Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12

ПРИКАЗ

коменданта станины Полтавской Северо-Кавказского края

№1

17 декабря 1932 года станица Полтавская


Президиум Северо-Кавказского

краевого Исполнительного Коми­тета Советов

17 декабря 1932 года


ПОСТАНОВИЛ:

Вследствие того, что станица Полтавская занесена на черную доску и несмотря на все принимаемые меры, продолжает злостно саботировать все хозяйственные мероприятия Советской власти и явно идет на поводу кулаков,

ВЫСЕЛИТЬ ВСЕХ ЖИТЕЛЕЙ станины Полтавс­кой ( единоличников и колхозников ) из пределов края, за исклю­чением граждан, доказавших на деле свою преданность Советской вла­сти в гражданской войне, в борьбе с кулачеством, а также членов переселенческих коммун.

За явное потакание кулацкому саботажу в севе и хлебозаготов­ках распустить станичный совет станицы Полтавской.

Для проведения выселения, установления твердого революционно­го порядка в станице, обеспечивающего нормальный ход выселки, сохранения имущества, оставляемых построек, насаждений и средств про­изводства - организовать комендатуру, руководствуемой в своих дейст­виях особым положением.

Комендантом станицы Полтавской назначить Волкова И.Ф.

Во исполнение настоящего постановления Президиума крайисполкома на основании предоставленных мне прав и полномочий воспрешаю:

а) Ношение и хранение населением станицы всякого оружия как огнестрельного, так и холодного, боеприпасов, предметов военно­го снаряжения без специального на то разрешения коменданта. Все имеющиеся на руках и хранящиеся во всех без исключения местах, в том числе - спрятанные, зарытые - оружие, боеприпасы и предметы военного снаряжения сдать в 24-х часовый срок с момента объявления приказа.

б) Всякий выезд из станипы не только коренным жителям станицы Полтавской, но и всем гражданам, находящимся на ее территории к моменту издания приказа без особого на то разрешения коменданта.

в) Всякое движение на территории станицы с момента наступления темноты и до рассвета, без особых на то пропусков, выдаваемых комендатурой.

г) Всевозможные зрелища и собрания, как на улицах, так и в домах без особого на то разрешения, выдаваемого комендатурой.

д) Всякая торговля на базаре, улицах, площади, так и в домах.

е) Какая бы то ни была поломка, разбор и уничтожение вся­кого рода строений, жилья и надворий, средств производства, насаж­дений и т . п .

Предупреждаю население станицы, что к нарушителям настояще­го приказа, особенно к лицам замеченным в антисоветской агитации, распространении провокационных слухов, сеянии паники и уничтожении имущества, и средств производства, будут применены строжайшие ме­ры взыскания, как административного, так и судебного порядка, вплоть по применения высшей меры социальной эащиты - РАССТРЕЛУ.

Предупреждаю семьи, главы которых скрылись, что они будут выселены за пределы края вне зависимости от явки или поимки главы.

Главам семейств, скрывшимся из станицы до издания настояще­го приказа предлагается явиться в станицу в трехдневный срок, в противном случае они будут рассматриваться, как враги Советской власти со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Комендант станины Полтавской


Этот приказ говорит сам за себя. Изданный не в военное вре­мя и не в условиях чрезвычайного положения, через 12 лет после окончания гражданской войны, о иллюстрирует явное беззаконие и открытый произвол властей.

Репрессии против целых станиц на Кубани были начаты далеко до этого чудовищного события. Станицы, где по мнению советских руководителей был замечен саботаж, заносились на так называюмую, «Черную Доску». А это вело к тому, что в этой станице запрещалась всякая государственная и кооперативная торговля, из станицы вывозились все промышленные и продовольственные товары, рынки закрывались.

Первыми на такую доску были занесены большие кубанские ста­ницы Уманская, Полтавская, Медведовская, Урупская и другие. Из этих станиц началось поголовное выселение жителей на Север страны на Урал, в Сибирь.

Таким станицам давали новые названия: Урупская стала именоваться Советской, Уманская - Ленинградской, Полтавская - Красноармейской и т. п.

Вскоре на «Черной Доске» оказалось 15 станиц с населением 10 -15 тысяч человек каждая. Все они были обречены на выселение, а в последующем на вымирание. Постепенно вся кубанская земля втягивалась в небывалый в истории moр людей, который унес миллио­ны жизней.

Станица Копанская не была в стороне от этих событий. Люди ждали всего, жили в страхе и безропотно трудились на новых хозяев, пропадали в поле, не зная отдыха. Зябливая вспашка проводилась удар­ными темпами. То, к чему с малых лет был приучен хлебороб, бывший казак, почему-то стало называться ударным.

Появились в станице никому непонятные комсоды - комитеты содействия почему-то бедным, ведь бедными стали все, богатых всех уничтожили. Но занимались эти комсоды не помощью бедным, а выколачиванием у единоличников хлебозаготовок, а на деле это были те же обыски, выгребание последнего зерна, обворовывание под прикры­тием государства.

Официально считалось, что сплошная коллективизация на Куба­ни была завершена к весне 1931 года, но в станице еще немало оставалось единоличных хозяйств, которые были превращены властями во врагов.

Осенью 1932 года, когда Грише исполнилось семь лет, Мария по­вела его в школу. Школа размещалась в кирпичном здании, имела одну классную комнату с пристройкой. Когда-то этот дом принадлежал богатому казаку Ивану Капле, который был приемным сыном старшего брата Спиридона, Казыдуба Помпия. В первые дни коллективизации Капля по­терял не только этот дом, но и все другое имущество, а его семью выслали на север. А школа, которая разместилась в его доме, так и называлась «каплыной». Старый Помпий Казыдуб со старухой доживал в хозяйственной пристройке, во дворе школы.

В станице к этому времени была семилетняя школа и две начальных.

Кубань в отличие от России всегда была лучше обеспечена граммотностью. История школ на Кубани располагает богатым прошлым. С приходом казаков на берега Кубани большая часть из них была ма­лограмотной или совсем неграмотной. Грамоту удавалось получить де­тям старшины. Большую заботу об обучении казацких детей проявил первый казачий судья, а потом Войсковой Атаман Антон Головатый.

