Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
же страх побеждает, и он прижимается покрепче к юбке матери.

А батько подходит со страшным ружьем и говорит:

- Ну, шо, страшно стало, та чого ты его боишься, на нысы его в хату.

Но Гриша еще больше заматывается в юбку и искоса следит, как отец заматывает ружье и опять прячет его в сундук.

Перекрестившись на образа, все усаживались за стол.

А Гриша теперь не может оторвать глаз от пирожков с маком. Даже, когда все их стали брать, он боялся дотронуться, стал плакать, когда Вася начал совать пирожок ему в рот. А батько спросил:

- А шо то ты, Грыша, ны хочишь кушать таки вкусни пирыжкы?

- Та вин мабудь боится, бо бачив, як ты сыпав порох в ружо, а тэпэр дума, мо и пирыжкы с порохом и як их зъисть, то вин там выпалэ, - сказала мать.

- Та ты нычого ны бийся, воно ны выпалэ, а як добрэ надуешься, то може и хлопнэ, но биз огня.

Со страхом Гриша потянулся к пирожку, а когда раскусил, то умял не один. Но когда полез с хлопцами на печь, то все ворочался, ждал, когда же оно там «выпалэ».

Тогда Яша ему говорил:

- Та ну ты ны крутысь, спы, ты наверно ждэшь, колы в тоби мак бабахнэ? Так седня ны жды, вин як бабахнэ, то завтра, утречком.

Успокоившись. Гриша забыл обо всем, быстро уснул рядом с братишками.

А когда пришел еще один праздник - крещенский сочельник, то отец вновь достал ружье и вышел во двор. Теперь Гриша, вместе с братьями переваливаясь, торопился за отцом, старался стать впереди его, а после выстрела, крича и падая, опять бежал к матери.

Но стрельба была не только во дворе Казыдубов. Выстрелы слыша­лись по всей станице и после каждого такого выстрела Гриша зали­вался смехом и кричал:

- Бух. бух...!

Утром батько и маты шли в церковь.

Грише уже больше чем два года. Отец иногда сажал его на плечо и бежал по двору, изображая коня, потом садил на колено, тряс, приговаривая: но, но, как будто подгоняя коня. Нравилось это мальчи­ку и он снова и снова просил отца изображать из себя коня, а сам кричал: но...но! Но отцу редко удавалось поиграть с ребен­ком, чаще, его на спинах v скирды соломы катали Яша и Вася. Вася не всегда удерживал не так уж легкого хлопчика, и тогда маленький казак с ревом и смехом шлепался на мягкую солому.

Было так, что отец брал его на руки, нес в конюшню и садил на настоящего коня. Гриша захлебывался от восторга, днями рассказывал матери о том, как он ездил на коне. Когда отец в следующий раз шел на конюшню, он бежал рядом и сколько же было ребячьего сча­стья, когда отец выводил коня, садил Гришу на него и водил по дво­ру. А то сам, садился на коня, а перед собой сына и пускал коня небольшой рысью, а то и наметом. Несколько кругов с отцом, a потом позволял это делать старшему сыну Яше... Впереди на спине коня усаживался Яша, а за ним, крепко схватившись ручонками, сидел Гриша. Отец слегка ударял по крупу коня и так еще несколько кру­гов счастья.

Не было большего счастья для малых хлопцев, чем поездить на ко­не. Но не всегда это удавалось, тогда конем служила камышинка. Но для хлопца это был почти настояний конь, его также надо было koрмить, поить, чистить. И когда отец брал охапку сена и нес на коню­шню лошадям, то Гриша тоже нес сено своему «коню».

У казаков было принято, что мальчиков где-то 4-7 лет наэывали хлопчиками, а когда становятся постарше, то это уже хлопцы. А вот совсем маленькие, дытына, существо еще неразумное, набирается опы­та случайными впечатлениямии и когда у него в памяти кое-что оста­ется, особенно там, где ему приходится встречаться со страхом или болью, то и после этого ребенок еще не оценивает своих сил и способностей, в страхе требует присутствия взрослых. Но вот «хлопьятко» уже ходит, хотя еще не твердо держится на но­гах, уже многое понимает, что можно, что нельзя. Оно уже старается быть со старшими братьями, с отцом, все больше отрывается от юбки матери. На лошадь сам еще взобраться не может, но когда ему помо­гут, то держится смело и крепко, старается хвататься не за гриву, а за повод уздечки.

Хлопец - это уже почти сформировавшийся человек. Он сам ухаживает за лошадьми, может впрячь их в повозку. Такой уже давно не садит­ся на камышинку, а если и бегает по улице, то сам изображает или наездника, держа в руках палку, или же коня. Правда, еще случается, когда «наездник» чуть увлекшись, больновато ударяет «коня» палкой, и тот, не выдержав, начинает реветь. Бывает так, что на улицу вы­бегают почти все хлопцы и тогда трудно становится проехать на арбе или проехать верхом. В облаках пыли, измазанные так, что блестят одни глаза и зубы. И тогда из-за забора раздается голос матери:

- Грыша...Вася!...Васька...Грыцько!

Но разве можно было услышать голос в сплошном гаме, да еще тог­да, когда этого так не хочется. А когда кто-нибудь из них услы­шит, останавливается и робко, боком идет к матери, исподлобья посматривая на мать, злое у нее лицо или нет. А если увидит, что мать стоит с хворостиной или веником, а тем более с батожком в руках, то тогда Гришка дает во всю силу своих ног, далеко обходя двор, куда-нибудь, где повыше бурьяны.

Мария славилась своим хлебосольством. Не было такого дня, чтобы во дворе Казыдубов не накормили странника, не угостили соседей. Но чаше всего этим пользовались соседи через улицу, переселенцы из Украины, с редко встречавшейся фамилией - Регеда. В первое время, когда они появились в станице, их чистый украинский говор казался смешным, хотя схожим с кубанским или вернее черноморским.

В противоположность Каэыдубам, где рождались и росли парни, Регеды были богаты девицами. Старая Марфа Регедыха любила возиться с «манэнькими хлопчиками».

После полудня, когда летом наступал пик духоты и все живое старалось уйти в тень, собаки и свиньи засыпали, а дети валились там, где нападал на них сон, проходившая по двору Марфа подошла к меньшему и залюбовалась:

- Манько, та ты глянь, аж мыни стало страшно за моих дивчат, про­изнесла она, когда увидела как хлопчик потянулсе во сне и от нап­ряжения у него поднялось мужское достоинство.

- Ой Боже, - отпарировала Мария,- та ты, Марфо, думаешь, шо твои рэпани дивкы одни на всю станыцю?

Но у Марфы девки действительно были на выбор, одна краше другой, все как писаные красавицы, особенно Ксения или Сюнька, как ее все называли в станице. По этому поводу не забывал тоже прихвастнуть старый Карпо, их отец:

- У мэнэ дивчата чорнобрыви и свижи, та й кажда повна, як луна. Та я так думаю, шо дэ их ны посий, там и вродяться.

Так сложилось, что детей Марии, начиная с Гриши, няньчили дочки Регедыхи. Самая старшая Василина немного потаскала кругленького Васю. Сюньке достался Гриша, позже, когда появились у Марии, Леня и Зина, то их нянькой была определена самая младшая и самая бое­вая дочка Марфы - Манечка.

Годы шли и Иосиф все больше и больше осознавал, что его сынам уже не придется «козакувать». Но по своей казацкой привычке он их тянул к коням, к земле, ко всему тому, что было связано с его жизнью, с его молодостью.

