В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
, многих приказ об эвакуации войск поразил, в армии продолжали витать настроения продолжать борьбу. Нема­ло было таких, кто считал, что Врангель допускает большую ошибку, идя на поводу малодушных.

Но трезвая оценка обстановки другого решения уже не подсказывала. Большевикам удалось заключить перемирие с Польшей и это позволило им сосредоточить в Крыму большие силы и создать почти тройное превосходство. Можно было еще продержаться месяц, другой, но в армии нехва­тало снарядов, полки редели и не получали никакого пополнения, резе­рвы были истощены.

Вместе с тем, Русская армия оставляла Крым, сохраняя свою боеспособ­ность, и сам отход тогда не мог считаться катастрофой.

1-я Кубанская казачья дивизия, руководимая генералом Дейнега, отходила на Феодосию. Отход дивизии прикрывал 3-й Уманский полк.

Генерал Дейнега, это тот бывший молодой сотник, который командовал 2-й сотней 1-го Уманского полка на турецком фронте. Это в его сотне вахмистром служил Казыдуб Афанасий, казак станицы Копанской, будущий родственник Константина Мукица. Уже тогда, молодой сотник был награжден Георгиевским оружием. Генерал Дейнега, казак станицы Черниговской Майкопского отдела, вместе со своими казаками оказался на чужбине, всю жизнь думал о возвращении на родину, умер в Югосла­вии сразу же после окончания 2-й мировой войны.

Ничего этого не знал Константин Мукиец. Судьбы казаков на войнах, а они считай длятся уже шестой год, так переплелись, что случались самые невероятные встречи с теми, кого давно зачислили в списки заупокойные. Только на чужбине, на далеком острове Лемносе, Константин окажется вблизи этого генерала и тогда лишь услышит о многом из жиз­ни казаков на турецком фронте, впервые из его же уст прозвучит фами­лия Казыдуба Афанасия и других копанчан, казаков Ейского отдела, про­ходивших действительную службу в 1-м Уманском полку в городе Карсе, на турецкой границе.

Константин и казаки его взвода уже несколько дней не слезали с лоша­дей. Люди и лошади спали на ходу. Лошади были так изнурены, что в пос­леднюю атаку полк шел шагом. Красные в сторону Феодосии продвигались осторожно, ощущая постоянные контратаки казаков. И в тот раз случи­лось как бы чудо, пулеметные тачанки красных завязли и не смогли пе­рестрелять казаков на открытой местности сотни казаков на еле перед­вигающихся конях.

Феодосия, 31 октября 1920 года.

На корабли грузится Кубанский корпус. Не было в Крыму тех отвратительных сцен, которые раньше были в Новороссийске, Одессе, когда люди давили друг друга, выбрасывали за борт. Но и без этого, это была глу­бокая драма армии, личных судеб офицеров и казаков. Позади три страш­ных года напряженной борьбы, неимоверных усилий, страданий, самоот­верженных подвигов, поражений и побед. Остался последний грустный клочок русской земли. Люди шли в неизвестность, оставляя родных, близких, родную землю. Но не было ни, слез, ни отчаяния - жили надеждой.

Город прикрывается полками 1-й Кубанской казачьей дивизии генерала Дейнеги. Объявлено осадное положение. Порт и подступы к нему оцеплены юнкерами Константиновского казачьего училища. На рейде пять кораблей, выделенных Врангелем для Кубанского корпуса. С раннего утра ве­дется погрузка. Первыми грузились члены Кубанской Краевой Рады, пра­вительство, тыловые учреждения, раненые и больные.

Непосредственно погрузкой руководили заместитель Атамана Кубанс­кого казачьего Войска полковник Винников и управляющий военным отде­лом Правительства старый боевой генерал Гулыга, герой Сарыкамышской операции в первую мировую войну. Погрузка шла по плану, без особой паники до тех пор, пока в четыре часа дня в порту не появился окружен­ный свитой молодой, бесшабашный генерал Фостиков, только что назначен­ный начальникам Кубанского корпуса. Не считаясь с доводами генерала Гулыги, он приказал очистить все суда для каждой воинской части. В порту возникла неразбериха, люди стали давить друг друга, возникали стычки.

Подошла 1-я Кубанская казачья дивизия. В порту был отслужен молебен и панихида по убитым казакам и бывшем любимом командире генерале Бабиеве. Не один раз приходилось Константину близко видеть этого ге­нерала. Свежа в памяти та теплая августовская ночь на кубанской зем­ле под Бриньковской. Уже несколько раз переходила эта станица из рук в руки. Немало полегло на подступах к ее плавням юнкеров Алексеевского военного училища. Но долго будут красные помнить лихой налет взвода казаков, после которого в камышах оказался почти полный полк Приураль­ской бригады. За эту атаку старшему уряднику Константину Мукицу гене­рал Бабиев лично прицепил на его газыри Георгиевский крест. Как сей­час, перед глазами Константина этот широкоплечий, с тонкой талией, еще молодой, чрезвычайно подвижный генерал. Любили его казаки за простоту, за родную черноморскую речь, за то, что он наравных любил петь в кру­гу казаков. Но больше он не затянет первым голосом свою любимую песню, песню его первых походов и подвигов:

Ты Кубань, Ты наша Родина...

Не закружится он в лихой наурской, прямо на степу, в кругу своих верных друзей и товарищей - кубанских казаков. Его нет, как нет те­перь места на родной земле и этим горемыкам. Все рассыпалось, все пропало.

Нет Рады. Атаманы так быстро менялись, что их не знали и не признавали. Генерал Букретов, сложивший с себя обязанности Атамана, жил где-то в Тифлисе. Какой-то инженер Иванис, не казак и не русский, будучи председателем Правительства, как будто по конституции, принял булаву Атамана от генерала Букретова и спрятал ее в чемодан, тоже находился неизвестно где, то ли в Крыму, то ли в Грузии. Обязанности Атамана временно исполнял его заместитель молодой полковник Винников, он же министр иностранных дел Края.

Простые казаки мало во всем этом разбирались и были недовольны этой чехардой. А теперь и это все позади. Нет земли, нет Кубани, нет России. Впереди одна неизвестность. Куда? Зачем?

Понуро шли казачьи сотни по Итальянской улице города Феодосии, скапливались на склонах Митридата. Магазины в городе разграблены, кое-где горят дома. На пристани заторы, ворота закрыты. На рейде феодо­сийского порта маячат пароходы «Дон», «Владимир», американский паро­ход «Faraby» и какой-то миноносец. Погрузка не организована, невооб­разимая давка по вине бестолковых распоряжений генерала Фостикова. Первым загрузился «Владимир», во всех его трюмах, на палубе сплошной стеной стоят люди.

Дул ледяной норд ост.

Все новые и новые полки казаков подходили на пристань. Первые ты­сячи казаков молча, стояли у пристани. Несмотря на то, что у самих пароходов творилось невообразимое, казачьи полки стояли неподвижным строем в ожидании команды на погрузку. Не дрогнули их ряды и тогда, когда некоторые пароходы стали отчаливать. По трапам, вдоль бортов, как муравьи, на пароходы забирались беженцы, какие-то гражданские лица, чиновники в одежде с золочеными пуговицами. Лезли, не обра­щая внимания на крики, на пулеметы, которые с пароходов были направ­лены в их сторону. А с севера подходили все новые и новые части Ку­банского корпуса.

В городе паника, начались грабежи, грабителей никто не останавливал. На пароходы тащили ящики с консервами, обувью, тюки шинелей, табак, катили бочки с сельдями. Все это сопровождалось драками, стре­льбой.

Но казаков это не касалось. Пыльные, загорелые, уставшие, они стоя­ли, ждали своей очереди на погрузку.

К вечеру со стороны Сары-Голя, где находились артиллерийские скла­ды, прогремели взрывы большой силы. Город и порт осветились кроваво-багровым заревом.

Наконец-то прозвучала команда на погрузку войск. Но уже с самого начала стало понятно каждому казаку, всех взять не смогут, даже если бы пароходов было не пять, а пятьдесят. Казаки снимали седла и пускали лошадей на волю.