Сам он, по тому времени, был довольно образованным человеком, владел несколькими языками, в том числе русским. В 1806 году он открыл первое училище в Черномории. Набор учащихся проводился по всей Кубани с одновременным внесением денежного сбора.

Собрали более 4 тысяч рублей, что по тому времени составляло немалую сумму. Один только Брюховецкий курень пожертвовал 831 рубль. В 1807 году на собранные деньги было построено здание училища и на­чались занятия первого набора, который составлял 81 человек.

В 1820 году на Кубани была открыта первая гимназия на 200 учеников. К этому времени были открыты школы в станицах Брюховецкой, Старо-Минской, Елизаветинской, Старонижестеблиевской, Батуринской.

В 1884 году в Екатеринодаре была открыта вторая гимназия с реальным преподаванием учебных предметов, а через четыре года Кубан­ское (а потом Семеновское ) Александровское реальное училище. Это училище в 1906 году приобрело здание Александра Невского братства на углу Рашпилевской и Гимназической улиц с выходом на четы­ре угла, на четыре улицы города: Красную, Соборную, Рашпилевскую и Гимназическую. В 1911 году училище было преобразованно в казачье.

В город Ейск из Екатеринодара была переведена Черноморская гимназия.

В станице Копанской, в первые годы ее заселения, одновременно со станичным управлением, почтой и церковью, было выстроено кирпичное здание - вначале двуклассного, а потом четырехклассного училища, В этом училище грамоте учились дети первых поселенцев, в том числе Спиридон Казыдуб и Афанасий Мукиец. Здесь же грамоту получали их дети. В девяностых годах прошлого столетия к старому зданию училища была сделана кирпичная пристройка, школа стала семилетней. В годы советской власти до шестидесятых годов эта школа была единственной на разросшуюся станицу и в первые годы называлась школой колхоз­ной молодежи ( ШКМ ).

К тому времени как Гриша пошел в первый класс, эту школу закон­чил Яша, который сразу же поступил в техникум механизации сельско­го хозяйства в городе Ейске. Ютился первый студент семьи Иосифа у сестры матери, Клавдии Барабаш.

Сыновья Иосифа и Марии жили между собой дружно, уважительно относились к старикам и младшим. Но как во всех казачьих семьях, в их семье существовала жесткая вертикаль подчинения от родите­лей до самого младшего сына. Любое поручение старшего беспрекословно выполнялось младшим. Этому способствовала значительная разность в возрасте детей, старший в глазах младшего был чуть ли не взрослым.

Так и росли дети в послушании родителей и взрослых, воспитывались на труде, работая наравне со взрослыми на колхозном поле. Но они были детьми, и все детское не было им чуждо.

С малых лет Гриша увлекался лепкой из глины. Все его творения были единственными игрушками в семье. Любимыми фигурками его были лошади и казаки. Наслышавшись рассказов от старших, Гриша лепил верховых казаков и черкесов, расставлял их по разные стороны и устраивал батальные игры. Вся детвора из ближних дворов толкалась вокруг него в надежде хоть немного поучавствовать в занимательных играх, а тем более получить в подарок глиняного коня или человека. Основной темой для таких игр были «стычки» казаков с черкесами, а позже красных с белыми.

С наступлением зимы, выпадал снег, замерзали ставки и лиманы. Дети в одежде взрослых выползали на улицу, устраивали бои со снежками, а те, что чуть постарше выбегали за станицу и до поту скользили по тонкому льду на одном деревянном коньке. Матери их находили и гнали домой больше из-за того, что разбивали последнюю обувь.

Время шло, дети взрослели. Вот уже два старших, Яша и Вася, все чаще по вечерам уходили туда, где собирались парубки и девки.

В длинные зимние вечера любил заглядывать к Казыдубам ста­рый Карпо Регеда и не только о чем-нибудь покалякать, но и отку­шать Манькиных пирожков. Мария подносила сирнык к каганцу и хата освещалась тусклым огоньком. Керосиновая лампа уже давно пылилась в кладовке, керосин в станицу давно не привозили.

Дед Карпо усаживался спиной к теплой печке и начинал свой длинный, но такой интересный для детей рассказ. Его вокруг облепили не только дети Марии, но и соседей.

-Ось, я як задавлю два-три пирижка, то шось вам росскажу. Хоть воно може и брыхня, та й може и правда. Я ото кажу, шо сам чув, та де и бачив.

Ну ото бач, якэ дило. То було, як козакы жилы бильше по пид Кубанью. Тым часом вода в рички пишла на спад, ну тоди чортови черкесы и полизлы то по одиночке, а то бувало целыми партиями. Лизлы вброд через Кубань. Ну а козакы тоже манэнькими партиями, чоловик по пьять-шисть залягалы на своему бэрызи и нис в нис стукалысь с черкесней. То называлось у козакив обыском на случай, шоб схватыть якого-ныбудь черкесюгу.

То булы наши хлопци - пластуны..Туда, я вам скажу ны бралы як бы як, туда попадав козак с хорошей головою, зрением и слухом, та й ще хладнокровие и выдыржка добавлялась.

Так ото ци пластуны лыжалы в комышах. Бачуть шо с тий стороны шось ны то плывэ, ны то на карачках лизэ. Пластуны прылаштувалы свои ружныци и ждуть, чим блыще, то выднише, поперек ричкы пливэ корчага, дальши таких штук дэсять. Та й дурный поймэ, шо дырывына будэ плыть по течению. По команди урядныка козакы сталы пу­лять. Як ото чорты черкесы повыскакувалы и «ала-ала» полизлы пря­мо на козакив. Тут закипила така заварушка, шо ны розбырэшь дэ козак, а дэ черкес. Наших було мэньше, но вси таки удали, шо черке­сы ны выдэржалы, побиглы назад, а трех такы бросылы, пораныних.

Слушали дети, и им казалось, что в темном окне виден черкес.