В 1925 году были сняты все ограничения по хлеборобству и хлебо-продаже. Позволили Кубани чуть подняться и вздохнуть. Вскоре в ста­нице появились состоятельные казаки, которые могли позволить иметь не только выездных лошадей на красивых подрессоренных тачанках, но и верховых под настоящими казацкими седлами. В продаже появились товары, о которых давно забыли, стали продавать жатки, сенокосил­ки, молотилки. Люди потянулись на свои наделы, появилась надежда - выращенное оставить в запасе и кое-что продать.

Не только в станице, но по всей Кубани резко возросло производство зерна. Если в 1921 году Кубань производила 57,7 миллионов пу­дов, а в 1925 - 73,5 миллионов пудов, то в 1926 году был достиг­нут довоенный уровень.

Но это был лишь вздох, на Кубани все отчетливее стало проявлятся «кулацкое пугало». Для новой власти это были те же кулаки, что и в первые годы советской власти, только на эти годы они затаились. Но вот беда, среди этих зажившихся возникали те, кто был в Красной армии или в партизанах.

Весной 1927 года в станице начали составлять списки, куда отдельно заносились зажиточные и те, кто был победнее. Зажиточными считали тех, кто имел 2-3 коровы и более 10 гектар земли.

По этим же спискам батраками считали тех, кто ничего своего не имел, ничем не был связан, если по-станичному, то это тот, кто жил не за счет своего труда, ленился и не хотел обзаводиться хозяйством. Для станицы это были чужие люди, приехавшие откуда-то при советской власти. Это был актив новых властей, в станице они были ушами и глазами ревкома, а позже стансовета. Эти люди по непонят­ной причине не хотели брать землю, не разводили скот. Такие лю­ди были желанными для властей, их всегда принимали, как своих, с ними советовались.

Большую часть населения станицы составляли, так называемые в те годы середняки и хотя это было до 80% населения станицы, все они были отнесены к неблагонадежным по отношению к советской вла­сти. Как правило, к такому середняку бежали «бедняки» «позычать» то лошадь, то плуг, то еще что. Не «позычишь», то есть откажешь, сразу же попадаешь под подозрение, это для середняка оборачивалось тысячами бед. Считалось, что в середняках был тот, кто имел 2-3 лошади, 1-2 коровы, до десятка овец.

И, наконец, кулак - крепкий хозяин с независимой от властей жизнью. Как считалось - это наиболее опасный и открытый враг советской власти. Был еще, тоже так называемый зажиточный середняк - это что-то среднее между кулаком и твердым середняком. Такое разграничение давало властям по своему усмотрению числить в середняках - если тот проявлял лояльность, а если что не так, то он мог оказаться в спи­сках кулаков.

Все это стало волновать людей, рождалась неуверенность. С 1928 года на Кубани стали проявляться признаки зернового кризиса. Это создавалось искусственно, чтобы выдать за «кулацкий саботаж». Люди стали обвиняться в том, что они отказываются продавать зерно государству по ценам, устанавливаемым правительством. Это ста­ло поводом для целого ряда чрезвычайных мер.

В это время по государственным законам самостоятельная продажа была запрещена. Все цены устанавливались властями.

Килограмм мяса стоил 25 копеек, сливочного масла 1 рубль, десяток яиц 75 копеек. В то же время цены на промышленные товары сохра­нялись высокими. Так, жатка стоила 600 рублей, лобогрейка - 200 рублей, ход (повозка) -180 рублей, букарь - 60 рублей, борона - 20 рублей, простые сапоги вытяжки - 14 рублей, сапоги хромовые - 20 рублей, мужские ботинки - 8.5 рублей, ситцевый женский платок - 42 копейки, батистовый платок - 1 рубль.

Таким образом, чтобы купить жатку, надо было отдать выручку за весь урожай. А в чем ходить, а на что купить другой инвентарь. Государственные ножницы в ценах душили хлебороба, хозяйство его хире­ло. В это время получили практику многочисленные займы, как бы до­бровольные, по сути обязательные: индустриализации, укрепления кре­стьянского хозяйства и другие.

Иосиф Казыдуб был зачислен в списки середняков, но его предупре­дили, что это не окончательно, списки могут быть пересмотрены, а значит, он может попасть и в списки кулаков. В станице таких кулаков знали все. Среди них были Майборода, Тышкивец, Гнатенко и много других, самых трудолюбивых, уважаемых бывших казаков.

В станице власти запретили продажу зерна, муки, скота. Рынок был свернут за несколько дней, бывшие свободы повисли, опять стал возникать произвол властей, самоуправство, издевательства. Боль­ше на переправе Ясенской и в порту города Ейска не принимался хлеб, была установлена даже норма помола зерна на мельнице.

Так подошел черный, решающий 1929 год.

Где-то в Москве был принят какой-то пятилетний план и вслед за этим решение о раскулачивании крестьян. При этом было выработанно определение о кулацком хозяйстве. По этой бумаге считалось, что к таким хозяйствам должны относиться те, где допускался наемный труд или же в хозяйстве имелась молотилка, мельница, маслобойня, сдавался в наем какой-нибудь инвентарь или же постройки, а тем более, ес­ли в семье кто-нибудь занимался торговлей или был священником.

Под такое определение практически можно было подвести любого жителя станицы, исключая безлошадных и безземельных.

Во всей этой кампании наблюдалась какая-то двусмысленность. С одной стороны кулак платил больше всего налогов, в 30 раз больше на каждого члена семьи, чем остальные. Он сдавал до 40 % всего зерна, а с другой, принимается нечеловечное решение о его уничтоже­нии.

Это было время, когда над станицами замаячила пресловутая колле­ктивизация. В головах большевистских руководителей созрел простой до идиотизма план: всех крестян сгрести в одну кучу, заставить безвылазно работать на общих полях, а все, что будет проиводиться, забирать на нужды государства. Таким образом, крестьяне из мелких, но свободных собственников превращались в рабов, в бессловесных тва­рей, способных только работать и молчать.

Выполнению этого изуверского плана мешал зажиточный крестьянин или, как его обзывали позорной кличкой, кулак.

Главное доказательство необходимости коллективизации сводилось к тому, что мелкие хозяйства непроизводительны, стали тормозом в механизации и электрофикации сельского хозяйства. В силу этого переход к крупному хозяйству неизбежен.

Ленин в первые годы захвата власти предсказывал создание огром­ных марксистских фабрик-ферм.

Его ученик Сталин изобрел колхоз.

По его мнению, это позволит нашей стране года через три стать одной из самых богатых стран мира. Один из вождей большевиков представлял такие фермы, когда каждая из них равнялась бы целому району.

По-другому нельзя назвать это, кроме как коммунистическим роман­тизмом, когда считалось, что стоит только начать коллективизацию, как она спонтанно превратится в массовое добровольное движение крестьян.

Следуя этим теориям и указаниям партии «казачий» Северо-Кавказ­ский округ в июле 1929 года объявил программу коллективизации це­лых станиц. Было принято, что если «большинство» населения стани­цы проголосовало за вступление в колхоз, вся станица объявлялась колхозной. Иногда такое голосование проходило при небольшом присутствии жителей, под нажимом властей.

Так начиналась эта кампания, положившая начало полной ликвидации не только казачества, но и всего крестьянства в России. И как вытекающее из этого следствие, необходимость полной ликвидации кула­чества, как класса. Власть считала, что созданы для этого самые благоприятные условия, медлить нельзя. Да к тому же, середняк «пова­лил» в колхоз, умалчивалась лишь реальная причина тому. А она была на поверхности, людьми овладел страх. Страх, который будет долго главной движущей силой общества.