Жил казак с конем, как с братом, любил его, разговаривал с ним, как с родным существом. Конь - гордость и друг казака. Коня всегда лелеяли и холи­ли их отцы, матери, их деды и бабки. Вольно жилось казацкому коню на раздольной кубанской степи. Бегал конь в табуне в ожидании службы, на­бирался сил и резвости. Как же тяжело было казаку смотреть в добрые, красивые глаза своего коня, когда прозвучал приказ отпускать коней на волю, с собой оставить самое необходимое. Долго же всматривался с па­рохода каждый казак на удаляющийся берег в надежде еще хоть раз уви­деть брошенного своего коня. Но слеза застилала очи, кроме высокого берега и дыма, уже ничего не было видно.

Но много казаков еще оставалось на берегу, которые безотрывно смотрели на палубы пароходов, где копошились счастливцы. Рядом с казаками стояли их офицеры.

- Руби концы!

« Владимир», стоящий под парами, быстро отошел на рейд. Вслед ему неслись мольбы и проклятия. Могло быть еще хуже, если бы казаков не сдерживала самодисциплина. Кто они теперь? Откуда? Куда стремятся попасть? Никто ничего не знал об этом, да и не думал. Теперь было од­но стремление - попасть на пароход.

Многие из них, те, кто всего несколько дней как попали в Крым из Черноморского побережья, где нашла свой конец Кубанская армия. Другие были здесь уже больше года, те, что пережили новороссийкий кош­мар и попали в этот феодосийский котел. Все они обречены, оказавшись между морем и горем, а еще недавно между грузинами и большеви­ками.

Послышались возмущенные голоса, выкрики:

- Позор!

- Что будет с нами дальше?

- Куда теперь пойдем?

- Верить больше некому!

Привезли казаки оттуда, с кубанского черноморья песню, рожденную горем, отчаянием и безисходностью. Запели ее, не найдя правды и здесь:

Зибралыся вси козакы

У Черного моря,

Посидалы на каминях

Заплакалы с горя,


Посидалы, та й журяться

Шо мають робыты

Чи казныты правительство,

Чи ворогив быты


Кругом горы, лисы, плавни,

А в долыни Сочи

Горэ нашим козаченькам

Выбылыся з мочи.


А на пристани опять щемящее: - Руби концы!

Концы перерублены, кругом море. А те, что остались жуткой, одинокой кучей, прижались к морю. Уже недалеко опьяненные победой большевики.

Старший урядник Константин Мукиец со своим взводом, выделенным для конвоирования Знамени 1-й Кубанской казачьей дивизии, прискакал перед самым подъемом трапа последнего парохода. Где-то на подходе начальник дивизии генерал Дейнега со штабом. К трапу не пробиться. Крики, шум, на пароходе неразбериха.

Впереди штаба на гнедых конях трубачи. При подходе генерала Дейнеги грянули гимн - песню Кубанского Войска

Ты Кубань, Ты наша Родина!

Генерал легко спрыгнул с коня, хотя все знали, что он был ранен в руку в последнем арьергардном бою. Генерал поклонился на север - России, на восток - Кубани и в сопровождении свиты поднялся на корабль. За ним взошли чины штаба и конвойцы со Знаменем.

Константин, как и все на пароходе, не мог оторвать глаз от берега.

- Прощай Крым!

- Прощай Россия!

- Прощай родная Кубань!

Трап поднят. На пристань, как вихрь, влетел есаул Барабаш, казак ста­ницы Васюринской, с остатками конвоя. Это ему подчинялся Константин со своими казаками, присланными для усиления охраны Знамени. На подходе к городу есаул Барабаш по приказу генерала Дейнеги был послан в Алуш­ту, где оставалась часть семей офицеров. С сорока казаками на взмылен­ных конях, Барабаш ворвался на пристань, как ураган. Не слезая с коня, потребовал к себе начальника дивизии. Но с мостика парохода пронеслось:

- На пароходе нет места, кто бросил свои сотни, полки и оружие! Константин услышав голос есаула, позвал на палубу несколько казаков, которым приказал связывать уздечки, вьючные тороки и опускать их вниз, вдоль борта парохода. Первым подняли Барабаша и еще нескольких конвойцев. Взбешенный капитан парохода приказал матросам рубить самодельные канаты. Оставшиеся на берегу казаки подняли крик, некоторые плакали.

Где теперь они, те, что остались на берегу и стали немым укором это­му капитану и всем начальникам, их предавших?

Позже Константин слышал от офицеров, что красные на берегу пленили более 30 тысяч солдат, казаков и офицеров.

Все они по приказу большевистских вождей были потоплены. Потом, когда все стихло, возле берега в море перед глазами мирных людей открылась жуткая картина. Вдоль всего берега в воде - стояли русские воины с привязанными к их ногам камнями.

Горе, горе России!

Где тот капитан-шкура, где все те, кто бросил солдат и казаков на расправу торжествующей, свирепой красной своре.

Далеко не все кубанцы получили место на пароходах. Как ни бились генерал Гулыга и полковник Винников, так и не смогли очистить часть судов для подходящих полков Кубанского корпуса.

Родной для Константина 3-й Уманский полк в полном составе под командованием полковника Бориса Ивановича Закревского, действующий в арьергарде корпуса, к пристани подошел, когда заканчивалась погруз­ка последнего парохода. Разгоряченный в непрерывных боях, полк буква­льно сметал на своем пути все заставы перед пристанью, вышел к берегу. На пароходе поспешно стали поднимать трапы. Вместо плановых 4-5 тысяч пароход принял до 11 тысяч, большая часть которых были бе­женцы, семьи офицеров и чиновников.

На пристани возникла потасовка, раздавались угрозы. Вновь был опущен трап. На него бросились, как на штурм. Трап затрещал и рухнул в воду вместе с людьми.

- Не могу больше взять ни одного человека, - голос капитана с мостика.

- Подкатывай пушку, пропадать так всем, - кричали с берега.

Момент настал критический, угроза была реальной. Видно было, как несколько человек катили пушку.

- Зови Фостикова!

- Генерал Фостиков на первом пароходе!

- От же ж, сука, побиг пэрвим.

Вновь раздались взрывы в районе Сары-Голя. В трех километрах от Феодосии поднялся громадный желтовато-черный столб дыма. Кто-то про­должал жечь артиллерийские склады.

С корабля понеслись истошные крики.

- Руби концы!

Судно медленно отчалило от берега. Толпа на берегу заревела еще сильнее. Неслась ругань, гул проклятий. Кто-то успел зарядить пушку. Снаряд со свистом пролетел над главной мачтой.

3-й Уманский полк в полном составе со своим командиром и Знаменем своим ходом направился в Керчь. С полком оказались начальник штаба 1-й Кубанской казачьей дивизии полковник Гришин и часть офицеров шта­ба. Это они установили связь с донцами и по приказу Врангеля оставшаяся часть корпуса была направлена в Керчь на погрузку.

Перед глазами Константина промелькнули дорогие лица казаков, офи­церов и скрылись в дыму. Удастся ли им прицепиться на какой-нибудь па­роход и что их ждет там, за морем?

Ничего не знал Константин и о тех, кто не пожелал плыть на чужбину, кто ушел в горы, попытался вернуться на Кубань.

Позже, уже там, далеко от родины, Константин иногда жалел, что не пошел с казаками, которых повел есаул Евсюков, командир 3-й сотни 3-го Уманского полка. Несколько сотен казаков, в том числе из других полков, не захотели идти к пароходам, решили остаться. Мало кому было извест­но, как они долго скитались по таврическим степям, уже зимой перешли по льду Азовское море и вышли недалеко от Ейска. Их заметили красные и стали преследовать. В районе Александровки казаки были окружены и ока­зались в безвыходном положении. Оставался единственный выход - прорываться на Старощербиновскую поближе к плавням. Путь через железную дорогу был перекрыт. С гиканьем, свистом рванули к камышам, вниз в обход ста­ницы. Все мысли были прорваться к горам, где по слухам оставались пов­станцы под командованием генерала Марченко-Пржевальского. Как потом сложилась их судьба, где казаки со станицы Копанской, ушедшие с храбрым есаулом, теперь уже не узнать. Видимо так же, как и тысячи других, сги­нувших безвести, следов их не найти.