Григорий рос не сказать, чтобы драчуном, но на его лице царапины никогда не заживали. В школе стал драться с каждым, кто ему не уступал, особенно с Павлом Коропом.

После большой перемены Гришка влетел в класс, когда звонок давно отзвонил. Удвери класса плачущий Костик Самсыка, смирный, безобидный мальчик.

-Чого ты плачишь, Костик?

-Павло побыв.

За шо вин тэбэ побыв?

-Ны знаю.

Гришка, как ястреб, налетел на Коропа.

-Ты за шо побыв Костика?

-А тоби якэ дило, хочишь то и тоби дам?

-А ну попробуй.

Павка, не раздумывая, тут же влепил Гришке оплеуху. А тому это только и надо было, он сам сегодня искал причину, чтобы еще раз проучить противного Коропа, который всех задевал и обижал. Сцепились на глазах всего класса - худощавый, но жилистый Гришка и малорослый, но упитанный Павка. Вскоре они уже были на улице и валялись в пыли. Гришка первым прибежал в класс, отряхнулся, вытер исцарапанную физиономию, залез за парту и, как ни в чем, ни бывало, раскрыл букварь.

В класс вошла учительница, не сказать, чтобы злая, но таких, как Гришка, недолюбливала. Она сразу же увидела пустующее место Коропа Павла. Дежурная по классу Танька Давиденко писклявым голосом доложила, что тот подрался с Казыдубом и убежал домой.

Тут же широко раскрылась дверь и на пороге класса выросла Галька Коропчиха, мать Павки, а из-за ее спины выглядывала мокрая рожа самого Павки. Гришка толком не знал, кто эта женщина, мать Павки или его тетка, но она не первый раз прибегала в школу, креп­ко била по шее своими толстыми руками.

—Та шо ж воно ото робыться? Шo то за хулиганы в ваши школи? Вы тико подивиться, шо воны зробылы с хлопцем.

Тон голоса у Гальки мало сказать, что был повышен, он был визглив, от чего даже учительница растерялась. Не продолжая даль­ше, Галька, закрыв своей фигурой пол класса, направилась к парте, где сидел Гришка с намерением, не лредвещавшем ничего хорошего этому пацану. Но Гришка ловко увильнул от знакомой руки толстухи, проскочил под партами, вылетел во двор и исчез. Хата его была ря­дом со школой, в одном квартале. Матери дома не было, но со школы пришел его старший брат Васька. Горячий и скорый на руку, Васька побежал в школу и прямиком в класс. Коропчиха все еще кричала, но не в классе, а в корридоре.

-Мария Петровна, як же так получается, шо Грышку в ваши школи так обижаготь, каждый дэнь прыходэ до дому с побитою мордою. Мы довго мовчалы, думалы, шо пройдэ. А теперь ще якась баба вставляя свои права. Так скоро сюды собыруться вси батькы.

Грыцько и Павло в этот день лишились супа.

Много пройдет лет, когда эти два мальчика, а теперь уже отцы своих детей, встретятся и будут вспоминать те далекие дни своего детства.

Любили дети незлобивого, мудрого деда Охтыза Якубу. Да и сам дед, видимо, находил удовольствие в общении с соседской ребятней. Бывало подойдет к деду Гришка и ждет от него вопроса:

Ну ты чий будышь, Грышка?

-Та я ж батькив сын.

-А хто ж ты такый?

-Та я ж кубаньскый козак, дидусь.

-А чого ж ты козак, Грышка?

-Та по прыроди, дидусь, мий батько, дид - вси ж у нас козакы.

-А чого ж ты, Грышка, кубаньскый козак?

-Та е, дидусь, така ричка, Кубань, ото мы и сталы кубаньцямы.

-Молодэць, Грышка, та всэ ты знаешь.

Сколько Гришке было тогда лет, он не помнит. Но может, то бы­ла его первая зима, которую он хорошо помнил, как праздник Рож­дества Христова, видимо в школу еще не ходил.

В сочельник Рождества Христова он понес «вечерю» своей крест­ной матери Марфе Чмиль и крестному Тимофею Барабашу. Его сопровождал отец, там, где был глубокий снег, нес на руках, хорошо закутав в кожух. Тогда, на кутью, держались хорошие морозы, да и снега подвалило немало. Ходили дети рождествовать, с Гришей был старший брат Вася. Правда, ходить то было не к кому. К соседям мать запре­тила, а родственники, то выехали из станицы, то оказались в ссыл­ке. Сначала побывали у крестных, потом пошли к сестре отца, тетке Акилине. Зашли с Васей в большую комнату и стали петь тропарь. Вася орал во все горло, да не в лад. Но тетка все же дала по пята­ку и по одному прянику.

Утром, в день рождества, наступила оттепель. Вечером нача­лись колядки. В хату Казыдубов со смехом ввалились девчата и складно пели о звезде, висевшей над Вифлиемом и указавшей путь волхвам. Все было так непонятно, хотя мать до этого не раз расс­казывала о рождении и жизни Христа.

Потом опять стало морозно, с лиманов подула «фуга» и на второй день Рождества стало так холодно, что детей со ставка уносили родители .

На праздничное угощение забрел дед Карпо.

-Ну як, Карпо Ивановыч, на двори холодно?

-Ой, Маруся, дуже холодно. Так холодно, шо биля Якубив рэва груши россыпала.

-Прямо биля Якубив? Та то ж ны так, шоб далэко.

Гришка и Ленька всунули ноги в отцовы сапоги и зашагали соби­рать рассыпанные груши. Выскочили так быстро, что и мать не заме­тила. Перевалили через огромный сугроб и направились к Якубам. Но скоро руки, голые коленки так закоченели, что перестали сгибать­ся. Но как же хотелось груш, которые рассыпала какая-то рева. Еще с лета знали, какие вкусные филиповки у деда Якубы. Лазали, лазали, а груш так и не нашли. А зуб не попадал на зуб. Ленька заревел первым, еще у ворот, возле хаты уже ревели оба.

Вот так "рева" груши рассыпала и хлопчиков застудила.

