшом судне под проливным дождем ехали по тем же мес­там, как и в первый раз. Но не было радости в глазах казаков, ведь ехали, чтобы потом вновь вернуться сюда же, на этот проклятый остров. Высадку провели недалеко от главного лагеря, куда под ру­ководством двух офицеров направились своим ходом.

Перед глазами казаков открылась широкая долина, усыпанная палатками. Вдали виднелся сам город. Сразу же казакам бросилось в глаза то, что повсюду в лагере была чистота и порядок. Особенно красочно выделялась передняя линейка с эмблемами полков и други­ми художествами. Дорожки между палатками были посыпаны песком и усажены елками.

Разместили казаков на окраине города и разрешили свободно пере­двигаться по городу. Город был наводнен военными, много бродило по улицам щеголеватых юнкеров, с какой-то подчеркнутой молодце­ватостью отдающих честь казакам. В Галлиполи было шесть военных училиш: Сергиевское, Корниловское, Николаевское, Алексеевское, Николаевское кавалерийское и другие. Юнкера были чисто одеты и счи­тались украшением 1-го армейского корпуса.

Город же, как и все турецкие, был грязным, но там, где были воинские учреждения, военные училища - выглядел чисто и опрятно. На многих домах красовались русские надписи, гербы, развевались русские флаги. В нескольких местах казаки останавливались перед рисованными картинами. На некоторых был изображен Московский кремль. Казаки спорили около картин, искали виды Екатеринодара.

Везде слышалась только русская речь. Создавалось впечатление, что здесь русская земля.

На следующий день, 16 июня в лагерь прибыл Главнокомандующий генерал Врангель. Войска были выстроены на огромном ровном поле. На левом фланге разместили представителей казачьих войск, атама­ны, командиры корпусов и дивизий. Взвод кубанских казаков с кор­пусным знаменем стоял за донцами. Впереди кубанцев стоял коман­дир корпуса генерал Фостиков, командир 1-й Кубанской казачьей ди­визии генерал Дейнега, командир 2-й Кубанской - генерал Цыганок.

Казачьи генералы были одеты в такие же темносиние черкески, бе­лые башлыки, с орденами на газырях. С каждым казаком генералы поз­доровались и пожали им руки, хлопали по плечам, уверяли, что все будет хорошо. Особенно оптимистично был настроен генерал Фостиков, который был намного моложе своих подчиненных начальников диви­зий. Константин стоял в первой шеренге и впервые видел так близко всех этих генералов.

Ему на память пришла первая поездка вместе с отцом в Уманские казачьи лагеря. Там тогда заканчивалась подготовка льготников и молодых казаков. Сколько же тогда было радости, шуток, смеха, песен. Как был рад папаша успешным выступлениям копанчан на джиги­товке. Константин, тогда еще малолеток, но был одет в новую черкес­ку с наборным кинжалом на тонком кавказском поясе, хотел видеть себя среди молодых станичников. Тогда он впервые увидел настоящего казачьего генерала, помощника Наказного Атамана Кубанского казачь­его Войска - Косякина. Слышал Константин, что этот заслуженный ге­нерал тоже был на острове Лемносе, даже разбирался с казачьими не­урядицами. Но здесь, среди генералов он его не видел. На парад его или не пригласили, или он был болен.

Шел мелкий дождик. Автомобиль Главнокомандуюшего подъехал к пра­вому флангу, где было видно Знамя Добровольческого корпуса генерала Кутепова.

И вот в это время, вдруг, неожиданно разорвались тучи, яркое солнце осветило долину. Это потрясло всех. Многие даже плакали от избытка чувств, видя в этом какое-то предзнаменование.

Казаки видели, что в Галлиполи войска находились в более сносных условиях, чем в других лагерях, но и здесь сквозило уныние и да­же отчаяние от потери надежд от неизвестности.

Парад был приурочен к открытию памятника русским воинам. Памя­тник возводили всем войском. Из 18 проектов был выбран проект подпоручика технического полка Акатьева.

Упал брезент и перед глазами встал памятник в его грубой величественной красе. Насыпанный курган по своему виду немного напоми­нал шапку Мономаха. На Фасадной его части установлена мраморная доска, на которой золотыми буквами выгравирована надпись:

« Упокой, Господи, души усопших.