А те, что на пароходах? Бежали спешно, надеялись, что не навсегда. Никто тогда не мог знать, да и потом, долго еще не могли понять, что же произошло с Россией? Почему они, русские люди, оказались далеко от своих домов, станиц? Никто из них не мог смириться с тем, что это мо­жет быть навсегда. Они тогда не могли даже предположить, что застрянут в Европе до своего смертного часу. Думать об этом им не хотелось. Они цеплялись за борты пароходов и не могли знать, что свою землю они видят в последний раз, что прыгают они с родного берега неизвестно куда, что больше сюда они никогда не вернутся.

Кара Господня была для них такой же беспощадной, как и для всей Кубани, для России. Все гибнет, теперь уже никогда не возродится казачье воинство. Останутся от него лишь древние запорожские Знамена, да казачьи Регалии, да и те надолго, а может быть навсегда останутся лежать в кованных сундуках в чужих музеях. Нет надежды, что они будут когда-нибудь возвращены потомкам славного кубанского казачества.

Корабль, на котором разместился штаб 1-й Кубанской казачьей дивизии со Знаменем и конвойцами, взял курс на юго-запад и пошел параллель­но берегу. Скрылась Феодосия, растаял в дымке Митридат. Справа по­казались высокие, скалистые горы южного Крыма, промаячил Аю-Даг, или как его называют Медведь, блеснул сквозь холодный туман пик Ай-Петри.

У каждого казака в голове свой дом, своя хата, а на глазах непрошенная слеза. Константин вспомнил свой первый морской поход в соста­ве таганрогского десанта, когда его силой оторвали от родной стани­цы, от всего того, чем он рос и дорожил. А сейчас стало до отчаяния ясно, его тогда оторвали от всего навсегда. Впереди одна неизвестность. Тогда оставалась надежда, сейчас ее нет.


***


Спиридон Казыдуб стал еще более замкнутым. В последние дни его мало кто видел. С утра до вечера он просиживал в сарае, на бывшей конюшне, где теперь оставалась одна старая лошадь, чудом сохранившаяся после стольких облав и обысков, да несколько овец в закуте. Вот все, что сумел как-то сберечь старый казак в это лихое время.

Разные думки крутились в его голове, но чаще всего мучил вопрос: как дальше жить, что будет с людьми, со станицей? Не мог никак по­нять, как можно наладить жизнь казаку без земли, а в станице без атамана, без казацкого порядка и вековых привычек.

Не с кем ему было посоветоваться, поговорить, усльшать хоть какой-нибудь ответ на все его вопросы. Не было рядом умного Афанасия Мукица, где-то скитался его старший сын, расстреляны атаман и многие уважае­мые в станице старые казаки. Жизнь в станице действительно стала непо­нятной, чуждой не одному ему. Люди стали другими, чуждались друг дру­га, исчезла доброта, общительность, давно не слышно было песен, шуток. В прошлом 1920 году, когда власти менялись чаще, чем погода на дворе, все сложилось против людей. За все лето с неба не пролилось ни одной капли дождя. Хлеб, не успев налиться, стал на корню засыхать, кукуруза и подсолнухи так и не поднялись выше колена. То, что оставалось немно­го от запасов, новые власти выскребли до зернышка. Кое-как перебились зимой, а летом следующего года как будто по чьей-то команде все повто­рилось. Люди с мольбою слезящимися глазами смотрели на небо, ждали же­ланной дождевой тучки, но видели лишь палящее солнце, да знойный, су­хой ветер-верховик.

Чем же так провинились люди перед Богом, за какие провинности он по­сылает им такие кары?

Не могли тогда знать копанчане, да и вся казалья Кубань, что это было жуткое начало страшного будущего. Свалится еще большая беда на их го­ловы, когда их лишат последнего клочка земли, когда уведут со двора последнего коня, а все они, бывшие вольные казаки превратятся в «бизотвитных крыпакив».

На степу ны дзвонят косы,

Ны спивають козакы,

Бурьянамы сум голосить,

Загниздылысь павукы

Дэж подилося козацтво?

Славнэ лыцарство-булацтво,

Рэшпа гирше крыпакив.


Первый страшный голод, организованный советской властью, разразился на огромной территории Поволжья, Украины, Северного Кавказа и Центра России. Хлебная монополия, уничтожение частной торговли хлебом и к тому же череда неурожаев в ряде районов России, привели к резкому сок­ращению посевов. У людей подчистую забирался хлеб, корм для скота. От бескормицы начался массовый падеж скота. Голод быстро распространился по губерниям, уездам центральной и южной части России.

В связи с засушливым летом озимые так и не заколосились, а яровые прекратили рост. Особенно жестокой засухой было поражено Поволжье. Большевики ничего сделать уже не могли. Люди уходили из сел в надежде найти еду. На железных дорогах, в городах скопилось огромное количество голодных людей.

Не в лучшем положении оказались еще совсем недавно богатые районы Юга России, в том числе Кубань. Из общественных запасов хлеб исчез еще в годы войны. То, что имели казаки у себя, большевики отобрали в прош­лом году. Лошади и скот гибли от недостатка корма.

Другой не менее страшной бедой для людей стал тиф, который как ко­сой валил старых и малых. Никакой организованной борьбы с его эпиде­мией не велось.

Новая власть продолжала считать своим главным врагом - казачество. Станицы, как было раньше, не управлялись казаками. Пришли чужие люди, это были чужие люди не только по своим обычаям, привычкам, но и по языку. Особенно было трудно старым казакам, для которых новая власть была, как будто чужеземной. Все команды, приказы, поступающие из прав­ления станицы не были понятны, а потому мало кто их выполнял. Но люди все больше понимали, что все это серьезно, растаяли последние надеж­ды с уходом армии из Крыма. Последние казаки ушли из камышей в горы, по слухам, там еще оставался отряд генерала Марченко-Пржевальского.

Но обо всем этом в станице знали единицы, открыто говорить боялись. Никто не был уверен, что кто-нибудь не донесет в правление. А тогда, уже никакой пощады ждать не приходилось. Жил и действовал закон вой­ны.

С прошлого, двадцатого года, в станице правил ревком. Из Ейска пос­тоянно наезжали, так называемые, чрезвычайки, которые искали всех недовольных новыми порядками. Особенно мордовали семьи, отцы и сыновья из которых находились в белой армии, а тем более участвовали в восстании против советской власти и скрывались в камышах.

Семья Афанасия Мукица, некогда большая, а теперь состояла из боль­ной матери и младшего сына Михаила, систематически подвергалась наси­лиям и издевательствам. При каждом появлении в станице чоновцев, в этой семье проводились обыски, допросы с зуботычинами и ударами плеткой. Не могли простить старой женщине и малолетку того, что отец и старший сын Константин были открытыми врагами советской власти. Старый Мукиец, бывший старший урядник, станичный судья, выбранный сходом стари­ков станицы, отважился стать организатором и активным участником восстания казаков в восемнадцатом году, был почетным казаком станицы, пос­ланным на Чрезвычайную Краевую Раду в девятнадцатом году, готовил ка­зачьи сотни для пополнения Кубанской армии. Не могло быть пощады, яро­му стороннику Временного Правительства и Белого движения. Такой должен быть во что бы то ни стало найден и прилюдно наказан. В списке врагов советской власти, в ейской ЧК Афанасий Семенович Мукиец числил­ся в первой десятке. Его семья находилась под постоянным надзором властей и всех негласных агентов.