Надвигался страшный 1932-1933, год мора людей на огромной те­рритории Юга России, Поволжья, Украины.

«Жатвой смерти» будет наз­ван у нас и за границей голод, организованный руководством Совде­пии. Ложь об успехах коллективизации завершилась миллионами жертв мирных, ни в чем не повинных людей. По разным оценкам от 10 до 12 миллионов жизней унес голод, а перед этим не менее 15 миллионов было уничтожено в процессе раскулачивания. Так, практически все трудоспособное население сел, деревень, станиц и хуторов было физи­чески уничтожено.

В то же время в печати, на всех съездах, совещаниях утверждалось, что в стране нет, и не было никакого голода.

Удивительно, что страшный голод на огромной территории стра­ны удавалось скрыть от остальной части страны, главным образом от промышленных центров, ра6очих, интеллигенции. Все было продуманно и не все было так просто. Через многие годы не удавалось докопаться до сути происшедшего. А потому, видимо прежде всего, стоит разоб­раться в подоплеке этих событий, в их скрытом смысле. Но их приз­рачный смысл поверхностен, все, что делалось было взаимосвязано и с преднамеренным умыслом.

Для успешного проведения коллективизации нужен был страх, нужно было убрать с пути тех, кто ее никогда не потерпит, более состоятельных крестьян или как их называл Ленин, «кулаков-мироедов».

А ведь эти крестьяне создавали свыше 40% сельскохозяйственной прордукции, почему бы их не сохранить параллельно с крупными сельхоз артелями. Более того, какие причины вызвали голод, его бессмыс­ленность очевидна, и это, опять таки, звено одной цепи - создать обстановку страха. Террор 1929-1933 годов, иначе все эти события наз­вать нельзя, не был единственным за годы советской власти. Таким же были террор и голод при Ленине в 1918-1922 годах, они были таки­ми же жестокими и всеохватывающими. Однако голод 1932-1933 г.г. был еще и самым бессмысленным.

В те годы известный писатель Б.Пастернак писал:

«... В начале 1930 года среди писателей принято было выезжать в колхозы и собирать материал о новой жизни села. Я не хотел отставать от других и тоже совершил такую поездку с целью написать кни­гу. То, что я увидел, никакими словами выразить нельзя. Там царила такая нечеловеческая, невообразимая нищета, такая ужасная раз­руха, что все это начинало казаться нереальным, разум не в состоянии был охватить весь этот ужас. Я заболел и не мог писать целый год...»

В мире есть царь,

Этот царь беспощаден,

Голод названье ему..

Так писал поэт, знающий деревню, Н. Некрасов,


Голод черным покрывалом накрыл некогда богатую, цветущую станицу Копанскую. Как будто в ней жили те же люди, оставались те же соседи, но голод их сделал другими. У людей силой отбирали последние крохи хлеба, сразу же начался небывалый в этих местах падеж лошадей и скота. Мрачные дни наступили для жителей кубанской станицы. Открытых выступлений против властей в станице не было, но кое-что пытались припрятать. Для этого теперь годились колод­цы, стены саманных хат, кирпичные печи. Пытались прятать зерно в ямах, вырытых в огородах, садах, на берегу лиманов.

Повальные обыски, облавы не прекращались, в конце-концов все припрятанное находили и в таких случаях расправа была короткой.

У Иосифа отобрали все подчистую. Во дворе ни одной курицы, в хате ни зернышка. Случайно зарытые про запас, как будто по чьей то указке, бураки оказались тем спасительным чудом, что позволило сохранить в эту страшную зиму всю семью.

Однажды Мария увидела, как к Якубу, соседу через улицу, ввалилась большая толпа чужих людей, явно, что с обыском. Страх сковал бедную женщину. Увидев в таком состоянии мать, онемевшие де­ти забились на печи. Мария в это время пекла оладьи из бураков, как она их называла «ляпэныки». В хате стоял противный запах горелой свеклы.

Без стука в дверь хата наполнилась незнакомыми, тогда такими страшными людьми.

- О, да здесь целая пекарня! - закричал один из вошедших.

Мария бросилась к плите хватала оладьи и стала совать «гостям». Стоящий впереди, в невиданной в станице кожаной куртке, су­нул блин в рот и тут же гадливо выплюнул на пол. Ничего, кроме нищеты и вони, не нашли они в этой хате. Но после себя оставили исковырянные стены, разваленную печь, ископанный земляной пол.

Иосифа дома не было, в эти дни он редко появлялся в семье, скитался по хуторам, полям в посках съестного. Но что можно было найти в некогда богатых хуторах, где, как и в станице съели всех собак и кошек или в голой степи, откуда все было вывезено сразу же после уборки урожая.

В тот год зима на Кубани, как никогда, была морозной и снеж­ной. Вся станица казалась мертвой под белым саваном снега. По ста­нице жутко было пройти, улицы пустынны, нет никаких признаков живых существ. Как ужасно было видеть возле хат, у колодцев полу­засыпанные трупы людей в рваной одежде, с голыми пятками.

Посте­пенно люди теряли человеческий облик, широко раскрытыми глазами на худых лицах долго смотрели в одну точку, не издавая никаких звуков. В станице стояла гробовая тишина, давно уже не слышно ржания ло­шадей, мычания коров, крика петухов и даже лая собак.

Непрекращающиеся поиски припрятанного хлеба, выгребание его до последних зерен, стали предвестником и главной причиной голода. Станицу наводнили поисковые команды в основном прибывшие из города Ейска. Власти не постеснялись в их состав привлечь военных из Ейс­кого летного училища, работников НКВД и представителей советских учреждений. Таким командам ретиво помогали местные руководители и пресловутые активисты. Но хлеба они уже нигде не находили, все бы­ло вывезено. Люди умирали в течение всей зимы. Но особой жестокос­ти голод достиг с приходом весны 1933 года. Рано весной начал схо­дить снег, стала подниматься трава, появилась зелень на огородах. Оставшиеся в живых люди с отекшими ногами, пухлыми лицами понемно­гу начали выползать из хат. Все, что попадалось во дворах, на ули­цах тут же съедалось. Ели дохлых кошек, собак и другую падаль, со­вали в рот свежую траву и даже прошлогодние листья деревьев. Живо­го ничего не оставалось. Из заброшенных колодцев поднимали разло­жившиеся трупы лошадей, погибших от бескормицы и страшной заразной болезни - сапа. Чем больше все это люди поедали, тем больше их умира­ло. Трупы людей валялись по всей станице, их не успевали убирать. Часто в хатах подолгу оставались мертвецы среди полуживых родстве­нников.