В 1930 году в станице Копанской на кулаков были составлены новые списки. Причем кулаки в этих списках были поделены на три категории:

- Первую, по рецептам властей, составляли наиболее злостные противники новой власти, которые подлежали аресту, в последующем расстрелу или направлению в ГУЛаги.

- Вторая категория кулаков подлежала выселению за пределы края.

- Наконец, третья - это те, кого можно было «перевоспитать» в кол­хозах, для таких, устанавливался воспитательный срок.

Но в первую категорию внесли всех, кто просто был непокорным властям, кто где-нибудь попытался открыто высказать недовольство, кому не нравился колхоз. Сюда же внесли тех, кто на стороне белых играл видную роль, а такими считали тех, кто имел казачьи воинс­кие звания или награды.

В списках первой категории оказалось в станице больше сотни быв­ших казаков. На страстной неделе в 1929 году в своей хате был схва­чен Майборода Иван, муж Татьяны, сестры Марии. Его увезли в Ейск и с тех пор, его уже никто не видел. Его семья этапным порядком вывезена на «Черные пески Ставрополья».

Два дня давали семьям на сборы. С собой разрешалось брать самое необходимое, то, что могли эти бедные люди нести в руках. А что могла взять женшина с двумя маленькими детьми.

В те дни плач в станице был слышен на всех улицах. Выселялись самые трудолюбивые, самые крепкие хлеборобы.

Мария с сестрами Клавдией и Марфой в эти дни безотлучно находи­лись с Татьяной, помогали ей в нелегких сборах, как могли, утешали. Мария оставила детей на соседку, делала все за сестру, которая находилась в полуобморочном состоянии. Татьяна то билась в истерике, то сидела, как каменая, уставившись в угол хаты. Ее дети, Полина и Пе­тя, ничего не понимали, на все смотрели расширенными глазами.

На второй день, на площади у станичного правления было собрано несколько десятков подвод. На каждую усаживали две-три семьи с не­хитрым их багажом. Сюда пришла вся станица, крик, плач, всхлипывания детей, покрикивание охраников, люди расставались навсегда.

Раздалась команда: - Трогай!

Крики, плач усилились. Длин­ный, скорбный обоз медленно двинулся в сторону Ново-Деревяновской. Люди шли за повозками, рядом бежали дети. Мария с детьми долго шла за обозом, не видя из-за слез ни родного лица сестры, ни дру­гих людей, с которыми прожила в станице всю свою жизнь.

Списки кулаков продолжали пополняться новыми фамилиями. Доста­точно было где-нибудь высказать недовольство действиями властей, мало объяснимыми порядками, и этого было достаточно, чтобы быть за­несенным в такие списки. Списками ведала уже в то время появившая­ся специальная тройка. В Копанской в нее вхопили председатель ста­ничного совета Макаренко Иван, секретарь партячейки Матушенко и уполномоченный ОГПУ, присланный из района.

Могли ли казаки лет десять назад даже подумать, что среди них найдутся такие, кто будет крутиться вокруг большевистских властей, стукачить на со­седей, на своих людей. Их стали называть активистами, боялись, об­ходили их дворы. Активисты открыто глумились над теми, кто оказы­вался в списках кулаков. «Кровососы», «куркули» и другие клички, не сходили с их уст. Оказывается у «куркулей» все было плохо, и дом, и дети, и скотина, и даже девчата из таких семей были хуже всех.

Зависть, неукротимое желание скорой расправы, захвата чужо­го имущества еще больше подогревали страсти новых властителей и кру­тящихся вокруг них активистов.

Но все же большая часть людей в станице оставалась не замаран­ной, видела несправедливость и продолжала надеяться. Как можно было не видеть того, что наиболее уважаемые люди в станице унижались, подвергались издевательствам, вокруг них нагнеталась атмосфера по­зора и всеобщего презрения. В действительности эти люди не были повинны ни в чем. Люди, на которых практически держалась стани­ца, чей хлеб, посути жевала новая власть - становились изгоями, выб­расывались из своих хат, подвергались оскорблениям и насилию.

Не сказать, чтобы Михаил жил в страхе, но каждый день он ждал «гостей». Он понимал, что не сегодня, так завтра его могут забрать, как уже арестовали многих соседей. Не был он безразличен к ко­сым взглядам разного рода активистов. Два дня назад на улице он столкнулся с бывшим красным партизаном Гаврильцом, который прямо так и сказал:

- Дни твои, Мыхайло, сочтены. Скоро ты ответишь и за батька, и за брата. Та ты и сам в станыци для нас враг. Так шо, пока жуй макуху, прыйдэ час, сам прыйду тэбэ забырать.

Не спал пo ночам Михаил, ворочался, а вечерами перед сном каждый раз прощался со своей Дуней и дочкой Аней.

Но не таким был Михаил, чтобы сдаваться, покоряться тем, кто глумится над людьми. Ненавидел он новую власть, не мог простить ей потерю самых близких ему людей. А теперь снова, старшую его сестру с малыми детьми выгнали из хаты, погрузили на арбу и увезли неиз­вестно куда. А за что? В чем виноваты дети, чем мешала властям безответная, работящая Татьяна?

Михаил теперь не сомневался, что большевики изведут такие семьи, как его, под самый корень, не дадут свободно жить и трудиться в станице.

Созревал у него план не сразу. Но чем больше нависала над ним угроза, тем больше он укреплялся в мысли уйти из станицы и как можно подальше.

В один из поздних осенних вечеров к Михаилу зашел младший брат Григория Анацкого. Григорий слыл ярым активистом, постоянно ве­ртелся около властей, все знали, что он был одним из доносителей о разговорах, которые случаются между людьми. Частенько его можно было видеть среди членов комбеда, вечно расхаживавших по станице в поисках припрятанного зерна. Не таким был его младший брат, ровесник Михаила.

- Мыхайло, тикай сегодня, завтра утром тэбэ забыруть. Грышка сказав, но вже прыйшлы спыскы из району, в тих спысках и ты. Так шо рышай, а мэнэ ты ны бачив.

В ту же ночь Михаил спустился к ставку, пешком через Албаши ушел в Привольную, где еще жил старый казак, хороший знакомый его отца. Два дня скрывался у него и только тогда, переждав, Михаил добрался до Каневской, где прицепился на товарный поезд, шедший на Кавказскую. Много передумал он за эти дни и все больше убеждался, что на Кубани ему не дадут жить, надо искать место подальше. Так он оказался в Азербайджане, где есть небольшое село Белоканы, рядом с грузинской железнодорожной станцией Циори-Цхали.

Только на третий год к нему смогли переехать жена Евдокия и дочь.

Михаил жил как бы двумя жизнями, одна была намертво припаяна к Кубани, к родным местам, к его родине, где он вырос, где мечтал, любил, терпеливо и ревниво следил за всем, что происходит в станице Копанской, за тем, как мучаются его сестры. Он не мог смириться с тем, что происходило, ждал, надеялся, мечтал о возвращении, ждал старшего брата Константина, ждал того дня, когда большевики будут свергнуты и вновь возродится казачество, проснется вольная Кубань.

Но была и другая его жизнь, его существование, как он счи­тал на чужбине, где его окружали чужие люди, люди не его языка, веры и исповедывания.

Он сам выбрал эту жизнь, но в надежде, что это временно, вынужденно. И поэтому, сколько мог, мирился работал, содержал семью, очень хотел иметь сына.

Пресловутый социализм рабскими путами давил на людей.

Константин Леонтьев еше 1880 году писал, что...социализм -это феодализм будущего. .. Запад более 100 лет, как покончил с рабством. Россия же после отмены крепостного права вновь при Советах обрела рабство и бесправие.