Не менее опасным считался его старший сын Константин, переметнув­шийся к белым еще во времена пресловутого таганрогского красного де­санта и все эти годы находившегося в белой армии. Как ни была бдитель­на власть в станице, но так и не сумела установить следов или хотя бы малейших признаков появления этих преступников в станице, не было их, как доносила агентура, и среди камышатников. Но слежка не прекра­щалась, старая казачка и ее сын держались в страхе и постоянно терро­ризировались.

Михаил кое-что сльшал о своем брате, был очевидцем последних минут жизни отца. Но он еще тогда дал себе клятву, ни слова об этом не говорить не только властям, но и самым близким ему людям, матери и сестрам. Он гордился своим братом, который стал заслуженным казаком, старшим урядником, георгиевским кавалером.

И днем и ночью Михаила мучила одна думка,как найти своего брата, встать с ним рядом и всеми силами бороться против тех, кто стал виновником смерти его самого любимого человека - отца, против тех, кто продолжает издеваться над его матерью, сестрами.

Иногда ему удавалось выйти за станицу, подняться на самую высокую могилку. Тогда он, не отрываясь, смотрел в сторону Азовского моря, ту­да, где, по его мнению, его брат и лучшие казаки станицы дрались с красными. Это чаще бывало на исходе дня, когда солнце медленно сади­лось за бесконечную морскую даль и тогда он, как-5удто наяву, в дви­жущемся мареве солнечных лучей и отблесков морских волн видел скачу­щих казаков, а среди них на высоком коне родного брата. Были бы крылья, взмахнул бы ими Михаил и оказался среди настоящих героев, не ставших на колени перед большевиками, нахлынувшими на Кубань лапотными, патлатыми москалями. Но солнце пряталось, исчезали желанные картины и опять в глазах молодого казака унылая тоска и жуткая беспросветность.

Не находил себе места в своей, но ставшей чужой, станице. Он теперь твердо знал, что ему здесь не дадут спокойно жить, будут преследовать, пока не изведут. Но пока была жива его мать, он не мог ее оставить. У всех сестер свои семьи, свои заботы. У старшей сестры Татьяны схватили вто­рого мужа, Майбороду Ивана, говорили, что вскоре он был расстрелян в Ейске, как будто за сотрудничество с белой контразведкой. Нелегкая судьба ждет эту сестру и ее детей.

Зная крутой нрав новой власти, Михаил старался себя ничем не проявлять, не вступал в разговоры с соседями, хотя вечерами его тянуло на улицу, где на углу двора старого Казыдуба собирались парубки и девча­та. Он не мог забыть ту, что запала ему в душу, чернобровую, карегла­зую Дуню, младшую дочь красивого казака Петрусенка Федора. Редко он ее видел с того памятного дня, когда с отцом выехал из станицы. Тогда он не мог ей ничего сказать о своем отъезде, отец ему строго запретил. Так ему и не пришлось ее увидеть, в тот вечер они рано легли спать, хотя он знал, что отец так глаз и не сомкнул.

Два дня назад приходила старая Петрусенчиха, о чем-то шепталась с мамашей, в его сторону только взглянула, когда он закрывал за нею калитку, да еще и помахала головой. Нe понял тогда Михаил, о чем думала старая казачка и почему ему ничего не сказала. И только вечером, когда, он сел рядом с матерью повечерять, та ему тихо сказала:

- Мыня, ты б сходыв до Пытрусынкив, Дуня скуча и часто плаче.

Михаил знал, что за ним постоянно следят и не хотел накликать бе­ды на старого Петрусенка. Старший его сын, Санько, ровесник Костика, неизвестно где находился. Скитался он, как и много других копанчан, может быть в камышах, но так и не появился, был слух, что ушел с улагаевцами в Крым, а то, может быть подался в горы в отряд генерала Крыжановского. Немало было копанчан с такими судьбами. Новая власть ни­кому не прощала. Петрусенко и его семья тоже находились под наблюде­нием ревкомовцев. Михаил знал об этом, поэтому любая, даже случайная встреча могла стать поводом для его ареста и новым издевательствам над семьей Петрусенка. Он ждал, верил всегда тихой и застенчивой молоденькой казачке.

Не в меньшем страхе жила семья Иосифа Казыдуба. Хотя он вернулся в станицу, как бы уволенный из Красной армии, но всем было известно, в том числе и властям, что он участвовал в походе казаков на Ейск, что в девят­надцатом году он ушел с только что сформированным 3-м Уманским полком в Кавказскую казачью армию, которой тогда командовал генерал Вран­гель, что участвовал в наступлении на Царицын, Камышин. Вот за все эти вражеские действия казак Казыдуб должен ответить и время для это­го наступит.

Появился Иосиф в станице в конце засушливого лета. Того, что удалось собрать, явно не хватало на прокорм семьи. Часть пшеницы закопа­ли там же, в степи, недалеко от обрыва к плавням. Об этом тайнике знал один Спиридон, он не сказал об этом даже Марии. То зерно, что оставалось после неоднократных наездов чоновцев, забиравших хлеб у людей подчистую, Иосиф решил на мельницу не везти. Немало он наслы­шан о том, что на ветрянной мельнице сидит ревкомовец и требует отче­та за каждый пуд зерна.

Смастерил Иосиф из втулки колеса от арбы что-то наподобие крупорушки для размола пшеницы и ячменя. Сидел теперь днями старый Спиридон за этой домашней мельницей, но того, что он намалывал еле хвата­ло.

Ослабел Спиридон еще весной, летом кое-как помогал на поле, но по­том слег, да так и не поднялся. Лежал то на печи, то на лавке в хате, все жаловался на боли в животе. Кто мог тогда знать, что батько забо­лел опасной болезнью - брюшным тифом. Вскоре с такими же болями рядом со Спиридоном слегла старая мать. Судьба уготовила многим в станице переболеть незнакомой для Кубани болезнью, занесеную красноармейцами и ма­ссами беженцев из центральных губерний России.

Спиридон иногда поднимался, шел на конюшню, пытался чем-то помочь молодым. Тогда его любимая невестка Мария говорила ему:

- Та шо вы дидусю, покыньтэ цэ видро, хиба мы биз вас ны справымось.

А его сын Иосиф добавлял:

-Одробылы вы свое, будэ з вас, идить отдыхайте. Рад был Спиридон за сына. Была у Ёсыпа новая хата, а он со своей Хросей все лучшие годы прожил в турлучной, построенной еще его отцом, небольшой хатке.

Зима с 1920 на 1921 год по местным меркам была суровой и снежной. Каждый день приходилось прочищать проход от хаты к сараю и воротам, су­гробы сравнялись со стрихой. На снеговой воде готовили еду, отпаивали теленка, которого принесли на радость маленькому Яше в хату. Теперь он неохотно залезал к дедушке на печь, укладывался на соломе рядом с те­ленком.

В феврале 1921 года семья Иосифа увеличилась еще на одного казака, родился второй сын, которого нарекли Василием. В отличие от сухонького, чернявого, малоразговорчивого Яши, сполна унаследовавшего отцовскую породу, Вася рос прямой его противоположностью. Белобрысый, с голубы­ми веселыми глазками, он уже с малых лет показал склоность к упитанности и не свойственному для этого рода брюшку. С малых лет он был до то­го резв и непоседлив, что Мария боялась выпускать его из рук.

Следующий год по урожаю был несколько лучшим, но следы двух прошед­ших продолжали сказываться во всех семьях. Произошли изменения в наде­лах земли. До 1917 года, пай на казака, достигшего семнадцати лет рав­нялся от 4 до 12 десятин. Иногородние могли брать землю в аренду.

С приходом советской власти право пользования землей получали все, кто к этому времени проживал в станице. Земля делилась поровну на каж­дого едока, в том числе и женского пола. Разделу подверглись все юртовые земли станицы. Хуторские земли, как правило, сразу же были захва­чены городовиками, близкими к новым властям.

Такой раздел земли привлек малоземельных крестьян центральной Рос­сии, в станицы со всех концов хлынули, как их тогда называли, пересе­ленцы. Возникло мнение, что на Кубани земли не только плодородные, но их много. На землях монастырей возникали коммуны из таких же переселен­цев. В монастыре Марии Магдалинской под Роговской образовалась комму­на под руководством откуда-то взявшегося Кариуха, в Лебяжьем монас­тыре была создана коммуна «Набат».