Часто можно было встретить похоронную команду, которая двигалась на огромной арбе, заваленной полуголыми трупами людей. Жутко было видеть, когда такая арба медленно тянулась одной или двумя худющими лошадьми посреди улицы и возле каждого двора раздавался голос гробовщика:

- Эй, у вас там есть мертвяки?

И тогда было видно, как по мокрору снегу и грязи волокли мерт­вых людей, с трудом сваливали на страшную арбу и вновь продолжал­ся ее скорбный путь по станице. Скоро арба доверху заполнялась мертвецами и так же медленно ехала к кладбищу на другой конец станицы, где были приготовлены братские могилы.

В один из таких дней Гриша со своим младшим братом Леней подошли к тому месту двора, где когда-то были ворота.и стали невольными свидетелями жуткой картины По улице медленно двигалась арба с мертвецами и остановилась у хаты деда Якубы. Два незнакомых хлоп­чикам человека волокли мертвого деда, того деда, которого любили все дети за его доброту, щедрость. Замотанный наполовину в старое рядно огромный мертвый дед был страшен и в то же время жалок. Его голые пятки касались земли и создавалось впечатление, что дед соп­ротивлялся и не хотел попасть в арбу. Тяжелого деда Охтыза с боль­шим трудом перевалили через драбину арбы, куда были сброшены такие же бедняги. Наполовину голые, с открытыми глазами, мертвецы лежали друг на друге, вдоль драбин арбы висели скрюченные руки, голоые но­ги. Жуткий вид арбы мог заставить вздрогнуть взрослого, видавшего виды человека, а тем более малых детей. С перекошенными от стра­ха лицами, воплями ужаса, мальчики что есть сил побежали к своей хате. Но такое не проходит бесследно, особенно для детей. Впечатли­тельный Гриша не один год после этого страдал галлюцинациями, которые переодически повторялись и с особой силой возобновились с приступами малярии. Массовая вспышка малярии в тот год стала еще одним бедствием истощенных, еле передвигающих ноги людей. Эпиде­мия этой страшной болезни унесла немало жизней, валила людей в сте­пи, в станице, что сопровождалось тяжелыми приступами до беспамят­ства и очень высокой температурой.

Голод сковал все станицы. Людей из станиц не выпускали. По этому поводу было издано специальное постановление, которым запрещалось всякое передвижение без специальных документов. В целях уси­ления войск Северо-Кавказского военного округа, направляемых на оцепление голодающих станиц, дополнительно были привлечены две стрелковые дивизии.

Кто не знаком с голодом, тому трудно представить глубину страданий этих людей. Голод - это холодящее душу, мрачное состояние чело­века. Можно ли поверить в то, что мать доходит до такого невменя­емого состояния, что убивает своих детей, чтобы их съесть, что де­ти съедали своих умерших родителей. В станице Копанской такие слу­чаи не были единоличными. Людоедство приняло почти массовый харак­тер.

Впервые о таком страшном явлении Мария услышала от соседки:

-Та ты шо ны чула, шо Волошиха здила свою дытыну.

За станицей, возле кладбища люди, потерявшие человеческий об­лик, разрывали голыми руками братские могилы и тянули оттуда полу­разложившиеся трупы людей, умерших от голода.

Что же произоило с людьми, виноваты ли они, можно ли было их судить за кавибализм?

Виновата ли мать, поедающая своих детей, потерявшая всякий разум, ставшая по сути сумашедшей?

В станице были отмечены случаи воровства людей, особенно детей, Воровали, чтобы убивать и есть. Детей не выпускали из хат, школа в такое время была закрыта. Люди вымирали целыми семьями. По соседству с Казыдубами, стали пустующими хаты Якубы, Коваленка, Тышкивца Чуша, Шлыка, Козицкого и многих других.

Вначале, как правило, умирали старики и дети. Голод валил еще недавно здоровых, крепких мужчин и женщин. В первые дни работы шко­лы детям давали похлебку, но не все ее могли получить, по доро­ге в школу дети умирали. Первым из близкой родни умер двоюродный брат Марии, Николай Козицкий. Большим несчастьем для Казыдубов стала смерть славного казака, Георгиевского кавалера, героя ту­рецкой войны Афанасия Спиридоновича Казыдуба, старшего брата Иоси­фа. Мог ли думать казак, что смерть его настигнет не с шашкой в ру­ке, не на резвом коне, а в собственной хатке от полного истощения и лютого голода. Вымирали казацкие семьи, вымирала станица и вся свободолюбивая Кубань.

Люди не могли знать всей правды. Уже тогда все было окружено нечеловеческой силой лжи, обманом в огромных масштабах. Ложь вста­ла каменной стеной между городом и деревней, в городах мало кто знал о чудовищном, преднамеренном уничтожении людей. Правда, по су­ти, была на поверхности, стоило заглянуть в любую станицу Кубани, в любое село Украины или Поволжья, как страшные картины массово­го мора людей встали бы во всем его чудовищном виде. Но все эти районы были оцеплены войсками, а все то, что там происходило, бы­ло окутано ложью.

Верхи знали и умышленно скрывали.

У Сталина существовало глубокое понимание великих возможнос­тей того, что Гитлер одобрительно называл правду Большой Ложью. Правду всеми силами пытались не выпустить за пределы страны, но Западу стало известно о голоде в СССР, охватившем огромную террриторию.

Примечательным было тогда высказывание «всесоюзного старосты», Председателя ВЦИКа Михаила Калинина на предложение Запада об ока­зании помощи голодающим районам:

«... это политические мошенники, которые могут предлагать помощь голодающей Украине, Поволжью, Северному Кавказу...» и добавил, «...только самые загнивающие классы спобны создать такие цинич­ные измышления...».