Никакого добровольного вступления людей в колхозы Копанская не знала. В1929 году на территории станичного юрта было организованно шесть сельскохозяйственных артелей. Людей принудительно заставляли отказываться от своих наделов и вступать в кохоз. Всту­пающий в колхоз обязан был «добровольно» сдать свой надел земли, привести в общественную конюшню всех своих лошадей, излишний скот.

Казыдуб Иосиф к тому времени имел три лошади. Каждую из них он сам вырастил или купил за свои трудовые накопления. «Гнидый», «Питрак» - так звал он двух хороших тягловых коней. На них держалось все его хозяйство. Была еще кобыла, но после того, как она ожере­билась, Иосиф продал ее цыганам. От нее остался рыжий, с белыми чулками и лысиной во всю морду красивый жеребчик, любимец всей се­мьи. К тому времени это был хороший стригунок, радость и надежда Иосифа.

Каждый год, весной, как только поднималась трава, в станице лошадей выводили на вольное пастбище. За станицей в сторону Ясенской оставалась обширная толока, куда выгоняли скот и пасли лошадей. Коней выгоняли вечером, а утром на заре возвращали в станицу для работ.

Для казачат, подростков, быть с лошадьми всю ночь было праздником. В старых отцовских полушубках или ватниках верхами без седел казачата с гиканьем, веселыми криками, болтая руками и нога­ми, гнали лошадей в общий табун. По дороге пыль столбом, лошади охотно бегут, резвятся также, как их погонщики. Впереди бежал краси­вый рыжий стригунок Иосифа. Старший его сын, Яша, с гордостью смо­трел, как их жеребчик легко обходит взрослых коней и с легким ржа­нием возвращается к нему. Иосиф уже два года оставляет коней под присмотр старшего своего сына. Это был рослый парень, который не был еше парубком, но выходил из того возраста, когда его называли хлопец. Тут же паслись лошади их соседей: Латушей. Коваленков, Колесника и других. Как правило, на всю ребячью ватагу оставляли одного, двух взрослых, которые должны были присматривать за детьми.

А ночью картины лучше не придумаешь. Вокруг сплошная тьма и только иногда возникают тени пасущихся лошадей. Высокое пламя от сухого курая искрится бесчисленными блестками. А когда курай про­горал и пламя падало, тогда отчетливо становятся видными лошадиные морды, становилось как будто слышнее, как кони жуют траву и отфыркиваются. А вокруг огромное звездное небо, по боли знакомое со всеми его медведицами, волосожаром и, конечно же, как огромным перевеслом, протянутый чумацким шляхом.

Чем дальше двигалась ночь, тем теснее жались казачата друг к другу и загасающему костру. Самым старшим среди пацанов был Гет­ман Иван. Со своим братом они были первыми заводилами потасовок и драк на своем краю станицы.

Полной их противоположностью был Яша, сын Иосифа. Он не встревал в такие драки, а больше слушал рассказы взрослого Костюка, ча­ще других бегал за кураем и меньше всех клевал носом. Своим видом он напоминал черкешонка - стройный, высокий, с красивым смуглым лицом, чуть побитым маленькими оспинками.

Любили ребята в такую ночь слушать страшные были и небылицы, то о домовом, то о мертвецах на гробках. А когда разговор заходил о волках, то охотников бежать за кураем резко уменьшалось.

В те дни держалась теплая погода. Ночь пастушки провели у костра, дремали под мерный хруст лошадиной жвачки. Ничего не мог­ло предвещать беды. Чуть забезжил рассвет, хорошо стали видны пасущиеся кони. И, вдруг, как из-под земли вокруг лошадей закружи­лись какие-то верховые.

Раньше всех это увидел Яша, он первый закричал, разбудив всех пацанов. Только теперь Яша догадался, что это не воры, не цыгане, о которых за эту ночь столько говорилось, нет, это были те самые объезчики, которые загоняли лошадей в какой-то общественный двор. Все происходило на глазах оторопевших казачат. Незнакомые люди ловили лошадей, вязали их за шеи по три-четыре и гнали в сто­рону станицы. Яша отчетливо видел, как в связке оказались его кони. С громким криком и слезами на глазах бросился он к лошадям, но один из верховых стал отгонять его плеткой. Столб пыли на дороге к станице подтверждал, что это не сон, лошадей забрали силой, сдела­ла это власть. С криками и плачем разбежались дети по своим хатам. Иосиф, увидев ревушего сына, сразу все понял. С силой швырнул ви­лы в сторону скирды, медленно осел и его плечи затряслись от без­звучного рыдания. Из хаты, почуяв неладное, выскочила Мария, при­жала Яшу к себе и расплакалась в голос, как это могли делать каза­чки при большом горе.

Что значило для хлебороба-казака потерять лошадей. Это было равносильно гибели, большего несчастья в семье не знали. Что можно было сделать в поле одними руками, чем теперь пахать землю, как убирать хлеб, как жить? Иосиф был потрясен вопиющей несправедливо­стью. Люди впервые встретились с открытым грабежом среди белого дня со стороны тех, кто, казалось, должен был оберегать собствен­ность, кто считался властью. Кому пожаловаться, где можно было найти правду? Полное бессилие, безысходность - это то, что не мог перенести казак, выросший на воле, на уважении чужой и своей соб­ственности, на твердом понимании, впитанном с молоком матери - то, что ты добыл своим трудом, на своей земле отобрать никто не может.

На Кубани конь был священным. С конем казак рождался, с конем умирал. Конь был другом, братом, самым дорогим существом на земле. Своим конем казак гордился, он его лелеял, сам будет голоден, но коня накормит. С молоком матери казак впитал запах пота коня, его доброту и преданность. Казак мог не иметь хорошей одежды, не мог хвалиться хорошим домом, но без коня не мог представить своей жиз­ни.

У казаков не было воровства, но если где и случалось кому что -нибудь взять чужое, то избави Бог, чтобы это была не лошадь. С наибольшей жестокостью казаки расправлялись с конокрадами, а ими были, как правило, кочующие цыгане. Казаки мало любили цыган за их вороватость и нечестность. Казаки прощали им воровство курей, дома­шнего инвентаря, даже овец, но только не лошадей.

Какой же лютой должна быть власть, чтобы позариться на самое дорогое для казака, на его коня. Было время, когда в казацких семьях забирали коней силой. Но тогда было другое время, на полях Куба­ни полыхал огонь самой жестокой гражданской войны. Но сейчас ведь было мирное время, война осталась далеко позади, почему же с людь­ми обращаются по законам войны? Хотя слово «казак» стало ругатель­ным, но должен же наступить предел всякому беззаконию. Власть действует по-воровским законам - грабит, уносит последнее, что оста­валось у человека.

Понимали Иосиф и Мария свое бессилие, что с этим надо мириться, такая власть, жестокая и проклятая. Хорошо, что еще детей не отнимают, что не выгоняют из хаты.

Может показаться странным и чудовищным то, что как бы ни была жестока новая власть, но люди, хотя с трепетом, но уживались с нею. Не только в действиях, но и в помыслах люди не выступали от­крыто против произвола, не было призывов к оружию. Можно считать непонятным то, что еще сравнительно молодые, полные сил, те, кто с оружием в руках, с шашками наголо дрались за волю, за казачество в славных полках, дивизиях генералов Улагая, Бабиева, Науменко, Шкуро и других, те, кто в 1918 году поднялись против большевиков, отсиживались в камышах.

Горюют, кроме Иосифа Казыдуба, потерявшие лошадей Григорий Козицкий, Тимофей Барабаш, Пантелей Коваленко, Марк Латуш, Иван Костенко и много других. Все они были в белой армии. Таких было большинство в станице, в бывшем Ейском отделе. Из них на Кубани можно было возродить славную Кубанскую армию.