Так произошел передел казачьей земли. Теперь независимо от того, казак или городовик (иногородний) земля давалась поровну, независимо от пола и возраста по 2,5 гектара на душу.

Как будто произошло справедливое уравнение всех жителей станицы, но казачьи семьи были на особом учете, так как главным своим врагом советская власть продолжала считать казачество. Все усилия властей были направлены на то, чтобы казаков унизить, поприжать. В станице ста­ли бояться одевать казачью форму. Все оружие вплоть до кинжалов давно отобрано. Особенно жестоким был режим в тех станицах, где были восста­ния, а это были почти все станицы Ейского отдела, большинство станиц Таманского и Кавказского отделов. В 1922 году были ликвидированы Май­копский и Баталпашинский отделы. На их территориях были образованы

Адыгейская и Карачаево-Черкесская автономные области, опять таки с той же целью перетянуть горцев на сторону советской власти, оторвать их из-под влияния казачества.

Станицы и города Кубани были переполнены переселенцами. Власть пы­талась в их массе растворить коренное население, полностью ассимилиро­вать казаков. Во всех структурах власти были только пришельцы, ни на одну самую низкую должность казак не допускался.

Ощутимым ударом по казачеству, как тогда считалось, было введение нового административного деления. С 1октября 1924 года Кубань подверглась районированию, казачьи отделы были ликвидированы. Из ста­ниц были выдраны последние остатки самоуправления. До прихода больше­виков каждая станица имела свой бюджет, сама строила школы, больни­цы, все решалось в станице. Казаку не надо было искать высшие инстан­ции. Теперь всем этим стало ведать районное начальство. Большие стани­цы в 15-20 тысяч жителей полностью стали зависимы от многочисленных районных комитетов. За каждой мелочью людям надо теперь тащиться за 30-40 километров в районые инстанции. Учителя, фельдшеры, агрономы за зарплатой шли в район.

Вот таким образом власть была приближена, к народу, как это трубилось в постановлениях, печати.

Вся Кубанская область была разделена на шесть округов со своими районами: Черноморский округ включал шесть районов: Армавирский - две­надцать, Майкопский - пять, Карачаево-Черкесский - шесть, Адыге-Черкесский - пять, Кубанский - восемнадцать.

Резко возросло количество чиновников.

Перестала существовать Кубанская область, как последнее напоминание о былом казачьем крае. Был образован Северо-Кавказский край с центром в Ростове, который теперь включал около 150 районов. Огромный, много­национальный край, охвативший обширные казачьи земли, лишился послед­них признаков автономии. Управление краем велось непосредственно из Москвы. Власть председателя крайисполкома, а им в это время был некий Богданов, была номинальной, лишь обозначенной.

В эти годы Советы усиленно торговали хлебом. Из ейского порта за границу шла пшеница, ячмень, рожь. В последнее время в иностранные суда стали грузить скот, главным образом коров и овец. В то же вре­мя продолжали свирепствовать продотряды, хлеб из станицы вывозился подчистую. Но этого оказалось мало, стали появляться станицы - должники. В 1925 году президиум Ейского райисполкома постановил привлечь к уголовной ответственности руководителей станиц Широчанской, Камышеватской, Копанской, Старощербиновской за бездеятельность по сбору хле­ба. Перед краевым руководством было возбуждено ходатойство об устройстве в этих станицах показательных судов над злостными укрывателями хле­ба. Это еще больше подстегивало станичные власти к произволу. Под лю­бым предлогом, как бы не за своевременную сдачу хлеба, у людей стали описывать имущество, накладывались непосильные штрафы.

Но все эти меры уже не приводили к увеличению поставок хлеба, его просто не было.

В 1903-1913 годах Кубань засеивала свыше 12 тысяч десятин и сбор доходил до 600 тысяч пудов хлеба, то в 1921-1922 годах засеивалось всего навсего 4,5 тысячи десятин и хлеба собирали чуть больше 200 тысяч пудов. Такая же безрадостная картина наблюдалась с разведением лошадей, скота, овец, свиней. Количество лошадей уменьшилось почти в три раза, поголовье скота в два раза. Кубань раньше всегда считалась одним из богатых поставщиков мяса, а теперь количество свиней снизи­лось в 10 раз.

Какой же горькой стала доля казака, конечно, бывшего, у которого

ничего не засевалось, не было лошади и даже коровы. Чем дальше жить, чем кормить семью? И к тому же в эти годы постоянно снижалась урожай­ность, к 1923 году почти вдвое. Степи заростали бурьянами. Без пропа­ганды люди, в том числе пришельцы, видели, что принесла новая власть.

В 1924 году с одной десятины собрали около 50 пудов, цена одного пуда составляла 93 копейки, так что с одной десятины хлебороб мог получить около 47 рублей. Но на обработку одной десятины надо было затратить 25-30 рублей. Оставалось всего ничего, до 10-15 рублей с каждой десятины.

С 1925 года вдруг наступило облегчение. Люди стали обзаводиться скотом, увеличивались посевы. Появился продналог, хотя он оставался очень высоким. В станице Копанской бывший казак, имеющий до 20 гекта­ров земли ( 10 своих и 10 арендованных), двух лошадей - должен был пла­тить налог на сумму 561 рубль 70 копеек. Это был Казыдуб Иосиф. Дру­гой, такой же бывший казак Клименко Степан при 17га (2,5 своих и 14,5 арендованных), двух лошадях при годовом доходе в 900 рублей - был обло­жен налогом в 300 рублей 48 копеек.

До советской власти казаки имели достаточно земли, но все же в станице богатыми людьми считались не они, а иногородние. Такие были круп­ными землевладельцами, имели большие табуны лошадей, стада крупного рогатого скота, гурты овец. Вся торговля, рыбный промысел, табаковод­ство принадлежали этим людям.

Сразу же после революции ими были скуплены офицерские хутора. Вся интелигенция на Кубани была не из казаков, хотя дети казаков посеща­ли школы, а среди самих казаков редко можно было встретить неграмот­ных.

На Кубани всегда было обязательное обучение детей. С семи лет каза­чок должен был идти в школу, а на действительную службу уходил гра­мотным человеком. После прихода советской власти школы долго не откры­вались, не было учителей.

- Якый ны погэнный був царь, а тоди був сытэць, був цукор...

В 1922 году исчезло славное имя страны - Россия. Совдепия придума­ла для себя новое название со сложной, непонятной простым людям абривиатурой - СССР.

На Кубани не утихала дискредитация казачества, принимались меры, чтобы не только его расколоть, но и уничтожить. Появилось, так называемое, трудовое казачество, стали искать нетрудовое. Везде стали ут­верждать, что казак и крестьянин в России одно и то же, такой разницы нет, и ее не было раньше. Проводилась планомерная ломка казачьего быта, осуждается патриархальность семейного уклада, делается попытка создания новых казаков, которые должны выступить против старых обычаев. И, наконец, не менее чем 1/3 казачьего населения было просто изгна­но из родных станиц, выселено на Урал и в Сибирь. Родина для казака стала мачехой, горькой неволей. В те годы бывший атаман станицы Брюховецкой Игнат Шевель из дале­кой Югославии слал кубанцам свои стихи-плач:

Браты мои, сыны мои,

Сыны славы и ныволи,

Чи гадаетэ вы, мыли,

Що Кубань в ныволи?


Ой згадайтэ що мы малы,

А що загубылы

И куда мы головоньку

Куда прыхылылы?


Ой згадайтэ та й замовчить

Бо сором казаты

Що в кайдани е закута

Кубань-наша Маты.