Официальной линией Советского правительства в то время было полное опровержение всяких слухов о голоде, никакого голода в стра­не нигде нет, и не было. Доходили до того, что в станицах, там, где голод уже унес тысячи людей, строго запрещалось произносить это слово.

Каким-то чудом, видимо Божьим проведением, дети Иосифа и Марии остались живы. Сколько же родительской заботы, усилий и труда, сколько надо было вынести страданий, чтобы в тех страшных условиях сохранить большую семью, состоящую из семи душ. Были страшно тревожные недели и месяцы, когда пухлыми от голода были все и особенно сам Иосиф, и самый младший сын Леня. Это случилось уже весной, ког­да бурак был на исходе и Мария стала его экономить. Иосиф так осла­бел, что уже был не в состоянии не только идти в степь, чтобы ловить хомяков или рыться в стогах соломы в надежде найти спасительный ко­лосок, но даже передвигаться по хате. Тогда все в ужасе осознавали, что участь детей и всей семьи предрешена, надежды никакой не было. На глазах родителей дети с каждым днем все больше слабели, уже не слышен был не только их смех или возня, не стало слышно их голосов. У каждого ребенка оставались одни глаза, да сухая желтая кожа.

Жуткая участь родителей видеть своих детей, умирающими от голода . Видимо нет ничего ужаснее для отца, главы семьи, ощущать с свою беспомощность. Ничего нет страшнее для матери, чем видеть сво­их истощенных, изможденных голодом детей, у которых уже нет сил, чтобы плакать. На глазах матери у ребенка лопается от отека кожа, появляются гноящиеся болячки, утрачивается всякая подвижность. Любое движение вызывает усталость, отдышку, организм съедает самого себя. У ребенка, да и у взрослого ухудшается дыхание, кровообраще­ние, зрачки расширяются, возникает голодный понос. Теперь уже ма­лейшее физическое напряжение может привести к остановке сердца.

В таком состоянии были родители, их дети, такими были соседи Казыдубов, такой была большая часть станицы. Станица приняла вид, как будто бы ее покинули жители, улицы и дворы заросли бурьяном, все выглядело как-то дико и непривычно. Долго потом, даже после войны, продолжали пустовать хаты, семьи которых полностью вымерли.

Оставшиеся в живых - люди обходили стороной такие дворы, боялись заходить в пустующие хаты. Слишком свежа еще была память о том жут­ком времени. Через чур, много трагического и скорбного хранили сте­ны этих полуразвалившихся халуп.

После голодных лет одичала не только станица, но и степь. Рез­ко увеличилось количество волков, лисиц и даже хомяков. Особую тревогу вызывали волки. Старые охотники большей частью повымирали, команды их распались. Волки настолько обнаглели, что их все чаще стали видеть вблизи станицы, на полевых станах. Это происхо­дило, главным образом, в темное время суток. С наступлением рас­света они прятались в камышах, залезали в терновники. Люди со стра­хом обходили такие места и с наступлением темного времени не оста­вались в степи. Скот прятали во дворах, днем далеко от станицы не выгоняли. Пастухи были вооружены, завели сторожевых собак. Но вол­ки продолжали нападать, резали овец и даже воровали в станице со­бак. Распространялись слухи о том, что были случаи нападения на людей. Тогда всю станицу ошеломило дерзкое и невиданное по своей жестокости нападение стаи волков на семью Дьяченко Федора. Он сам, жена и дети гостевали у родственников в станице Ясенской. На обратном пути, стая волков выскочила из балки и стала преследовать повозку, впряженную двумя конями. Дело было к вечеру, хотя было не так еще темно. Нападение было таким внезапным, что Дьяченко ничего сделать не смог. Его самого волки искусали так, что через два дня он скончался, двух детей уволокли и загрызли насмерть, небольшими укусами отделалась жена Федора. От лошадей остались хвосты и обглоданные кости. Но и после этого вопиющего случая никаких мер по охоте на волков принято небыло.

На кубанских степях страшнее волка зверя нет. Много небылиц сочинялось о волках, и с малых лет, люди были наслышаны о хитрости, ловкости и, конечно, жестокости волков. Много слышал о них и Гри­ша. Но то, как ему, совсем маленькому мальчику, пришлось встре­тится с волками почти нос в нос, он запомнил на всю жизнь.

Дети в станице с ранних лет знали, что такое труд, знали как запрячь лошадей в повозку, как сложить копну, работать косой и граблями. Три сына Иосифа с раннего утра и до познего вечера тру­дились в колхозе.

То, о чем пойдет дальше речь, случилось осенью, когда хлеб был убран, поля вспаханы под зябь и только громадные скирды соломы стояли на полях, как свидетели неплохого урожая. Осенью дети шли в школу, но в тот год Гриша вместе со всеми детьми начать учебу не смог, у родителей не было денег, чтобы купить ему обувь. Поэтому он продолжал работать в колхозе в постолах старшего брата. В рва­ной одежде, босиком или дырявых постолах он помогал пасти овец, те­перь все его называли пастушком. Большая отара колхозных овец размещалась на полевом стане второй бригады. Днем овцы паслись на ско­шенных полях, а на ночь, их пригоняли к полевому стану.

В ту ночь пастух вздумал пойти в станицу, где, кроме него, в хате ютились мать и его младшая сестра. Грише он наказал, чтобы ночью не спал и в случае какой-либо опасности, что есть сил колотил шворнем от хода по висящему рельсу.

В ту пору установилась слякотная погода, днем и ночью моросил нудный и холодный дождь. Когда оставался пастух, то в хате полево­го стана протапливали соломой большую печь. Но, уходя, пастух Грише спичек не оставил, более того печь разжигать запретил.