Но этому уже не суждено было случиться. Люди надломлены, каза­честву не только подрезали крылья, его уничтожили. У бывших каза­ков не было воли, не было вождей, не было оружия, да много чего не было. Начатый в гражданскую войну террор полыхал по станицам во всю силу, царил произвол, людей продолжали стрелять. Страх оку­тал вольное казачество. В станице не могли знать, что впереди их ждет беспросветный мрак, рабство, свист бича, тюрьмы, ГУЛАги. Че­рез все это предстояло пройти бывшим казакам, копанчанам. С лихвой изопьет всего этого честный труженник, храбрый казак Иосиф, сын Спиридона.

Но пока жизнь продолжалась и диктовала свои условия.

Иосиф и Мария не по своей воле вступили в колхоз, отдали себя и своих детей в рабство, вложили свои шеи в яррмо, которое будут тащить долго и безропотно.

Колхоз «Политотделец» был шестым в станице и занимал в основ­ном западные земли бывшего станичного юрта. Первая его бригада ра­змещалась на степку. Это там, где спокон веков Казыдубы имели свои казацкие наделы, где был наиболее тучный, плодородный чернозем, где в колодцах была «сладка» вода, где обитало бесчисленное коли­чество всякой дичи, где долго еще в терновниках водились волки и лисицы. На землях, прилегающих к Ханскому озеру, уселась вторая бри­гада этого же колхоза. Она граничила с другим колхозом станицы, имя которому дали одного из душителей казачества, друга и соратни­ка великого Сталина - Клима Ворошилова. Был еще в станице колхоз, который носил имя всероссийского старосты Михаила Калинина, а рядом были другие колхозы с не менее славными именами. Тогда так пове­лось, уже с первых шагов советской власти, что городам, селам, станицам, даже хуторам, потом колхозам, фабрикам, заводам стали присваиваться имена живых «вождей» без учета мнения людей, по при­казам самих же руководителей. Иосиф и Мария попали в первую бригаду. С тем, что на рукахМарии были маленькие дети, никто не посчитался. Поля этой бригады находились в 4-5 километрах от станицы. Мария должна была с рассветом бросать детей и бежать на поле до вечерней зари. Дети оставались на произ­вол судьбы. Ни выходных, ни праздников новая власть не признавала. Работа, работа и работа, с ранней весны и по поздней осени каждый день, а во время уборки хлеба и по ночам. Чтобы знать, чем был пер­вый колхоз в станице, надо через это пройти. Барщина в старой Рос­сии, работа на полях помещика, чего казаки не знали, в сравнении с колхозом должны выглядеть раем. Казаки до этого не ведали рабско­го труда, они не работали на хлопковых плантациях, не знали они крепостного права, никогда не были наемными работниками, теперь им предстояло испить до дна. Колхоз по жестче, покруче всего этого.

В первые годы колхознику разрешалось иметь одну корову, свинью и приусадебный участок из 15-20 соток. Но, чтобы поддерживать это нехитрое хозяйство у колхозника не было времени. Дворы зарас­тали бурьянами, сады вырубались, скот резался, кормить его было не чем. Колхозники с первых же лет оказались накрепко привязанны­ми к колхозу, становились его собственностью.

Паспортов колхозники не имели, поэтому выбраться за пределы станицы они не могли. Они, как бы не были гражданами своей страны. Для того, чтобы выехать из станины Копанской в город Ейск или в какое-либо другое место, надо было получить разрешение у председа­теля колхоза и обзавестись необходимой бумажкой. Председатель само­дур, садист в полном смысле этого слова. Таким был председатель, первый председатель колхоза «Политотделец» Гаврилец МитроФан Заха­рович. Долго еще потом, даже тогда, когда люди перестали быть от него зависимыми, они с содроганием вспоминали его изуверские выходки, рукоприкладство, оскорбления. Для него было удовольствием видеть человека униженным, ползающим на коленях с ничтожной прось­бой, особенно если таким человеком оказывался бывший казак, неког­да воевавший на стороне белых.

Не избежала таких издевательств Мария, отец которой был откры­тым противником советской власти, организатором восстания казаков в 1918 году. Не менее опасным врагом был ее брат, добровольно уше­дший в стан белых, имел там большие заслуги, а сейчас где-то скры­вается от правосудия. Мария все это прекрасно осознавала сама, жила в постоянной тревоге за мужа, за своих детей, боялась всего, а тем более такого отъявленного садиста, каким был Гаврилец.

Но жить как-то надо было, надо было терпеть, росли дети. Как по другому можно было вывести их в люди?

В те годы люди еще не теряли надежды, оставалась вера в Бога. Церковь оставалась последней обителью, островком того дорогого про­шлого, тех счастливых дней, когда в станице были вольные казачьипорядки, была своя, выборная власть. Копанчане в те голы еще соб­людали церковные обряды, отмечали христианские, православные празд­ники. Особо радостным было Христово Воскресенье - Пасха, а также Рождество Христово. Правда, теперь это делалось не так открыто, как раньше. Новые власти косились на тех, кто особо рьяно посешал церковь. Активисты и другие прислужники советских властей стара­лись уличить церковь в агитации против новых порядков, в разжига­нии недовольства прихожан и прочих «грехах».

Но подходили праздники и люди шли в церковь, находили там утешение и веру в лучшее будущее. В такие дни любила Мария рассказы­вать детям о том, как такие праздники встречали раньше, как отме­чали Рождество Христово или Пасху. В памяти детей оставались кар­тины прошлого, но они не всегда понимали, почему этого уже нет, по­чему сейчас по-другому.

Из уст матери они узнавали, что тогда люди отличались простотой, добротой, они чтили и понимали прелесть казачьих обычаев, тра­диций. Это было еще тогда, когда всякий обман и бесчестный поступок уже на другой день становился известным всей станице, это всеми осу­ждалось, тогда не было воровства. Выпущенная со двора на толоку лошадь или скотина могла пастись целый день без присмотра. Если же что-нибудь случалось плохое, то это передавалось из года в год, знали об этом и взрослые, и дети.

Грамотных людей в станице было не так много, но все люди были чисты, придерживались строгих нравов.

Семья Казыдубов выросла. Прижавшись, Марию слушали с раскрыты­ми ртами - худой, весь исцарапанный Гриша, полноватый, добродушный Леня и совсем маленькая беленькая, полненькая хохотушка с голубыми живыми глазками Зина. Мать продолжала свой рассказ:

- Накануне праздника Рождества Христова, как тогда говорили, на «богату кутью» детей посылали побольше набрать и принести в ха­ту чистого и душистогос сена, чтобы на нем были зеленые листочки и засохшие цветки из разнотравья. Это сено укладывали на «покути» под образами. Люди тогда считали, что это должно напоминать собой вер­теп и ясли, в которых родился младенец Иисус. На это сено торжест­венно в присутствии всех детей переносили «кутю и озвар». По православным обычаям это было традиционное кушанье.

«Богата вечеря» начинается рано, еще до сумерек, с появлением на небе первой звезды. В нашей семье Мукицив вокруг большого сто­ла усаживались все взрослые и дети. А стол устанавливали посреди хаты, поближе к покути. Садились все, в том числе маленькие - тихо, чино, без суеты. Был тогда старинный обычай, что если во время та­кой вечери кто чихнет, то папаша тому в подарок давали первого на­родившегося жеребенка, если тот, кто чихнул был мальчик и теленка девочке. А все знали, что жеребенок и теленок вот-вот должны по­явиться на свет.