1-й корпус Русской армии своим братьям-воинам,

в борьбе за честь Родины, нашедшим вечный покой

на чужбине в 1920-1921 гг. и в 1854-1855 гг., и

памя­ти своих предков-запорожцев,

умерших в турецком плену»

Слова повторялись на французском, греческом и турецком языках. Именно здесь в Крымскую кампанию хоронили умерших пленных, здесь же по преданию лежат кости погибших запорожцев той еще эпохи, ког­да Галлиполи было крупным поставщиком рабов для Малой Азии. Над доской с надписью художественно изваянный государственный герб России в виде двуглавого орла. На самом верху кургана четы­рехконечный крест.

Мэру города Галлиполи был вручен акт на охрану русской святыни, после чего был отслужен молебен. Памятник освятил священник 1-го армейского корпуса отец Филарет (Милявский). Величественный, се­дой, с благообразным лицом он со слезами на глазах произнес речь, которая всех потрясла:

- ... Вы воины-христолюбцы даете братский поцелуй умершим сорат­никам. Вы, русские женщины, припадаете к могилам бойцов и орошае­те их своею чистою слезою, слезою русской женщины, русской страдалицы матери. Вы, русские дети, помните, что здесь, в этих моги­лах заложены корни будушей молодой России, никогда их не забывайте.

Вперед вышел невысокий, крепко сбитый генерал Кутепов. Первыми были его слова:

- Доблестные сыны России! Русская армия будет жить. Будет дисциплина - будет армия, будет армия - будет Россия. Вы целый год несли крест, теперь этот крест у вас на груди. Объедините же вокруг этого креста русских людей, носите честно русское имя и, наконец, не давайте Русского Знамени в обиду.

Вы помните, год тому назад мы были сброшены в море. Мы шли неиз­вестно куда, ни одна страна нас не принимала. Одна только фран­ция дала нам приют. Вы помните, как пришли мы на голое поле, как десятки пароходов беспрерывно подвозили нам палатки и продукты. Мы ни одного дня не были оставлены без продовольствия...

Звонили колокола. Разноплеменный город Галлиполи, где жили тур­ки, греки, эспоньелы вместе с войсками приветствовали грозного «Кутеп-Пашу».

После этого состоялся парад войск. Последними, проходили гости - представители казачьих войск.

С каким-то противоречивым настроением грузились казаки на свой пароход, чтобы вернуться на свой постылый остров.

- Шо вы думаетэ, господин старший урядник… - спрашивали Констан­тина казаки, - удэрже Врангель армию, чи со всимы буде так, як з Иваном Курыло?

Этот вопрос мучил всех, не только рядовых казаков, но и офицеров, генералов Кубанского Войска. В отчаянии были не только кубан­цы, не только казаки других казачьих войск, но и сам Врангель.

А что стало с Иваном Курило, который так рвался домой?

По прибытии в Новороссийск партия казаков почти полностью была расстреляна. Чудом спаслось несколько человек, из более чем 3000 добровольно изъявивших желание вернуться домой. Им удалось добраться до Константинополя и передать всем эту страшную весть.

6 октября 1921 года исполнился год, как была оставлена родная

земля. Генерал Врангель учредил знак «В память пребывания Русс­кой армии на чужбине». Это был крест по типу галлиполийского памя­тника, окаймленный белой каймой. На кресте надпись «1920-1921. Галлиполи. Лемнос. Бизерта». Знак вручался всем, кто находился в этих лагерях, и носился на левой стороне груди над всеми другими знаками, как траур.

Кубанский корпус продолжал размещаться на полуострове Колоераки. Рядом размещался Донской корпус под командованием генерала Абра­мова.

Кубанцев на острове Лемнос было более 18 тысяч.

Все они были сведены в один корпус под командованием генерала Фостикова. Штаб корпуса возглавлял Генерального штаба полков­ник Турган-Барановский.

Кубанский корпус к этому времени состоял из:

- 1-й Кубанской казачьей дивизии, начальником которой был генерал-майор Дейнега, начальником штаба полковник Гришин. Дивизия включала три конных полка без лошадей:

1-й Кубанский конный полк во главе с полковником Посевиным,

2-й Кубанский конный полк во главе с полковником Рудько.

3-й Кубанский конный полк во главе с полковником Головко, это тот славный 3-й Уманский, в котором служили казаки Ейского отдела.

Кроме того, в состав дивизии входили Горский конный дивизион и 1-й конно-артиллерийский дивизион, которым командовал полковник Белый.

2-й Кубанской стрелковой (пластунской) дивизией командовал генерал-майор Цыганок, начальником штаба был полковник Гарабурда.

Эта дивизия включала:

4-й Кубанский стрелковый полк, командовал им полковник Зборовс­кий.

5-й Кубанский стрелковый полк во главе с полковником Серафимо­вичем.

6-й Кубанский стрелковый полк, командир полковник Семенихин.

2-й артиллерийский дивизион полковника Расторгуева.

Кубанский технический полк полковника Гусева.

В 3-м Кубанском полку вместе с Константином на Лемносе, были казаки из станицы Копанской - Курыло Иван, который был, видимо, расстре­лян в Новороссийске в числе трех тысяч, возвратившихся в Россию, Буряк Емельян, Павленко Илья, Мовчан Петр, и Анацкий Дмитрий. Все они были во взводе, которым командовал старший урядник Константин Мукиец.

Французы каждый день находились среди казаков, все настойчивее уговаривали их вербоваться в наемники или же возвращаться в Россию. Посещали остров Атаманы казачьих войск: Донского - генерал Богаевский, Кубанского - генерал Науменко, Терского - генерал Вдовенко. Все они уговаривали казаков не возвращаться в Совдепию. Но чем дальше, тем труднее было удержать армию от окончательного распада.

9 мая был день кавалерийского праздника ордена святого Николая Чудотворца. Лемнос чествовал своих героев, покрывших славою Русс­кую армию на полях Северной Таврии и в Крыму.

Рано утром все части Кубанского корпуса со Знаменами и штандар­тами при оружии были выстроены «покоем» на твердой песчаной отме­ли у моря. Посредине строя, выдвинутый вперед аналой, где стояло все корпусное духовенство с полковыми иконамии хоругвиями, здесь же разместился соединенный хор трубачей всех частей.

Константин со своим конвойным взводом на правом фланге у Знамени дивизии. Казаки в чистых черкесках с башлыками застыли в безмолвном ожидании.

Стояла тихая солнечная погода. Под яррким солнцем все как бы ожило, бестели хоругви, облачение духовенства, блестело начищенное оружие казаков.

Со стороны лагеря появилась группа генералов, среди которых Ко­нстантин узнал высокого, с прямой выправкой Атамана Кубанского Войска генерала Науменко, молодого вертлявого Фостикова. Других он знал меньше, хотя раньше видел генерала Гулыгу, Лещенко, Шкуро, Покровского и других.

Весь строй казаков вздрогнул, зашевелились задние шеренги. Послышались слова команды, которую подавал начальник штаба корпу­са полковник Турган-Марченко.

-Слушай, на кра... ул!

Коротко блеснули тысячи шашек, хор корпусных трубачей грянул «встречу».

В сопровождении старших войсковых начальников генералы Наумен­ко и Фостиков медленно обходили строй, здороваясь с казаками, кото­рые в ответ как-то радостно и дружно отвечали:

- Здравь желаем, господа генералы!

Обойдя все полки, генералы подошли к аналою и начался молебен, который служил корпусной протоирей.

Вновь послышалась команда, начался парад. Первым открывал шест­вие начальник 1-й Кубанской казачьей дивизии генерал Дейнега и его начальник штаба. За генералом, Знамя дивизии в сопровождении взво­да казаков под командованием старшего урядника Мукица Константина Афанасьевича.

Сотня за сотней, полк за полком, стройными рядами, резко отбивая шаг в такт музыки, как заправские пластуны, проходили казаки мимо своих начальников. Впереди каждого полка в голубом небе раз­вевались старые, боевые знамена.

Трудно было поверить, глядя на проходившие стройные ряды каза­ков, что идут израненые, измученные морально и физически изгна­нники, влачащие полуголодное существование на голом унылом остро­ве под строгой опекой скуповатых французов. Невольно в сердце каж­дого росла и крепла уверенность, что армия жива и будет жить, что ей не страшны никакие испытания. Есть еще надежда, что воскрес­нет Святая Русь, расправит плечи вольная Кубань. Дух казаков оста­вался высоким.

Этот парад стал светлым праздником русского воинства и долго оставался таким в памяти казаков. На невиданное в этих местах зрелише собралось почти все население острова.

В этот же день было массовое купание. Морская вода уже была теплой, многим казакам казалось, что они в своем родном Азовском море или в кубанском лимане. Однако в воду полезли не все, многие опасались бесчисленных медуз и осьминогов. Среди казаков ходили нелепые слухи о том, что в Чаталджи осьминоги забирались в палат­ки и были случаи, когда затягивали спящих казаков в море. А дон­цы, наооборот, слышали, что такой случай был с одним казаком на острове Лемносе.

Южное майское солнце жгло по-летнему, камни на берегу были горя­чими и это гнало, даже напуганных всякими сказками, казаков в морс­кую воду.

Воинский порядок слабел с каждым днем. Казаки все чаше стали уходить за пределы лагеря. Много их, целыми группами бродило по острову, заходили даже в греческие поселения. Некоторые из них устраивались на заработки. Нередким стало, когда казаки работали на виноградниках. Шили обувь, вырезали ложки, миски, подсвечники, мастерили сундуки, чемоданы, кровати. Греки стали заваливать заказами умелых мастеров.

Всем становилось понятным, что на острове такой массе людей до­лго не продержаться, не было такого количества продуктов. Французы продолжали сокрашать паек, полностью стали отказывать в помощи.

Командование армии усиленно вело переговоры с родственными по крови, вероисповеданию и языку славянскими странами: Болгарией, Сербией, Чехо­словакией - о возможности приема воинских частей. Первыми дали согла­сие Болгария и Сербия, но с условием, что армия должна сама себя содержать.

Первый пароход «Керасунд» отвез 1152 радостных казака с песнями, шутками и вновь обретенной надеждой.

Самобытный казачий поэт Александр Пивень, казак станицы Старощербиновской, также мыкавший невзгоды на острове Лемносе, в своих стихах тогда писал:

Гэй, у мэнэ був коняка,

Востра шашка, зброя всяка,

Добра хата, жинка й диты,

Край вэсэлый, хлиб и квиты.


Гэй коняка сбувсь войною,

Розгубыв там усю эброю,

Бросыв край свий и родыну,

Та й утик я на чужбыну.


Я ж за тэ отак бидую,

Що стояв за «Русь Святую».

Рятував ее я дуже,

Про Кубань було байдужо.


Коммунисты ж з мужикамы

Заплынылы край з стыпамы,

Всэ добро наше зибралы

А родыну розигналы.


На острове оставались тысячи кубанцев и донцов. Сосредоточенные на небольшом полуострове Колоераки, они буквально прозябали без воды на скудном пайке. У дистиляторов, где выдавали воду, собира­лась громадная очередь жаждущих, но вода доставалась далеко не всем.

И вот настал день, когда последние казаки покидали остров.

1-я Кубанская дивизия получила разрешение на переезд в Сербию. Печаль­ный, пустынный остров остался за кормой последнего корабля. Кубанцы уехали в Сербию, донцы нашли приют в Болгарии. Уходили также русские из Галлиполи. Местное население увидело в русских людях, в отличие от оккупационных войск, французов, анг­личан, своих друзей. В городе турки оставили улицу Врангеля. Мэр города, греческий митрополит, турецкий муфтий пришли на проводы русских, желали им благ и возвращения на родину. Даже французы преклонялись перед рыцарством русских воинов.

Сделан еще один шаг на крестном пути Русской армии, переверну­та еще одна страница страдальческой ее истории. Позади остались страшные вехи, молчаливые могилы ее героев, безропотно сложивших свои головы за Веру и Родину.

Остров Лемнос отошел в область легенд и преданий, время превра­тило печальную быль в далекую сказку, трагическую страницу вчераш­него дня Кубанского казачества.

И только черные кресты с надписью «Лемнос» на груди тех, кто оставался верен делу казачества, армии и России, напоминал о лише­ниях, обидах, несбыточных мечтах, с которыми жили сотни, тысячи сынов Кубани на далекой чужбине.


***


Ридна Кубань. Как же ее не любить? Где бы ни был кубанский казак, он не видел более милого его сердцу края. Все здесь ему любо.

Этот благодатный край раскинулся между 41 и 46 градусами север­ной широты, почти на равном расстоянии между тропиками и север­ным полярным кругом, между поясами высокой жары и сильного холода. А это означает, что по своему географическому положению Кубанс­кий край лежит в самой благоприятной зоне земли.

Берега Азовского и Черного морей с запада и юго-запада и Кавказский горный хребет с юга и юго-востока придают этому краю хара­ктер цельной местности с чрезвычайным разнообразием природы и оби­лием природных богатств.

Точно колода карт природа Кубани содержит все ходы к раскрытию тайн земли и ее динамических процессов.

Громадная плошадь плодороднейших почв, альпийские горные пастбища, свыше двух миллионов гектар лесов, теплые моря, бесчисленные лиманы, масса озер и степных речек с громадными запасами рыб и ко всему этому нетронутые недра, хранящие серебро, железо, нефть, озекерит - все это Кубань.

Этот благодатный край с огромным количеством курортных мест ждет вложения капиталов, рабочих рук и предпринимательства.

Не дано было ему стать цветущим в XX веке. В сплошном бездорожье, непролазной грязи станичных улиц она как бы застыла в сво­ем развитии и более того отброшена назад коммунистическими поряд­ками, превратилась в сонную, ленивую, глухую окраину большевист­ской империи.

Все эти годы Кубань была покрыта черной завесой советского бес­правия и непрерывного террора.

Станица Копанская пребывала как будто в летаргическом сне. В те дни редко можно было услышать пение девчат, не скакали по улицам нарядные казачки. Люди старались прятаться по хатам или уходить в степь на свои мизерные наделы земли.

Нет уже в живых старого Спиридона, не слышно голоса его старухи во дворе Казыдубов. Вслед за дедом отнесли ее на гробки за ста­ницу.

Долго еще вспоминал маленький Вася своего дедушку. Будучи боль­ным, слабым, тот любил в старом кожухе с тяжеленьким Васьком на руках ходить по двору, а потом зайти в закуту к овцам и подра­знить, к немалому удовольствию внучка, большого барана. Спустив ру­кав кожуха с одной руки, дед махал им перед носом оторопевшего барана. А когда тот с разгона сильно ударял рогами по доскам заку­ты, Вася заливался громким смехом и неустанно просил дедушку повто­рить.

- Та, диду, ну ще, ну ще!

- Хорошо, Васек, дывысь якый вин дурный, скоро розвалэ всю закуту.

В последний свой день перед смертью, он попросил зажечь лампад­ку перед иконой Николая-Угодника и пригласил всю семью в хату. Тихо, полушепотом Иосиф стал читать псалтырь. Мария всхлипывала, усадив на колени Васю и прижав к себе Яшу. Мало разбирались дети в том, что происходит, не могли они понять, как это дедушка умира­ет.

Умер Спиридон Семенович 14 октября 1922 года, как раз на Покрова Пресвятой Богородицы по новому стилю. Скончался старый казак в своем сознании, тихо попрощавшись со всеми. Никому еще не при­ходилось видеть слез у твердого, как дуб, Иосифа. Мария впервые видя в таком состоянии мужа, стала переходить в голос, вслед за нею разревелись дети. И только бабушка, старая Хрося сидела у из­головья Спиридона с крепко сжатыми губами, уставившись глазами в угол хаты.

Жил Спиридон смирно, так и помер тихо, без мук и страданий, как будто ушел к себе на конюшню, к своим любимым коням.

Ходит теперь семья Иосифа на кладбище, где появились две новые могилки - рядом с дедом Семеном и бабкой-черкешенкой Анютой.

Нет уже в живых и Меланьи, матери Марии и Михаила. Так и не смогла она подняться с того страшного дня, когда в хату зашел Мыня с тяжелой вестью. Хоронили ее одни дочери, тихо вспоминали папашу, брата Костика. Понурив головы, со всхлипами покидали родную хату, которая стала пустой и как будто чужой.

Осиротевший Миша совсем замкнулся, и теперь у него трудно было вырвать хотя бы одно слово. Сестры упрашивали его перейти, хотя на время к старшей сестре Татьяне, которая без мужа жила с деть­ми. Но Михаил резко, с раздражением отвечал:

- Я останусь в батьковом доме, сюда вэрныця Костик, я его буду ждать. Хотя всем в станице было известно, что Константин Мукиец, как и много других казаков станицы, теперь где-то далеко, на чужбине и не осталось никаких надежд, что они когда-нибудь вернуться.

Так и жил Михаил один, мало общаясь с сестрами, а тем более с соседями.

В один из дней в его хату тихо вошла Дуня, да так с тех пор и осталась в ней уже на правах хозяйки. Упрашивала Мария справить хотя небольшую свадьбу, сходить в церковь, но Михаил отвечал, что праздники в его жизни наступят тогда, когда во двор зайдет его старший брат.

По-своему любил Михаил свою красавицу - жену Дуню. Никогда она не слышала от него ласкового слова. Как и со всеми, Михаил в ее присутствии молчал, на ее вопросы отвечал отрывисто, а иногда даже грубо. Большую часть времени он пропадал в поле или на берегу Ханского озера. Что он думал в такие минуты, кого он ждал, знал только он один. Даже тогда, когда у него родилась дочь похожая на свою мать и названная в память его бабушки Анной, Михаил не про­являл интереса к ней, не сказал ни одного слова благодарности сво­ей жене.

Таким он стал с того трагического часа, когда в оцепении лежал целые сутки на холодном трупе отца. Ни мать, ни тем более сестры, а потом жена, не могли вывести его из этого состояния. Несколько лет он грезил тем, что носил в душе надежду найти брата и стать его тенью, мстить и мстить тем, кто отнял у него отца, кто пере­вернул всю жизнь в станице, кто так нагло и бесцеремонно постоян­но выслеживает его. Шли годы, надежды постепенно меркли, а он превращался в твердый кусок дерева, стал совсем отрешенным, жил без эмоций, никогда не зажигались в его глазах искорки молодости, ка­зачьей ребячливости. Таким его видели люди на улице, таким он оста­вался с самыми близкими ему людьми.

Еще при жизни матери его сестры высказывали опасение за его здоровье, боялись его необдуманных шагов по отношению к новым вла­стям. Мать перед смертью просила их не бросать его, присматривать, но навязывать ему ничего не надо, не раздражать. Теперь, когда не стало матери, а сестры замкнулись в своих семьях, он остался один со своей Дуней. Дуня его безропотно терпела, старалась ему во всем угодить, не лезла с советами, всю свою любовь к нему обра­тила на свою доченьку, которую звала Нюрочкой. А Нюрочка посте­пенно превращалась в красивую чернявую девчушку, унаследовавшую от отпа упрямство и строптивый характер, а от мате­ри степную красоту кубанской казачки.

Росли и крепли сыновья Марии и Иосифа.

Старший Яша, не по годам серьезный, послушный во всем мальчик, прилежно посешал начальную школу. Готовился к школе и другой, шаловливый, непоседливый Вася, причинявший постоянное беспокойство матери. Жалобы на него сыпа­лись почти ежедневно то от соседей, то от их детей. Яша редко ухо­дил со двора, усердно выполнял наказы матери, добросовестно справ­лялся с нехитрым домашним хозяйством. Особенно он ощущал свою ответственность, когда отец и мать рано утром уезжали на степок, на полевые работы.

В такие дни Вася без устали бегал по улице, был постоянным зачиншиком и выдумшиком все новых затей и проказ. Частенько это кон­чалось тем, что его драли за уши то дед Якуба, то его тетка Акилина Козицкая. С расцарапанными коленками, со сбитыми до крови паль­цами на ногах, в разорванных штанах, весь в пыли, он влетал во двор с гоготом, дразнил старшего брата, залезал в погреб, где гре­мел глечиками в поисках сметаны или сливочного масла, которыми по­том постоянно объедался.

Постепенно стычки со старшим братом для него становились обычны­ми, он не хотел ему подчиняться, убегал, делал то, что раздража­ло Яшу. Таким он рос и долго еще оставался неуравновешенным, буй­ным пацаном, всем казался как будто выродком в этой семье.

Смышленный, с хорошей памятью Вяся был любимцем покойного деда Спиридона. Со слов деда Вася любил на вопрос соседей отвечать во весь голос:

Вася, а хто ты такый?

- Я, козак станыци Копаньской Ейского отдела Кубанской области Казыдуб Васыль Есыповыч!

-Ну, ты дывысь якый гарный козачок ростэ у Манькы, а мы думалы шо ты дурный розбышака.

Долго сносил его проказы и свои обиды терпеливый и уступчивый Яша. Но однажды он силой усадил Васю на прысбу у хаты и с серьез­ным видом его спросил: - А ты знаешь, хто ты такый?

- А хто?

- Та ты ж ны наш. Тэбэ бросылы москали, як ото булы у Ковалыкив на стыпку.