Быстро опустилась ночь и на душе мальчика становилось все тоскливей. Страх пронизывал его от головы до ног. Гриша уселся перед маленьким окном и напряженно прислушивался к каждому звуку. Издали доносилось мирное блеяние овец, иногда раздавался резкий крик какой-то незнакомой птицы. Двор полевого стана просматривался из окна плохо, но ему казалось, что там иногда мелькали какие-то тени. Холода он не чувствовал из-за сковавшего его страха, он уже боялся окна, но оторвать глаза от него не мог.

Так он просидел час, а может и больше, и незаметно для себя гла­за его стали закрываться, бороться с дремотой не было сил. Сон ох­ватил его неожиданно и крепко. Когда он раскрыл глаза, то с радос­тью увидел долгожданный проблеск рассвета. В окошке стал виден колодец с журавлем и темные горы соломенных скирд. Где-то там была ота­ра овец.

Но что это? К своему ужасу Гриша услышал вместо мирного бле­яния овец, шум и их крики. С таким шумом овцы всегда шарахаются от испуга. На немеющих от страха ногах Гриша медленно, с опаской подошел к выходу. Быстро в страхе проскочил сенцы и оказался во дворе. И только теперь он понял, что случилось самое ужасное. Вгляды­ваясь в сумерки, он увидел тени прыгающих волков. Вспомнив о на­казе пастуха, Гриша бросился к висящему под стрихой колхозной хаты большой балке рельса. Но, не сделав и двух шагов, он оказался в плотном окружении орущих овец. Вскоре вся отара так сгрудилась вокруг него, что он не мог сделать ни шагу. Но ему отчетливо было видно, что творилось вокруг. Несколько крупных волков, можно ли было их сосчитать маленькому пастушку, но ему казалось, что их очень много и все они огромны. Волки налетали на овец со стороны скирд, резали крайних и на спинах куда-то уносили. Гриша объят ужасом, он был зажат орущей отарой, свои расширенные глаза он не в состоянии был отвести от страшных разбойников. Ему казалось, что их рычащие, окровавленные морды, все ближе и ближе, подбирались к нему. Он понимал, что они его видят, рвутся к нему, чтобы заод­но с овцами расправиться с ним. Орущие, толкающиеся овцы валили его с ног, для него главным было устоять на ногах, не упасть. Он понимал, что стоит ему упасть, как тут же в его глотку уцепится первый волк.

Сколько длился этот кошмар, он не мог знать. Но вдруг, как по чьей-то команде, волки стали исчезать, овцы стали успокаивать­ся, прекратился их рев. Но он их ждал снова, теперь ему казалось, что волки выскочат с другой стороны, из-за амбаров. Овцы дрожали и продолжали жаться к мальчику. Сам он тоже состоял из одной дрожи, его челюсти выбивали дробь.

Он не заметил, как стало совсем светло, волки больше не появлялись, он пытался пробиться к хате. В это время со стороны стани­цы он услышал ржание лошади, подъехал пастух. Как только он соско­чил с коня, ноги у Гриши подкосились, и он потерял сознание. Очнул­ся в хате, пастух лил на его лицо холодную воду, но Гриша из-за нервного напряжения холода не чувствовал.

Пастух сразу же понял, что произошло. Волки утащили не менее десятка овец и ему придется за них платить, но платить нечем, его ждет суд. Гришу он ни в чем не винил, но все же, когда тот успо­коился, дал ему подзатыльника. Гриша считал это справедливым, если бы он не уснул, то успел бы раньше зазвонить в рельс.

Весть о набеге волков быстро разнеслась по станице. Часть лю­дей осуждала пастухов, другие находили причину в неимоверно расплодившихся волках. Оказывается, в эту же ночь, в соседнем колхозе волки вырезали более двадцати овец, причем на глазах пастухов, ко­торые от испуга разбежались.

Пастух с несколькими колхозниками ушел в степь на поиски зарезанных овец. К вечеру возле бригадной хаты лежали восемь овечек. Нашли их в скирдах соломы, куда их прятали волки. В тот же день за Гришей пришел отец. Через несколько дней Гриша пошел в школу.

А случай с нападением волков на овец стал обростать самыми невероятными слухами. О сыне Иосифа рассказывали, как о герое, который не испугался вступить в драку с озлобленной стаей матерых волков и отстоял колхозное стадо. В школе его пригласили в учительскую, куда попал он впервые. Учителя его обступили и с интересом распрашивали о его подвиге. Гриша сам начинал верить в свое бес­страшие, уверился в своей силе и всегда расчитывал только на себя.

Гришка и Ленька росли особняком от своих старших братьев. Два старших отошли от детских забав, они считались парубками, в то время, как младшие оставались хлопчиками.

Гришка сухой, почти тощий, белобрысый с вечно облупленным от солнца носом, как говорила мать, пошел в мукицивскую породу, головой в дедушку, а обличием в бабушку. Ленька же был его прямой про­тивоположностью. Полный, как с надутыми щечками, небольшого рос­та, он был смугл и черняв. Здесь уже не могло возникать сомнения, это была порода отца, порода черноволосых Казыдубов, потомков бабушки Иосифа, черкешенки.

Вокруг Гришки кучковались такие же пацаны и не только потому, что их привлекали его глиняные игрушки, но и потому, что он был мастером на всякие выдумки и игры. Ленька был на два года моложе Гришки, считал его почти ровесником, но всегда был его как бы вто­рой тенью, верным оруженосцем. Чтобы быть около брата, он готов был выполнять любую его команду. Но главной его обязанностью пе­ред братом была поставка глины для «именитого» мастера, причем та­кой, которая его бы удовлетворяла. Особенно это трудно было делать зимой, когда надо было слезать с теплой печи, почти без штанов, в отцовых сапогах идти во двор и выковыривать куски твердой на моро­зе, как камень, глины. Хорошо еще, когда из одного-двух заходов Гришка соглашался взять глину, а то, как правило, со скрюченны-от холода руками, в зашпорах, надо было вновь и вновь долбить промерзсшую землю.