После богатой вечери вся малюшня, самые маленькие дети, ну и чуть старше, у нас это были хлопчики Мыня и Костик, я, сама, а остальные были постарше, а такие, как тетка Татьяна и тетка Марфа были почти взрослые девчата. Так вот эта малюшня разносила «вече­ри» всем своим крестным, родственникам. Нас всегда сопровождала Mapфа. Я помню, что в это время вся станица наполнялась детьми, снующими по всем улицам. Почти в каждый дом приходил маленький ребе­нок. Я всегда бежала до Гнатынькив, тетка Ганна была моей крест­ной. С порога я кричала «Добрый вечер», а потом целовала руку крестной маме и громко опять кричала ». Батько и маты прыслалы вам вечерю - кушайтэ на здоровье...»

Так было принято, что в такой вечер все были дома, сидели ти­хо, в разговор не лезли. Потом я бежала домой и в этот вечер, в том числе взрослые, сразу же ложились спать, ведь взрослые рано утром шли в церковь.

Накануне Христова Рождения никто не веселился, а тем более не дурачился, не было никаких колядок. В канун святого праздника это не допускалось. Ото вы слышали, как вчера Вася читал книжку Гоголя «Ночь перед Рождеством», так v нас такого не было, та я думаю, что и на Украине такого не видели, цэ Гоголь чуть сбрыхнув…

На другой день, рано утром, уже в день Великого праздника, еще до рассвета опять на улицах появлялись кучки детей, но эти бы­ли чуть постарше. Мыня и Костик спали, бегала опять я и тетка Клавдя. Детвора перебегала со двора во двор и в голос «славили Христа», а вечером молодые хлопцы, та уже парубки, ваш батько, дядько Иван Костенко носили по станице «Звезду». Они заходили в каждую хату и хором пели церковные песни. А еще, до наступления сумерек по улицам начинали ходить девчата, но отдельно от парубков. Там были и Татьяна, и Марфа. Они подходили к окнам и громко кричали: «Благословить колядовать», а из хаты отвечали: «..Бог благословыть» -и тогда девчата пеликолядку:

- Та спородыла Иисуса Христа

Дива Мария.

Алилуя. Алилуя.

Дива Мария...


«Звезду» носили и колядовали три вечера подряд, а бывало, что и побольше. Я помню, что в станице пели и шуточные колядки, но их исполняли дети-подростки, вот такие, как Вася.

Коляд, коляд, колядныця

Добра з маком паляныця,

Дай дядьку пьятака,

А ны дасы пьятака

Визьмэм вола за рога.

Хочь ны вола, так тылыцю.

Та й повэдэм у крамныцю...


Мало было так, чтобы за колядку ничего не давали, но тогда хлопцы пели так:

А у дядька, дядька

Дядына гладка,

Ны хоче встаты

Ковбасы даты...


A eщe до Рождества, перед новым годом, в день «Мыланки» дев­чата ходили под окнами и «щедрувалы», пели песни в честь новолетия, которые так и назывались «щедривками». Вечер «Мыланки» счита­лся исключительно дивочий, и потому парубки на улицу в этот вечер не выходили. Девушки, зная, что парней нет, в этот вечер занима­лись ворожбой или ходили под окнами и подслушивали разговоры. По отрывкам слов и целых фраз старались истолковать свою судьбу. Но все же большая часть девушек предпочитала петь «щедривки».

Так же, как и на колядках, они кричали под окнами ...Благо­словить щедрувать!»

А им в ответ из хаты: - «..Бог благословыть!»

После этого девушки чистыми голосами красиво исполняли «щедривку»:

А в Ерусалыми рано зазвонылы,

Щидрый вечер, добрый вечер

Добрим людям на здоровье.

Там дива Мария по раю ходыть,

Щидрый вечер, добрый вечер

Добрим людям на здоровье!


Все щедривки были христианскими, длинными. В них говорилось, что дева Мария гуляла по райскому саду, вспоминала о мучениях грешников, соболезновала им. Пришла к своему Божественному сыну Иису­су Христу и стала его умалять ради праздника и великого торжества, а также, наступавшего новолетия, помиловать грешников. Христос дал ей золотые ключи от страшных мест. Матерь Божья выпустила грешников на свободу и повела к дверям рая:

А райские врата отворились,

Щидрый вечер, добрый вечер.

Добрим людям на здоровье.

Уси там святи звысылылыся

Щидрый вечер, добрый вечер,

Та Матыри Божьей поклонылыся

Щидрый вечер, добрый вечер...


Щедровать ходили также и подростки, и малые лети, но «щедривки» у них были другие, детского характера:

Щедрык, ведрык

Дайтэ варэнык,

Грудочку каши,

Кильце ковбаскы,

Та й того мало,

Дайтэ кусочек сала,

А як дастэ порося,

То й щидривка будэ вся...


Рано утром в день Нового года, еще на заре, на улицах станиц опять бегают малые дети. Они настойчиво стучатся в каждую хату, так как им говорили старшие, что по обычаю они несут с собою счас­тье и поэтому везде им рады. Каждый ребенок имел торбу, наполнен­ную зерном пшеницы, проса, гороха и еще кое-чего, которые с вечера готовила мама или бабушка. Утром отец вручал эту торбу сыну и наказывал:

- Иды сынок, посыпай, шоб Бог послав урожай...

Войдя в хату, с серьезным и деловым видом, этот маленький вест­ник людского благополучия без лишнего разговора запускал руку в торбу и, посыпая зерно по хате, приговариавл:

На счастья, на здоровья

Роды, Боже, жито, пшыныцю

И всяку пашныцю.

С празныком, з Новым годом.

3 новым счастьем, з высыльем...


Таких посыпальников было так много и они так усердно выполняли свое дело, что в каждой хате за какой-нибудь час все было густо усыпано зерном. С наступлением дня эти зерна старательно подметали и собирали, как большую ценность. Половину таких зерен отдавали лошадям, скоту, птице, приговаривая: «...На добрэ вам здоровье, та на вылыкий плид...» Другую половину разбирали по видам зерен и примешивали к посевному зерну и тоже приговаривали:

«...Пошлы, Боже, урожай на всих людэй, на вэсь край...»

Вечером под Новый год иногда ходили ряженые, пели шуточные песни, а молодые парни водили по станице «козу», которая танцевала и отгадывала загадки. «Козою» выбирали наиболее ловкого и вертлявого парубка, которого одевали в вывернутый кожух, пристраивали рога, а его ловкие, натуральные телодвижения, притаптывания ногами, пританцовывания - создавали впечатление живой козы.

Из всех домашних животных именно выбирали козу и не напрас­но, потому что коза самая сметливая, подвижная и любопытная из всех скотин. Люди знали, что выпушенная на свободу коза, сначала обойдет все углы во дворе, заглянет в хату, сарай. Хождение с «козой» сопровождалось тоже пением:

Дэ коза ходэ,

Там и жито родэ.

Дэ коза туп, туп,

Там жита сим куп...


Всего того, о чем рассказывала Мария детям, в станице уже не было. Не было той радостной суеты, не было ласковых, добрых щедривок и колядок. А если кто-нибудь хотел это вспомнить, то дела­ли это украдкой, боялись доносов.

Церковь в станице Копанской в те годы еще сохранилась. Было время, когда казаки гордились ее красотой, торжественностью обря­дов. Казаки были всегда очень верующими людьми. Трудно предста­вить то, что с ними произошло за эти годы. Мог ли кто в станице даже подумать, что будет такое время, когда люди в церковь будут ходить украдкой, опасаясь чужих глаз.