Но вот над станицами как будто блеснул луч надежды. Люди стали про­сыпаться от долгого кошмарного сна. Появилась такая надежда и для семьи Иосифа. Когда-то он владел тридцатью десятинами, выделенными из станич­ного юрта. Теперь рад был теми десятью, которые выпали ему по новым советским порядкам. Слава Богу, достались они ему на том же старом мес­те - на степку. Правда, теперь это не старые десятины, не старые сажени, а непонятные гектары и метры. По примеру Гришки Козицкого взял в аренду еще десять десятин, больше на двух лошадях не поднять. Но к осени при­купил еще одного рабочего коня, хватило денег и на телку.

Жизнь понемногу налаживалась, росли сыновья, хотел Иосиф им лучшей жизни, более завидной судьбы, чем выпала ему и его батькам. Мало знал казак, да и не мог знать, что уже через несколько лет он, как и вся станица, Кубань окончательно испустят последний свой вольный, степной дух и будет он загнан в другую жизнь, жизнь раба, и беспросветного крыпака.

Не знал он, что далеко в Москве после смерти Ленина власти решили чуть протянуть, так называемую, новую экономическую политику, а это значило, что ему давали еще несколько глотков свежего воздуха, самостоятельного труда и свободного рынка.

Не так уж много надо человеку-трудяге, чтобы с надеждой смотреть хотя бы на год вперед. А тем более сельскому труженнику, земли хотя не так много, но она своя, разрешают немного брать в аренду, получать хлеб и самому его сбывать. Снял свой урожай Иосиф, расчитался с властями, заложил в амбар на семена и для помола и главное, чего давно не было, можно было кое-что продать. Повез свои «излишки» хлеба Иосиф на Ясенскую переправу, где ссыпал его в баржу и получил за то червон­цы, надежные деньги. Купил здесь же в лавке два хомута, неплохие ви­лы, подарки жене и хлопцам. Самым ценным его приобретением была аме­риканская жатка «Мак Кормик».

Конечно, не все было так хорошо, но так было у всех. Кто не ленился, пропадал в поле, тот был с хлебом, да и деньги мог считать.

Это было неплохое время в жизни кубанцев. Впервые за долгие годы войны и трудные послевоенные, люди увидели плоды своего труда. Хотя власть в станице оставалась чужой, мало понятной. Новая власть боялась и не доверяла крестьянину, тем более казаку. Это, как всегда считалось, были враги нового строя.

Пролетарский писатель Максим Горький, который как будто прошел тру­довую школу, глотнул нищеты, в то время писал:

«... Главной преградой на пути прогресса России в направлении европеизации и культуры было бремя невежественной деревенской жизни, которая давит на город, почти зверинный индивидуализм крестьянства и поч­ти полное отсутствие у крестьян социального самосознания...»

Такое мог сказать плохо знающий сельского жителя, страдающий жест­кой и болезненной оценкой всего того, что он лично не приемлет.

Горький надеялся, что некультурные, тупые, приводящие его в ужас, люди в российских деревнях и станицах вымрут, и на их место придет новый тип просвещенных, разумных, энергичных людей. Каким же надо было быть гумманистом и защитником прав человека, чтобы носить в голове такие мракобесные замыслы.

Мил и дорог был большевикам основоположник марксизма в России Геор­гий Плеханов в основном с тем, что он подобно Горькому видел в мужиках грубых землекопов, жестких, бесжалостных вьючных животных, жизнь которых делала невозможной такую роскошь, как мысль.

Да и сам Маркс тоже высказывался об этом идиотизме деревенской жиз­ни. Это было одно из любимых высказываний Маркса, которое Ленин неод­нократно повторял. Большевики видели в крестьянах лютых и подлых индивидуалистов.

Для Сталина, крестьяне были, как бы, отбросами человечества. Стре­мясь расколоть крестьянство, привлечь часть его на свою сторону, Ленин и его приемники объявили врагом партии и пролетариата зажиточную его часть, присвоив ей наименование кулачества. Кулачество по Ленину яв­ляется эксплуататорским классом, против которого, после устранения по­мещиков, следует направить ярость всех остальных жителей деревни. Расправа наступит, но позже и будет она жестокой.

А пока, в стране хлеба мало и большевики вынуждены были чуть-чуть приоткрыть дверь для свободного рынка, в том числе хлебного. Вместо нео­граниченной реквизации зерна было введено налогообложение, сняты огра­ничения с размеров денежных накоплений. Право продажи на свободном рынке получили не только крестьяне, но и промышленные предприятия. Ко­нечно, большевики это делали скрепя сердце и называли подобный отход, как второй Брест-Литовский договор. Это была передышка перед новым нас­туплением.

Станица оживала, люди поднимали головы.

В январе 1925 года, в разгар рождественских святок, в семье Иосифа родился третий сын. Как все последние годы, зима в тот год была суро­вой, снега навалило много, держались лютые, по кубанским меркам, моро­зы. А в хате Казыдубов тепло, обе печи хорошо протоплены соломой и бадылкой от подсолнухов. Иосиф прикрепил к сволоку колыску, нагрели воды.

Роды принимала повитуха Карпенчиха, пожилая опытная в этом деле казачка. Деревянное корыто заполнено теплой водой из колодца. По его дну настелены чистые пеленки, на которые брошены листья сушенного ва­силька. Вот туда и положили новорожденного казака. Три дня повторя­лась эта процедура. Старший сын Яша в эти дни выполнял ответственное задание, он подливал кружкой теплую воду, но так, чтобы вода не попа­дала на лицо его младшего братца. Мария была крепкой, детей рожала легко. Уже на второй день была на ногах и бралась за свою привычную работу.

Прибавлялась семья Иосифа, старшему уже стукнуло девять. Это был уже хлопец, Иосиф ощущал его помощь во всех полевых работах, особен­но в уходе за лошадьми, скотом. Другой четырехлетний Вася, еще хлоп­чик, был мал, но немало доставлял хлопот матери и старшему брату.

В казачьих, как и в крестьянских семьях, первыми няньками новорожденных были старшие дети. Взрослые уезжали в поле, а вся орава детей оставалась на попечении старшего сына или дочери. Вот и разрывался Яша между орущим маленьким хлопьятком и порядочным шалуном Васей. Мать сделала тряпичную соску с разжеванным чуть подслащенным хлебом, на­до следить, чтобы малыш не выбросил ее изо рта.

На четвертый день по старому обычаю, малого понесли в церковь крес­тить. В крестные пригласили старшую сестру Марии - Марфу и мужа другой сестры Тимофея Барабаша. Батюшка по священному календарю выбрал имя ново­рожденному и назвали его по имени греческого святого Григорием, что означало бодрствующий.

Чуть подрос Гриша и попал в руки соседской девочки Ксении (Сюньки) по фамилии Регеда, а когда ему стало больше года, наняли взрослую ня­ньку Матрену Мяч, или как принято было в станице называть незамужних девчат - Мнячивну.

Жизнь казаков понемногу налаживалась к лучшему.

Степь Кубани, широкая, бескрайняя, цветущая. Сколько хватает глаз кругом ровная степь - ни конца, ни края. Степь и небо, не видно, где они сливаются.

В солнечном мареве маячит станица, вся в зеленой купеле садов. Край богатой плодородной земли, край, где долго жили вольные черноморские, а потом кубанские казаки, край, где не мирились с новой вла­стью, где кипели страсти, где боролись за вольную жизнь. Казалось, что все уже позади. Понемногу страсти затихают, люди успокаиваются. И ка­заки, и городовики все больше понимают, что надо жить в согласии, ви­димо поворот к старому уже невозможен, а жить как-то надо.

За все эти годы своего правления советская власть в станице сделала такую перетряску, провела такие глубокие борозды, что мечтать о возврате могли только ее открытые враги. Кто бы мог подумать лет пять-шесть назад, что люди смирятся и станут привыкать к новым порядкам. Введение твердого продналога, всех устраивало. Люди потяну­лись к земле, снова появились крепкие хозяйства.

Иосиф вырастил еще двух коней, имел двух коров, более десятка сви­ней. Хозяйство росло, требовался корм, уход, но нанимать кого-то со стороны Иосиф не думал. Он не жалел себя, не жалел жену, работал от зари до зари. Сыновья с малых лет приобщались к труду, работали нарав­не со взрослыми.