- Та шо ты кажишь, Яшка, я ваш.

Такого, Вася перенести не мог. Он тут же сильно разревелся, а потом, сколько хватило сил, бросился к матери. Еле успокоила Мария своего неугомонного сынка, а Яшу строго предупредила, чтобы тот так больше не говорил.

Но после этого случая каждый раз, когда Вася его допекал и он не находил с ним сладу, Яша говорил:

-Та ты ж рассеюшка-кабанек.

Рассеюшка, это намек на то, что Васю завезли из России, а кабанек, оттого, что тот был полноват и всегда имел отменный аппетит.

Во многие катавасии попадал этот хлопец из-за его неуемной энергии. То, балуясь, он вырывался из рук матери и летел с арбы, нагруженной соломой, а высота такого воза бывала до трех метров. И случилось это тогда, когда упряжка лошадей проходила через воро­та их двора, Мария вслед за ребенком как птица слетела с арбы, бросилааь к нему в ужасе, боясь, что он уже неживой. А Вася, как ни в чем, ни бывало, вскочил на свои полные ножки и с хохотом стал от нее убе­гать.

Как-то на своей бахче на степку, разбаловшись, Яша и Вася стали бросать друг в друга переспелыми большими огурцами, по черноморски - жовтяки. Брошенный с силой Яшей oгурец угодил Васе в спину, ме­жду лопаток. С забитым дыханием Вася свалился, как подкошенный.

Яша с ужасом бросился к брату, а тот лежал, закатив глаза, с раскрытым ртом без дыхания. Заорав не своим голосом, Яша с силой стал давить брату на грудь. Открылись глаза и Вася сделал первый вздох. И как всегда вскочил на ноги и бросился за новым огурцом. Но пере­пуганный Яша уже был в курене и рассказывал матери о случившемся.

Да мало ли могло быть разных случаев, когда самые рискованные шалости следовали одна за другой, когда в буйной голове пацана все новые и новые затеи.

Появление на свет сына всегда в казачьих семьях было большим событием. Рождался защитник отечества, опора семьи. В старые време­на, когда рождался сын, то открывались ворота и от них поперек улицы до противоположного забора протягивали веревку, чтобы мимо не проходили пешие и конные. Каждый должен знать, что в этом дворе родился казак, зайти в хату и поздравить хозяев с радостным событием, выпить за новорожденного чарку горилки. Рождение сына вскоре становилось достоянием всей станицы, ликовали все, так было принято справлять «родыны» будушего казака.

«Богатырь ты будешь с виду

И казак душой».

Не далек был поэт Лермонтов от истории.

«Готовясь в бой опасный

Помни мать свою».


Подрастал в семье Иосифа третий богатырь. Но пока он с удовольствием орал в колыске, подвязанной к сволоку. Иосиф редко брал де­тей на руки, а сейчас схватил Гришу, походил по хате, трогал руками каждую вешь, то место, где когда-то висела его шашка и кинжал.

Малец тарашил глаза и затихал. Потом сильный отец сажал его на правую ладонь и поднимал так высоко, «аж пид саму стэлю». Когда-то там висела пика, так было еще тогда, когда был жив дед Семен.

Чуть подрос Гриша, сам подползал к стене и ловил глазами отца, чтобы он еще раз поднял высоко, высоко. Особенно интересно было, когда батько садился за низкий стул (сырно) и ремонтировал хомуты, вожжи, уздечки. Тогда Гриша хватал шило или швайку, а мать в ужасе выхватывала у него такие опасные вещи.

Но самое интересное и страшное было перед Рождеством, на сочельник, когда ели кутью. Мария накрывала стол, зажигала лампадку перед образами, ставила на стол пирожки, жареную и варенную рыбу, озвар и, конечно, сладкую кутью, иногда с медом. Чего только не было тогда на столе, слюньки текли не у одного Гриши.

А батько осторожно вынимал ружье, сыпал туда «маку» и тяжелой палкой запихивал туда еше клок шерсти, наверное, чтобы «мак» не высыпался. Шел во двор, а за ним все гурьбой, одна только мама останавливалась у двери. Отец выходил на средину двора, поднимал ру­жье, потом как бабахнет, так, что в ушах засвистит. Яша и Вася в восторге прыгают, кричат, а Гриша остолбенело смотрит на мать, не знает, что ему делать, плакать или смеяться. Но все