Ведь совсем недавно, как будто вчера, казалось Иосифу, когда хороший его сосед Якуба, спрашивал:

- Есып. шо то я давно тэбэ ны бачу в цэркви?

-Та ото, Охтыз Ивановыч, бильше на стыпку, та биля скотыны.

- Ну дывысь, дывысь, батько б твий за цэ ны похвалыв.

Якуба и сейчас оставался набожным. Его всегда можно было ви­деть высокого, прямого с большой седой бородой, идушим открыто, даже как-то вызывающе, в церковь. Рядом с ним вышагивала такая же прямая его старуха, баба Олена. Мария тоже иногда ходила, но делала это украдкой, детей с собой не брала. Но Вася и Гриша бывало сами, без ее ведома, бегали к церк­ви, где всегда были люди, собирались мальчишки.

Гриша рос любознательным и очень любопытным мальчиком. Мария часто замечала, как он мог часами наблюдать за птицами, домашними животными, любил, усевшись на заборном столбе на углу двора, дол­го смотреть на улицу. Особенно он часто убегал к церкви, где все было так интересно.

Было заговенье (заговыны) перед Великим Постом или как еще называли в станице «Прощальна Ныдиля» (Прощенное Воскресенье). Церковь полна народу. В толпе малых казачат Гриша стоял впереди всех, рядом с аналоем, напротив царских ворот. Подошел служка и попросил мальчишек отойти назад. Гриша нырнул между ногами взрослых и стал пробираться вперед с другой стороны. За ним тянулся Костик Самсыка и еще несколько пацанят. В носы хлопчикам ударил густой запах дегтя. Гриша догадался, что где-то рядом сапоги деда Охтыза Якубы. Вот и они, большие, как две горы. Гриша взобрался на один из них, стало чуть виднее.

-Дед Охтыз: Та шо воно так давлять чоботы?

- Баба Олена: Та хто тоби давыть?

-Дед Охтыз: Та мои чоботы, наче и дегтым намазав, а от дав­лять.

-Баба Олена: Та v тэбэ ж на нози хлопыць.

-Дед Охтыз: Якый, такый хлопыць?

-Баба Алена: Та Грышка. ты шо его байстрюка ны знаешь?

-Дед Охтыз: Ох и важкый чортив хлопыць.

-Баба Олена: Та смыкны ногою, вин и злизэ.

-Дед Охтыз: Ох и давэ, як чувал. Ага вже стало лэгче, набудь злиз бисив пацан.

Гриша пролез почти к тому месту, где стояли служки. Из алтаря вышел старый священник со свечами в руках, подошел к аналою и, осеняя себя крестными знамениями, твердо и ясно произнес:

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь!

Установилась пауза и люди как бы приблизились к аналою. Гриша оказался почти рядом со священником, который передает свечи служке и разворачивает сви­ток, поднимает его высоко над головой:

-Бачетэ, православни, щоцэ такэ?

На большой лубочной картине изображен громадный, золотистого цвета, змей. В верхней части картины Иисус Христос на белом коне, окруженный ангелами, трубящими в большие трубы. А внизу ад с ярким пламенем, среди которого корчатся грешники, связанные цепью. Всех их черти погоняют дубинами. Гриша, сжавшись от страха, с расширенными глазами пытался найти в толпе грешников людей похожих на копанчан или в казачьей форме, но так и не находил, ему стало спокойней.

Вся картина окружена виньетками, маленькими картинками, на которых тоже были изображены грешники, стоящие по пояс в котлах с кипящей жидкостью, а другие лизущие раскаленные сковородки.

-Оцэ страшный суд - продолжал батюшка.

-По преданию страшный суд начнэця эараэ, писля прощальной ныдили. А колы? Про то тилько одын Бог знае. Так вот свята цэрква установыла, шоб мы готовылысь до цего страшного дня постом, молытвою, прощалы б одын другого, говилы, отповидалысь причастием. Бо бачетэ, як гришныкы горячу сково­роду языкамы лыжуть? Цэ так будэ всим брыхунам.

-Мотьку - обращается батюшка к стоящей в стороне молодой казачке, - то ты набрыхала на Тытяну Тышкивчивну, шо вона твоих гусэй покрала? А гусы потим знайшлысь в городчику у Мняча, шо живэ в берызи. Пиды зараз же, та вдарь двадцать поклонов.

И Мотька, наклонив от стыда голову, покорно пошла бить покло­ны.

А цэ бачетэ, шо выпысано на гаках? Так ото ти, шо дивчат обдурюють. Цэ вылыкий грих.

-Васыль!, - снова обращается священник к молодому парню с того края станицы, - шоб ты мыни писля Вылыко Дня засватав Дуньку. Бо бильше ны с кым тэбэ виньчать ны буду, я всэ знаю. Иды ударь дэсять поклонов.

Еще несколько человек назвал батюшка с укором и каждый раз заставлял их бить поклоны.

Сам батюшка был своим, выходец из станицы. Фамилию он носил Дудык, это был последний священник в станице. Ему люди верили, уважали и слушались. Он был стар, в лицо знал почти всех в станице, особенно старшего поколения. Люди к нему шли с горем, шли за советом. Он всем помогал, его слово было почти законом. Естественно это не могло нравиться властям и уже скоро с этим будет покончено. Самого батюшку замучают в Ейске.

Священников, в лучшем случае, высылали вместе с кулаками, но большая часть их была расстреляна. В Копанской церкви ктитором служил тихий, безобидный Михаил Казыдуб, старший брат Иосифа. Он был тогда же вместе с Дудыком арестован, где-то бесследно про­пал в ГУЛаге.

Сплошная коллективизаиия для казаков была не меньшей бе­дой, чем гражданская война. Грубая сила советской власти в одно­часье лишила их земли, коня. Но это не все. Люди были превращены в беспросветную голь, бесправных и униженных тварей. Те­перь каждый день их как волов гнали в поле, где они должны знать только работу. У него, как стали называть вчерашних казаков, у колхозника, не было собственности. То, что у него отобрали, ему не принадлежало. Он стал хуже раба. Раба хозяин кормил, держал в теп­ле, он его охранял, он за его счет жил. Колхозник должен был ра­ботать, как раб, но о его еде, о его тепле никто не заботился, об этом он должен думать сам. А ведь ему надо кормить семью, детей, стариков. Из станицы никуда не уйдешь, на руках нет никаких доку­ментов. Полное бесправие, произвол - вот что такое колхоз. Как же тяжело было ощущать все это бывшим казакам, людям, привыкшим к своей земле, к своим лошадям, скоту, к вольной жизни.

С раннего утра и до захода солнца вся станица в поле. Иосиф дома бывал редко, такие, как он жили на полевом стане в антисани­тарных условиях. Люди там спали на соломе, прижавшись друг к другу, как скоты. В городских ночлежках, нищие пользовались лучшими благами, чем люди, брошенные в колхоз, только вчера имевшие свою землю, свой хлеб, свободу.

Станицы стали резервациями, далеко не похожими на те резервации, которые отводились северо-американским индейцам. Индейцы были хозяевами этой земли, они имели свой скот, могли торговать. В колхозе ничего подобного не было. История мало знает подобных, изуверских условий жизни людей. Все, что производилось в колхозе, забиралось государством, в этом и видела смысл такого хозяйствова­ния советская власть.

Убранное зерно тщательно взвешивалось и строго охранялось. В колхозных бригадах появилась такая личность, как весовщик. Ими бы­ли хорошо проверенные люди, как правило, из так называемых активистов. Это они были в последствии опорой политотделов непосредственно на поле. Весовщик у молотилки - это представитель госу­дарства, государево око, первый разоблачитель всяких «воровских» махинаций врагов народа.