Наступающая весна, а за нею лето, была самым благодатным временем для полураздетых пацанов. Отец и мать в поле, старшие братья где-то учатся, самую младшую, сестренку Зину, уволокла соседская Манька. О чем еще большем может мечтать хлопец. Полная свобода, раздолье. Куда податься, что дальше делать - таких вопросов не возникало, конечно же на «Дробитчинэ морэ!» Загорелые, в рваных корот­ких штанишках Гришка и Ленька с гурьбой соседских мальчишек наперегонки бежали мимо дворов Мяча, Рудей, выбегали за станицу, а там почти рядом и «море». Мигом, сбросив штанцы, с хохотом бросались в муляку, покрытую чуть-чуть почти горячей водой. Долго надо было брести по воде, чтобы добраться до того места, где можно было поп­лавать, не касаясь ногами илистого, с черной лечебной грязью дна. Серые цапли неохотно отходили в сторону, где опять замирали в одной позе, на одной ноге в ожидании шмыгающих рыб.

Посиневшие, с подтеками черной грязи мальчишки с шумом бежали к жидким кустикам, где были припрятаны штанцы. Но что такое? Штанов нет. Мальчики в недоумении, ведь, как будто, никто сюда не под­ходил. Первым пришел в себя Гришка, крутнулся и опять в воду. Андрей Кучеренко стал гоняться за Федькой Самсыка, братом Костика, тот вчера также спрятал его штаны. Пятилетний Ленька долго стоял, не зная, что ему дальше делать, потом заревел во весь голос и поп­лелся в направлении станицы. Искать одежду особо было негде, кроме полусухих кустиков на берегу соленого лимана ничего не росло. Вско­ре вернулся Ленька, на его пути к дому встретился противный громад­ный гусак деда Регеды. Этот гусь постоянно гонялся за ним и Гриш­кой, и почему-то не трогал девчонок. Гусь был старый и предпочитал более мягкую ленькину попку, которому не всегда удавалось увернуть­ся от гуся так, как Гришке.

Гришка, как будто пропажа одежды его не касалась, продолжал плавать. Он то знал, где лежат штаны всех этих раззяв. Это он их спрятал, в том числе и свои, чтобы не навлечь подозрения. Мальчишки, потеряв надежду найти одежду, бросились в воду, сразу же забыв о своих штанах. А когда выскочили на берег, то их штаны лежали там же, где каждый из них оставил. Долго они не знали, кто их так ловко дурил. Ленька довольный, что он обрел свои перелатанные штанишки, с гиком стал гоняться за быстроногими куличками.

Гришка и Ленька всегда избегали драчливых и вороватых мальчишек. Такие считали не зазорным залезть в сад деда Охтыза и набить пазухи зелеными грушами. Этим особенно отличались два брата Чмилей, Колька и Павка, годами чуть старше младших Казыдубов. Они же были их главными противниками во всех стычках пацанов. Особо выде­лялся задиристостью младший Чмиль Николай, которого по уличному звали «лысыцей».

Мария частенько отправляла младших сыновей за хорошей водой к общественному колодцу. Брали они одно ведро, палку, на которой они будут тащить ведро с водой, а мать им наказывала, чтобы поверх воды набросали чистых веточек акации, вода тогда не так разбрызги­вается .

К колодцу хлопчики бежали налегке, не особенно боясь встречи с Чмилями, двор которых был как раз на пути к колодцу. Да и Чмили старались их перехватывать, когда в руках было тяжелое ведро. В последнее время для большей смелости Колька брал с собой своего пса. Вот через такой заслон всегда приходилось пробиваться Гришке и Леньке. Так случилось и на этот раз. На их пути встали оба Чмиля с собакой. Спасло то, что ленивый рыжий пес видимо не любил таких драк и вырвавшись из рук Кольки, убежал во двор. Силы противников теперь почти уравнялись. Гришка передал палку Леньке, а сам, схватив двумя руками ведро, смело двинулся на Чмилей. Ленька бесстраш­но бросился на Кольку и после первого же его тычка Чмили с ревом убежали домой. Победа была полной и торжествующие братики поставили перед матерью ведро, наполовину с водой. Другая половина ста­ла платой за победу. Мать догадывалась, что ее сыновья не струсили, и не особенно их ругала.

Но, коварные Чмили старались подловить своих противников поодиночке. Тогда могли спасти только ноги, что не всегда удавалось млад­шему. Но ребячий телефон быстро разносил такие новости и тогда Гриш­ка, где бы не находился, как ветер летел на выручку брата.

Семья Иосифа жила в небольшой хатке на западном крае станицы. В углу двора был небольшой садик из нескольких слив, вишен и жердел. Большая часть земли была под огородом, где выращивались неплохие помидоры, огурцы, бураки, кабаки или тыквы, и многое другое для стола. Но заниматься этим огородом было некогда, Мария, а тем более Иосиф, пропадали на колхозном поле. Свой огород заростал бурьяном, с которым малые дети не могли управиться.

В самом центре двора росла огромная старая жердела, которая уже почти не родила, редко она давала мелкие, с горькой косточ­кой жердельки. Еще когда был жив Спиридон Семенович, то он привил к этой жерделе ветку абрикоса. Разросшаяся молодая ветка каждый год приносила крупные, сочные, как персики, абрикосы. Еще одной примечательностью двора Казыдуба была огромная, как будто расщепленная надвое, шелковица. Она была посажена еще дедом Иосифа, Семеном, рядом с первой турлучной его хатой. Здесь же был вырыт колодец, но вода в нем была солоноватой, пригодной лишь для полива огорода, да для стирки и купания.

Иосиф, больше всех пострадавший от голода, окреп, принял прежнюю физическую форму, работал в колхозе полеводом, потом принял вто­рую бригаду. В 1935 году здоровых, сравнительно молодых колхоз­ников стали направлять на курсы механизаторов. Изъявил желание поп­робовать себя и он. Трактористов готовили зимой при МТС (машино-тракторная станция) здесь же, в станице. Всю зиму 1934-35 года Ио­сиф посещал такие курсы, усерно делая в тетрадке карандашные запи­си. Каждый день он свои записи приносил домой и заставлял Гришу, ученика третьего класса, карандашные записи обводить чернилами. На курсах давали устройство одного трактора ЧТЗ (Челябинский тракторный завод