В то время, в станице еще сохранялась переложная система или как ее еще называли - трехполье. Это был пережиток тех времен, когда на Кубани земли было хоть заметайся. Озимая пшеница давала до 150 пудов с гек­тара, на яровом клине Иосиф брал около 120 пудов. Жить стало легче. Ему теперь удавалось продать излишки хлеба после сдачи его по продна­логу.

Хотя Кубань была далеко от той, какой она была до революции. Она ос­тавалась худосочным краем, много было пустующих наделов, не все труди­лись, как Иосиф. За станицей сохранялась толока до самых могилок, ко­торые тянулись вдоль Ханского озера. Любимым местом была эта толока для детей. Со всего края станицы приходили сюда взрослые и дети, чтобы встретить череду коров, здесь же встречали тех, кто возвращался с поля. Ровная, ровная, как стол степь и только вдали виднелись могилки. Одна была высокая, так она и называлась «высокая», а другая, которая была ближе к обрыву –«козача». Ох, как же было там красиво весной. Неж­ная зелень покрывала землю как скатертью, на зелени желтеет горицвет, кое-где краснеет воронец. Уже высоко в небе сияет солнышко, повивает теплый, ласковый ветерок. Вдали виднеется череда коров, и кругом степь, на которой как облитые молоком белеют терновники. Переведешь глаз на плавни, там поднимаются свежие камыши, а между ними, как стекло проблес­кивает вода.

А сзади, раскинулась станица, вся в зелени, как в зеленом чае купает­ся в садках, лишь кое-где проглядывают белые хатки, да пробивается дымок, а чуть дальше, в глубине блестят на солнце кресты и маковки церкви. А еще дальше, это уже на том конце станицы крутятся крылья ветряка.

Как же красиво все вокруг. С малых лет Гриша и его братики были влюб­лены в свой край, в свою вековую родину Кубань.

Но вот уставшее солнце все больше скатывается к низу и вот-вот упа­дет где-то на западе за Ханским озером, а может еще дальше, за Азовс­ким морем. Чуть-чуть усиливается ветерок, тянет прохладой. Все больше возникает звуков, которых днем не было, как будто сильнее зашумели ка­мыши, яснее стал слышен посвист куропаток, клекот диких гусей и журав­лей в сторону степка, а на берегу скрежет камышовки: «шкрыбу, шкрыбу, лынь, лынь, шкрыбу, шкрыбу йм, йм...»

Как же знакомы эти звуки, с детства они в ушах казачка, они несут по­кой, успокаивают душу. На все его годы это западет ему в душу и проне­сет свою любовь к родной станице, к родному краю он через всю свою жизнь.

Чем ниже солнце, тем длинее тени, тем страшнее становится хлопцу вда­ли от станицы, от своей хаты. Сколько раз его старший брат Васька расска­зывал о волках, которые прячутся в терновниках или за могилками. Вот и сейчас показалось Грише, что между могилками скачут два больших волка с высунутыми языками прямо в его сторону. Стало так страшно, что ноги пе­рестали слушаться, заплетались, но страх так гнал, что в ушах слышался свист, да какое-то сопение, видно волки уже были недалеко. Гриша боялся оглядываться, бежал изо всех сил, пока не показались крайние ха­ты и люди во дворах.

Сколько же еще раз он убегал от тех волков и каждый раз страх не давал ему рассмотреть их поближе и, наконец-то, убедиться, что сзади никаких волков нет. Больше всего это было вечернее марево и богатое воображение мальчика, иногда это было летящим по ветру оторвавшимся кустом осеннего курая.

Оживала, станица, веселели люди, но это была не та жизнь, которой жило казачество. Казалось, что может быть горше, чем жить казаку в неволе, без свободы, не по своим обычаям, без любимой старовины.

Но, видимо, прав был Ф. Достоевский, сказавший, что человек -подлец, ко всему привыкающий.

Вот так стали привыкать к новой жизни копанчане, кубанцы, бывшие казаки. Как говорят, выше головы не прыгнешь. Что еще можно было сделать? Ну год-два еще посидеть в камышах, уйти в горы, ну а что потом?

Нет, Бог приказал терпеть, а казаку терпеть не привыкать. Нe напрасно же в старовину говорили, что тот не казак, кто не терпит, кто не надеется стать атаманом.

Теперь уже никакими призывами казаков невозможно заставить взять

в руки оружие.


***


Русская армия вынуждена была покинуть Крым, так как была оставлена один на один против громадной Красной армии. Союзники отказали во всякой помощи. Одна только Франция еще колебалась и понемногу по­могала, была, против соглашения с большевиками. Французское правитель­ство Мильерана продолжало широко поддерживать Польшу.

Иначе действовал Ллойд-Джорж. Он дошел до признания советского правительства и вступил на путь сближения с Совдепией.

Русская армия оказалась в сложных международных условиях. В свое время, когда она вышла в Таврию, то фактически спасла не только Поль­шу, но и всю Европу. С победой же поляков она была предоставлена собственной участи, от нее отвернулись.

Врангель, беря на себя тяжелое бремя руководителя Белого движения, понимал его обреченность и реальную возможность эвакуации. Многим тогда казалось, что Врангель напрасно оставил Крым. Но так могли думать только те, кто не знал реального состояния армии и сло­жившейся вокруг нее международной обстановки или же те, кто считал любую авантюру оправданной.

Благодаря перемирию с Польшей большевики сосредоточили в Крыму во много раз превосходящие силы, сложно было еще какое-то время продер­жаться, но только за счет больших жертв со стороны армии. Снарядов не было, продовольствие было на исходе, пополнения армия не получала. В таких условиях армия подвергалась неоправданному риску, мститель­ной жестокости большевиков могли быть подвергнуты невинные люди.

Армия уходила не разбитой, она сохранила свою боеспособность. Хо­тя сам по себе исход из Крыма, конечно, был катастрофой для русских людей.

Армада из 126 судов, принявшая более 136 тысяч человек, во главе с крейсером «Корнилов», на котором плыл Врангель со своим штабом и государственными чиновниками, шла в никуда.

На утренней заре 8 сентября у Константинополя появилось множество судов под российским (Андреевским) флагом. Когда-то их далекие предки подходили к Царьграду и угрожали Оттоманской Империи, высту­пали, как надежда всех порабощенных христианских народов Востока.

На всех судах верхние палубы забиты до отказа. Глаза людей устрем­лены на берег Золотого Рога, великолепный силуэт города, на купола Святой СоФии.

Щемящее чувство охватывало этих людей, будущее их горемычное.

На берег выслана делегация. Великолепное здание с колоннами, дворец русского посольства, переполнено беженцами. Часть его комнат от­ведена под лазарет, в других, с портретами российских императоров - люди, люди, на диванах, стульях, на полу, как на биваке.

Надо принимать решения. На крейсере «Вальдек Руссо» собрались командиры корпусов, дивизий, штабные работники, члены правительства. Решения были приняты при полном согласии по реорганизации армии и дальнейшем порядке подчинения. Здесь же договорились о мес­тах размещение войск:

- 1-й армейский корпус (добровольцы) генерала Кутепова. в районе города Галлиполи.

- Донской корпус генерала Абрамова в Чаталджи, что в 6 километрах от Константинополя.

- Кубанский корпус генерала Фостикова на острове Лемнос.

Генерал Врангель согласился остаться командующим всей армии и ру­ководителем правительства.

Совещание носило отпечаток, если не полного упадничества, то тяжелых переживаний, горечи, потери надежд, как бы напрасных трехлетних испытаний, лишений. Такие мысли теперь мучили всех - добровольцев, дон­цов, кубанцев, всех русских людей, оказавшихся на чужбине. Особенно тяжелы были те первые дни на рейде.

Шли морем от Крыма до Босфора семь дней. Слава Богу море было спо­койным. Все каюты, трюмы, палубы битком забиты людьми. Тяжело было везде. В трюмах духота, дышать нечем, на палубах холодно, особенно по ночам. Не хватало воды, продовольствия. Большая часть кораблей – это сверх старые розвальни, были перегружены, шли медленно с постоян­ным креном. Уже через сутки возникла нехватка угля, часть судов при­шлось тянуть на буксирах, на ходу проводилась перегрузка угля.

Но наконец-то приплыли, встали на рейде. В заливе тихо, кругом голубая вода, вдали берега с зелеными холмами. И вот в этой тишине раздается песня черноморских казаков, вначале громкая, удалая, а потом грустная, заунывная, берущая каждого за живое, песня была слышна на всех судах, песня - плач русского человека, кубанского казака. Даже турецкие лодочники, услышав песню, прекратили свой гомон и крики.

Пять дней русские корабли растаскивались с рейда Мода к местам высадки войск. Огромные массы русских людей прошли через Константи­нополь. Частично оседали здесь же, частично рассасывались по другим странам. Это были беженцы, а потом русские эмигранты. Кого только небыло среди них. Это и торговцы, земледельцы, крестьяне из южной России, промышленники, интелигенция, Европа никогда, еще не испытыва­ла такой массовой эмиграции. Считалось, что до двух миллионов чело­век в те годы покинуло свою родину. Россия лишилась лучшей своей час­ти общества. Трагедия этих людей была в том, что они считали, что отечество покинули временно, они рвались домой с чувством долга слу­жения России.

Но обстоятельства были выше этих людей, войска размещались в ука­занных местах, беженцы разбредались по Европе. Наступило время тя­желого их существования. Тогда, часто можно было видеть старых зас­луженных людей с бывшими отличиями, торгующими разными безделушка­ми по Пере, русских девушек в ресторанах, бродячих детей, говорящих только по-русски, солдат в серых, рванных шенелях, забравшихся во двор пустой мечети. Много бродило их по улицам, пряталось от дождя под карнизами домов. Трудно было наблюдать сцену, когда русская жен­щина была в кампании пьяных английских матросов в кабачке Галате. Какая :же тоска находила, когда русская песня раздавалась в исполне­нии наших людей под шарманку.

Люди были в отчаянии, готовы были на все, лишь бы выжить. Они ока­зались по сути бесправными, не имея никакого подданства. А ко всему этому, из Москвы, вслед этим людям, неслись непрекращающиеся угрозы. На беду этих людей к лживым словам большевиков в Европе стали прислушиваться.

Непросто было разместить, обустроить такое количество людей, но еще более трудно их накормить. С самого начала наиболее щедро помо­гал американский красный крест, надо сказать, что не французы, а тем более англичане, как наиболее близкие союзники, протянули первыми рукy помощи Русской армии. Участие проявили американцы, снабдившие на первых порах не только продовольствием, но и медикаментами, санитар­ным оборудованием в самых широких масштабах.

Высадка 1-го армейского добровольческого корпуса началась за Мраморным морем, на берегу Дарданельского залива, на полуострове Галлиполи. Высадка проводилась с высокой организованностью, под личным влиянием генерала Кутепова поддерживался порядок и дисциплина.

Основная масса Донского корпуса вначале была размещена в Чаталджи. Французы, постепенно уступая англичанам, и в конце концов приняв их сторону, стали открыто призывать войска к возвращению в Совдепию. Так Донцам было предложено, не выгружаясь, на этих же пароходах возвра­щаться в Россию. Немало нашлось таких, кто поддался этой агитаций, проявили неуверенность, сникли и пали духом. Тех, кто давал согласие на возвращение, окружали охраной. Казаки стали догадываться, что их пытаются обмануть, в России их ожидала неминуемая расправа. К этому времени стали доходить слухи о зверствах над теми, кто попал в плен.

Казаки стали отказываться возвращаться назад в Россию. Многие в отчаянии стали прыгать с пароходов в море и вплавь добираться до берега. Генерал Абрамов, командир Донского корпуса, стоя на мостике па­рохода и видя эту картину, обратился к казакам не поддаваться фран­цуз ским уговорам.

Донцы более или менее сносно устроились под Чаталджи, расселились в палатках, землянках, стали обживаться, как, вдруг, французы потребовали от них перебираться к кубанцам, на остров Лемнос. Но донцы заупрямились и только по приказу Врангеля в полном порядке переехали на остров.

В наиболее худших условиях оказались кубанцы.

Вряд ли кто из казаков когда-либо слышал о существовании такого острова Лемнос. Тем более никто из них и предположить не мог, что на этом острове кому-то придется влачить скорбную жизнь в изгнании.

«Владимир», на котором размещалось корпусное начальство во главе с генералом Фостиковым, штаб 1-й Кубанской казачьей дивизии генерала Дейнеги, медленно подходил к пристани Мудрос (Кастрон).

Все больше вырисовывались скалистые берега, пустынные без единого деревца. Дул холодный норд-ост.

Константин со своим взводом продолжал оставаться в конвойной сотне по охране Знамени дивизии.

Редко ему и его казакам удавалось выбраться на палубу. Чем ближе был остров, тем тише было на палубе. Глаза всех были устремлены туда, где им предстояло неизвестно сколько находиться.

Константин с несколькими казаками вышел на палубу, безотрадная картина дикого, почти безлюдного, острова, повергла всех в уныние.

Можно ли здесь создать сильную Кубанскую армию, способную освободить родную землю, вернуть утраченную свободу.

Казак оставил где-то в Крыму своего коня, потерял свою землю, далеко остались батьки, родные и близкие. Чем ближе подплывали к голому острову, окруженному водой, откуда вряд-ли придется выбраться, тоска еще больше усиливалась. Что потеряли и что нашли.

Остров, который выделили союзники для кубанцев, в полном смысле оказался для них водяной тюрьмой. Безлесый, с голыми каменистыми берегами, открытый для всех ветров, с редким колючим кустарником, -таким предстал перед глазами казаков, привыкшим к зеленым станицам, утопающим в садах и зеленой, наполненной жизнью степи, - этот остров.

Высадка, прошла организованно под руководством штаба корпуса в те­чение одних суток. Войска пешим порядком начали движение на полуост­ров Колоераки, где им было определено место для лагерей. Впереди шла 1-я Кубанская, за нею - 2-я, а между ними штаб корпуса. Шагали казаки по самому большому острову Эгейского моря. Вскоре перед глазами казаков открылась цветущая, плодородная долина. Несмотря на осень, солнце па­лило по-летнему. Настроение казаков стало подниматься, стали сыпать­ся шутки, понеслись песни.

Офицеры расказывали, что в древности остров был посвящен Гефесту (Вулкану), который упал как раз на то место от могучего взмаха руки Громовержца. Поэтому остров вулканического происхождения. В древние времена он принадлежал Византии, а потом Греции. Единственный на остро­ве город Мудрос населен, как и весь остров, греками и турками.

Разместились в палатках, которые были предоставлены французами.

Здесь же вместе со штабом разместились члены Кубанской Краевой Рады, кому палаток не хватало, размещались на голой земле. Паек, который также предоставили французы, был скуден, люди были полуголодными. Каждому казаку выдавалось 500 грамм хлеба, немного картофеля и консер­вов.

Сразу же вокруг лагеря была выставлена французская охрана, в основ­ном из сенегальцев. За пределы лагеря выходить было запрещено. Позже стали поступать кровати и одеяла. В каждую палатку выдали печки, но то­пить было нечем. Вначале ходили за сухим бурьяном за пределы лагеря, а потом и это стало пресекаться.

Три палатки знаменного караула стояли в средине лагеря. Обустройство их, мало чем отличалось от других.

Теплые дни остались позади, начались почти непрекращающиеся дожди, постоянно дул холодный северо-восточный ветер. В конце ноября стал пере­падать мокрый снег, с гор потекли потоки воды, лагерь был затоплен. На ночь укладывались, не раздеваясь. Не было бань, не менялось белье, каза­ки обовшивели, многие почувствовали недомогание.

Константин решил для своего взвода вырыть землянки, но под первым