Иосифа перевели из первой бригады во вторую во время косовицы в 1932 году. Он работал на жатке, впряженной четырьмя лошадьми. Первой парой коней управлял его семилетний сын Гриша, сидя верхом на одном из них. Вторая пара была в руках отца. Жатка должна срезать хлеб на полный захват и как можно ниже, не оставляя огрехов. Это зависело от искусства управления первой парой, где восседал в прямом смысле мужичок с ноготок.. Представить надо палящее солнце, как будто неподвижно висящее над головой, потные, облепленные ово­дами и слепнями лошади, постоянно трущиеся друг о друга. Голый, в одних рванных штанишках ребенок, с вечно сбитым задом об острую пот­ную спину коня, левая его нога между трущимися лошадьми изранена грубой конской сбруей с железными крючьями и ко всему этому сердитый голос отца, подкрепленный свистом кнута. И так от зари, до зари.

Детский труд был обычным явлением в колхозе. С малых лет дети наравне со взрослыми трудились в степи.

Иосиф всегда был неистов в работе, не жалел себя и к этому приучал своих детей. Старший его сын, Яша, ученик седьмого класса, вы­полнял мужскую работу вместе со взрослыми, последнее лето работал учетчиком на огородном участке. Не так просто было еще не окрепшему хлопцу поднимать вилами тяжелые валки пшенипы и укладывать на копны. Уставший, по сути еще подросток, к вечеру Яша еле волочил ноги, падал на солому и тут же засыпал, а с утренней зарей вновь хватал вилы и шел к копнам.

Вася был пристроен в помощники к пастухам. Вся семья Иосифа, кроме совсем маленьких, Лени и Зины, трудилась на колхозном поле. Но подступившая вместе с колхозом нищета теперь лезла с каждо­го угла. Заработки в колхозе были так малы, что люди не могли све­сти концы с концами, жили впроголодь, на зиму заработанного не хватало. Начиная с 1929 года, на заработанный трудодень в конце года причиталось по 100-150 грамм зерна. Взрослый мужчина, работая без выходных и праздников и выгоняя в день по 2-2.5 трудодня в конце года практически ничего не получал.

Женский труд, а тем более, детский, оценивался еще ниже.

Но и это еще было не все. Люди жили в постоянном страхе. Жестокие расправы с началом коллективизации, массовые репрессии про­тив кулаков, а им мог стать каждый в станице, выселки семей на Север страны, на Урал, на необжитые места, практически на вымирание - все это породило чувство безысходности, бессилия. В любой момент, в любой хате может раздаться стук - человек исчезал, а в ста­нице его объявляли «врагом народа».

«Врагов народа» находили быстро и безошибочно. Причины для этого были всегда рядом:

-Низко скошенная пшеница, а значит потеря соломы.

-Весь поступающий на мельницу хлеб объявлялся колхозным и значился ворованным.

-Попадание при молотьбе вил в барабан молотилки - значит умышленное вредительство.

-Попадание в валок пшенипы металлического предмета, а тем более вил или граблей, это объявлялось, как дело рук «классового врага» - значит злостное преступление.

-Или вот еще одна из причин и признак умышленного преступ­ления, при осмотре соломы обнаружены колоски с зерном, это уже прямая улика.

За всем этим следили активисты и бывшие красные партизаны. Обвинение тут же предъявлялось тому, у кого находили, а это мог быть любой колхозник, не угодивший руководству. По чьему-то доносу, двор колхозника оцеплялся, в хате все переворачивалось вверх дном, так искали ворованный хлеб. Покоя не было ни днем, ни ночью.

Всякая связь между станицами была запрещена. Люди были в по­ле или дома, и всегда в ожидании обысков и арестов. Во дворах все было учтено, теперь свинью и даже утку без разрешения никто не мог зарезать.

Цветущая некогда станица приняла убогий, нищенский вид. Боль­шая часть дворов разгорожена, заросла бурьяном. В станице не уви­деть не только человека верхом на коне, но и тощей лошади. Все бы­ло стянуто на колхозные станы. Такая же картина нищеты и разрухи в самих колхозах. То, что силой забрали у людей, из-за безхозяйственности, полной безответственности пропадало, гибло, быстро изнаши­валось. В колхозах нехватало самого необходимого, хомутов, их ста­ли заменять самодельными шлеями, не хватало инвентаря, большая часть полевых работ выполнялась вручную. Люди были оборваны, худы, мало общительны, всего боялись. В поле кормили плохо, а дома дети оставались голодными. Все это случилось со станицей за каких-то 2 -3 года.

Но беспредел властей на этом не ограничился. С 1932 года на Кубани началось массовое разрушение соборов и церквей. Кубань всегда славилась величественностью и красотой храмов. В каждой стани­це их было 1-2. А такие большие станицы, как Уманская, Староминская, Брюховецкая, Тимашевская и другие, то и больше.

В станице Копанской церковь из дубовых бревен стояла на высо­ком каменом фундаменте.

При стечении большого количества людей, в том числе детей, 22 октября 1932 гола, на праздник Казачьей иконы Божьей Матери, стали срывать кресты и стягивать маковки часовен. Все летело на землю в клубах пыли. Летели колокола и с надрывным стоном разбива­лись о землю. Люди стояли угрюмо и молча, иногда раздавались еле сдерживаемые всхлипывания и рыдания. Бабка Олена Якубыха с палкой в руках и проклятиями бросилась на разрушителей. Ее схватили пово­локли по земле, она забилась в конвульсии и затихла. В толпе людей послышался ропот, раздались крики возмущения. Один из милиционеров выхватил наган и стал палить вверх. Люди шарахнулись назад, с криками и плачем стали расходиться по домам.

На арбах привезли солому, обложили ею храм и подожгли...

День и ночь полыхал казацкий храм. На ночь, чтобы не посмели тушить, был оставлен сторож. Ровно в полночь сторож услышал из пепла женский плач и стоны. Сторож явственно слышал голос: «Боже ж, мий, шо ж вы наробылы?» Сторож испугался и убежал в стансовет. Прибежали милиционеры, опять стон и тот же голос. Они стали палить из наганов, голос стих. Утром это пытались скрыть, строго был предупрежден каждый милиционер и сторож. Но на утро об этом знала вся станица.

Печальное зрелище предстало перед глазами копанчан. На том месте, где eщe вчера стояла красавица церковь, были развалины, валялись разбитые иконы, кресты, разбитые колокола. Вокруг темне­ли дыры разграбленных склепов, где были похоронены священники и уважаемые копанчане, атаманы. Под ногами, вокруг могил, истлевшие одежды, волосы, все рэграблено, осквернено.

В эти же дни в Екатеринодаре был взорван Войсковой собор, памятник Екатерине Второй, на постаменте которого позже был устано­влен памятник Ленину. Так происходило повсеместно, в городах и ста­ницах Кубани. Все, что напоминало прежнее время - рушилось и унич­тожалось. В Екатеринодаре людям удалось отстоять только один храм на Екатерининской улице. Войсковой собор со снятыми колоколами и подорванными пределами был превращен в вертеп большевиков, в Атаманском дворце разместились многочисленные советские учреждения.

В этот же год происходило выселение целых станиц. Вместо казаков эти станицы заселялись переселенцами из центральных областей и демобилизованными красноармейцами.

Так случилось со станицей Полтавской. Эта станииа подверглась поголовному выселению. Люди выселялись в Сибирь, Урал, где они все вскоре погибли. Многие умирали, особенно старики и дети по пути, не доехав до мест ссылки. Примечателен официальный документ, сохранившийся с тех вре­мен: